Юрий МАНАКОВ. «Я В МИР ВОШЁЛ ПО СОЛНЕЧНЫМ ЛУЧАМ…». Рассказ о друге – поэте Михаиле Немцеве

 

 Юрий МАНАКОВ

 «Я В МИР ВОШЁЛ ПО СОЛНЕЧНЫМ ЛУЧАМ…»

 Рассказ о друге – поэте Михаиле Немцеве

 

 Приснилось: Миша уходит по сухой, почему-то осенней дороге, с редкой жёлтой листвой на траве по обочинам. Через плечо спортивная походная сумка. И сам он лет сорока на вид, с роскошной волнистой тёмно-русой шевелюрой, уже чуть располневший, но, чувствуется, энергичный, словом, такой, каким он мне помнится именно по той поре.

 Меня он не видит, я метрах в десяти сзади, на поле наискосок от большака. Походка у друга моего, названного брата еще с дней нашей юности, уверенная, пружинистая. И у меня – я это ощущал всеми фибрами души – тоже уверенность и спокойствие, что вот сейчас Миша завернёт за поворот, сходит куда задумал, переделает все свои дела и обязательно вернётся ко мне. И уж тогда-то мы вдоволь наговоримся. А нам друг другу есть что сказать. Ведь при последней нашей встрече в реликтовом сосновом бору на солнечной поляночке турбазы Синегорье на широком праздновании Медового Спаса мы если и общались, то больше восторженными междометиями, настолько это красочное народное гуляние с хороводами, ручейками, песнями, играми и прочими русскими забавами удалось его организаторам. Правда, еще читали стихи в уютной беседке на «Литературной гостиной» в рамках этого же праздника.

 А потом я уехал в Подмосковье. И там у меня случились разные интересные события, о которых мне сейчас так хотелось поделиться со старинным любимым другом.

 Однако сон вдруг оборвался, причём неожиданно и буквально точно так же, как в далёкое советское время обрывались кадры захватывающей кинокартины в нашем поселковом клубе на 4-ом районе, когда плёнка на экране пузырилась и плавилась, пока не выгорала до белой полоски.

 Я даже почуял во сне горьковато-приторный запах гари. И меня, уже проснувшегося – как ошпарило до кромешной обречённости: НИКОГДА! Друг мой лучший, брат мой милый не вернётся!!! Разве что вот так – в какой-нибудь мой будущий сон – нечаянно возьмёт да и прорвётся его ушедшая кипучая натура, его неутомимая в своей творческой работоспособности душа, его большое русское сердце. Или хотя бы пусть на самое малое мгновенье заглянёт на огонёк моей одинокой души, мятущейся и так до сих пор не смирившейся и не принявшей эту нелепую смерть.

 

 В далёком августе 1975 года после провала на вступительных экзаменах в Иркутский государственный университет (в знании немецкого я был «не в зуб ногой») я вернулся домой и был принят корреспондентом в штат городской газеты «Лениногорская правда». И в эти же дни на её страницах Юрием Фёдоровичем Катаевым был опубликован большой цикл стихов с фотографией незнакомого мне автора по фамилии Немцев. Стихотворения мне понравились своей новизной и оригинальностью, я заглянул в кабинет Катаева и поинтересовался: а кто это?

 – Да ровесник твой, – сказал ответственный секретарь городской газеты и спросил: – Ты в ближайшие два часа никуда не уходишь?

 – Нет, мне надо материал о лесниках дописать…

 – Вот и хорошо. Михаил обещал заглянуть в редакцию. Я вас и познакомлю.

 С Мишей мы сошлись сразу. Уже минут через пятнадцать разговора на скамейке в редакционном осеннем сквере у меня возникло такое чувство, что этого статного и порывистого парня я знаю лет сто, так было с ним легко и просто общаться. С того тихого солнечного сентябрьского дня и началась наша дружба, и не только творческая, но и семейная. Я частенько бывал у них дома, он тогда с матерью, Татьяной Матвеевной, жил в одноэтажном бараке через дорогу от ресторана «Алтай», а Миша вскоре побывал и у меня на 4-ом районе. Моим родителям он глянулся, и папка потом говорил не раз, что пока есть у меня такой друг, он за моё будущее спокоен.

 Помню, как в первых числах октября Михаил попросил показать ему знаменитое в те годы «Бучило», что находилось под яром в лесу вблизи главного корпуса Ульбинской ГЭС.

 Золотисто-жёлтая листва белоствольных берёз, оранжевые и багряные накидки на ивовых кустах, на зарослях черёмухи и калины, синее небо, яростный рёв и брызги реки, загнанной в широкий деревянный желоб, – всё это я помню, как будто оно случилось только вчера, а не почти полвека назад. Но особо помнится то наше непередаваемое никакими, даже самыми лучшими и верными словами настроение, когда сила жизни так и хлещет из тебя, ты свеж и молод, пространство вокруг такое сказочно-объёмное, и перед тобой открыты все дороги, а голова полна самых радужных и честолюбивых творческих замыслов и порывов!

 Мы жгли на камнях костёр, что-то жарили, была у нас бутылочка сухого винца, но главное – это стихи, и наши собственные, и любимых русских и советских поэтов, которые мы читали наизусть громко и с выражением, да так, чтобы не только перекричать рокот реки, но и, видимо, чтобы нас могли услышать даже и те берёзки, что словно случайно выбежали из рощи на противоположный бережок заводи, да так и замерли, заслушавшись и любуясь нами, двумя рослыми парнями, что энергично жестикулировали и что-то мелодично и напористо втолковывали друг другу. Забегая вперёд, приведу здесь Мишин стих, который он прислал мне в ракетную бригаду по полевой почте спустя год после этих событий:

Паутины ветвей ломких листьев полны.

Поздних птиц отголоски всё реже слышны.

Там, где солнечный шар перезрел и обмяк,

Пролетел в отдаленье утиный косяк.

 

Вспомнил я: вот таким же засвеченным днём

Мы с тобой убегали из дома вдвоём

На откос, где светло отражала река

В холодеющих водах кусты ивняка.

 

Были спички в карманах, обрывки газет,

Был еще непривычным дымок сигарет.

Разгорался под жарким дыханьем костёр,

Начинался о близкой зиме разговор.

 

Осыпалась листва невесомая с ив.

Так же утки летели на дальний залив.

Мы не знали, не думали даже тогда,

Что как только со снегом придут холода,

 

Затеряет легко нашей дружбы исток

Необъятный простор городов и дорог.

Что запомнится этот осенний пустяк –

В остывающем небе утиный косяк.

Написано это стихотворение было 20 сентября 1976 года в Читинском военном гарнизоне. И посвящено, конечно, мне.

 И совсем уж неожиданно откликнулась эта наша вылазка спустя более чем сорок лет в праздничном послании Михаила к моему 60-летию, которое он вручил мне в январе 2017-го.

Вот лишь несколько строф:

Костёр горит… Ты помнишь, как когда-то,

На бучиле, где пенится Ульба,

Мы жгли его, два наречённых брата,

И строилась безвестная судьба.

 

Какими молодыми оба были,

От высших обучений вдалеке,

Но мы стихи хорошие творили,

И виделся Алтай в любой строке.

 

Костёр горит… Иркутские проспекты

Ты исходил и вдоль, и поперёк.

И манаковский говор твой, приметный,

Байкальский баргузин с собой увлёк.

 

Там, за бескрайней далью сахалинской,

Ты жил, но знал, что ждёт тебя Алтай,

И песней материнскою, старинной,

Всё звал тебя к себе родимый край.

Этот поэтический отрывок лишний раз подчёркивает, насколько Миша был чутким, внимательным и отзывчивым не только к общей нашей памяти, но к жизни и судьбе своих близких и друзей.

 

 А пока что через три недели меня первым из нас призвали в армию в ракетную часть Среднеазиатского военного округа, а Миша чуть позже, в середине ноября, поехал служить на восток Советского Союза. Вот как сам Михаил вспоминал об этом времени:

 «…Затем пошла служба в учебном мотострелковом полку и в комендатуре по охране штаба Забайкальского военного округа в городе Чите. Участие в работе армейского литобъединения «Подвиг», первые выступления перед читателями, публикация стихотворений в центральной армейской газете «На боевом посту». У меня была переписка с Юрием Манаковым (мы писали друг другу целые стихотворные послания). Служба с успехом закончилась, и я начал работать сварщиком в сталелитейном цехе ремонтно-механической базы Лениногорского полиметаллического комбината. При редакции «Лениногорской правды» при нашем активном участии открылось городское литературное объединение «Родник», где мы с Климом и Юрой и еще несколькими молодыми авторами творчески заработали над своими новыми произведениями».

 Эти выдержки взяты мной из авторского вступительного слова «Необозримость бытия» из книги Михаила Немцева «Частица сердца моего», изданной в Усть-Каменогорске в 2021 году.

 В этой связи любопытна история одного Мишиного стихотворения, присланного мне на втором году службы. Оно мне так глянулось, что я его переписал и отправил своим родителям в очередном письме:

ПИСЬМО ДОМОЙ

Не печалься, мамочка моя,

Слушая ночей бескрайних звуки.

Без твоих седин бела земля,

Без твоей слезы горьки разлуки.

Не грусти, не торопись понять:

Почему в квартире стало тише.

Просто думай, что твой сын опять

На крыльцо с товарищами вышел.

Прошло лет пятнадцать после службы, и однажды в нашем разговоре я упомянул об этом случае. Тогда Миша, посветлев лицом, поведал мне о своеобразных приключениях-хождениях в народ этого вроде бы небольшого, но ёмкого стихотворения, будто бы и простого, но такого понятного всем, кто проходил службу в рядах Советской армии.

«Оказался я как-то в гостях у Вани Шишкина, знакомого по Лениногорскому руднику, – рассказывал Михаил. – Сидим, выпиваем, закусываем. Вспомнили, кто где служил. Я говорю – в Забайкалье лямку тянул, а он: а я в Прибалтике, правда, года на два позже тебя, в 79-м. Хочешь мой дембельский альбом полистать? А почему бы и нет? –Тащи. И вот сижу я на диване, разглядываю армейские фотки, дохожу до середины, а там в таких, знаешь, вензелях и виньетках стихотворение. Читаю и обалдеваю. Так это ж моё!

 – Откуда оно у тебя? – спрашиваю вслух.

 – У ребят из альбома списал. А что?

 – Вот это да! Помнится, его впервые опубликовала окружная газета «На боевом посту» в январе 77-го. Получается, что за каких-то пару лет этот стих облетел всю нашу армию!

 –Так он твой, что ли?

 – А то чей же?

 – А я думал, народный… Без подписи же…

 Услышав этот необычный рассказ Михаила, я тогда, помнится, одобрительно покивал головой: вот уж действительно, братка: неисповедимы пути… хотя, наверное, точнее в этом случае тютчевское: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся».

 И еще об одном событии, упомянутом в Немцевском предисловии «Необозримость бытия», мне бы хотелось здесь рассказать подробнее, а именно о том, как мы сразу же по возвращении из вооружённых сил СССР загорелись организовать в Лениногорске полнокровное литературное объединение. И даже уже подобрали ему название – «Родник». Через газету дали объявление, что, мол, всех любителей поэзии и прозы приглашаем в Индийский зал Дворца культуры на организационное занятие. Однако вопреки ожиданиям никто не пришёл. Тогда мы обратились в саму газету к редактору Геннадию Павловичу Анищенко, что, дескать, когда-то же, в шестидесятых, при редакции действовало литобъединение, почему бы не возродить его? Геннадий Павлович согласился. Дали еще пару раз объявление. Люди откликнулись. Вечерами по четвергам начали встречаться. Встал вопрос о руководителе. Миша предложил мою кандидатуру. Одобрили. При встрече сказали об этом Анищенко, он пристально так посмотрел на нас, покачал седеющей головой.

 На следующее заседание редактор неожиданно пожаловал к нам сам, да не один, а в сопровождении невысокого подвижного старца, краснолицего, с бледно-розовыми обвислыми щёками в синих прожилках и пышной, чем-то напоминающей пушок у цыплёнка, шевелюрой.

 – Это ваш новый председатель, известный краевед и писатель Павел Ивлев-Алтайский. Прошу, как говорится, любить и жаловать!

 – А как же Юра? – не сдержался Михаил и медленно обвёл всех собравшихся недоумённым взглядом. – Ведь мы за него единогласно проголосовали...

 – Манаков будет заместителем, – Анищенко слегка прищурил глаза и подвёл черту: – Юра молод пока что для такой должности. Ваше дело в своём роде идеологическое, и здесь необходим партийный контроль. А Павел Алтайский – старый коммунист с еще довоенным стажем, человек проверенный и надёжный. Будет вам наставником.

 Ивлева в тот вечер я увидел впервые, однако до этого кое-что слышал о нём от Миши, и не очень, в общем-то, хорошее. Он якобы в тридцатых годах сотрудничал не только с местной газетой, но и был сексотом органов НКВД, строчил на неугодных ему людей доносы, а время было суровое, и те, кто после этого попадал в тюрьму, оттуда уже редко возвращались. И, по словам Миши, Клим Первушин, а он ведь старше нас почти на десять лет, как-то однажды высказал тому в лицо всё, что про него думал. Тот взвился, оправдываясь, закричал что-то, но ни в суд, ни в местное КГБ не обратился, чтобы отстаивать свою честь. Видимо, и вправду рыльце-то было в пушку…

 Когда в тот вечер после литобъединения Миша, Клим и я шли из редакции на автобусную остановку наш старший товарищ рассказал о том, что имя Павла Алтайского известно и далеко за пределами Лениногорска, в частности, в Барнауле, в тамошнем краевом архиве.

 – Паша там так «засветился и прославился», – сказал с горькой усмешкой в голосе Первушин, – что теперь при слове «Лениногорск» все двери в архиве захлопываются и закрываются на крепкий засов! И человека просто-напросто не пускают внутрь…

 – Это почему? – теряясь в догадках, поинтересовался я.

 – Потому что наш новоиспечённый руководитель Ивлев там так напакостил, что встреть его нынче, они точно пришибли бы этого благообразного старичка! В своё время, еще в пятидесятых, он, готовя книгу о истории нашего города и комбината, частенько работал с документами и рукописями в Барнауле. И потихоньку выдирал, и тайком выносил из хранилища понравившиеся страницы редких книг и даже целые протоколы, не говоря уже о коротеньких, но самых бесценных записках путешественников, купцов и начальников наших шахт. Умыкнёт и, как ни в чём не бывало, опять припрётся за новой порцией исторических раритетов. Пока работницы хватились да разобрались, что к чему, того уже и след простыл. Что ему нужно было – он стибрил, надёжно припрятал, а раз за руку на месте не поймали, то поди докажи…

 На прощанье Климушка уже на ступенях автобуса (его остановка первой была) негромко, но твёрдо обронил:

 – Вы, ребята, как хотите, а я, пока там будет этот одуванчик, на литобъединение не ходок.

 И действительно, те несколько месяцев, пока занятия вёл Ивлев, Клима на них я ни разу не видел. Вновь Первушин появился в редакции и активно включился в работу лишь после того, как Павел Алтайский в начале лета то ли в силу возраста, то ли еще по каким неизвестным нам причинам, отказался от руководства нашего «Родника», и литобъединение возглавил Миша Немцев.

 Эта некрасивая история с кражей, к счастью, имела позитивное и справедливое окончание. А в том, что именно так всё и завершилось, несомненно, большая заслуга Михаила. Когда Павел Ивлев отошёл в мир иной, спустя какое-то время из Питера в качестве прямого наследника приехал его внук продать квартиру. Он начал разбирать вещи усопшего, книги, бумаги, документы. Просмотрит, что-то отберёт, а основное снесёт на помойку. На антрессолях наткнулся на два объёмистых бумажных куля, под завязку забитых разными рукописными и печатными, вырванными из каких-то книг, пожелтевшими от времени листами. Надо отдать должное наследнику, находку эту он сразу выбрасывать не стал, а прежде позвонил Михаилу. Тот мигом примчался и забрал архивные раритеты. И при первой же возможности вернул их в краевой алтайский архив города Барнаула. Давно уже смирившиеся с потерей, ошарашенные таким краеведческих богатством работницы не знали, как Михаила Сергеевича Немцева и благодарить.

 

 Как одно из самых светлых воспоминаний живёт в моей душе и наша зимняя поездка вскоре после возвращения из армии в деревню Лесную, что за Домом отдыха, на пасеку к Мишиному однокурснику по горному техникуму Игорю Чиркину. Декабрь, рубленный уютный дом, расчищенное от снега подворье и поскрипывающая тропинка от высокого крыльца через заснеженный огород в жарко натопленную баню. Уж как мы охаживали друг друга душистыми берёзовыми вениками, и как потом валялись в искристых на морозе сугробах – этого не забыть никогда! Знатные, дымящиеся пельмени и холодная медовуха после баньки. Тогда мы просидели за столом у гостеприимного хозяина и проговорили часов до трёх ночи. А утром на попутке, в открытом кузове при тридцатиградусном морозе мчались весело по заиндевелой тайге на 4-й район. И ведь ни разу даже не кашлянули после этой эстремальной поездки. Вот что значит молодость и сила жизни! А через несколько дней Миша уже читал мне своё новое стихотворение, навеянное в том числе и этой нашей вылазкой на природу:

На пасеке, где резвые сороки

Кружатся над лохматым пихтачом,

Где пенится сугроб такой глубокий,

Что утонуть в нём можно по плечо.

 

Я вновь с друзьями. Разыгралась вьюга.

А мы, стаканы полные подняв,

Медовым пивом потчуем друг друга,

Душистым, как настой таёжных трав.

 

До утренних огней неразлучимы,

Затянем дружно песню ямщика.

А за окном, как в прожитые зимы,

На ставни навалились облака.

 

В печи дрова пощёлкивают сухо,

Клубится жар – из тесной хаты прочь,

И прядает невольно чёрным ухом

Стреноженная снегопадом ночь.

 

 Мне думается, что здесь вполне уместно рассказать и об одной из многочисленных наших вылазкок на природу примерно из того же времени. Это случилось в начале апреля, когда в лесу еще лежал спёкшийся ноздреватый и убродный снег, а с окрестных гор он уже сбежал ручьями, и сейчас все ближние сопки были усыпаны жёлтым первоцветом, лазоревыми кандыками и белыми, хрупкими, словно кто-то их накрахмалил, подснежниками.

 В субботу с вечера я сообщил родителям, что назавтра Миша обещался в гости, и мы с ним думаем прогуляться на горку, может, и картошечки на скалах испечём. Папка, куривший у открытой форточки, обернулся и сказал:

 – А как насчёт шашлычка?

 – Да с ним возни, и я ни разу в жизни его не замачивал…

 – Замариновать – это проще пареной репы. Нина, – отец обратился к сидевшей у стола маме, – свинина размороженная есть?

 – В холодильнике окорок. В обед из морозилки достала. Думала, Юра придёт с работы, фарша на пельмени накрутит.

 – В другой раз, мать. Нынче ребят шашлыком побалуем, – отец улыбнулся. – Шампуры, сынок, в кладовке на полке найдёшь.

 В гору хорошо карабкаться по каменистой либо щебнистой тропке, ни поскользнёшься в мокрой траве, ни провалишься в кротовую нору. А уж как чудесно насобирать сухих веток акации или карагая и развести между двух торчащих из земли каменных плит жаркий костёр!

 Нанизывая куски промаринованного мяса и прокладывая их сочными колечками репчатого лука, Миша спросил:

 – Поди сам приготовил?

 – Куда мне! Папка…

 – Вернёмся с горы, обязательно скажу спасибо дяде Сёме, – Миша весёло обернулся вниз в сторону посёлка. – И попрошу, чтоб рецепт списал. Ты глянь-ка, братка, какая красотища кругом!

 Оно и правда, посмотреть было на что. Внизу, прямо перед нами старая одноэтажная и двухэтажная часть 4-го района. В оградах зелёные пирамиды пихт; лучистые, еще без листвы белоствольные берёзы. Справа из-под яра возвышается здание турбинного отделения Ульбинской ГЭС, и дальше – кроны смешанного леса до самой реки, нависной мост через которую нам отсюда тоже виден. От моста и до противоположной, через долину, горы, что роскошно опоясана понизу широкой лентой пихтача, изумрудно поблескивает на весеннем солнышке молодой сосновый бор. А под ногами у нас и по всем лощинам и косогорам вокруг разноцветные гирлянды и живые букетики весенних соцветий. В свежем прозрачном воздухе звонкие переливчатые птичьи трели и свадебные гимны пернатых. А небо необыкновенно глубокое и пронзительно-голубое, каким оно, как я еще в юности заметил, бывает только в апреле, когда всё вокруг напитывается целебным соком жизни. В ту нашу солнечную вылазку и мы тоже испили этого благотворного ощущения от души. Иначе разве бы родились у Миши где-то в этот же период подобные строки:

…Наконец-то задышали

Онемевшие поля.

Снежный наст истлевшей шалью

Разорвался. В красках дня

 

Свежесть детской акварели

Поражает, дразнит взор.

Птиц безудержные трели

Оглушили сонный бор.

 

Поплыла лыжня ручьями,

А за ней во все лады

Зазвенели, зажурчали

Реки, сбросившие льды.

 

Всюду шум, весёлый гомон,

Солнцем дни облучены.

Над землёю невесомо

Бродит добрый Дух Весны.

Вышло так, что тем же летом я уехал из Лениногорска, сначала вязать и сплавлять плоты на Ангаре в Красноярском крае; потом были работа и учёба в Иркутске и шесть лет жизни на Сахалине. Однако раз в год, а то и чаще, как только выдавался случай, я прилетал или приезжал на родину. И всегда первым делом звонил Михаилу, что, мол, я дома. Лёгкий на ногу друг мой буквально тут же мчался к нам, и вот уже в зале родительской квартиры накрыт стол, и мы отмечаем мое прибытие. Пригубим, закусим и я прошу маму запеть наши русские старинные песни, коих она знавала не один десяток. Мать начинала, здесь же подхватывала её подруга, тётя Пана, наша соседка по площадке, через минуту-другую подтягивал и Миша. А я сидел, оперевшись локтями о стол и опустив подбородок на сцепленные пальцы, и слушал, от души наслаждаясь их пением. Не скрою, иногда и глаза мои влажнели от той глубины и проникновенности, с которыми исполнялись наши родниковые народные песни. Нередко, если на следующий день ему выпадал выходной, Миша оставался ночевать у нас. Мама стелила нам на разобранном диване, а утром мы все отправлялись на дачу, или перекапывать землю под помидоры, либо полакомиться садовой клубникой, чёрной смородиной или малиной. Он рассказывал о своей учёбе в литинституте, о новых знакомых и друзьях, о литературных новинках, да так это у него увлекательно получалось, что я слушал эти итститутские и дорожные истории, как что-то необычайное, приключенческое.

 Мне и сейчас иногда думается, что из Михаила, если бы он этим загорелся, непременно вышел бы толковый и самобытный прозаик. Ярчайшее свидетельство тому – изданный им «Бергальский лад, старые и новые байки риддерских бергалов», написанный сочным и образным языком, с россыпью именно наших алтайских прибауток, пословиц и поговорок. Однако Михаил выбрал ниву поэтическую и публицистику, в частности, краеведение. В коем сделал немало отрытий и достиг несомненных высот! Особое место в поэтическом наследии Михаила Немцева занимает венок сонетов «Кольцо надежды». Жанр сам по себе чрезвычайно сложный, здесь кроме навыков мастерства в построении композиции не менее важно, чем будет наполнено произведение, как оно зазвучит и как его примет и откликнется душа читателя. Так вот, заглавие моих записок – это всего лишь одна строка из этого замечательного венка сонетов! И таких россыпей в «Кольце надежды» немало.

 Когда Миша, перелопатив горы материала, отыскав в архивах разного уровня – от Лениногорского до Барнаульского и Петербургского – утаённые пласты исторических документов, закончил и опубликовал свой фундаментальный труд «Филипп Риддер и его время», я, держа в руках этот солидный и увесистые фолиант, сразу же предложил ему поехать в Томск, выйти там на учёных и защитить кандидатскую по этой уникальной и по-своему эпохальной работе. Однако друг мой беспечно отмахнулся: на это, дескать, нужно много времени, там якобы обязательно знание английского и еще целая куча каких-то мелких условностей… Так и осталась эта моя идея всего лишь добрым пожеланием. А если брать во внимание и суммировать все исследовательские труды Михаила Немцева, такие как, кроме названного выше «Филиппа…» – внушительные монографии: «Под белками Изумрудного Алтая», «Риддерские хроники», «Загадочное Беловодье», «Видописец Риддера (жизнеописание художника В.Петрова)», «Летопись бергальской стороны, из событий Риддерской истории» и ряд других его литературных и исследовательско-краеведческих работ, то он без преувеличения достоин звания доктора филологических наук. И нашему городу чрезвычайно повезло, что однажды в нём родился такой кипучий, неординарный и талантливый человек. Потому что не будь Михаила, вся бы история Лениногорска-Риддера канула в лету, что, к сожалению, и происходит сплошь и рядом с тысячами подобных моногородков во всем мире.

 Благодаря же Немцеву в нашу память и жизнь возвращены и теперь документально закреплены в ней самоотверженный труд и подвиг наших земляков – горняков и сталеваров, учителей и лесозаготовителей, колхозников и людей других профессий – не только в тяжёлые годы Великой Отечественной, но и в довоенные и послевоенные времена. Им также скрупулёзно исследована и освещена жизнь Риддерского рудника в глухих алтайских горах и в дореволюционный период, а это по протяжённости без малого почти полтора интереснейших столетия от открытия, первых рудничных разработок и до предреволюционных иностранных концессий, австрийской и английской. Низкий поклон Михаилу Сергеевичу Немцеву от всех ушедших и ныне живущих земляков и патриотов нашего Рудного Алтая за это! За его поистине летописный и титанический труд!

 

 В июне 79-го, работая перед поступлением в университет на Иркутском домостроительном комбинате элетрослесарем, я получил несколько отгулов и тем самым выкроил время слетать на недельку на родину, повидаться с роднёй и друзьями. Всё прошло великолепно. Настала пора уезжать. Михаил вызвался проводить до автостанции, откуда бы я на автобусе добрался до Усть-Каменогорска, а там всего-то два часа на легкокрылом ЯК-40 и ты в Иркутске.

 До отправления рейсового междугороднего автобуса было часа полтора, и мы отправились в сквер 10-й годовщины Октября побродить по теннистым аллеям, постоять у памятника погибшим в 20-х годах шахтёрам, посидеть на витых скамейках у бьющего свежими струями фонтана.

– Прилечу, сразу подам документы в университет, на филфак, – сказал я. – Всё уже собрано, вчера был в редакции, взял несколько экземпляров «Лениногорки» со стихами и парочкой моих прозаических публикаций для творческого конкурса. Теперь это обязательно для поступающих на журналистику.

– А мне только что пришёл вызов из литинститута, – живо откликнулся Миша. – В апреле послал туда подборку стихов, без трудного творческого конкурса там тебя и на порог не пустят. Слава Богу, я прошёл. Теперь надо брать внеочередной отпуск и ехать в Москву сдавать экзамены.

– Глядишь, и студентами станем под старость лет, – пошутил я. – Только я постараюсь на очное, а ты как?

– Ты-то холостой, а у меня доча Яна! Поэтому мне лучше на заочное.

– Миш, а сколь там на твоих «золотых»? – поинтересовался я. – Как бы автобус не проспать…

– Пятнадцать первого. Еще время есть. А твои-то «котлы» где?

– Да ты же знаешь – на мне они долго не держатся. Очередные выбросил по дороге к вам. Вроде возьму козырные, навороченные, один раз даже с браслетом брал, похожу с месяц и – амба! Либо сами встают, или шандарахну случайно обо что-нибудь. И всё – ремонту не подлежат…

 Миша выслушал меня, мельком глянул на пустое запястье моей левой, молча расстегнул ремешок своих ручных часов и протянул их мне:

 – Держи, и носи на здоровье.

 – А как же ты?

 – Новые куплю. Чай, горняк… – друг мой улыбнулся, да так широко и по-особенному, что отказать уже было нельзя, а он весело продолжил: – Это тебе, братка, не только подарок от меня, но и в память о нашей встрече, и не какой-то заурядной, а в канун нашего абитуриентства. Видишь, какие слова мы с тобой начинаем осваивать?

 – Да уж, с наскоку такое и не выговоришь. Спасибо, Миша, теперь как погляжу на них, так и вспомню тебя! – сказал я, застёгивая ремешок на левой руке.

 Между прочим, часы эти, на циферблате которых крупной вязью было выведено слово «Полёт», я проносил три с половиной года – это безусловный рекорд, потому что, повторюсь, ни до них, ни после, часы у меня столько не держались. От силы год, а чаще месяц-полтора…

 

 Помнится, в начале июня 1991-го года в гости к Немцеву из Питера прилетел его закадычный друг и однокашник по литературному институту боевой офицер-подводник, поэт Борис Орлов. Жена Михаила Людмила, она к тому времени уже была известным в городе бизнесменом, по этому случаю собрала роскошный стол, пригласила своих высокопоставленных знакомых, среди них и только что вступившего в должность начальника Тишинского рудника Трезнюка, человека нахрапистого и высокомерного, в своё время «прославившегося» среди горняков тем, что, когда его назначили начальником горного участка, он рьяно принялся за перевоспитание подчинённых. Начал с того, что неожиданно спускался в шахту и сразу шёл в орт, где одно из небольших помещений, как правило, было приспособлено под подземную раскомандировку. Шахтёры здесь иногда перекуривали, отдыхали, пили чай. Обычное для шахты, для этого каторжного труда дело, чтобы силы восстановить. А тут Трезнюк вломится, перевернёт столик и лавки, распинает по полу закопчёные медные чайники и заварники с матерками да криком: «Вы что здесь расселись, растуды вашу мать? А кто за вас работать будет!!!».

 Ребята без последствий оставлять эти дикие выходки не стали, а после смены всем участком поднялись в кабинет тогдашнего начальника рудника Виктора Николаевича Петяхина и всё тому выложили: убирай, мол, этого молокососа послеинститутского, а то мы больше не спустимся в забой… Виктор Николаевич, руководитель, как говорится, от Бога, человек принципиальный, подземное дело знающий, вызвал зарвавшегося подчинённого к себе в кабинет и, видимо, так пропесочил, что пришлось потом Трезнику бегать по шахте и каждому горняку чуть ли не в ноги кланяться и подобострастно заглядывать в глаза: дескать, простите, мужики, бес попутал; помните, я ведь с вами начинал…

 И вот сидим мы за столом, разговариваем. Борис Александрович при параде: морской китель, на плечах золотые погоны со звёздами капитана второго ранга, на груди знаки отличия за дальние походы, медали. Для нашего провинциального городка и просто офицер – это уже нечто из особого разряда, а здесь самый настоящий морской волк, избороздивший под водой почти все глубины земного шара, и конечно же остальным гостям, по крайней мере некоторым из них, хотелось высказать что-нибудь оригинальное, чтобы привлечь к себе его внимание.

 Стоит заметить, что время тогда было неспокойное, страна перед распадом бурлила, КПСС обвально теряла свои позиции. Некоторые деятели культуры и провластные функционеры публично рвали и жгли свои партийные билеты, точно крысы, бегущие с тонущего корабля. Среди прочего и об этом пошёл разговор за нашим праздничным столом.

 – Я свой билет уже порвал и спустил в унитаз! – громко и с непреклонной убеждённостью в своей правоте оповестил нас сидевший напротив, через стол от меня, Трезнюк и победно окинул всех гостей: – Сколько можно терпеть этих комуняк!

 Услышав это, я едва не поперхнулся, отхлебнул лимонада из фужера и посмотрел новоиспечённому начальнику ведущего рудника города в глаза:

 – Александр Петрович, а ответь на простой вопрос: ты зачем вступал в партию?

 Трезнюк вперился в меня тяжёлым испепеляющим взглядом, но ничего не ответил. Тогда я продолжил:

 – Потому что не вступи ты вовремя в КПСС, сам же прекрасно знаешь: не было бы тебе роста по карьерной лестнице, так бы в лучшем случае и оставался начальником участка до самой пенсии.

 – Да ты что вообще знаешь о нашей горняцкой работе, журналюга недоделанный…

 – Но-но, командир, придержи коней! Ты ж не у себя в шахте. И кстати, Тишинский рудник и мне знаком, еще раньше, чем тебе. Я там и в карьере, да и под землёй на 7-ом горизонте, было время, пахал. А у тебя руки коротки на меня здесь орать!

 Не знаю, чем бы закончилась наша перепалка, но в повисшей паузе вдруг раздался спокойный, но твёрдый голос Михаила:

 – А вот я свой партбилет завернул в полиэтиленовый пакет и положил на полочку в серванте.

 – Миша, друг, покажи, – раздался бодрый голос гостя из Ленинграда. – А то я его еще и не видел.

 Михаил поднялся, прошёл к серванту и вернулся с красной книжицей.

 – Держи, Борис, – и улыбнулся: – Своё я никому не отдам!

 Мельком глянул я на сидящего напротив Трезнюка, и мне показалось, что на лицо его на какое-то мгновение легла тень замешательства, однако он тут же взял себя в руки и с непонятной интонацией усмехнулся:

 – Каждый выбирает по себе…

 Однако гости уже будто и забыли про него, все рассматривали передаваемый из рук в руки партбилет Немцева. Дошла и моя очередь. Я бережно взял его и полистал тиснёные страницы, а из памяти выплыло незабываемое.

 Июльское утро, на мокром асфальте перед нашим пятиэтажным домом в лужицах поблескивает солнце. У подъезда люди, многие мужчины в тёмных рубашках и строгих костюмах, головы женщин покрыты чёрными платками. Сегодня похороны моего, умершего внезапно, отца. Миша выходит из подъезда, лицо сурово. Тихим голосом он обращается ко мне:

 – Юра, ты прости, но мне надо на рудник, в 10.30 партсобрание, где будут рассматривать мой приём в партию. Если не затянется, то к выносу успею…

 – Да ладно, спасибо, братка, что пришёл проводить папку. А там уж как получится. Поминки в «Луче», в соседнем доме.

 Стояла пора сеногнойных дождей. Они и сегодня на рассвете хорошо пролили. Многие люди, пришедшие проститься с отцом, были с зонтами. Но за час до выноса небо очистилось от туч, сияющее солнышко подсушило землю, и когда наша траурная колонна проезжала мимо Тишинского горноспасательного взвода, где отец проработал немало лет, то сквозь пелену слёз я заметил у чугунной ограды респиратор, обмундирование бойца, каску с фонарём и акуммулятором, они были выставлены на подсохшую уже дорожку. Дежурное отделение выстроилось в почётном карауле, а из аварийных репродукторов на весь посёлок вдруг раздался мощный и протяжный вой сирены. Так военизированный горноспасательный взвод провожал своего заслуженного ветерана, того, который не только строил все эти служебные помещения, но и первым отсюда ушёл на пенсию.

 Михаил к выносу успел. После поминального обеда, когда все разошлись, самые близкие из родни вернулись с нами домой. По обычаю, квартира была уже убрана, полы помыты. Мы прошли, сели кто на диван, кто на стулья. В основном, все молчали, приходили в себя после пережитого. Я же не находил себе места, то выбегу на улицу, где опять гремела гроза с ливнем, промокну, постою в подъезде, подожду, пока стечёт с меня вода и толкаю дверь в квартиру; то уйду в спальню, прижмусь лбом к оконному стеклу и опустошённо гляжу во двор, втайне надеясь, что вот сейчас из-за угла пятиэтажки напротив как всегда выйдет папка и своей лёгкой походкой, не обращая никакого внимания на ливень, по тропинке напрямик направится к подъезду. Но ничего этого не происходит, и только напряжённая тишина давит на виски. Неслышно подойдёт Миша, помолчит рядом, я как бы очнусь, спрошу:

 – Ну что, как прошёл приём?

 – Приняли. Единогласно.

 – Поздравляю, – скорее машинально, без эмоций скажу я и опять погружаюсь в своё отрешённое состояние. Через какое-то время вдруг спохватываюсь и бегу в зал к родным.

 – Мам, я пойду к папке. Не могу так больше…

 Мать, серая лицом, кивает согласно:

 – Сходи, сынок, сходи. А то скоро стемняет, – и тихо так добавляет: – А как же, там же ливень?

 – А я возьму папкин дождевик. А то я, правда, не могу, душу рвёт…

 – И я с тобой, – Миша как всегда рядом. – Тёть Нин, а мне бы тоже чего от дождя?

 – Да плащ же есть, большой, просторный. Ты уж там Мишенька за Юранькой-то присмотри.

 На могилки в Гребенюков лог по скользкой суглинистой дороге мы поднялись ближе к сумеркам. Свежий холм и памятник были укрыты многочисленными венками, в трёхлитровых банках с водой стояли букеты флоксов и пионов. Выше по склону горы поблескивали могильные ограды тех наших земляков, с которыми теперь лежать вечно и моему папке. Я сел на бугорок у черёмухи и поправил под собой дождевик. Миша проделал то же самое со своим плащом и притулился рядышком. Мы не разговаривали, молча смотрели на холмик, да и о чём говорить, когда ты раздавлен и ошарашен внезапностью происшедшего, а всего в нескольких шагах на двухметровой глубине в обитом кумачом гробу лежит самый твой дорогой и любимый человек на всём белом свете, человек, который не только дал тебе жизнь, но и всю эту твою жизнь служил тебе недосягаемым примером.

 Между тем ливень усилился, а мне вдруг стало казаться, что эти тугие и холодные струи промочат весь холмик и проникнут, зальют всю могилу – ведь земля, хоть и прихлопнута сверху лопатами, но внутри-то пористая, не слежалая, и легко пропускающая всякую влагу. Я поднялся, было уже темно, но Миша предусмотрительно взял с собой карманный фонарик и теперь подсвечивал мне, пока я поправлял венки и переставлял поплотнее к середине букеты с цветами. Дождь отшуршал по кустам и утих. Я повернулся к Мише.

 – Братка, ты давай возвращайся домой. Скажешь маме, что я здесь ночевать остаюсь. Там я места себе всё равно не найду.

 – И я с тобой тогда…

 – Нет. Иди прямо вниз. Метрах в двадцати за своротком увидишь огни Дома престарелых, а оттуда рукой подать.

 – Юр, я тебя одного не брошу. Идём так вместе. Или – я с тобой здесь…

 Так мы и просидели, прижавшись плечами друг к дружке у свежей папкиной могилы всю июльскую темень. Дождя больше не было, да и летняя ночь коротка. Утро настало солнечное, птичьи хоры вовсю приветствовали очередной народившийся день, однако на душе у меня было всё также пусто и горестно, слов никаких не находилось. Миша это чувствовал и тоже молчал. Мы спустились по подсыхающей дороге в посёлок. Известие о том, что мы ночевали у отца, никого особо из домашних и не удивило. Только мама, у неё за эти дни заметно прибавилось седины на висках, тихонько обронила:

 – Я так и думала. Сполосните руки и ступайте на кухню. Завтрак на столе.

 Памятное это так и стояло в моих глазах, пока я держал в руках Мишин партбилет. Вздохнув, я передал тёмно-красную книжицу соседу.

 

 Спустя пару дней мы решили подняться на Сержиху, где под белком Мурашок вольготно раскинулась пасека нашего общего и давнего друга Юрия Александровича Арепьева. До Белого Луга доехали на автобусе, перешли по бревенчатому мосту через порожистую Кедровку и начали подъём в гору. Экипированы мы были соответственно: сапоги с низкой голяшкой, плотные джинсы, ветровки, на головах матерчатые кепки. За спиной у каждого по рюкзаку со сменной одеждой и провизией. Дорога мне была хорошо известна, ребята же впервые оказались в этих местах. Когда выбрались на первый перевал и перевели дух, справа нам открылась скалистая, в осыпях, с почти отвесными склонами и с цветущими белопенными зарослями черёмух по логам, гора за рекой и обрывистое русло грохочущей в ущелье Ульбы, переполненное талыми водами с белков. Борис не смог сдержать своего восхищения:

 – Красота-то какая! Просто нереальная!

 – То ли еще будет, когда спустимся в Сержиху!

 Пасека нас встретила звонким собачьим лаем. Три пушистых пса со стоячими ушами и хвостами крючком выскочили на полянку перед пихтачом, что стоял зелёной стеной вверх через дорогу от усадьбы. Заметно было, что, пользуясь случаем, лайки с радостным остервенением прочищали свои лужёные глотки, да так, чтобы и невидимый нам хозяин услышал и оценил их преданность.

 – Динга, Динга! – громко подозвал я одну из них. Лайка признала меня и, подбежав, лизнула правую руку. Пока она это делала, от ульев из-за избы вышел и направился к калитке сам Юрий Александрович, бородатый, в светлом пчеловодческом халате и с откинутой маской. Лицо его светилось характерной открытой и обезоруживающей арепьевской улыбкой.

 – О-о! Какие гости пожаловали! – Арепьев поручкался с каждым, а Борису еще и представился просто: – Юра!

 – Боря! – весело откликнулся ленинградец, крепко пожимая сухую ладонь жилистой руки пасечника, а мне на мгновение почудилась, что между ними пробежала живая искорка взаимной симпатии; такое нередко случается у людей с родственными душами.

 Обедать расположились под навесом летней кухни с земляным полом, длинным столом с двумя лавками, одна из которых рёбрами досок упиралась в бревенчатую стену избы, и печкой-лежанкой в дальнем углу, где на остывающей плите попыхивали закопчёный чайник и кастрюля с похлёбкой. Через открытые расшторенные широкие окошки между полками с посудой внизу и простеньким карнизом крыши сюда со двора легко залетал полуденный таёжный ветерок, приятно освежал наши лица.

 Стол ломился от блюд, здесь были и принесённые нами порезанная кружочками колбаса, сыр, ветчина, свежий пшеничный хлеб, вскрытые консервные банки с ломтями горбуши в масле. Хозяин высыпал прямо на столешницу внушительный пучок недавно сорванной черемши-колбы, нарезал прошлогодних солёных огурчиков и пересыпал колечками репчатого лука маринованные маслята и лисички, расставил перед каждым по приличной тарелке борща. На середине стола возвышался пузатый гранёный графин с золотистой в пузырьках медовухой, лишь накануне извлечённой из погребка.

 – Ну, что, ребята, со свиданьицем! – поднял свою кружку Арепьев. – Будем здоровы!

 Выпитая холодненькая медовуха горячо и сладко растеклась по телу. Закусили, деревянными ложками похлебали борща. Повторили. Не сказать, что выпитое шибко ударило в голову, но настроение значительно повысилось в градусе. Мы трое с медовухой были знакомы и даже временами дружны уже давненько, а вот Борис, как я понял из его слов, целебный наш горноалтайский напиток пробовал впервые.

 – Что-то вещица-то по крепости не очень чтобы, – засомневался наш гость. – Хотя на вкус приятна. – Борис еще отхлебнул, посмаковал, и покачал головой: – Это ж сколько надо её выдуть, чтобы почувствовать? Литра три? Ведро?..

 – Да, с неё скопытиться трудно, – вроде бы как поддержал Орлова хозяин и загадочно ухмыльнулся: – Но как говорится – еще не вечер!

 Мы же с Мишей, услышав всё это, лишь понимающе переглянулись и подмигнули друг другу.

 Когда напились-наелись, и пришла пора вставать из-за стола, вот тут-то и началось то, о чём мы знали, но, не сговариваясь, шутки ради не стали в это посвещать Бориса: пусть, дескать, сам всё испробует да испытает на себе!

 Одной рукой опираясь на столешницу, а другой придерживаясь за бревенчатую стену, мы с Михаилом начали выбираться из-за стола, Арепьев пока оставался в своём углу, а Борис, он сидел между столом и печью, намервался перекинуть одну за другой ноги через лавку и таким образом выбраться на утоптанный земляной пол и свободное пространство летней кухоньки.

 – Мужики, а что это с моими ногами? – ленинградский гость недоумённо оглядел нас поочерёдно и сделал еще одну попытку вылезти из-за стола. Но снова безуспешно. – Однако что-то здесь не так: голова-то – яснее не бывает, а ног совсем не чувствую. Ну почему они не слушаются?

 – А это, Боря, всё медовуха, она самая… – улыбаясь, поднялся со своего места Арепьев. Твёрдо ступая (Юрий всегда знал меру, да сказывались и определённые навыки – у него-то это медовое пиво всегда под рукой), он подошёл к Орлову. – Давай-ка, помогу. Обопрись о моё плечо, проведу до сеновала. Небось ноженьки-то кренделями… – ласково приговаривал хозяин, выводя гостя во двор, густо заросший гусиной травкой-муравкой. – Там у меня добрая лежанка из кошенины. Вот и отдохнёте с дороги.

 Поддерживая друг дружку, мы с Михаилом, слегка покачиваясь и точно уж – не чуя ни ног, ни земли под собою, поплелись за ними, а едва лишь добрались до распахнутых дверей сарая, разделились и каждый по своей стенке поползли до взбитой свежим сеном и накрытой стареньким цветастым одеялом широкой постели на возвышенности в углу.

 – Вот это сила! – встретил нас восторженным возгласом уже устроившийся поверх одеяла Борис. – Вроде всё в жизни перепробовал: и ром, и виски, и прочее заморское зелье, а чтобы вот так валило с ног при свежей голове и ясной памяти – это, я вам, братцы, скажу – вещь!..

 Проснулись мы часа через полтора. Прохлада, чистейший воздух, настоянный на запахе недавно наколотых осиновых дров и уже уложенных рачительным хозяином в поленницу у стены напротив, лучи закатного солнца из приоткрытой боковой дверцы, а главное, несмотря на количество выпитого, никакого намёка на головную боль и общее недомогание. Будто народился заново. Я поделился своими ощущениями с друзьями. Они тоже чувствовали себя великолепно и видно было, что настрой у ребят на добрые дела. Почти одновременно все поднялись с лежанки; Борис, разминаясь, сделал несколько физических упражнений, Михаил тоже энергично развёл руками на уровне плеч, и согнувшись корпусом вперёд, раза четыре коснулся ладонями опилок на полу. А я прошёл вглубь сарая, подхватил колун и смаху расколол пару-тройку чурок. Теперь можно выходить во двор к Арепьеву и просить его, чтобы обеспечил нас какой-нибудь работой. Ведь как известно, лишних рук в хозяйстве не бывает. Чем-нибудь да и мы поможем. Я толкнул прикрытые двери, распахнул их настежь. Юра на скамейке рядом с крылечком заправлял сухой трухой дымарь.

 – Как спалось?

 – Да как в детстве – сладко и беззаботно, – весело ответил из-за моей спины Борис. – Снадобье у тебя лучше, чем в аптеке! Точно ж, Мишаня?

 – А то как! – в тон другу подхватил Михаил. И намеревался еще что-то добавить, но неожиданно резко мотнул чубатой головой и схватился рукой за лоб. – Попала, зараза! Прямо между глаз влупила!

 – Кто, мошка? – вскрикнул я.

 – Да какой там, мошка! Пчела впилась, – бросил Миша, осторожно вытаскивая двумя пальцами жало из переносицы. – Больно-то как!

 – А ты водички холодненькой плесни на укус, – участливо отозвался Арепьев. – Вон из умывальника на стенке. Только долил.

 Что тут же и сделал Миша. После чего боль, по его словам, чуть-чуть отступила, но мы все трое заметили, как он буквально на глазах начал меняться в обличии. Высокий лоб вздулся и набряк складками, одутловатость поползла по щекам. Через каких-то минуты три заплыли глаза и водянисто наросло под подбородком.

 Обеспокоенный Арепьев сбегал домой за аптечкой. Принёс в ковшике воды и протянул вместе с таблетками Михаилу:

 – На-ка! Одна – демедрол, прими и запей, а та, что покрупней – валидол, её только смочи и приложи к ранке. Должно помочь, и давай-ка в избу на кровать. Полежи, расслабься. Я пока нарву подорожника, размочу, чтоб немного настоялся. И потом натрёшь им там, где ужалила, – пасечник помолчал и спросил: – Скажи, Миша, у тебя это впервые или уже бывало?

 – Да нет вроде. Раза два кусали пчёлы, припухало маленько и тут же проходило.

 – А теперь, судя по твоей физиономии, всё будет по-другому.

 – Это как?

 – А ты сам-то что – не чуешь? Аллергия у тебя, браток. И нешуточная, – Арепьев вздохнул. – К пчёлам тебе лучше вообще не подходить. Второго укуса можно и не пережить…

 – Да брось ты, Юра, стращать, – некстати вмешался я. – Может, наоборот – организм поборется и даст противоядие.

 – Не больно-то умничай, тёзка. Не тот случай, – перебил Арепьев, и тут же произнёс примирительно: – А вообще-то, надо понаблюдать дня два-три, как скоро спадёт... И лучше не рисковать.

 Всё это время Борис стоял в сторонке и сочувственно посматривал на друга. В разговор не вмешивался. Раскачивая головой, и всё так же придерживая мокрое полотенце на лбу (мне на ум пришло нелепое сравнение, что он словно бы, как куклу нянчит свою волнистую шевелюру), Михаил прошёл на крыльцо и скрылся в дверях. Спустя полминуты Борис направился вослед и через некоторое время вернулся во двор:

 – Мишаня прилёг, вроде бы маленько лучше…

 – Присаживайся, Боря, в ногах-то правды нет.

 – Нет, Юрий Александрович, что толку сидеть. Ты нам работу какую-нибудь дай, ну чтоб отвлечься, что ли!

 – Коль так, пойдём, надо от ручья пару-тройку брёвен к сараю перекатить.

 Утром встали рано, еще до солнца, сели завтракать. Опухоль у Миши с лица опала. От этого ли или просто от того, что на свежем воздухе выспался хорошо, он был радостно воздуждён и энергичен.

 – Не зря говорят, что пчелиный яд полезен, – брякнул я, наблюдая за Мишей и, поняв, что сморозил, поправился: – Вот и результат налицо.

 – Ну и шуточки у тебя, братишка! Особенно про результат, – друг наш зачерпнул янтарного мёда из миски, покрутил в пальцах ложку, сворачивая густую нить лакомства, и отправил её в рот. Запил чаем и продолжил: – С вечера, пока всё во мне пылало, было время обдумать. И я решил: от греха подальше, днём из дома ни на шаг, а как солнышко сядет, пчёлы утихнут, тогда и я на выход, хоть на ключ сходить, хоть куда… – Миша широко улыбнулся: – Я уже и должность себе нашёл – буду кошеварить.

 – Вот и ладушки, – поддержал я друга. – А мы с Борей в Белянчиху сбегаем. Там наша с Арепьевым «знамка». Нарежем свежей колбы. Да заодно и разомнёмся.

 

 За неспешной беседой по просёлочной дороге спустились мы с Орловым вниз по Сержихе километра на полтора, взяли резко влево, перешли по камешкам речку и взобрались на пологий отрог Мурашка. Открывшаяся картина впечатлила даже и меня, что уж здесь говорить о ленинградском госте. Просторная, пышно взбитая алтайским разноцветьем опушка, взятая в кольцо причудливыми и ярко-зелёными пирамидами выстоянного пихтача, с воздушными, словно застывшими взрывами душистых белопенных черёмух. Над опушкой распростёрлось сине-золотистое небо без единого облачка, а сама она, эта таёжная поляна, как волшебная оранжерея, в которой при каждом дуновении свежего ветерка происходило лёгкое колыханье сплошного ковра сверкающих огоньками купальниц и покачиванье ворсистых бутонов марьиных корений – диких пионов, что громадными букетами там и сям возвышались среди оранжевого марева этих самых алтайских купальниц, изумительных цветов, которые именуются по всей матушке Сибири не иначе как жарками.

 – Юрок, ущипни меня, чтоб я проснулся, – шутливо обратился ко мне Борис. – Такого, ну просто не может быть! Наяву! Сюда же экскурсии нужно водить, чтобы люди вживую увидели это чудо!

 – …Которое можно и руками потрогать, – в тон гостю откликнулся я. – И понюхать, между прочим! Только вот мять нежелательно…

 – В удивительных местах вы с Мишей живёте, – Борис еще раз с удовольствием осмотрелся вокруг. – Здесь трудно не быть поэтом! – и продекламировал:

Сейчас вокруг такая красота

Запечатлелась в восхищённом взгляде,

Что так и просится сойти на гладь холста

И на страницы чистые тетради!

– Экспромт? Твой? Только что сочинил?

– Да где там! – Борис добродушно усмехнулся: – Плохо же ты, Юра, знаешь поэзию своего друга!

– Мишино, что ли? – я был в лёгком замешательстве. – Обычно мы с ним новинками делимся…

– Не бери в голову, Юрок! Это он на днях выдал. А я всего раз услышал и вот – уже цитирую, – добродушие и не думало покидать Бориса. – А тебе почитать Мишаня, наверно, просто не успел…

 Когда в полдень мы входили в ограду пасеки, нас встретил такой ароматный запах из летней кухни, что, как говорится, слюнки потекли. Перед занавешанным входом сидели все три лайки, к нам они уже привыкли, и поэтому на наше появление и ухом не повели, настолько были поглощены вниманием к любому кухонному шороху.

 – Вишь ты, расселись, – заметил я. – Однако прикормил наш повар псов.

 – Небось, еще и не пропустят?

 – Кто это вас не пустит? – раздался громкий голос из-за занавеси. – Только, братцы, шибко не открывайте, чтобы пчела какая не влетела.

 Мы с Борисом друг за другом резво проскочили вовнутрь.

 – А хозяин где?

 – Пчёл смотрит. Поэтому они теперь злые. Я и замуровался подальше от греха. Есть-то будете?

 – Да нет пока. Арепьева подождём.

 – Долго же придётся ждать. – Миша охотно пояснил: – Он-то уже перекусил, чтоб не прерывать осмотра.

 – Тогда давай…

 – У меня на первое лапша с курицей; на второе гуляш с картофельным пюре. Ну, и чай на десерт.

 – А компо-от? – театрально протянул Борис, да так это у него ловко получилось, что мы, все трое, тут же и расхохотались – ну, точная копия интонаций Феди из знаменитой комедии «Операция «Ы» и другие приключения Шурика».

 – Будет вам и компот, и кофий, – в тон персонажу из другой популярной комедии отшутился Миша. – Но сперва, чтоб всё моё съели!

 Вечером нас поджидала старенькая бревенчатая банька, притулившаяся под могучим раскидистым тополем-осокорём и разлапистой высокой пихтой. От бани к бережку ручья Поперечного через лужок вела, параллельно каменистой дороге, затравевшая тропинка, по которой, как мы вскоре убедились, после парной босиком бежать к запруде под обрывчиком было сплошное наслаждение. Да и сама банька, коей «в субботу сто лет», оказалась такой уютной и жаркой, что и не уходил бы из неё вовек. Ладное крылечко, предбанник с простенькой вешалкой на стенке, лавочкой и небольшой поленницей в углу, чугунная дверца печки, под ней на полу прибитый лист железа; ручка из толстой фигурной ветки с краю плотно подогнанной двери в помывочную и парную одновременно, где за раскалённой каменкой и баком с кипятком добротный и широкий, как палуба, полок и сбоку от него бочки с холодной водой у махонького оконца.

 Парились, плюхались и плескались в студёном ручье до россыпей золотистых звёзд на тёмно-синем бархатном небосводе, а потом, намытые и счастливые, с полотенцами на шеях, поднялись в ограду, где на кухоньке наш пасечник затеплил керосиновую лампу «летучая мышь» с ярким фитилём за слегка закопчёным пузатым стеклом, выставил на стол знакомый уже нам графин с холодной медовухой – и потекла беседа, да не на час, а почти что до тёплой июньской, с узорьем созвездий, полуночи.

 Не так давно, перечитывая стихи моего незабвенного друга, я наткнулся на одно, которое поэтическим эхом откликнулось на то давнее событие. Вот отрывки из этого стихотворения, с посвящением Борису Орлову:

Как ты там, за окном на закат,

На виду у Морского Собора,

Мой печальник, мой истинный брат,

Скоро ль встретимся, или не скоро?

……………………………………….

Помнишь – синей стеной пихтачи

Возвышались на солнечных склонах,

По тенистым распадкам ключи

Рассыпали студёные звоны?

 

За грядой Проходного белка,

За просветом поляны клубничной

Узнавали мы издалека

Перегуды пчелы мелодичной.

 

Был и мёд с полевого цветка,

Был и ковш медовухи годичной.

И «по-белому» баня с полка

Нас в ручей окунала криничный.

Во второй половине 90-х поставил я у себя в усадьбе небольшую, но вместительную бревенчатую баньку, выкопал рядом запруду, благо ручей пробегал через мой огород, в пяти метрах от коттеджа. Даже и карпов запустил. Кстати, эти озёрные рыбы прожили в моём водоёмчике около шести лет. Бывало, прыгнешь после парной охолонуть в этот бассейн, да и столкнёшься с карпом, бережно отведя его плоский чешуйчатый бок в сторону рукой.

 Михаил с семьей тогда жили в Риддере, в квартире на 5-м микрорайоне, а там известное дело – только ванна, и поэтому почти каждую субботу они приезжали к нам попариться да чаи погонять. Весной ли, летом, так у нас вообще получался настоящий праздник души! Ниже крыльца под берёзой широкий стол со скамьями по обе стороны. Напаримся, моя жена Лариса поставит горячий чайник, заварник, в мисках варенье, стрепня, печенье. И мы с братом, разомлевшие, с махровыми полотенцами на плечах, блаженно откинемся на высокие спинки скамеек и неспешно разговариваем о том, о сём. А то просто молчим и разглядываем, как карпы то стоят в прозрачной воде у земляного бруствера, высунув на воздух свои верхние колкие плавники, то неторопливо проплывают от берега к берегу, не обращая на нас никакого внимания. Зато нам-то какая благодать за ними наблюдать! Прямо хоть песни пой!

 Спустя несколько лет Немцевы приобрели недостроенный коттедж за сопкой Соколиной, довели его до кондиции и перебрались туда. Теперь уже мы всей семьёй стали иногда приезжать к ним в баню, с добротной парилкой и огромным предбанником, больше похожим на столовое помещение на двадцать персон. Как бы там ни было, но нам с Мишей и в этом предбаннике было вольготно, потому что темы для бесед у нас, сколько я помню, всегда оставались неисчерпаемы. Свежие политические события и литературные новинки, никому не читанные только что сочинённые свои стихи, исторические экскурсы в прошлое родного края. Последним особенно блистал Михаил, ведь он всё своё свободное время не вылезал из библиотек и архивов, областных и городских. Скрупулёзность – это еще одна из многих его черт как пытливого исследователя и дотошного краеведа. Открытиями и находками друг мой охотно делился со мной, а кое в каких вопросах и советовался: как будет лучше? Что-то я и подсказывал, но в основном до всего Миша доходил своим умом и делал это порой так виртуозно и увлекательно, с такой душой – что потом, когда вещь публиковалась, – ты невольно изумлялся и зачитывался: вот парень даёт так даёт!

 

 Первая авторская книжка стихотворений Михаила Немцева «Родство» увидела свет в 1995 году в Санкт-Петербурге, в издательстве «ЛИО РЕДАКТОР». Для нашего города, тогда еще Лениногорска, это была действительно первая во всех смыслах поэтическая ласточка. К тому времени вообще книг, касаемых нашего Синегорья, было издано незначительное количество, и пересчитать их хватило бы пальцев одной руки, однако среди них не было ни одного хотя бы крохотного сборника поэзии. Да, раньше некоторые из наших предшественников земляков, как, кстати, и мы с Михаилом, уже имели опыт публикаций в республиканских и союзных журналах и альманахах (что касается нас, так я – в алма-атинском журнале «Простор» и островном альманахе «Сахалин»; у Миши в конце 80-х вышла замечательная подборка стихов в Москве, в альманахе «День поэзии»), но чтобы иметь в своём активе добротную авторскую книжку – это в те годы воистину дорогого стоило! Коль представился случай, приведу здесь дарственную надпись на первой странице этой книжки, адресованную мне:

«Дорогому брату Юрию с любовью и верой в литературный талант, в память о незабываемом дне презентации сборника, с наилучшими пожеланиями в настоящем и прекрасном будущем. 30.11.95 год».

 Михаил первым из нашего города был принят в ряды Союза писателей России, а вскоре после этого и в Союз писателей Казахстана. Начали регулярно выходить его новые поэтические и прозаические книги и альбомы. Через несколько лет к этой работе подключились мы с Климом Первушиным, и на переломе веков увидели свет наши ласточки-сборники. В эту же пору мы познакомились с переехавшим в наш город самобытным поэтом и прозаиком Сергеем Комовым, он, кстати, стал вторым после Михаила членом Союза писателей России в Риддере. В 2006 году я уехал в Москву, где спустя год и меня приняли в ряды СПР, а через четыре года нашу команду пополнили Клим Первушин и Анна Серова.

 Есть в окрестностях Риддера под убелённым снежными пиками Выше-Ивановским белком село Поперечное, что славится людьми пишущими, и потому в народе это селение иногда именуют: «Деревня писателей»; так вот с начала двухтысячных, когда в городе стало пятеро членов Союза писателей России, то и Риддер теперь можно было смело называть «Городом писателей». Но это так, к слову. Главное, что риддерская литературная жизнь заметно оживилась, мы стали часто выступать в школах и колледжах, в трудовых коллективах. И я, находясь здесь, дома, иногда и по полгода, принимал в этом самое активное участие.

 Под руководством Михаила Немцева возобновило свою работу литобъединение «Родник», куда пришло много молодёжи. Произведения юных авторов стали периодически появляться на страницах «Лениногорской правды». Трудами и заботами Михаила примерно в это же время был составлен, отредактирован и издан коллективный поэтический сборник «родниковцев».

 Вскоре на одном из заседаний литобъединения решили подыскать нашему сообществу название, по мнению многих, более соответствующее новому статусу. По словам Сергея Комова, сам я этого не припоминаю, но якобы это я предложил называться впредь: «Писатели Рудного Алтая». Не знаю, так ли это было на самом деле, но по прошествии почти двух десятков лет всё больше убеждаюсь, что теперешнее название действительно более адресно и без всякого сомнения звучит определённее. А еще спустя какое-то время риддерское сообщество мастеровитых и начинающих прозаиков и поэтов влилось в старейшее, наверное, не только в Казахстане, но и во всей Сибири областное литературное объединение «Звено Алтая»; у его истоков стояли Павел Бажов, Николай Анов, Ефим Пермитин и другие известные алтайские писатели, и которому в феврале 2021 года отметили столетний юбилей. Слияние это бесусловно расширило творческие возможности всех рудноалтайцев и дало новый импульс нашему дальнейшему взаимодействию и сотворчеству.

 В июне 2015 года на живописном берегу водохранилища у Сергея Комова на базе отдыха «Бухтарминская лилия» нами совместно были проведены Васильевские чтения, посвящённые великому земляку, поэту Павлу Васильеву. И с той поры почти ежегодно риддерцы во главе с Михаилом Немцевым теперь принимали самое живое участие в Гребенщиковских и Ивановских чтениях в Шемонаихе, регулярно проводили встречи с читателями в библиотеках и музеях Усть-Каменогорска. А в июле 2019 года большой делегацией поехали мы на микроавтобусе в Сростки на празднование 90-летия Василия Макаровича Шукшина. Об этой примечательной поездке стоит рассказать подробнее.

 

 На обширную поляну, где был разбит палаточный лагерь съехавшихся на Шукшинские чтения со всех уголков России и Казахстана почитателей таланта Василия Макаровича, мы прикатили ближе к обеду. Палатки поставили на высоком берегу Катуни. Погода уже неделю как стояла дождливая, и река была полноводной и мутной, течение стремительное. Наудачу к нашему приезду распогодилось, солнышко просушило окрестности. Благодать. Мы с Мишей даже ухитрились полакомиться отоспевающей полевой клубникой на косогорчике у трёх могучих берёз, неподалёку от нашего лагеря.

 Как и водится в таких случаях, развели жаркий костёр, благо сухих наколотых дров предусмотрительно захватили с собой. Женщины в ведёрном котле приготовили наваристые мясные щи, расстелили цветастое покрывало и уставили деликатесными продуктами роскошный дастархан. Словом, как и полагается, начали достойно отмечать своё прибытие на этот поистине всенародный праздник. До звёздной ночи звучали у костра стихи и песни, шутки-прибаутки, бывальщины. Пришёл час отправляться спать. У многих были палатки, и нам с Михаилом тоже определили одну. Всё бы ничего, но наша оказалась настолько приземистой и тесной, что в неё поместиться мог, учитывая наши богатырские комплекции, только один из нас, да и то с трудом.

 Еще засветло спутницы-землячки выделили нам два упакованных в чехлы, и поэтому напоминающих толстые продолговатые чурки, спальных мешка. Хорошо помню, что мы отложили их в сторонку, рядом с дастарханом. Настала пора расходиться, Михаил сказал, что пойдёт спать в салон автобуса, а ты уж, Юра, дескать, оставайся тут в палатке. Хватились своих спальников, а их нету… Пошарили лучом фонарика по темноте, безрезультатно. Я махнул рукой: переночую так, не впервой ведь – что, не спал что ли ни разу на голой земле у костра в горах под открытым небом? А здесь какая-никакая, а крыша над головой, и ничего, что вместо матраса синтетическое дно палатки. В это время подошли две наших соседки по ночлегу, их палатка возвышалась рядом с нашей.

 – Ребята, а вам не попадались наши спальники?

– Нет, мы своих найти не можем! Куда-то завалились…

Проискали, прошарили всё вокруг с полчаса, да и разбрелись спать, прямо по поговорке: «несолоно хлебавши». Хорошо, что ночь выдалась тёплая, а так бы, когда от холода зуб на зуб не попадает – ох, и долгой бы показалась!

 Но не зря же сказано: утро вечера мудренее. Едва солнце взошло, и мы проснулись, почти сразу же и отыскались все пропавшие четыре спальника. Не знаю уж кто – сколько мы не препирались потом, так и не выяснили! – снёс все спальники в салон автобуса и побросал их на сиденья. Однако они там нераспечатанными так и отночевали. Я тогда, помню, еще и усмехнулся, что вот, мол, братка, тебе-то поди горше и обидней всех. Мы-то ладно, пусть и проворочались почти всю ноченьку на земле, зато у нас хоть под носом не было этого счастья, а тебе, Мишаня, – стоило лишь протянуть руку и вот оно твоё пушистое и тёплое спасенье!

 – Ты, поди, братка, во сне еще и обнимал какой-нибудь из спальников, когда раскидывал руки по сторонам?

 – А я что, помню, что ли? Спал как убитый…

 – И это на жёстком полу? – удивился я.

 – Спать-то с дороги страсть как хотелось! – отшутился мой друг.

 Предстоящий день обещал много необычного и хорошего. И он нас не разочаровал. С утра побродили по Шукшинским местам в селе: посетили дом, в котором Макарыч провёл детство, бревенчатую школу, где он не только учился, но и позже директорствовал, давно уже ставшую музеем Василия Макаровича; сфотографировались в сквере у памятника писателю, послушали выступления народных коллективов и ансамблей на сростинских улицах и в парках, а потом пешком по земляной дорожке поднялись на гору Пикет, где уже собралась не одна тысяча народа на кульминацию праздника – награждение победителей кинематографических и других творческих конкурсов и большой заключительный концерт. Подъём на Пикет, хоть он и не отвесный, но достаточно крутой. Однако люди шли и шли, не только юные и молодые, но и среднего возраста, и даже старики.

 Я беспокоился и переживал за Михаила, ведь он за последний десяток лет перенёс инсульт и инфаркт, у него на сердце был размещён кардиостимулятор, да и внушительный вес тоже со счетов не сбросишь… А еще мне вдруг вспомнилась и некрасивая история, произошедшая в начале этого, 2019-го года, когда стараньями директора риддерского горно-металлургического комплекса некоего господина Котова Мишу в приказном порядке якобы по сокращению штата уволили, не дав доработать до пенсии всего-то четыре месяца. И конечно же непорядочность эта со стороны власть придержащих здоровья брату моему не прибавила. В голове не укладывалось, как это можно заслуженного работника, организатора и директора металлургического музея, Почётного гражданина города, человека, широко известного и искренне уважаемого далеко за пределами Риддера, взять и по прихоти какого-то самодура вытолкать за двери, не сказав за многолетний и безупречный труд даже элементарного «спасибо», лишь напоследок бросив, как кость, денежную компенсацию – это, безусловно, многих в городе повергло в шок. Однако Миша этот подлый удар выдержал, и виду особого не показывал, но я-то представляю, чего ему это стоило… Поэтому мои переживания имели под собой почву, но к всеобщей нашей радости, в этот знаменательный день брат мой названный, пусть и с передышками, но вскарабкался на легендарную гору самостоятельно. Чуть раньше, когда еще в селе мы начали было искать какой-нибудь траспорт, чтобы доставить Михаила наверх, он резко пресёк все наши хлопоты:

 – Чем я хуже других! – И, помолчав, добавил: – К Макарычу дойду пешком, своими ногами…

 Потом мы все сидели на волнистой травке недалеко от знаменитого памятника работы Вячеслава Клыкова и впитывали душой и сердцем весь аромат Шукшинского, и вправду всенародного, праздника. И вокруг нас, насколько хватало глаз, расположились наши единомышленники и соотечественники. Словом, Русский мир ликовал!

 Спустя пять дней после нашего возвращения с Шукшинских чтений на известном московском писательском сайте «День литературы» увидела свет статья нашей землячки Веры Лазаревой «В гостях у Макарыча», где есть и такие строки: – «…Михаил Немцев, руководитель риддерского литобъединения «Писатели Рудного Алтая» (в котором 7 членов Союза писателей России), передал в дар Сростинской библиотеке свои книги: сборник стихов «Одной из множества дорог», живописный альбом венка сонетов «Кольцо надежды, веры и любви», переведённый на три языка, и подарочный выпуск риддерских сказаний и легенд «Давным-давно».

 Далее в своём повествовании Вера Анатольевна, в частности, сообщала: – «…повезло и Михаилу Немцеву – он успел попасть на встречу с интересным алтайским прозаиком Сергеем Тепляковым, который представил гостям фестиваля книгу «Шукшин. Честная биография». Между ними завязался разговор о том, что хорошо бы в таком же масштабе, как в Сростках, и в Шемонаихе проводить, как говорится – всем миром, праздник литературы под знаком имени всемирно известного писателя-романиста, автора эпопей «Вечный зов», «Тени исчезают в полдень» – нашего «Шукшина» – Анатолия Иванова».

 Я с удовольствием прочитал весь материал Веры Лазаревой, как бы заново переживая недавнюю поездку, и с любопытством приступил к знакомству с комментариями. Среди многочисленных отзывов на эту статью был и такой вот, Мишин: «Вспоминая прекрасные дни, проведённые в Сростках, я снова обращаю внимание на организацию памятных литературных встреч в городе Шемонаихи, где родился Анатолий Иванов. Чтобы герои его знаменитых романов продолжили своё существование и в наши дни, среди наших современников. Надеюсь, что руководство Восточно-Казахстанской области приобретёт у сегодняшних жильцов родовый дом Анатолия Степановича, по улице Алтайской, 17. И предстоящее столетие со дня рождения великого писателя, Героя Социалистического Труда мы встретим на высоком уровне».

 Знаковое высказывание, лишний раз характеризующее Михаила Сергеевича Немцева как деятельного творца и человека с живой душой, думающего о том, как преобразить, наполнить новыми содержанием и смыслом жизнь отчего края, благословенного нашего Рудного Алтая. Зная искромётность и неистощимую энергию моего друга, я более чем уверен в том, что он многого бы достиг в этом направлении. И скорее всего к сегодняшнему дню добротный дом по улице Алтайской, 17 уже бы был выкуплен властью и получил бы статус музея со всеми вытекающими перспективами. Но как же горько осознавать и мириться с тем фактом, что внезапный уход Михаила не позволил ему осуществить задуманное! И сегодня лично мне неизвестно, чтобы кто-нибудь вообще занимался этим делом. Сам я на родине бываю наездами, да и – если честно признаться – нет у меня таких зажигательных организаторских способностей, напора и умения войти в любые властные двери. А Михаил, он и стратег, и тактик. И всегда умел добиваться намечнного и достигать обдуманных целей.

 Нельзя не сказать и о том, что большие коррективы и сумятицу в планы внесла и пресловутая пандемия короновируса. Все видим, что в мире творится. Но будем надеяться, что с окончанием этой напасти, подвижники и энтузиасты на Рудном Алтае еще вернутся к воплощению мечты Михаила Немцева, и в Шемонаихе наконец-то откроется полноценный центр-музей писателя Анатолия Иванова, достойный памяти нашего великого земляка.

 

 Когда случилось непоправимое, а это произошло утром 8 октября 2019 года, то я, как узнал, сразу же на перекладных самолётах, сначала из Шереметьево до Новосбирска и оттуда часа через четыре до Усть-Каменогорска, а там еще сто километров по горам на машине, добрался до Риддера. Всё боялся не успеть…

 Отпевали раба Божьего Михаила в Никольском храме. Наверное, весь город в эти скорбные дни пришёл проводить его. Видно было, что люди подавлены случившимся. Многие не могли поверить. Я и сам, пока не вошёл в храм и не протиснулся к гробу, не верил. А как увидел, слёзы застили глаза и я едва сдержал себя, чтобы не разрыдаться, не упасть на колени перед мёртвым другом. Проводить своего товарища по перу приехали прозаики и поэты из Зыряновска, Шемонаихи, областного центра. Церемония прощания продлилась до глубокого вечера.

 На следующее утро к крыльцу храма подъехал катафалк, предстояло погрузить гроб с телом в специально оборудованный салон, чтобы увезти в Барнаул к месту кремации. А уже оттуда сын Андрей намеревался самолётом доставить урну с прахом в Петербург на место захоронения на одном из кладбищ северной столицы. Державшийся все эти дни при стечении большого количества народа Андрей, сегодня, когда в храме собрались только самые близкие, дал волю своим чувствам. Парень не отходил от гроба отца, рыдал, не скрывая слёз. Мы его не беспокоили, потому что и сами-то едва сдерживались. Но вот гроб вынесен из храма и поставлен в почему-то светлого тонирования катафалк, мы с Андреем обнялись на прощанье, и машина медленно тронулась с прицерковной площади.

 Друга моего увозили навсегда… Я стоял и смотрел вслед автомобилю, пока он не скрылся за поворотом. Разгорался солнечный октябрьский день. Прямо передо мной в старинном парке с могучими тополями и берёзами, с которых сейчас невесомо облетала и кружилась в прозрачном воздухе листва, в дальнем углу когда-то находилась та самая редакция городской газеты, где мы с Мишей 44 года назад и познакомились, чтобы подружиться на всю жизнь.

 Да, мы, особенно я, далеко не всегда были белые и пушистые, у каждого из нас свой норов и характер. Бывало всякое, но если случались размолвки, то ненадолго, потому что наши души всегда тянулись друг к другу и по отдельности сиротели, жить становилось как-то неприкаянно…

 

 Вот я и заканчиваю свои записки, а буквально накануне, позапрошлой ночью, в мои сны опять приходил Михаил. В этот раз он выглядел уже ближе к нашему теперешнему возрасту, седая шевелюра его была значительно реже, на высоком лбу залысины, зато голос у моего брата всё такой же доброжелательный и располагающий к разговору, а идеи, с которыми он во сне со мной делился, как и прежде, при жизни, свежие, искромётные и неординарные. И опять нам было легко и просторно вместе, окружающий нас мир переливался какими-то загадочными и манящими перспективами, а особенно мне запомнились движения Михаила, они были всё такими же порывистыми и энергичными, как и при первой нашей встрече в редакционном скверике в тот незабываемый сентябрьский день 1975 года.

 Уходил Миша из моего сна по деревянным ступенькам куда-то вниз по заросшему калиной и черёмухой склону. Напоследок он обернулся, прощально помахал своею мощной рукой, но за собой звать почему-то не стал…

 15 января 2022 года