Игорь МИХАЙЛОВ 
Игорь МИХАЙЛОВ
SILENTIUM
Новелла
Серенький крап дождя, тепло. Апрель сквозит в пустых рукавах разлапистых лип. Дорожки легкие и прозрачные, как сквозняки, текучи и неправдоподобны. И почти что нет их. Они угадываются. Почти на ощупь.
Ночью бродить по темным дорожкам парка – все равно что вскрывать вены. Невидимый, но где-то еле слышимый плеск, темные силуэты лебедей, как из нездешней жизни. Из тамошней.
Лебедь ходит по траве в темных ластах, как аквалангист. А рядом сидит на яйцах лебедиха. Под взбитой, словно перина, соломой рождается новая жизнь: гадкий утенок Андерсена.
В Овстуге!
В белой беседке ночью кажется, что ни тебя и ничего больше нет. А черный лебедь, отраженный в зеркале пруда, – негатив птицы Феникс.
На вершинах лип – черные пятна грачиных гнезд, как если бы раскисшая черная тушь расплылась по бумаге. Окаянные грачи начинают орать в полпятого утра. И не орать, а противно крякать. Спать от этого кряка невозможно. Лишь впадаешь в хлипкое забытьё, теряя сознание и просыпаясь, словно рождаясь вновь. Уже на сей раз, видимо, Тютчевым. И в прошлом веке.
А утром в этом веке, у магазина «Продукты», на улице, естественно, Тютчева пьяный дворник Саша торжественно и печально прожигает жизнь. Судя по прическе, Саша спит, не раздеваясь. Он, выворачивая пальцы, читает Есенина, Блока, Бродского, Твардовского и Маяковского. А потом поет: «Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой».
У Саши творческий запой. Куртка какого-то беззащитного цвета, а душа нараспашку. Он читает стихи, забывая слова, перевирает, а потом говорит:
– А я ведь сидел!
Как бы отнесся к этому Тютчев? Думаю – промолчал бы.
Памятник Тютчеву напоминает заляпанное грязными руками полотенце. Облик неуловим. Он – тайна.
Silentium!
– Саша, ну что же, что сидел, с кем не бывает, – говорю, – зато тут никто, кроме тебя, не прочтет Блока и Бродского. А уж Твардовского и подавно. Василий Теркин также прочно забыт, как и его прототип из ХIХ века.
А ведь эти вот – не сидели?! Может быть, и зря не сидели. Вон стройная девушка с велосипедом. Картина Саврасова. Они с велосипедом словно одно целое.
В ее глазах ни Твардовского, ни Бродского, ни Тютчева. Поэтому она так красива!
– Да, – говорит, Саша, – красива, но Твардовского не прочтет. А сейчас у меня горит душа, понимаешь?
– Понимаю, Саша! Это химический процесс называется: «Тютчев»!
– Понимаешь!!! А я, брат, пойду тушить пожар пивом «Колос» на одну блат-хату.
Стог соломы на его голове ерошит прохладный апрельский ветер. В глазах тусклый отсвет ночного пожара.
– Иди, – говорю. – Но возвращайся.
К Тютчеву!
И снова silentium.
Приходят неслышно, как смерть, сумерки. В сумерках, как Будда, каменный Тютчев. Черные лебеди на пруду высиживают новую жизнь. За оградой, в черной грачиной тьме ревет раненым зверем машина, стреляют в белый свет, как в копеечку.
Белесый рассвет. И вот тут на этом водоразделе я вроде как Тютчев, а потом уже вроде бы и нет. Всего лишь – не Тютчев. И я иду пить водку и спать до полпятого. В полпятого начнется кряканье. Грачи прилетели. Саврасов пьян. Поэтому они и кричат, как на базаре азербайджанцы, торгующие арбузами:
– Саврасов, Саврасов!
Весна, апрель, достать красок и напрочь зарисовать, закрасить саврасовских грачей. Этих склочных птиц, которые ломают ветки и обляпали все дорожки. Это как-то не по-тютчевски.
Тютчев – птица Феникс!
Вечером выпускают борзых: Гюрзу и Стрелу. Они роют грядки и валяются в траве. Борзые из прошлого века, из барской усадьбы. Из чьей-то судьбы. А я из будущего в прошедшем времени.
На втором этаже моей комнаты ночью снится Тютчев. Он весь в темном, словно лебедь. Он молчит. Молчу и я. Мы оба молчим. А что тут еще скажешь?
Silentium!
Прекрасно!!!