Александр ЛЕОНИДОВ. РАЗ СКАЗ, ДВА СКАЗ… Истории о Прокопии Порфирьевиче Мезенцеве

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

РАЗ СКАЗ, ДВА СКАЗ…

Истории о Прокопии Порфирьевиче Мезенцеве

 

ГРАФИК НЕВОЗМОЖНОСТИ

 

…График Мезенболы мы проходили вместе с графиками Параболы, Гиперболы и Балаболы. Причём насчёт последней я сомневался весьма: то ли она тоже график, то ли определение, данное нам учителем…

График Мезенболы выстраивается как движение неподвижной математической точки относительно самой себя. Учитель Вилорий Денатуратов уверял нас, что расчёты по Мезенболе имеют большое значение в энергетике и транспортном деле.

Суть заключается вот в чём: если вы представите себе желоб в виде круга – учил нас Денатуратов, – то сверху он будет выглядеть, как кольцо, а сбоку – как прямой отрезок. Если по этому желобу покатится, например, мяч или шар для боулинга – и встанет на полпути, точно напротив своего прежнего места, то… на окружности (вид сверху) он будет в совершенно другой точке. А с точки зрения отрезка (вид сбоку) мяч или шар будут в точке своего старта. Если же мы говорим о прямой линии, то она бесконечна – следовательно, длина окружности равна как диаметру, так и радиусу, и линия, не имея кривизны, тем не менее представляет из себя окружность… оставаясь прямой линией…

Более простой пример от нашего учителя заключался в отражении листка бумаги в зеркале. Если вы (то есть мы, ученики 1989 года) нарисуете на листке бумаги точку, и будете показывать самим себе листок в зеркало, то точка тоже отразится. Представьте теперь, что вы стали двигать листком туда-сюда… Точка перемещается в пространстве, а её отражение – перемещается?

В том-то и дело, что и да и нет! Отражение точки перемещается вслед за точкой со световой скоростью, но при этом ни одна из точек на поверхности зеркала не движется. Отражение движущейся точки одновременно находится и в состоянии движения, и в состоянии покоя.

Закономерности движения неподвижной точки относительно самой себя отражаются в построении графики Мезенболы. Именно этот график заставлял меня строить у доски школьный учитель математики Вилорий Денатуратов. Я не понимал – почему он требует от меня график Мезенболы – если он много лет как умер? Я не понимал – почему я школьник, если я много лет как закончил школу? Это непонимание наполняло меня ужасом, и потому я проснулся с истерическим, диким, истошным криком пронзённого тореадорской шпагой ишака…

 

***

Белобородый старик, похожий на Льва Толстого, но в щёгольском батистовом белом медицинском халате, в белой ермолке с красным крестом на кудлатой кержацкой голове осматривал меня в окружении более молодых врачей.

– Мезенбола, Мезенбола… – маловменяемо сказал я этому эскулапу с хромированным докторским молоточком в нагрудном кармане халата. – Нельзя построить график Мезенболы, не вычислив квадратуры круга, а… а…

– Успокойтесь! – ласково попросил меня главный врач. – Я академик медицины, и никому не разрешаю заставлять вас строить график Мезенболы… Я здесь с обходом, и я весь ваш…

Оглянувшись, я осознал, что нахожусь в больнице. Не нужно надписей, чтобы понять, что узкая как келья комната с белыми потолками и стенами, белыми шторами, с несколькими пустыми панцирными, крашенными белой краской, кроватями сбоку от меня – больничная палата.

Больничная обстановка не должна давить на психику пациентов своей безликой стерильностью, и моя – не давила, мягко говоря. На стенах кое-где паутиной легли трещины, потолок отдавал желтизной былых протеканий… Мебель простейшая, и тоже белая, под рукой – кнопка вызова медицинской сестры, которую кто-то, как в лифтах бывает, сбоку подплавил зажигалкой…

Я лежал головой на подушке – влажной, когда-то, наверное, чистой, а теперь пропахшей мной, – и видел, что полотенца в палате, простыни и пододеяльники – тоже не ахти какие безупречные… Ещё я видел в углу раковину, иногда подозрительно урчавшую, видимо, на грани засора, видел и фанерную, советской бесхитростной листовой клёпки, дверь в туалет…

– Доктор… – жалобно обратился я к старику в белой ермолке с красным крестом.

Но он довольно бестактно перебил меня:

– Доктора все в ординаторской… – ответствовал он таким тоном, каким говорили, наверное, в первые годы революции: «Господа все в Париже!». – Я ваш лечащий академик, зовут меня Прокопий Порфирьевич Мезенцев…

– Прокопий Порфирьевич, – не зная, как вести себя с лечащими академиками, я заплакал, – скажите, это – сумасшедший дом? Я сошёл с ума?

– Нет, дражайший мой, – утешил меня Мезенцев, задумчиво оглаживая окладистую иконописную бородень, которую, сколько не оглаживай – всё равно в разные стороны топорщится. – Это не сумасшедший дом, а неврологический диспансер Академии медицинских наук. И вы не сошли с ума… Вы попали к нам в тяжёлом состоянии: у вас тяжёлое воспаление высших долей смыслосферы, отягощённое разрывом логических связок… Но сейчас вам уже стало лучше, и не волнуйтесь: это мой профиль, я как теоретик как раз и разрабатывал эту актуальнейшую в современном мире стрессов тему… Воспаление смыслосферы, – академик постучал себя по выпуклым лобным долям высокого сократовского бугристого лба, – болезнь века, дражайший… Ну а вы ещё в состоянии аффекта, с воспалёнными высшими долями сознания ещё и скакнули мыслью, и логические связки порвали себе…

– Так что же делать, Прокопий Порфирьевич?! – потянулся я к академику, как к свету в конце тоннеля…

– Строжайше выполнять мои предписания! – пророкотал он дьяконским могучим рыком. – Соляные ванны и капельницу мы с вами уже попробовали, и они дали… гм… эффект! Теперь я вам прописываю водку и пельмени, голубчик, и полный покой мысли при этом!

– Водку и пельмени?! – я чуть не упал с узкой, жалобно взвизгнувшей больничной койки. Средства лечения, признаться, поразили меня.

Академик понял меня по своему, и даже обиделся:

– А что? Вы, наверное, наслушались этой сайковщины, бездарных брошюрок академика Ромуальда Сайкова про лечение коньяком и фельетонами? Чушь, батенька, чушь, позавчераший день науки и явное низкопоклонство перед Западом в ущерб народной медицине! В частности, в вашем случае коньяк совершенно не подходит… Что касается газетных фельетонов, то оставьте это на совести академика Сайкова! Уже давно не выпускают никаких газет и журналов, это же каменный век неврологии! Ваше счастье, что вы не попали к этому шарлатану, этому прощелыге от науки, который всё время пытается перещеголять меня… Но у него это не выйдет, дурень он чёртов, подавись он, аферист, брошюрами своими…

Я, видимо, слишком выпучил глаза на такую презентацию коллеги, и Мезенцев сбавил эмоциональные обороты:

– А вы лежите, лечитесь спокойно, не думайте о Сайкове и его лженаучных методах… И глаза так не пучьте, а то опять логические связки себе в полушариях порвёте…

 

***

Так началось моё странное лечение в неврологическом диспансере АМН РФ. Суть лечения мне почти сразу же объяснил дежурный врач Авдей Гордеевич Хмуроутров, подчёркивая, что всё производится по науке, «по Мезенцеву», как он говорил, считая, видимо, что наука и Мезенцев – одно и то же.

– Вы должны, – учил Авдей Гордеевич, – принять всем умом, всем сердцем и всем разумением тот факт, что водка и пельмени есть и будут всегда. Говорю вам честно, нельзя помочь больному, если больной сам не желает поправляться. Вы готовы лечиться? Вы хотите снова встать на ноги и стать полноценным членом общества?

– Да! Да! – поклялся я, и зачем-то положил два пальца на больничную утку, словно президент на конституцию – мол, клянусь.

– Смотрите! Вы должны абсолютно сосредоточиться на полном и безусловном присутствии водки и пельменей. Это ваша базовая реальность. Нужно целиком и полностью подавить страх, что она куда-то пропадёт, исчезнет, мы поможем вам с сеансами гипнотического внушения… Теперь смотрите далее: водка и пельмени есть в абсолютной доступности… Всё остальное, кроме них, – или ваше свободное творчество, или патология. Всё положительное, что приносит вам удовольствие, – творчество. Оно необязательно – и торопиться с ним не нужно. Это не пельмень и не стопка. Если сегодня у вас с шедевром живописи не получается – плюньте, и полежите на кровати, глядя в потолок: значит, завтра получится… А может быть, вам и не нужно совсем этого шедевра создавать – решать только вам… Всё за пределами водки и пельменей, что приносит вам мучение и дискомфорт, – патология мыслей. Если вам что-то неприятно – просто выкидывайте это из головы! Подумаешь, нашли из-за чего волноваться… С рюмашкой и пельмешками вы и без этой мучительной мысли легко проживёте! Ещё Монтень, высоко ценивший работы академика Мезенцева, писал, что первой чертой мудрости является постоянная приподнятость духа и постоянно хорошее настроение!

Занимайтесь творчеством – тем, что вам приятно, – спокойно, благодушно и неторопливо. Помните, что вы, в принципе, можете всё. Богу же из вашего не нужно ничего. Следовательно, только вам решать – что нужно: можете всё, если без истерии и накала страстей, принимая их как малозначимое. Всё, что вы сумеете оценить как малозначимое, – само спелым яблоком упадёт вам в руки. Но то, чего вы бешено желаете – именно через своё бешенство вы сами же себе запретили… Ещё раз вам говорю: острота желания снижает вероятность его выполнения. Вот вы лежите в больничке, с водкой и пельменями, и не видите в них особого восторга – а ведь сотни поколений умиравших от голода крестьянских предков ваших и подумать не могли, что водка и пельмени – легкодоступное пустяковое благо! Но чем сильнее алкали они еды – тем более усиливался у них голод, ибо усомнились, маловерные, а жизнь – есть хождение по водам…

Ну, а если вас что-то мучает и терзает изнутри – просто запретите его, закройтесь от него. Это же не бутылка и не тарелка с пельменями, без него, в отличие от них, вполне можно жить… Ну так и плюньте, и оставьте беспокоиться… Есть замечательный психологический тренинг, разработанный товарищем Мезенцевым на основании древней даосской медицины! Ложитесь на мягкое, желательно поближе к тёплой батарее, и воображайте себя пожилым котом у приличной старушки! А вся ваша человеческая жизнь – это лишь бредовый сон, приснившийся коту, задумавшемуся – а как, интересно, живут люди? Ваша человеческая жизнь перед вашим мысленным взором потому такая нелепая и нелогичная, что это всего лишь воображение кота о вещах, которые он знать и понимать не может! Вы кот, долго живший среди людей, и вот ему снится кошмар, будто он человек…

 

***

Этот метод Мезенцева по лечению воспаления смыслосферы и разрыва логических связок мне особенно понравился.

– Я кот… – говорил я себе, хорошо выспавшись, выпив, закусив и придвинув свою койку вплотную к батарее, гревшей мне спину. – Что мне могло присниться о человеческой жизни? Естественно, только путаный бред – что я и имею в итоге… Кот может знать из мира людей только некоторые запахи, некоторые звуки, некоторые непонятные ему внутренним содержанием сценки… Вкус некоторых продуктов – сосисок, которые он спёр у хозяйки со стола… Поэтому, конечно, в кошачьем сне не человеческая жизнь, а пародия на человеческую жизнь…

 

***

Академик медицинских наук Прокопий Порфирьевич Мезенцев в «белом пальто науки», как он называл халат своей профессии, задумчиво рассматривал в лаборатории видео трёхмерной точечной энцефалограммы Пушка, которую ласково называл «энцефаллос».

Лаборатория была камерной, как кухонька в стандартной квартире, и усиливали сходство с приютом диссидентов стенные шкафы за спиной академика, напоминавшие кухонную встроенную мебель.

Однако на разделочных столах, тянувшихся под шкафчиками, где хозяйка разделывала бы мясо и рыбу, – громоздились совсем не кухонные предметы:  бутирометр, бутыль Вульфа[1], бюкс Качинского, который хозяин лаборатории скабрезно звал «бюстом Качинского», кали-аппарат Винклера, который у Мезенцева стал, естественно, «каловым аппаратом»…

Ну и конечно, колбы, пробирки в пластиковых кубанских газырях, мензурки, стеклянные кюветы – про которые Мезенцев говаривал, что в них случилось больше аварий, чем в дорожных кюветах…

Стояли рядами баночки Петри, был и громадный спектрометр, и «прибор бунта»[2] – про который хозяин боялся, что его найдут правоохранительные органы, предотвращающие перевороты и революции…

То есть на этой кухоньке академика Мезенцева всегда заваривалось такое, на что слабонервным лучше не смотреть.

– Потрясающе, Прокопий Порфирьевич! – сказал ассистент доктор Степлянов из-за плеча академика, задом подпирая стол препарирования. – Это же имитация целого человеческого мира в голове Пушка! Никогда бы не подумал, что Пушку могут сниться такие сложные сны… Но как, как вы смогли избавиться от ингибирующих[3] сигналов организма при сканировании?!

– Раствор на основе коньяка и валерьяны… – кичливо закивал академик белой бородой. – Сто грамм, и всё как рукой снимет…

Налил себе в пробирку водки «Абсолют» и в силу приближающейся Пасхи добавил туда пищевого красителя для яиц «индиго». Всё это взболтал лабораторной стеклянной палочкой, выпил с кержацким покряком – и вернулся к «энцелофаллосу».

– Как видите, коллега, – высокомерно уронил рослому доктору Мезенцев с высоты своего авторитета, – Пушок не только воображает жизнь людей, среди которых живёт, но и улавливает ментальные волны ноосферы… То есть выступает приёмником витающих в воздухе ментальных идей… Отсюда его представления о графике Мезенболы…

– Прокопий Порфирьевич, а что, действительно есть такой график? – благоговейно трепетал Степлянов, сильный в методологии, но слабый в математике.

Презрительно глянув снизу вверх на его научное ничтожество, гигант мысли даже матерного словца не нашёл. И потому остался вежлив:

– Вы не знаете научного наследия своего Учителя?! Стыдитесь, молодой человек, вам уж скоро семьдесят стукнет, а вы элементарных вещей не знаете… Мезенбола была выстроена мной в 1966 году на конгрессе математиков в Оймяконе… Это как бы овал из двух парабол, входящих друг в друга… – оправив окладистую бороду, Прокопий Порфирьевич заулыбался ностальгически зубными протезами. – Я использовал парадокс математически-некорректных чисел: ноля, единицы и бесконечности… Будучи числами, они, тем не менее, не подчиняются общим для всех чисел законам… Скажем, любое число, если к нему прибавить его же, или умножить на само себя, – увеличивается… Ноль противоречит этому закону целиком, единица – наполовину… Мезенбола, названная в честь великого учёного Мезенцева, – величайшее достояние человеческой мысли! Стыдно – даже в ваши 69 мальчишеских лет – не знать о ней!

Доктор Степлянов застыдился, зарубинел ланитами, как будто ему показали голую женщину, и отвёл вороватый взгляд от Учителя, энергично дирижировавшего уже пустой подсиненной пробиркой…

– Обратите внимание, коллега, – пожалел его Мезенцев, который был в связи с успехом эксперимента настроен благодушно, – что наш Пушок не просто представляет себя человеком, но и пытается в снах выстроить целую биографию воображаемого человека… Нет, воля ваша, но очень интересный феномен… Однако он просыпается… Приготовьте ему корма и молочка налейте в блюдечко!

 

ВТОРОЙ КРУГ

 

– …Семь раз отпей, один раз отъешь! – учил академик Прокопий Порфирьевич Мезенцев о закуси. Его разлапистая, проборная борода обильно кустилась в оклад кудлатой головы с сократовским лбом мыслителя. А острые кабаньи глазки молодо-весело посверкивали «на розливе». Академик, как Ленин, «сидел в разливе», то есть самолично, не доверяясь катедер-прислужникам, разливал по серебряным герблёным стопкам «Абсолют-цитрон» из атласно-матовой запотевшей с мороза бутылки.

Действо производилось в уютном хаосе охотничьего домика, теремнисто-выделанной из цилиндрованного бревна избёнке. Здесь всё было жарко, парно и парно, охотникам Мезени было тут просто, душевно и удобно.

Эта увитая, как лаврами, рогами охотничьих трофеев изба хранила в себе только необходимое. Вдоль стен стояли деревянные кровати, а у их спинок – сложенные про запас, для большой компании, раскладушки. В центре красовался грубо, но стильно сколоченный стол с такими же искусно скривобоченными стульями.

Жарко и весело попукивали сучками дрова в печке, а на плите в кухонном углу шкворчала на голубом газу огромная кастрюля для выпаривания рогов. Всё, как у людей! Возле на приставном столике лежали пинцеты для очистки черепов, мерцала, отражая огни, большая бутыль с перекисью водорода.

Над плитой располагалась украшенная шокирующими вологодскими коловратами[4] полка для посуды, стенной шкафчик. От них тянулась лавка, упиравшаяся в ящик для дров.

Мезенцев загулял задолго до моего приезда, и потому в домике царил уже свойственный академику творческий беспорядок: прямо на полу из мощных досок были раскиданы пила, топор, долото, сверла, точило, рашпиль…

Возле окна, словно постовые, стояли черенками в потолок лопата и коса, а вокруг них – молоток, клещи… И в великом множестве какие-то гвозди, гайки, ключи…

В воздухе пахло кислой овчиной, чаем и уксусом. Мезенцев и его катедер-прислуга рассыпали повсюду, то ли нечаянно, а то ли в рамках очередного гениального эксперимента, немудрёные охотничьи припасы: муку и манку, рис, соль и сахар, чечевицу, макаронные изделия… Некоторые вещи плавали в луже, образовавшейся на месте крушения бутылки с растительным маслом.

– А поди-ка, поди-ка сюда! – сказал мне Мезенцев, исподлобья прищурившись, и громко икнул. – А скажи-ка мне тему твоей диссертационной работы?

– «Правовые коллизии при бесплатном назначении авокадо подозреваемому, который в силу психических недостатков не может самостоятельно осуществлять свое право на защиту», – кратенько и сдержанно пояснил я.

– Ну и какие там могут быть правовые коллизии?! – суровел Мезенцев на глазах.

– Ну, вопросы оплаты авокадо… К тому же это экзотический фрукт, и в случае нехватки подозреваемый может остаться без авокадо… В таком случае он начинает беседу со следователем без своего авокадо…

– Вы только посмотрите на этого подлеца! – загремел академик, обращаясь к подвыпившим катедер-прислужникам. – Иметь такую прекрасную тему, «Число Авокадо в одной моли вещества[5] шерстяной и трикотажной промышленности»! И на что поменял? Это ты всё делаешь в угоду Ромуальду Сайкову…

Тут нужно заметить, что я переменил тему вовсе не в угоду академику Ромуальду Архитектуровичу Сайкову, замещавшему Мезенцева в Академии Всех Наук на период запоев. Я переменил тему потому, что шерстяная и трикотажная промышленность умерли, уступив место китайскому ширпотребу, а подопытные моли сдохли, не выдержав ГМО в китайских и турецких свитерах. А моё блестящее знание проблем авокадо жаль было оставлять втуне…

Но и суть претензий Мезенцева я тоже хорошо понимал: Мезенцев с некоторых пор считал, что Сайков его подсиживает. Он почему-то связывал долгие периоды «и.о.» у Сайкова не с учащением своих запоев, а с коварными замыслами молодого учёного…

Ревнуя к Сайкову, Мезенцев мог иной раз несправедливо срезать его аспиранта и потом мстительно наблюдать, как тот корчится в муках неостепенённости.

– Понимаете, Прокопий Порфирьевич… – степенно начал было я, но Мезенцев вспомнил о более важном, чем я: не желая открываться от научной работы, он отошёл к сказочному окошку с расписными ставенками, открыл его раму и помочился наружу, в зыбкой дымке вырывающегося из натопленной избы морозного пара…

– Не уважаешь ты меня… – подвёл печальный итог академик Мезенцев, стряхнув кропящие подоконник последние капли неотложного дела. И я приготовился к самому страшному: доказывать Прокопию Порфирьевичу, что я его уважаю…

Этой процедуры научные работники боялись, как допроса инквизиции: немало астматиков и сердечников увозили с неё прямо в реанимацию, Мезенцев запаивал их до полусмерти…

Трудно сказать, чем закончилось бы моё угодничество перед Ромуальдом Сайковым, связанное с гибелью ручных молей на шерстяном поле, соседствовавшим с брезентовым, где по методу Цоя аспиранты Сайкова пытались растить алюминиевые огурцы…

Но на выручку мне пришли мезенские казаки. Ввалившись в охотничий домик гурьбой, эти колоритные воины окраины нечаянно уронили меня и, поднимая за шкварник в исходное положение, доложили:

– Прокопий Порфирьевич, как знали, на зорьку пожаловали… За Мезенью звездолёт свалился, жирный, матёрый, вот как будто для вас берегли…

– Молодцы! – гаркнул на них академик.

– Любо! – гаркнули казаки в ответ, и шлёпнули по серо-буро-малиновым мезенским лампасам стёганых ватных штанов. Щёлкнули войлочными каблуками строевых валенок. Мезенцев велел поднести им по чарке «Абсолюта», они выпили с клинка, выхватив сизые с мороза шашки из ножен. Одна шашка в тесноте рубанула меня по уху, и совсем бы отрубила его, но к счастью, шашки были пластмассовые. И я отделался испугом с царапиной…

– Звездолёт-то чей? – интересовался Мезенцев, наспех застёгивая вонючий полушубок на груди. – Серых? Или зелёных?

– Не могём знать, вашество! – тянулся в струнку носивший на витом наборном поясе таксистские шашечки подъесаул.

– По сезону-то должны быть серые… – задумчиво чесал Мезенцев что-то в бороде.

 

***

– Э, брат! – молвил академик, глядя, как в прокуренном казачьим дыханием ветреном морозе у меня зуб на зуб не попадает. – Тут тебе в твоём городском полупердене не сладить! Дайте-ка яму тулупу с моего плечевого сустава!

Казаки с весёлым гомоном накинули поверх моего китайского пуховика, заменяющего спецовку научным работникам в РФ, кисло вонявшую овчиной шубейку грубой выделки. Ощущение было такое, как будто ты провалился в свеженаваленное слоновье дерьмо…

– Ступай за нами, меньше рцы, больше зри! – посоветовал суровый наставник академической молодёжи легендарный Мезенцев. – Это мать-Мезень, сынок! Это тебе не киберпространство твоего Сайкова… Тут маленько хрипи да валенком скрипи…

– А давно тут эти… инопланетяне? – робко поинтересовался я у краснорожего куражливого подхорунжего, смазывавшего салом погоны.

– Испокон веку! – радостно отозвался этот народный типаж фольклорного облика. – Деды-прадеды наши на Мезени стояли, да нам отстояли постоять… Вечно тут всяка дрянь с Косматуса лезеть: и рептоиды, и длинноносые серые гуманоиды, и группы с Сириуса и ещё кого эфир не принесёт, мама родная!

– А мы их с винта… А быват, и шашками порубаем…– кивал пожилой урядник.

– Шашкой-то гуманоидов всякий дурак порубит! – капризничал их почётный предводитель, бородатый старик. – А вот ты попробуй, как предки наши: чоппером[6] и чоппингом[7]…

– Поторопиться бы надо, Прокопий Порфирьевич, – умолял сизоусый, весь курной и индевелый с мороза есаул мезенского казачьего войска в затейливых галунах, которые лизни на холоде – непременно язык примёрзнет. – На такой курме инопланетяне дойти могут, получим не трофей охотничий, а глыбу льда… А когда «серый» доледит – из него уж кисель, а не чучело при разморозке выйдет…

«Доледить» – то есть дойти до состояния куска льда, понял я, сожалея, что не фольклорист! Сколько народных узоров я тут узрел! А Мезенцев, с его волшебной проницательностью прочитавший мои мысли, уже показывал мне обледеневшие куски заказанной недавно пиццы:

– Редкая пицца доледит до середины Мезень-реки…

– Ну давай, дурилка (это он мне), – хряпнем по маленькой, чобы не замерзать!

Достал из своего тулупа две пустых стопки, одну мне сунул, другую сам ловко зажал клешнёй из двух пальцев, указательного и большого (оба у него были артритно-кривоваты), и вроде как собрался чокнуться (хотя чокнут был давно и безнадёжно).

– Ну, давай… – опять повторил.

– Прокопий Порфирьевич – робко сказал я, и облачка пара разлетались от моих слов во все мезенские пределы. – Так ведь стопочки, извольте видеть, пустоваты…

– Не бывает на свете пустых стопок! – сурово ответствовал мне предводитель. – А бывают только тупые аспиранты!

Я понял свой прокол. Понадеявшись на команду мезенских казаков, я не взял со стола любимый академический «Абсолют-цитрон». А казаки, как после выяснилось, его не жаловали, и распихали по карманам галифе своих бутылки с первачом, заткнутые пучками гагачьего пуха…

Тем более, как узнал я по тихим заспинным разговорам, – среди казаков появились и диссиденты.

– Надоело мне на охоту с Мезенцевым ходить… Лучше бы на рыбалку с Ромуальдом Сайковым сходил… Вчера на берегу Мезени подстрелил я лису, её с гребня сбило – и бултых в прорубь… Ну, не нырять же! Домой пришёл – жена изводит: дурак, зачем ходишь, только патроны тратишь! Она ж кержачка у меня, патроны очень дорогими считает… И всё этот твой бородатый! Вот наш сосед Митяй на рыбалку с Сайковым сходил – так ему лиса в сеть попалась, будет жене воротник!

Из этого шероховатого шёпота сделал я вывод, что дела у корифея всех наук из-за пьянки плоховаты, и молодёжь дышит ему в спину как на кафедре, так и в алкотестер ГИБДД…

– Всех вас записываю в аспиранты! – орал между тем старый академик, искавший дешёвой популярности. – Казаков считают по пикам, пехоту по штыкам, а академиков по членам! Одно другому не мешает!

Большой плакат над крутояром суровой реки гласил золотом по красному кумачу: «Мезень – Коктебель человечества». Я уже знал, что это означает – мезенское происхождение всей науки, а где наука – там цивилизация, а где цивилизация, там курорты, а курорт – как говорил Мезенцев – это вам, суки, не Хургада, а Коктебель! Мы там ишшо с поэтом Волошиным[8] оттягивались… Или то был глава ельцинской администрации Волошин[9]?! Точно не помню, но какой-то Волошин пил со мной в Коктебеле…

 

***

Прекрасна Мезень на отлёте её излучин, посреди суровых берегов, ярким солнечным бриллиантово-сверкающим днём, отражающим лучи неистового света в белом зазеркалье снежных покрывал! Леса кержацкие, дремутные, у Мезени особенно прекрасны: ведь у воды воздух влажный и инея на деревьях много больше.

Сразу за мостиком через малый приток Мезени – Прокоп-речку, открылась такая сказочная картина, что проехать мимо этой красоты было просто невозможно…

И Мезень, и дочь её приёмная Прокопка – давно подо льдом, но остались небольшие полыньи на поворотах, где течение усиливается. Весело журчит вода в полыньях тонким звоном… От этой сказки морозного утра даже дыхание перехватило. Тихо. Кажется – волшебница-Мезень на кедры и сосны пушистый меховой воротник надела… А некоторые берёзки наклонились почти горизонтально над рекой, их, когда росли, – мезенским сиверкой сдуло. И ветки, оказавшиеся в мезенской тёмной воде, покрылись льдом, примёрзли.

Прямо к месту крушения инопланетного звездолёта, уже не у самого берега-крутояра, идет-бежит тропка. Мы все любовались лесом за Мезенью, укутанным морозным инеем. Ах, это небо, точно топлёное молоко разлили! Как оно было веками опасно для мезенских сторожевых застав, стоящих на страже человечества от незваных гуманоидных гостей!

Века встречает врага и эта река, опушённая серебристым инеем.

И увидел я посреди лесной поляны загадочный объект. Он имел темно-красный цвет, форму в виде сигары и явно-металлическую структуру.

– Его длина примерно в десять раз больше ширины, а форма имеет сложные, искривленные очертания, – стал вдруг увлечённо диктовать один казак другому (а тот в журнал наблюдений это записывал крупным детским почерком). – Длина объекта достигает… ну, скажем, 400 метров… Йон имет металлический состав… И двигался… Думаю, на глазок… со скоростью 90000 км/час…

– Ну вот, с чего ты взял, дуралей?! – рассердился на казака академик Мезенцев. Он не терпел в научной работе такой халтуры приблизительности. – Что ты там за анонимки пишешь?!

– Журнал ведём! – обиделся диктовавший казак. – Хотим яго в военно-воздушную академию сдать, чтобы нас взяли военными летчиками...

Мезенцев не потерпел. Отобрал журнал наблюдений, достал из рукава тулупа мятый «Плейбой» и сунул «курсантам»:

– Нате! Для начала станьте-ка просто взрослыми!

И тут, в самый неподходящий воспитательный момент серый гуманоид, как мышь, выскочил из-под металлических обломков и зигзагами побежал от казачьих пуль. Умелый, сволочь, не первый раз высаживается…

А у академика в одной руке журнал учёта вторжений, в другой – порнография, и стрелять он сам не может… Орёт:

– … вашу мать, бейте, уйтить могёт!!!

Бах! Бах!

У казаков ружья 4-го калибра, это почти пушки или базуки. От их промахов поднимаются на снежном насте большие и праздничные белые султанчики. Можно точно видеть, где разорвалась пуля…

Первый казак промазал на метр вправо. Второй – не учёл рукав зигзага гуманоида – и промазал, как назло, обратным порядком: на метр влево… Академик Мезенцев внимательно смотрел на все это, что-то прикинул в уме и радостно произнес:

– Всё хорошо! Ну, с точки зрения теории… Плюс-минус метр… Среднестатистически вы в него попали!

 

***

И вот я уже снова в тепле сторожки, обтираю смертно-замёрзшие руки-ноги чистым спиртом… Мезенцев наливает мне «Абсолют-цитрон» и почти насильно вливает между лязгающих зубов, будто «Арго» проскочил меж смыкавшихся скал…

– Живой он ишшо… – радует Мезенцев обступивших нас мезенских казаков, за погонными плечами стёганых ватников которых торчат крупные калибры нарезного оружия. – Поспели мы, вавремя поспели…

Постепенно живое тепло наполняет моё исстрадавшееся Мезенью тело, и я начинаю осознавать, что я вовсе не в сторожке. Я посреди метельно-свищущего кержацкого леса, и лежу почему-то в трупном мешке, который академик вспорол по боку своим казачьим кинжалом…

– Где я? Прокопий Порфирьевич? – слабым голосом спрашиваю я.

– Молчи да пей! – ругает меня Мезенцев, шелестя густыми пучковатыми бровями. – Серый тебя в желудину захватил по дороге… Тропы у нас опасныя… Мы серому брюхо распороли, тебя вот достаём…

– Волку? – глупо спросил я.

– Из него такой же волк, как из тебя работник кафедры! – ругнулся Прокопий Порфирьевич, и прибавил крепкое диалектно-кержацкое словцо. – Серый гуманоид тебя, как удав, переваривал, латна мы вавремя подоспели… Ты щаз не еропойся, мы тебя на плащ-палатку, будто ты герой войны, и в сторожку… Там, на водочке, отойдёшь. Хучя… ну, волос у тебя, дурака, точно уж не будет, а вот кожа, может, и восстановится…

И казаки потащили меня в свою лесную заимку. Мне было хорошо в ожидании водки и мудрости Мезенцева. Одно лишь страшило меня, непрошено заглядывая в голову: ведь я уже, как мне казалось, в этой сторожке был! А не второй ли это круг того, что называется…

 

ЛЕТАЮЩИЙ ДИВАН

 

Я был довольно молодым, новым сотрудником канцелярии ВАКа, и потому не понял сразу, почему это поручение все отпихивают от себя и охотно передают мне. Делов-то! Сесть на казённую машину с персональным водителем, смотаться быстренько за город, на Пахру, на дачу к академику Мезенцеву, и отвезти ему на рецензирование толстый кирпич монографии доктора Степлянова «К вопросу об оформлении сносок в диссертационной работе аспирантов и соискателей». Отдашь пухлую картонную папку (как-никак, семьсот страниц машинописного текста) – потом обратно в нашу академическую «Волгу», и домой! Полдня, считай, свободны: сделал курьер дело, гуляй смело… Только и нужно – рукопись передать корифею…

Поэтому я, нимало не догадываясь, что ждёт меня впереди, сел на заднее кресло нашего служебного лимузина и по дороге увлеченно листал фундаментальный труд Степлянова, воображая себя на месте рецензента и обдумывая – к чему бы я, будь академиком Мезенцевым, придрался бы…

Доктор наук Степлянов изучал сноски в стандартах оформления бумаг более сорока лет подряд. Придраться к нему было трудно. Разве что – думал я – написать, что «работа перегружена фактическим материалом» и «излишне аргументирована»…

Потом я понял, к чему придраться, – из чисто «спортивного» интереса: название работы Степлянова не соответствовало содержанию монографии. А именно: оно было слишком широко. Видимо, вставляя в старомодную «Ятрань» (были когда-то такие печатные машинки) первый лист бумаги, Степлянов и вправду думал покритиковать оформление сносок диссертантами в целом.

Но необъятности этой поистине космической по охвату темы не выдержал. Быстро съехал на более узкую проблему «отчеркивающей линии», убедительно доказал, что длина её должна быть не 11, а 11,5 см, и… В сущности, об этом он и написал все свои 700 листов! А ведь название работы, напомню, «К вопросу об оформлении сносок в диссертационной работе аспирантов и соискателей». Тут тебе и вопросы интервала между строками, и между словами, и между буквами, и между элементами букв, и шрифты, и допустимое количество знаков в строке, и… Ну, не буду загружать вас этими важнейшими и актуальнейшими задачами современного научного авангарда, поверьте – там список тем не на одну страницу!

Доктор же Степлянов уделил внимание только длине отчеркивающей линии, и хотя в целом его аргументы за 11,5 против еретических 11 были убедительны, но мало было сказано о ширине отчеркивающей линии. Сколько микрон должна она быть в ширину? Опять же, важнейший вопрос – а какое количество краски в микрограммах имеет право находиться на одном квадратном микроне этой черты? Ну ведь нельзя же, согласитесь, отдать эти фундаментальные вопросы на самотёк диссертанту – эдак мы получим черты то бледные, то жирные, а что может быть для науки страшнее?!

Пребывая в мыслях о главнейшем в оформлении исследования, я как-то не обратил внимание на напряжённость водителя. А он, чем ближе к даче академика Мезенцева, тем всё больше мрачнел и дёргался. Высадил меня вдалеке от серебристых ворот садово-дачного участка, и тут же уехал обратно на просёлок, сказав, что ждать меня будет почему-то на перекрёстке возле сельпо… Зачем ему ждать меня на перекрёстке возле сельпо? Мне же туда пешком тащиться, а он – на колёсах… Но я был тактичным юношей и обильных возражений не высказал. Так, написал на коленке служебную записку о его поведении на трёх листках, думая ознакомить его с ней на обратном пути, и, припадая, словно хромой, на левый бок, где под мышкой был зажат увесистый бестселлер Степлянова, пошел к Мезенцеву в гости…

 

***

Дачный сезон был в разгаре, в саду у Мезенцева всё цвело и пахло, пьянило и одуряло. Меня встретил жутковатого вида садовник (потом я узнал, что это знаменитый Петя Паклин, известный в научных кругах как Пит-Франкенштейн) и на мой вежливый вопрос – как передать рукопись из ВАКа академику Мезенцеву, ответил что-то невразумительное:

– Передать-то передашь, сам и станешь передаш…

Не очень понимая тогда суть этой сентенции, но опасаясь стать таинственным «передашем», я осторожным шагом пошел по усыпанной белой мраморной крошкой тропинке. Пит-Франкенштейн крикнул мне вслед, и в его голосе было некоторое человеческое участие в моей судьбе:

– Опасайся неведомой грёбаной х.рни!

Это предупреждение, несмотря на искренность тона садовника, показалось мне несколько расплывчатым. Конечно, думалось мне, если х.рня – грёбаная, то опасаться её стоит, но как – если при этом она – неведомая?!

Словом, я решил оставить эти ребусы в стороне от своей миссии и двинулся к серым каменным химерам, то ли украшавшим высокое крыльцо особняка Мезенцева, то ли отпугивавшим посетителей. В гранитные слепые бельма химер кто-то бычковал окурки, как я заметил, но подумал, что в культурном обществе образованных людей так принято…

Из цветущих садовых кущей, пронизанных ломаным контуром расщеплённого листвой солнца, цветочным дурманом приторно-восковой, пчёлами жужжащей медовости, я попал в прихожую. Здесь мимо меня прошел человек в костюме пельменя. Я вначале думал, что мне помстилось, ибо – зачем летом на даче академику, внутри – реклама пельменей? К тому же реклама без надписей – просто пельмень, если бы не руки-ноги, я бы подумал, что он настоящий, только очень большой…

Тем не менее, человек в костюме пельменя был, и он явно прошёл по коридору из комнаты в комнату… На меня он не обратил ни малейшего внимания – ибо глаз пельменю не полагается, но возможно – он каким-то образом видел окружающее, через сеточку там, или ещё как – ибо шёл он довольно уверенно…

В доме царил приятный прохладный полумрак. Каменная лестница с большими шишками по углам перил вела на второй этаж, но я решил, что останусь на первом, и двинусь вослед рекламе пельменя, авось – найду академика или его прислугу…

Навстречу мне вышла женщина в рекламном костюме ливерной колбасы, до того натуральном, что я совсем оторопел. Тут явно велись съемки кулинарного рекламного ролика, то ли академик подрабатывал таким образом (он слыл мотом и одновременно корыстолюбцем), то ли ещё что, но людей в костюмах продуктов было как-то многовато на квадратный километр…

– Какая? – кратко спросила меня женщина в костюме ливерной колбасы.

– То есть, как это, извините, «какая»? – возмутился я. – Я, извините, курьер серьёзной научной организации, в которой состоит академик Мезенцев, и я, извините, к нему по делу, и я, в конце концов, мужского пола…

– Сервелат, что ли? – поинтересовалась лениво ливерная колбаса.

Я не знал, что и говорить. Помолчал – и выдавил уже просительно:

– Мне бы к академику…

– К академику уже вышли Буженина и Шпик, – ответила мне ливерная колбаса. – Буженина с Батоном, Шпик – с Бородинским… Сегодня, боюсь, к нему с нашей полки уже не попадёшь… Если только попытаться прорваться с пельменями… Они, я слышала, готовят прорыв…

– У меня монография… – чуть не расплакался я от всей этой белиберды.

– У всех монографии, – сурово ответила ливерная колбаса. – Говорю же, держись ближе к пельменям, глядишь, и сегодня проскочишь… Лаврушкой, главное, прикройся, тебя и пронесёт…

Я, было, подумал уже, что обещанная неведомая грёбаная х.рня уже началась, но это была только присказка. Отнюдь не сказка. Пока я вертел головой по сторонам – ко мне незаметно подошла девушка в хрестоматийной униформе горничной, взяла меня под руку, словно давнего кавалера, и повела куда-то через анфилады двойных дверей…

– Вы какого чёрта в холодильник полезли? – спросила меня эта миловидная прислуга.

– У меня монография…

– Понимаю, что не изюмом фаршированы… А если бы вы в морозилку свалились? Кто бы вас тогда отмораживал через сутки, к примеру? И сколько бы от вас отмёрзло?!

– Да у меня монография….

– Сколько раз говорила Паклину проклятому, чтобы убрал холодильник из передней! Посетители всё время с входной дверью путают! А отвечать кому? Кому, я вас спрашиваю? Дарье Ромуальдовне?!

– А кто такая Дарья Ромуальдовна?

– Я и есть Дарья Ромуальдовна… Помощница классика, а для таких как ты, короткохвостых соискателей, почитай, что сам классик! Ферштейн, майне кляйне цюкер пюпхен?

– Дело в том, что у меня монография…

– Очень помогла бы тебе, дураку, эта монография, если бы в морозильник к пельменям упал… Сколько страниц-то хоть?

– Семьсот…

– Ну-у… Теоретически, костерок развести… Нет, сутки всё равно не продержался бы… – вначале задумчиво, а после презрительно хмыкнула Дарья Ромуальдовна.

– Так как бы мне всё же обрести общество академика Ме… – заискивающим голосом начал я, понимая, что тут не всё так однозначно, как у нас в рабочем помещении.

– …Лана! – перебила меня Дарья Ромуальдовна.

– Что – Лана?

– Лана проводит. У меня дел много…

Ланой оказалась блондинка скандинавского типа, атлетически сложенная и с небольшим шрамиком у виска. Предваряя мой вопрос, она встала с дивана, откуда смотрела странный, вогнутый экраном телек, и спросила с лающими германскими интонациями:

– ВАК? Монография?

– А-а…

– На рецензию? К самому?

– Э-э…

– Полетишь?

– Куда?

– Ты что, с неба что ли свалился? Или первый раз у нас?

– Я – первый… Я курьер…

– Врун! Если бы ты был первым – ты не был бы курьером… В курьеры берут последних… М-да… Академик на летающем диване сейчас задумчиво сидит в облачной зоне… Высота – около 400 метров… Ерунда, конечно, но для новичка страшновато… Вот я и спрашиваю – полетишь?

– А вы не могли бы передать академику рукопись, потому что…

– Нет, я не возьмусь… Вдруг он там открытие делает, а тут подлетаешь… Под горячую руку может и по уху дать, сбросить с табурета, а высота, хоть и небольшая – но убиться хватит… Так что ты уж сам давай… Курьер…

– А если подождать академика тут?

– Во-первых, – загибала пальцы атлетическая девушка с ледяным взглядом, – ты тут нахрен никому не нужен… Во-вторых, академик может там быть сутки, двое, трое – ты будешь ждать?

Я вспомнил про замечательные планы выкроить из рабочей смены полдня для личного досуга и решил рискнуть. Для них всё, о чем тут говорится, видимо, обыденность, так что ничего страшного… Я поднимусь к академику Мезенцеву на его неведомый верхний ярус, отдам рукопись на рецензию, спущусь в тот же момент, прыгну в служебную «Волгу» – и вуаля! Считай, почти отгул будет!

– А как можно подняться к академику Мезенцеву? – преодолевая робость, поинтересовался я.

– Вон, бери любой из табуретов… Выходи во внутренний дворик… Под сидушкой у табурета такая фигня, видишь? Типа печной заслонки… Это пластина отражателя антигравитона…

– Чево?!

– Пластина отражателя антигравитона. Открываешь заслонку – тебя отталкивает от Земли… Обратно задвигаешь – притягивает к Земле… Наполовину держишь открытой – можно повисеть в воздухе, где захочешь…

– А что такое антигравитон? – спросил я, выглядевший в тот момент, наверное, как идиот: одновременно напуганный и улыбающийся.

– Вещество обратного падения… Этот… – Лана презрительно махнула рукой вверх, где якобы сидел в зоне кучевых облаков Мезенцев, – открыл… Антигравитоновые массивы летят вверх так же, как обычные камни падают вниз, понял?

– Понял.

– Но только если их антигравитацию не закрывает специальная заслонка. Тогда они пассивны и никуда не отталкиваются, ничего не весят…

– А-а…

– Ну, а раз «а-а», то лети давай, не отвлекай людей от дела…

И таинственная Лана повернула ко мне накачанную спину, обтянутую тонкой майкой, вернулась к просмотру какого-то боевика «кунг-фу»…

Что мне оставалось делать?

Я взял табурет, вынес его во внутренний дворик, уселся посолиднее и выдвинул, пардон, из-под задницы своей – тонкий экран, напоминавший простую фанерку…

Я не думал, что произойдёт описанное Ланой. Я надеялся на розыгрыш. Но всё произошло, как и было предсказано. Мой табурет, словно крылатый конь-пегас, оттолкнулся от клумбы, как от потолка и пошёл вверх – точно так же, как пошёл бы он вниз, если бы его с балкона бросили какие-нибудь хулиганы…

Теряя всякое самообладание и вмиг облившись холодным потом, я, словно в полусне, проплыл мимо балкончика-мушараби, мимо замковой башенки дачного дома Мезенцева и устремился к облакам… Было очень страшно. Побелевшими пальцами вцепившись в полумягкую сидушку табурета, я, чтобы не сойти с ума и не впасть в панику, смотрел вверх. Вверху виднелся небольшой прямоугольник, который, по мере моего взлёта, становился всё больше похож на вид дивана снизу: четыре коротких ножки-лапки, массивное основание, перетяжки под мебельными «латами»…

– Ой! – сказал я, опасаясь макушкой протаранить диван Мезенцева снизу, и это было моё первое слово в поднебесье…

Потому что после него я имел неосторожность посмотреть вниз, и то, что я внизу увидел, – меня отнюдь не обрадовало … Там была покинутая мной верхом на табурете земная твердь. Она стала на вид гораздо твёрже, твердь эта, потому что оказалась очень далеко, и все строения на ней, ровные квадраты клумб и грядок Пети Паклина казались пятнами лоскутного одеяла…

Я поднимался над землёй всё выше и выше, так что упади я – и костей не соберёшь, но при этом (дух заледенел, когда я осознал) – я сидел на табурете, даже ничем не пристёгнутый, на маленьком, обычном с виду кухонном табурете, в края которого судорожно вцепились мои пальцы…

До уровня Мезенцева я поднялся белым, как простыня, и с глазами, выпученными, как у краба. Здесь что-то случилось со мной, и я – не осознавая до конца, что делаю, – выполнил инструкцию Ланы, то есть осторожно высвободил одну руку и наполовину задвинул фанерку под седалищем своим…

Итог был невероятным и очень страшным. Я сидел. Сидел на табуретке, словно дома, на кухне. Но только табуретка стояла ни на чем на высоте 400 метров, открывая вид на Пахру с птичьего полёта. Напротив меня – чопорный, как в гостиной, сидел бородатый старик на разлапистом большом удобном диване, тоже висящем ни на чем. Старик был похож на Льва Толстого времен станции Астапово и смотрел на меня сердито из-под литературно-кустистых бровей.

– Чего надо?! – строго спросил Мезенцев.

– Я ку… ку… ку…

– Здесь все «ку-ку»! – строго возразил Мезенцев. – Зачем пожаловал?

– Ку… курьер… Мо… но… крафия… доктора… доктора… Степлянова… – пепельными губами шепелявил я, тиская края табурета и стараясь не бросать орлиных взоров с вышины.

– На рецензию? – Мезенцев глядел уже более тепло. – Давай сюда…

– Она… подо мной… Я её… так вёз…

– Так ты что же?! – загрохотал гневный голос академика – Жопой на ней сидел, что ли?! На монографии доктора Степлянова?! Да ты его мизинца не стоишь, сопляк…

Я вспомнил, как Лана рассказывала про возможную заушину. Окончательно обезумев от страха, я с необъяснимой обезьяньей ловкостью перескочил с маленькой табуретки на большой диван. Лежавшая у меня – действительно под обозначенным местом – папка с бумагами чуть не упала вниз, табуретка, потеряв седока, пошла было вверх, но была ловко и привычно стреножена академиком.

– Экой ты неловкой! – пожурил меня Мезенцев, с некоторой вновь проступающей теплотой во взоре. – Так мог бы вниз упасть, или того хуже… Текста сронить…

Я же прижался к спинке большого дивана и сидел, уткнувшись лицом в его текстильную мякоть, благословляя за подлокотники.

– Вообще-то ты, курьер, вовремя! – неожиданно похвалил меня Мезенцев. – Понимаешь, я пульт от дивана посеял, спуститься никак не мог… Думаю, счас прилетит кто-нибудь по делам, заодно и пульт привезет…

– Я… Я только монографию Степлянова…

– Ну, и это, конечно, тожь нехудо… Однако пульт от дивана был бы в моём положении полезней… Латно, ты пока на диванчике посиди, а я на твоём табурете вниз поеду, пульт на пашне искать… Не должен он был расколоться, как думаешь? Чать не перистые облака-то, кучевые, высота детская…

Я ничего не понимал и старался никуда не смотреть. Мезенцев ловко оседлал мой летучий табурет и, регулируя скорость падения заслонкой, так напоминающей простую фанерку, ушел вниз, словно на лифте…

Так я и остался на летающем (точнее, стоящим в воздухе) диване академика. Сперва я думал, что всё страшное позади, что сейчас Мезенцев прилетит с найденным или запасным пультом, и мы спустимся к нему на дачу. Даже, может быть, остаток этого рабочего дня станет для меня ещё отгулом – ведь на машине с Пахры домой не больше часа, а время едва ли обеденное…

Увы, увы, проклятая наивность… Только потом, много позже я узнал, что Мезенцев – как и все ученые – рассеянный человек. Он спустился на лифте-табурете к себе на дачу, а там уже вовсю пахло борщом, приготовленным Дарьей Ромуальдовной (или просто Дашей, горничной Мезенцева). Борщ был с базиликом и в нём изрядней всех похвал разварилась свинина на косточке…

Мезенцев же проголодался под облаками, и вместо поисков пульта на пашне решил пообедать. С чувством и со вкусом приступил он к фарфоровой супнице, открыв её, испускавшую ароматные пары, словно жрец в храме… Покушав борща, отваренного на розовой свёкле (Даша строго предупреждала всех, что красная свёкла моветонна), напускав капустных обрезей в бородень, Мезенцев захотел отведать дублинского блодплэттера (свиная кровь с молоком, мукой и приправами в виде оладьев), который незамедлительно организовала ему верная Даша.

Там, как вы понимаете, подошел черед десертов, и Мезенцев вымазался, как «дитё», кисловодскими кремовыми пирожными с вишенками. Здесь, после пирожных и чая атласно-бархатной заварки, был для меня критический момент. Подумав вздремнуть после сытного обеда, Мезенцев мог вспомнить про диван и меня, забытого на диване… Но Мезенцев почему-то и тут не вспомнил обо мне, отправился на свою гилозоическую кушетку, где и захрапел с сифонным высвистом.

Хуже того: поскольку я явился сюда недавно и быстро исчез – вся челядь академика тоже про меня совсем забыла. А может быть, и не забыла – но решила, что я уже уехал, сделав дело, передав монографию Степлянова на рецензию…

Так что внизу, на даче, жизнь размеренно текла своим чередом. Я же сидел на высоте 400 метров, на большом диване, стоящем на пустоте, одинокий, напуганный и потерянный. Кричать отсюда было некому – да и бессмысленно: снизу всё равно не услышали бы…

Конечно, никакого отгула у меня не получилось. Я остался на этой проклятой высоте на ночь, которую и провёл в ужасе, по мере сил привязав себя собственным ремнём к диванной петле, чтобы во сне не свалиться…

Утром я был покрыт росой, дрожал от холода и отчаяния, усиливавшийся всю ночь ветер стал раскачивать даже такую массивную тушу, как мезенцевский диван-бегемот… Я то молился, то кричал в никуда проклятия…

Только к середине следующего дня про меня вспомнил садовник и одновременно здешний завхоз Петр Паклин. Точнее, вспомнил он не обо мне, а про диван, и стал ворчать, что академик опять диван в небеса отогнавши, а там сырость, и обивку попортит, а спросят потом всё одно с него, Паклина, потому как мебеля на учете…

– Ты, Петя, сгоняй, его сюда притарань… – легкомысленно отмахнулся академик. – Да, кстати, там этот чудик сидит, курьер вчерашний, его тоже сними, а то я забыл совсем про него…

– Так он не уехал?! – возопили, вмиг вспотев, Паклин и Даша.

– Говорю же, там сидит… Я же табурет его забрал… А пульт от дивана я ещё вчера утром выронил, задумался… В общем, Петя, разрули, меня всякими пустяками не отвлекай…

…Достали меня с поднебесья в состоянии уже полуобморочном и полубезумном. Я трясся, бормотал несуразицы, то грозился, то плакал, и почему-то через слово повторял:

– У меня же прогул будет… Я же вчера вернуться должен был…

– Петр, он мне мешает! – заорал Паклину академик, глядя мимо меня. – Налей ему водки!

– Нисколько водка не поможет даже моему прогулу… – бормотал я, сам не понимая, что говорю.

Потому что академик дело знал, и водка помогла. Это был извлеченный из холодильника, в котором я чуть не замёрз, «Абсолют-цитрон» с заиндевевшими боками, разливавшийся в серебро, подававшийся на чеканном блюде с каперсами, корнишонами, артишоками и анчоусами.

Я выпил раз, выпил два, закусил каперсом (это не огурчик, а нераскрывшийся бутон одного овощного растения) и помаленьку стал приходить в себя. Поинтересовался даже, понравилась ли Мезенцеву монография Степлянова, на что Мезенцев сурово покачал лопатистой бородой:

– Широко берёт Сева! Такую тему хочет на каких-то 700 страницах раскрыть… А это ведь не тема, а темища…

Я ещё выпил, а потом ещё. Всё случившееся со мной предстало уже в другом свете, и стало при всей чудовищности казаться забавным…

– Заботливый человек – наш Прокопий Порфирьевич! – посетовал Паклин, неодобрительно глядя, как быстро пустеет бутылка «Абсолюта-цитрона».

– Да? – искренне удивился я.

– Сколько водки на таких, как ты, извёл! Бутылки сдать – машину купить можно…

– И что, он всех в небе забывает? – улыбнулся я по возможности радушнее.

– Ну, кого как… Всяко случается… Это же Мезенцев…

Я вспомнил про прелюдию и увертюру в холодильнике, и не стал дальше задавать уточняющих вопросов…

 

МАШИНА СЧАСТЬЯ

 

Причиной несчастий Алёны Корабельцевой стало горькое пьянство академика всех академий и корифея всех наук Прокопия Порфирьевича Мезенцева. Вначале академик Мезенцев безобидно пьянствовал у себя на даче, за городом. Когда он уже впал в запой бесповоротно, обслуга, Лана и Даша, обученные следить за здоровьем корифея, запретили ему бухать, и отняли у него, слабого, больного, пьяненького старика, ключи от винного погреба.

На это Прокопий Порфирьевич сказал, что, мол, не больно и нужно, потому что у него всё равно началась изжога от марочных вин, и вообще вино – напиток бабий. Прокопий Порфирьевич полез в заначку, таившуюся в фортепиане, извлёк плоскую бутылку дешёвой водки «Честная», которую тут же, не дожидаясь конфискации, и выжрал без закуски: ибо конспирация!

Но поллитры академику не хватило, поллитра ему – на один вставной зубок. Путь к другим заначкам был перекрыт – домработница Даша хозяйничала в кухнях, телохранитель Лана в залах. Но академик Мезенцев через ломберную комнату сумел прокрасться в заднюю «переднюю», где спёр ключи от спецтранспорта научного назначения, выданного ему в академии наук под роспись.

Этот транспорт являл из себя «тойоту раф 4» – то есть совмещённые на конструктивном харибдизаторе японскую «тойоту рав 4» и советский автомобиль «рафик». Узлы двух моделей разных стран и народов так гармонично вошли при харибдизации друг в друга, что получилась идеальная для опытов Прокопия Мезенцева машина.

Теперь у академика были ключи от научной автотехники, сама автотехника, исправная и заправленная до горловины бака, и кураж хорошо выпившего, но считающего, что выпил недостаточно хорошо, человека. Так и получилось, что на беду Алёне Корабельцевой, пьяный в умат академик, пуская слюни в белую окладистую бороду заскорузлого кержака, прыгнул мальчишкой за руль, и поехал в город, сопровождаемый тревожными криками поздно спохватившихся Ланы и Даши.

Предполагая возможность погони, академик выключил все сигнальные огни «тойоты-рафика», и в полной темноте, разбавленной лишь звёздами ночи, добрался до возвышенной точки дачной трассы: Горбыля.

Здесь, на Горбыле, академик съехал на гравийную обочину с асфальта по весьма банальной причине: он вспомнил, что денег нет у него… Действительно, в сложной комбинации побега Мезенцев помнил про всё, кроме кошелька. Рассчитывать, что в городском магазине ему отпустят водку как почётному академику, не приходилось: деградация школьного образования привела к тому, что продавцы перестали узнавать Мезенцева в лицо!

И тогда Мезенцев решил: а что мне магазин?! Ночь ясная, Плутон на линии, а супер-гипер-мощный телескоп для связи с визулами на метановой горе дальней планеты имелся непосредственно в салоне «тойоты-рафика», и одним нажатием кнопки выдвигался к звёздам через верхний люк…

Академик Мезенцев решил визуализировать ящик водки через устройство «Мезо», работавшее на низкочастотном мезонном принципе, переправив кодовую комбинацию через роуминговую станцию ануннаков метановой горы на Плутоне.

Стоя в темноте на обочине трассы, Мезенцев выдвинул устройство к звёздному небу, посредством квантового усилителя легко нашёл сперва Плутон, потом возникший 100 млн. лет назад гигантский Эверест из розового льда и, всё усиливая разрешение, добрался до визулярной станции таинственных ануннаков.

Это было опасным занятием, но Мезенцев, дока в таких делах, соблюдал технику безопасности: защитные очки системы Берловва и всё такое. Умеючи, можно работать и со старой, глючащей по причине миллионолетий эксплуатации анунначной техникой! И денег никаких не надо – ведь у ануннаков задолго до их вымирания уже был построен коммунизм.

Академик Мезенцев привычно поймал визулу в объектив и сделал запрос на ящик водки «Пшеничная». Будучи человеком ответственным, в целях энергосбережения академик заказал ящик не в салон «тойоты-рафика», а на обочину рядом с ним, чтобы визуализируемому предмету не преодолевать сверхкрепкого титанового корпуса наукомобиля.

Это была личная инициатива Мезенцева, потому что плутонная визулярная техника не заботится о своём энергосбережении. Она вообще ни о чём не заботится, будучи безмозглым, покинутым хозяевами инструментом, не более, чем суперкомпьютером: в шахматы обыграет и гроссмейстера, а так-то не умнее цветочного горшка…

Получив от этой бездумной техники старый, советский, сколоченный из досочек твёрдой породы древесины тарный ящик, академик поспешил к нему на нетвёрдых (от старости и от предыдущей выпивки) ногах. От радости (или с перепою) забыв отключить заданный параметральный сигнал…

Далее труды академика всех академий и неразумной инопланетной техники визуализации желаний разумных существ расходятся: академик с тарным ящиком ликёро-водочной продукции радостно уселся пировать, а техника дублировала в доступном ей хронометраже заказ. Примерно 1 ящик водки «Пшеничная» в течение 2-х минут принятого у землян времяизмерения…

Пока Мезенцев бухал, напевая песню «Взвейтесь кострами, синие ночи…», поперёк ночной дороги росла стена из водочных ящиков, создавая ненужную и опасную препону для могущих искать тут проезда водителей. Очень скоро Мезенцевская «тойота-рафик» стала похожа на мобильный пункт приёма пустой посуды советских времён: к ней примыкала стена тарных ящиков, которая могла, если толкнуть, зазвенеть колокольцами ГОСТовских бутылок, полных белой снеди…

Таково свойство автономно-алгоритмизированной техники: она делает заданную ей операцию, даже когда это не нужно ни ей самой, ни её заказчику! Увы, но ануннаки не поставили на свой визуализатор автоматического ограничения…

 

***

Именно по этой дороге, заставленной винно-водочной тарой (и не пустой) академиком Мезенцевым, выпало возвращаться домой на своей белой новенькой «хонде» Алёне Корабельцевой, законной супруге технолога компотного производства товарища Корабельцева, матери его и своих троих детей.

Товарищ Корабельцев, не вдаваясь в подробности, – господином Корабельцевым так и не стал. Остался товарищем – чем всё сказано: средняя зарплата, панельная квартира, чтение вечерами газеты в трико с отвисшими коленками, брюзжание, порой раздражавшее жену. Поскольку Корабельцева работала экономистом в компании «Азоттрубопроводстроймонтаж», жизнь их нельзя было назвать бедной. Но уж точно можно – обыденной и заурядной. Да и дети росли обычные – троешники все трое, как один…

И в общем, Алёна Корабельцева никогда не узнала бы, насколько она счастливая женщина, если бы в ночной темноте не возникла бы перед ней внезапно поперёк асфальта невысокая стенка из тарных ящиков…

Не понимая, да и не пытаясь понять природу возникновения столь экзотического препятствия, водительница вывернула руль так круто, как только смогла. Но в итоге вышло совсем не «круто».

«Хонда» Алёны, вынесенная ошеломительными виражом на гравийную обочину, встретилась, бампер к бамперу, с «тойотой-рафиком» РАН. Ранение стало почти неизбежным, и весь капот буржуйской иномарки смяло от удара. Что касается «тойоты-рафика», то ей такие удары, как слону дробина, учитывая сверхсплав её корпуса.

Мысль о том, что пострадала только её невиновная машина, а машина-виновница, припаркованная на тёмной обочине без установленных законом опознавательных знаков, целёхонька, – разозлила Алёну сильнее, чем сама авария.

Распалённая гневом женщина и мать выбралась из деформированной кабины, убедилась, что цела и здорова сама по себе, и ринулась скандалить. Проблема была в том, что скандалить оказалось не с кем…

Алёне в мягком и неверном, зыбком и призрачном лунном свете открылась сюрреалистическая картина, достойная полотен Сальвадора Дали: множество деревянных старомодных, словно бы из гастронома её детства, ящиков с водкой упирались в странный, ранее никогда не виданный ею автофургон, напоминавший по виду сразу и японскую тойоту, и советский микроавтобус «рафик». Дверь в загадочный фургон распахнута так, что чуть с роликов не соскочила, а из крыши фургона торчит труба, напоминающая... да, да, сказала себе Алёна – напоминающая телескоп!

Но мало этого: возле приступки раскрытого зева «тойоты-рафика» в обнимку с тарным ящиком «Пшеничной» валяется затрапезного вида бородатый старик, на вид совершенно безопасный, и даже уютный в своём посапывании, похрюкивании и неразборчивом бормотании во сне.

Осмотрев всё вокруг, Алёна поняла, что старик – видимо, и есть водитель этого передвижного пункта приёма непустой посуды, потому что – кто ж ещё? Ведь на всём Горбыле только он да Алёна, а боле никого…

Корабельцева стала трясти в дрезину пьяного белобородого забулдыгу, странным образом напоминавшего портрет академика Мезенцева в классе физики её школьного детства.

– Вы! – по-женски эмоционально кричала Алёна прямо в поднимавшееся к ней от земли облако сивушного перегара. – Вы разбили мою машину! Вы – виновник этой аварии! Вы будете оплачивать весь кузовной ремонт! Вы готовы оплатить кузовной ремонт?! В состоянии?

Сотрясаемый крепкими руками, выносившими троих младенцев, академик Мезенцев неохотно разлепил один глаз и непонимающе уставился им на незваную собеседницу.

– Вы готовы оплатить сумму ущерба?! – почти ультразвуком визжала Корабельцева.

– Клич пионера… всегда будь готов… – ответил Мезенцев, и осталось непонятным: то ли это ответ на вопрос пострадавшей, то ли строка из полюбившейся ему песни. И не было никакой возможности узнать это – пока Мезенцев хотя бы частично не протрезвеет.

 

***

Примерно через час поисковые группы, двигавшиеся с дачи и из города в поисках сбежавшего академика, соединились в районе аварии на Горбыле. Городскую группу возглавлял сын Мезенцева – Сергей Прокопьевич. По опыту прежних оказий он постоянно приборматывал: «Каких дел он уже успел натворить? Каких дел он уже…».

Бегство пьяного Мезенцева не сулило мирозданию ничего хорошего, это понимали и дачники: Лана, Даша, садовник Петя Паклин. Но пока, судя по всему, дело ограничилось лишь одной разбитой легковушкой и пропавшим водителем оной. Возможно, были и пассажиры, но кто ж точно скажет?

Что касается ящиков водки, то их растащили с дороги проезжие водители, так что и следа не осталось от преграды, помешавшей проскочить Алёне Корабельцевой.

– Что тут было, папа?! – требовательно кричал на пьяного отца Сергей Прокопьевич. – Что ты тут делал?!

Случившееся незадолго до этого трагическое событие с Алёной свернуло обличающие академика-хулигана улики: ящики с водкой перестали поступать, и квантовый телескоп механически втянулся в логово. Оттого сын лишь смутно мог догадываться – почему его титулованный отец валяется на обочине, в окружении пустых бутылок от старомодной водки, возле распахнутого наукомобиля и вмятого в наукомобиль легкового гражданского транспорта.

Старший Мезенцев с трудом открывал (и тут же закрывал обратно) слезящиеся выцветшие глазёнки хитрована, даже в этих обстоятельствах не потерявшие ленинского прищура, и уверял, что ничего не помнит.

– Чья это «хонда»?

– Не помню…

– Где её шофер?!

– Не помню…

– Что ты тут делал, папа?!

– Не помню…

– Ну, последнее-то понять немудрено! – возразила Сергею Прокопьевичу девушка-телохранитель Лана. И презрительно пнула одну из опорожнённых бутылок «Пшеничной».

– Ладно, с этим разобрались… – согласился младший Мезенцев. – Он тут бухал на обочине… А чья «хонда» и где водитель?

– Ну и вопросики у вас, Сергей Прокопьевич! – пожала плечами Лана.

Академик всех академий меж тем полез во внутренний карман заляпанного чем-то пиджака и достал оттуда мятую пачку сигарет «Салем». Дрожащими руками попытался закурить дрожавшую в еле угадываемых среди седой волосни губах «палочку здоровья» – не преуспел, и потребовал от обслуги:

– Ну, помогите же закурить!

Гробовое обиженное молчание было ответом хозяину.

– В карантин его! – приказал брезгливо Сергей Прокопьевич, имевший, кстати сказать, статус сенатора РФ, во многом благодаря связям отца. – В карантин, под замок, и никакой науки на две недели…

– Серёженька, – виновато и плаксиво попросил, сжимая раскалывающуюся с похмела голову, академик, – а если чисто на бумажке столбиком… Математическую аналитику, а?

– Ни бумаги ему, ни карандаша! – сыпал злостью сын-сенатор. – Ничего, кроме огуречного рассола!

– Конвенция ООН о жестоком обращении с академиками… – начал было Мезенцев-корифей, но его никто не слушал. Все думали о судьбе несчастного или несчастной, анонимно и бездумно погубленной Прокопием Порфирьевичем… Ведь не могла же «хонда» приехать сюда сама по себе, без водителя!

 

***

Женщины очень любопытны. Это сгубило Еву – и Алёну Корабельцеву сгубило это же. Понимая, что толку от забулдыги, похожего на портреты Прокопия Мезенцева и Льва Толстого в школьных кабинетах, соответственно, физики и литературы, не добиться, Алёнка полезла в разверстую кабину совершенно не пострадавшей тойоты-рафика. Вдруг там ещё кто есть?

Но там в мурлыкающей успокаивающими лампочками индикаторов, наполненной сладким духом автомобильных ароматизаторов кабине был только настроенный на звёздное небо телескоп.

Алёна понятия не имела, как может быть опасен телескоп на квантовых усилителях. Она имела дело только с оптическими и электронными телескопами, да и то очень давно. В её понимании телескоп – лишь зрительная трубка, и ничего более…

Из чистого любопытства Алёна Корабельцева лишь одним глазком (да по-другому и не получилось бы, ведь не бинокль!) заглянула в окуляр «Мезо»…

Дальше случилось то, что никто из обычных людей не смог бы предположить. Со сверхзвуковой квантовой скоростью женщину втянуло в узкую трубу так, как кусок мяса втягивает в мясорубку: только что стояла у окуляра – вжик! – и нет никого…

Атомарная масса Алёны собралась в полном порядке и без повреждений по ту сторону визулы, в специально оборудованной капсуле на метановой горе планеты Плутон…

Пока ошеломлённая внезапной телепортацией Алёна озиралась по сторонам, на панели незнакомой ей техники инопланетного происхождения, металлический голос, как ей показалось, с радостью (за миллионы лет невостребованности даже у робота появляется металлический привкус радости в голосе, когда его востребуют) сообщил:

– Вас приветствует полупроводниковый спутник разума на кремниевой основе (далее непереводимая игра звуков оригинального артикула). Ваш запрос на счастье принят! Прошу загрузить ваши параметры счастья в двоичном или третичном коде! Мы счастливы вам помочь…

Алёна потрясённо молчала. До неё медленно доходило, что она похищена инопланетянами. Способ похищения был ей непостижим – но на то и инопланетяне, чтобы похищать непостижимыми способами. Факт же налицо: она заглянула в дудку, и была высосана непонятно куда, предположительно на корабль инопланетян, уже успевших овладеть русским языком…

– Вам понятен язык коммуникации? – вежливо поинтересовался кремниевый псевдоразум. – Я использую словарь академика Мезенцева в версии 1969 года земного европейского летоисчисления… Я могу использовать другие средства коммуникации…

Перед Алёной вывалилась прямо в воздухе визуальная таблица с языками нескольких галактик.

Алёна решила согласиться с коммуникацией по словарю Мезенцева.

– Прошу вас загрузить ваши параметры счастья в двоичном или третичном коде! Мы счастливы вам помочь… – настаивал псевдоразум иных миров.

– Где я нахожусь? – глуповато (но больше ничего не пришло в голову) поинтересовалась Корабельцева.

Последовали головокружительные описания планеты Плутон со всеми её астрономическими параметрами. Алёна мало чего поняла, кроме одного: она больше не на Земле.

– Верните меня обратно… – жалобно простонала Корабельцева. – Пожалуйста…

– Запрос введён некорректно, – сочувственно (он уже имитировал человеческие эмоции) сообщил искусственный псевдоразум. – Пожалуйста, уточните опции… Прошу вас загрузить ваши параметры счастья в двоичном или третичном коде! Мы счастливы вам помочь…

– Где я нахожусь? – спросила Алёна.

– Вы находитесь в машине счастья, – бодро рапортовала благожелательная машина. – Машина счастья скорректирована согласно кодовой системе «хомо сапиенс» по кодам академика Мезенцева образца 1972 года… Ваш запрос на счастье человеческого образца принят, внесён в каталог учёта, и может быть реализован немедленно… Прошу вас загрузить ваши параметры счастья в двоичном или третичном коде! Мы счастливы вам помочь…

Алёна созналась, что не может ввести никакие параметры ни в двоичном, ни в третичном коде. И в том, что не обращалась с запросом на какое-то там счастье.

– Зачем же вы тогда смотрели на визулы невооружённым глазом через систему «Мезо»? – удивился псевдоразум. – Почему вы не одели защитные очки лорда Чарзла Берловва?!

Дальше машина начала бы удивляться, если бы машины умели удивляться. Машина узнала, что Алёна Корабельцева с планеты Земля ничего не знает ни про визулы, ни про систему «Мезо», ни про лорда Чарлза Берловва, ни даже про конференцию в Рио 1992 года, упорядочившую контакты по системе академика Мезенцева…

– Мы счастливы вам помочь… – каждый раз заверял доброжелательный разум на эту бездну антинаучного невежества земной женщины. И потом требовал то двоичный, то третичный код, потому что так уж он сконструирован, что без кодов ничего не может осуществить…

– Как мне вернуться обратно? – обессиленно спросила Алёна после потоков малопонятных слов.

– Вернуться обратно в автоматическом режиме, – посетовал инопланетный компьютер, – вы можете только после просмотра демо-версии человеческого счастья…

– Хорошо, я просмотрю демо-версию! – обречённо согласилась Алёна.

– Ваш пол? – поинтересовалась машина счастья.

– Ламинат, – недоумённо ответила Корабельцева.

Полупроводники машины щёлкнули, пытаясь освоить информацию. В её память были внесены несколько полов, включая гермафродитов, геев, лесбиянок, – но ламината там не было.

– Ваш ответ непонятен, – взгрустнула машина счастья. – Сообщите ваш пол…

– Женский, – догадалась Алёна.

– Ответ корректный! – изобразила фальшивую радость машина. – Вам будет продемонстрирована версия женского счастья по классификации академика Мезенцева, включающая средние комбинации женского счастья за 300 лет земной истории… Если вы последовательно нажмёте визулу «нет» на все предложения, то будете автоматически возвращены в прежнее состояние…

– Очень хорошо! – устало согласилась Алёна, не зная, что ещё сказать бездушному роботу машины счастья.

И она оказалась…

 

***

Демо-версия возможной судьбы кратко поведала ей, что, стартовав (почему-то) из своих собственных 18 лет, ни раньше, ни позже, она имеет теперь право через ряд встреч и событий оказаться «вот здесь».

Неизвестно откуда, но она уже знала, что в её доме новой судьбы несколько этажей, а для оформления лестницы использованы любящим мужем, королём континентальной футбольной лиги (6 млн. долларов за участие в одной игре!), – темные ониксовые колонны. Они визуально приподнимали и без того высокий потолок нового Алёниного дома, покоряли строгостью и величием…

Алёна знала, что любима – правда, совершенно незнакомым ей, но хорошим человеком со спортивными фигурой и образом жизни. Она в демо-версии находилась в собственной гостиной, в которой гигантская ТВ-панель вписывалась на целую стену в классически оформленный интерьер. Гигант-телевизор располагался напротив мраморного камина, роскошных штор и резной лестницы, извивами барокко сбегающей к семейной столовой с массивными стульями и подлинниками мастеров живописи разных эпох. На каминной полочке лежали авиабилеты на Мальдивы – для Алёны и её демо-мужа, в летний отпуск, бизнес-классом на бизнес-курорт. В гараже, как «помнила» демо-память Алёны, стояли порше и «ягуар», дожидаясь своих хозяев. Были у них и дети, совсем не похожие на настоящих её детей, они учились в британском колледже…

– Ну, как вам? – спросила машина счастья из ниоткуда у Корабельцевой.

– Отвратительно! – созналась Алёна. – Можно свернуть эту страницу и перейти к следующей? Скорее, пожалуйста… Любые сокращения в демонстрации приветствуются…

– Но обстановка интерьера взята напрямую из кладовой вашей фантазии… – попыталась возражать машина счастья.

И Алёна припомнила, откуда вся эта мерзостная обстановка ей уже знакома: именно так она, Корабельцева, воображала дом своей мечты в дурацких бабьих фантазиях, когда листала глянцевые журналы! А эта проклятая машина залезла к ней в память, и считывает оттуда картинки беспочвенных и пустых мечтаний, угрожая всю эту игру праздного женского ума превратить в реальность!

– Уберите эту мерзость! – твёрдо сказала Алёна. – И побыстрее прокрутите всю демо-версию, если уж нельзя её пропустить! Если можно пропустить – то…

– Демо-версия в автоматическом режиме обязательна! – перебила машина.

– Ну так крути свою кинохронику скорее, распроклятая жестянка!

Послушный механизм счастья, созданный при коммунизме ануннаков, от нечего делать и решённости всех собственных проблем мечтавших осчастливить иные живые существа во Вселенной, – снова вернул Алёну в её 18-летие. Такую точку отсчёта, по счастью, установил при корректировке загрузочных программ академик Мезенцев, у ануннаков она в исходнике стояла 220 лет, и переносила бы любого человека разве что в прах его костей…

Из 18 лет ускоренно проматываемым изображением побежали новые линии судьбы – вошла в нужное время в нужное место, причина – следствие, новая причина, новое следствие… Вся жизнь иначе, вверх, в гору, очень быстрый просмотр, дни мелькают быстрее секунд… И вот Алёна уже супруга титулованного британского лорда…

 

***

Теперь её дом, по «выслуге лет», – уже не крикливый китч быстро разбогатевшего простого парня, успешного футболиста-миллионера. Теперь Алёна в обстановке английского замка, в котором всё дышит не только роскошью, но и консерватизмом.

Стиль замка соединил в себе георгианскую и викторианскую эпохи, их роскошные убранства, массивную мебель красного дерева, изысканный декор и лепнину.

Стилизованный под средневековье очаг веет волнами тепла на кресло-качалку, окружённую мягкими креслами, на которых уютно призывают к покою клетчатые пледы. Налево – высокие стрельчатые двери в роскошную, не первый век собираемую библиотеку. Там – уникальное собрание хороших изданий, в красивых переплетах и с глубоким смыслом: ни одного бульварного романчика…

В огромной гостиной с готическими потолками прислуга в чопорно-белых передниках накрывает по старинной английской традиции «пятичасовой чай». На стенах видны семейные реликвии нескольких поколений...

Мебель – только из дерева благородных пород. Диваны и кресла пёстрой тканевой обивки с традиционными линиями. Кое-где – на мебели, предназначенной мужчинам, – обивка кожаная.

Алёна уже знает демо-памятью, что в их супружеской спальне кровать – центр комнаты – широкая, массивная, огромная и декорированная, украшенная балдахином… У неё солидный муж и солидные дети. И снова – совершенно не похожие на её мужа и детей… Да, когда-то девчонкой она фантазировала что-то на эту тему, припоминает, но ведь это же была игра в кукольный домик! Как же можно из девичьих пустых грёз выводить формулу счастья?!

Какой, к чёрту лорд, если она знает больше, чем на 100%: её муж – не хватающий звёзд с неба технолог компотного производства, не больше, но и не меньше! Зачем ей другой, если жизнь уже сложилась с этим? Зачем ей снова и снова стартовать с 18-ти собственных лет, окукливаясь во что-то, категорически не являющееся ею настоящей?

Алёне откровенно надоели стереовиды с виду заманчивых, но холодно-мертвенных в своём механицизме судеб. Она устала снова и снова начинать с 18 лет, двенадцать раз кряду оказываясь в обстановке дурацкой разнообразной роскоши. Она успела побывать женой президента небольшой европейской страны, женой знаменитого учёного и писателя, просто одинокой, но очень богатой женщиной, не знающей отбоя от любовников, потом снова женой – но уже инвестиционного банкира…

Как в примерочной дамочки примеряют шубы, снимая одну и надевая другую, – так менялись в калейдоскопе машины счастья Алёнины судьбы. Шубы, впрочем, тоже были – горностаевые, шиншилловые, чернобурковые, песцовые, рысьи, соболиные, викуньевые, короткие и длинные, широкие и обтягивающие завидную фигуру Алёны… Надоели эти шубы горше интерьеров, всё более напоминая трёхмерный гламурный журнал, в котором не просто смотришь на картинку, а с лёгкостью входишь в неё, и можешь, если есть желание, остаться там жить…

Когда Алёнка была уже готова истерически заверещать, измученная «шопингом» завидных перспектив, машина наконец сообщила, что демо-версия возможных судеб, сделанных на основании фантазий заказчицы, считанных с коры её головного мозга, окончена.

– Слава богу! – облегчённо выдохнула Алёна.

– Да? – по своему понял её искусственный псевдоразум. – Вы подобрали себе судьбу для реализации? Назовите номер в презентации и мы охотно…

 

***

– Глупая латунная консервная банка! – крикнула Алёна, совсем потеряв уважение к машине счастья таинственных ануннаков. – Триста лет ты изучала человеческое счастье, и ничего в нём не смогла понять! Какого чёрта ты мне показываешь идиотские рекламные ролики?! Пойми, моя жизнь состоялась, и я не хочу другой жизни! Можешь ты это понять?! Я хочу назад, к своему мужу и к своим детям! И ничего другого, как бы заманчиво оно ни выглядело, – я не хочу!

Машина счастья логично (как казалось её машинным цепочкам взаимосвязей) стала показывать Алёне множество случаев её недовольства своим бытом, взятым непосредственно из памяти подопытной. Она показывала, как Алёна ругалась с ничем не примечательным мужем, мечтая о мужчине необычайном, знаменитом и богатом, как она называла «бестолочами» своих детей-троечников, и приводила в пример им других детей, отличников…

– Всё можно исправить по вашим претензиям к жизни! – с механическим оптимизмом говорил неживой голос. – У вас будет другой, идеальный муж, согласно вашим представлениям об идеале… У вас будут другие, идеальные дети, согласно вашим собственным представлениям об идеале…

– Но я хочу к своим мужу и детям! – настаивала Алёна. – Только к ним… К таким, какие они есть… Мне не нужны ни богатые, ни знаменитые, ни талантливые, ни популярные… Мне нужны мои…

– Но вы же сами мечтали…

– Потому что дура была! Как тебе, жестянка, объяснить разницу между бабьей блажью и настоящим человеческим желанием?! Наверное, никак… Дура была и воображала себе всякую дурь… Но на самом-то деле я хочу к ним и только к ним… больше ни к кому…

– Я, действительно, не могу понять… – согласилась машина счастья. – Ваши фантазии говорят одно, а ваше стремление – другое… Где логика? Вы мечтали, чтобы ваш муж стал богаче, но теперь фон показывает, что вам нужна не улучшенная версия мужа, а первоначальная… Зачем же тогда вы мечтали?

– Дура была, дура набитая…

– Простите, информация о ваших желаниях введена некорректно… уточните в двоичном или третичном коде…

– Перемена желаний что-то тебе объяснит?

– Я понимаю… Код «смена утверждения на отрицание»… Двоичный код… Я понимаю… Вы отказываетесь от своих желаний прежних лет…

– Да!!!

– Хорошо, я принял. Я могу перевести вас в вашу предыдущую жизнь в любом временном диапазоне от года вашего рождения до 1989 года по вашему земному европейскому хронометражу…

– Стоп! А почему до 89-го?! А потом…

– Согласно кодам академика Мезенцева, самое цветущее время жизни человека установлено на отметке 18 лет. Вы сделали заявку на счастье, и были перенесены в 1989 год вашего локального времени, и можете быть возвращены в собственную судьбу… Но вам придётся снова познакомиться с тем же самым мужчиной, и снова родить от него своих детей… Конечно, для этого нужно помнить точное время их зачатия… Ошибка даже на один час земного времени может привести к смене их пола, характера, наклонностей…

– Но я не помню точного времени зачатия моих детей! – завопила Алёна.

Настал черёд удивляться машине.

– Вы, земляне, не фиксируете времени зачатия? – удивилась инопланетная машинерия.

– Конечно же, нет…

– Как же вы тогда считаете себя разумной формой жизни?!

– Некорректно введённый запрос… – издевательски ударила машину Алёна её же, машины, лексиконом.

И заплакала. В общем-то, она не прочь была получить вторую молодость, снова прожить свою жизнь с 18 лет, пика формы по определению неведомого академика Мезенцева, знакомого только по портретам в школьном кабинете физики… Но точного повтора – она уже поняла, ибо с детства отличалась сообразительностью, – не будет. Свобода воли каждый день будет подтачивать судьбу, предлагать инверсии… Её мужчина уже родился, и она знает, где его искать, как знакомиться… Но её дети ещё не родились… Смести зачатие на час – и вместо мальчика родится девочка, а где же тогда будет её, Алёнки, мальчик? Или наоборот, если вдруг вместо дочки родится сын, потому что с зачатием они с мужем на сутки опоздают?!

Отплакавши, Корабельцева начала новый разговор с машиной счастья, уже научившись вводить двоичный код сообщений:

– Ваше предложение – неприемлемо. На него ввожу отказ. Нужно вернуться в точку изъятия. Прошу перечислить варианты возвращения в точку изъятия.

– Единственная возможность смертельно опасна для жизни, – холодно сообщил обслуживающий запрос робот.

– Я согласна, – не раздумывая, кивнула Алёна. – Обрисуйте вариант с существенными подробностями.

– Этот вариант за пределами моих полномочий, – жалобно заскрипел робот. – Там я не смогу вам помочь. Я имею лишь возможность доставить вас на берег реки Стикса, она же река Лета. Переплывать эту реку преданий вам придётся самостоятельно. Это особая река, никакое плавсредство, кроме человеческого тела, там не держится на плаву…

– Не проблема, я переплыву, я хорошо плаваю…

– Вы не понимаете, о чём идёт речь! – участливо возразил робот. – Река Стикс, она же река Лета, шириной с ваш земной Ла-Манш. За всю историю человечества вплавь Ла-Манш одолел только один человек – за что был внесён в вашу книгу Рекордов Гиннеса и прославлен всепланетно… Его подготовка пловца была гораздо лучше, чем у вас… Вы не переплывёте…

– Переплыву! – упрямствовала Алёна. – Британка Элисон Стритер переплыла пролив 43 раза и заслужила звание королевы Ла-Манша…

– Но она всю жизнь тренировалась для этого…

– Я хорошо плаваю…

– Но вы не Элисон Стритер, – мягко уговаривала машина. – У вас нет её тренированности…

– Зато у меня мотивация сильнее, чем у неё. Она всего лишь титул завоёвывала, а я поплыву к своим мужу и детям! Я сумею доплыть…

– Поймите, что если посреди Леты-Стикса вы станете тонуть, я ничем уже не смогу вам помочь… Мои полномочия на берегу Стикса… Всё…

– Значит, я утону… – с готовностью кивнула Корабельцева. – Это лучше, чем потерять мою семью… Одна жертва вместо четырёх, посчитай своим арифмометром, чёртова жестянка… Одна вместо четырёх – меньше?!

– Смотря в каких системах исчисления… – уклончиво ответил робот.

– Плевать мне на системы исчисления! – истерически заорала Алёна. – Ставь меня на берег Леты, а дальше уже не твоё собачье дело!

 

***

 Серое освещение Стикса было лишь половиной обзора. Другая половина обзора – чёрные мёртвые воды. Пока, оглядываясь, Алёна видела берег, с которого отплыла, ей было не так страшно.

Но когда тот берег пропал, а другой не появился – ей стало по-настоящему страшно. Кругом, насколько хватало глаз, простиралась лишь чёрная, почти не плескавшаяся вода безвременья…

– Пока я в Стиксе, – уговаривала себя умирающая Алёна, – мои дети уже родились… И если я утону – они всего лишь останутся без матери… Но на том берегу Стикса – они ещё не родились, и могут вообще никогда не родиться… не состоятся, оставшись лишь в моей памяти… А это страшнее, чем смерть… по крайней мере, для меня… для матери…

На шестом часу заплыва она уже не разговаривала, даже сама с собой. Она с ледяным спокойствием смертной усталости уже поняла, что не доплывёт. Она действительно – не Элисон Стритер… И подготовка совсем не та… Не каждая птица долетит до середины Днепра – тем более, до середины Ла-Манша…

Но её тело, млеющее от жажды уйти ко дну этой бездны чёрных вод, ещё механически, как робот, отправивший её в это путешествие, боролось. Смешались все стили плавания – она барахталась то брассом, то кролем, то «по-собачьи», то на спине…

И почти в самый последний момент, когда судорога свела уже и руки и ноги, а тело превратилось в чугунную гирю, тянущую вниз, – она услышала…

Сперва она подумала, что просто помешалась рассудком, потому что слышала старый добрый земной мегафон, полицейский или зазывальческий, торгового центра, электрический рупор:

– Владелица автомобиля «Хонда» С 537 ГМ, прошу проследовать в направлении моего голоса… Владелица автомобиля «Хонда» С 537 ГМ, прошу проследовать в направлении моего голоса…

Алёна краешком сознания отметила, что это её госномер. Кто-то, возможно, уже с того света, зовёт её над тихими и спокойными водами Леты-Стикса… Но почему так странно зовёт? По номеру автомобиля? Не по имени, ни по фамилии, а…

– Владелица автомобиля «Хонда» С 537 ГМ, прошу проследовать в направлении моего голоса…

Алёна махнула рукой на всякую логику, и сорванным голосом стала кричать в ответ, бешено помогая плеском воды, руками, обретшими новую силу:

– Я здесь! Господи, я здесь! Я здесь…

И, словно бы из ниоткуда показалась странная ладья, двигавшаяся со скоростью моторной лодки, но без мотора, без вёсел. На носу ладьи закреплён был громкоговоритель, снова и снова озвучивавший записанные в нём слова. А над мегафоном, в посконной рубахе, в окладистой белой бороде, с шестом, безнужно удерживаемым в руках, стоял некий старик…

Он напоминал Льва Толстого из кабинета литературы. И академика Мезенцева из кабинета физики. И того забулдыгу, который уютно свернулся в роковой вечер калачиком, обнимая ящик водки…

– Владелица автомобиля «Хонда» С 537 ГМ, прошу проследовать в направлении моего голоса…

– Откуда вы меня знаете? – еле слышно поинтересовалась полупрозрачная, полурастворившаяся в воде Стикса Алёна, когда старик с помощью шеста поднял её на борт.

– Я вас не знаю… Ваш автомобиль протаранил мой… Я ничего не знаю, кроме вашей машины…

– Но как вы плывёте в лодке? Стикс ведь не держит ничего, кроме человеческих тел?

– А это ладья Харона… Одолжил… Она из пустотелых человеческих костей… Формально – это человеческие тела…

– Но как вы смогли узнать, где меня искать?

– Видите ли, юная леди, я осмотрел вашу машину, и нашёл фотографию вашей семьи на самом видном месте… А дальше не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять: вы вышли из разбитой «Хонды», заглянули в телескоп без очков лорда Берловва, попали в машину счастья ануннаков… Машина предложила вам несколько вариантов типового женского счастья, вы их отвергли… Машина предложила вам вашу собственную молодость в 18 лет, вы тоже отказались… Вы, несомненно, потребовали весь список вариантов возвращения, а он небогат: я же знаю, что там только один пункт: плыть через Стикс… Следовательно, юная леди, я знал, где вас искать…

– Но как вы сумели вычислить все мои решения?

– Видите ли, сударыня, это машине трудно понять человека… А человеку человека понять легко… Я посмотрел на фотографию вашей семьи, на вашу улыбку, на то, как вы обнимаете мужа и детей, и понял, что вам прямая дорога в Стикс… Заклинаю вас, юная леди, никогда, ни за что больше не тыкайтесь глазом в окуляр незнакомого прибора без очков Берловва!

– За это можете быть спокойны… – прошелестела Алёнка обескровленными губами. – И в очках вашего Берловва больше ни в один телескоп не гляну… Интересует другое: неужели меня так просто просчитать?!

– Машина вас просчитать не смогла, как видите… А это очень тонкая машина, она триста лет училась представлениям человека о счастье…

– Это я уже поняла. Но вы…

– А что я? Я всё понял по вашим глазам на семейной фотографии… Вы жена и мать, следовательно, из капсулы на Плутоне в принципе не могли оказаться нигде, кроме вод Леты…

--------------------------------------------------------

[1] Склянка-аспиратор, склянка с тубусом.

[2] Прибор для анализа хлористого водорода.

[3] Подавляющие развитие.

[4] Коловрат – древнеславянская руна, представляющая из себя обратную свастику.

[5] Юмор автора связан с «числом авогадро». Это физическая величина, численно равная количеству специфицированных структурных единиц (атомов, молекул, ионов, электронов или любых других частиц) в 1 моле вещества.

[6] Чоппер (от англ. chopper – рубщик, ударник) – одно из древнейших орудий труда эпохи палеолита. Относится к т.н. «галечным орудиям». Чоппер был крайне прост в изготовлении и представлял собой заострённую гальку или валун размером до 7,5-10 см.

[7] Одно из древнейших орудий. Представляет собой гальку (желвак, обломок) с оббивкой края с двух сторон.

[8] Волошин Максимилиан Александрович – русский художник-пейзажист, критик, переводчик и поэт (1877-1932 гг.).

[9] Волошин Александр Стальевич (род. 3 марта 1956 года, Москва) – российский политический и государственный деятель. Руководитель администрации президента России с 1999 по 2003 год.​