Александр БАЛТИН. ПОМНОЖЕННОЕ НА СЕРЬЁЗНОСТЬ. К 125-летию Валентина Катаева

 

Александр БАЛТИН

ПОМНОЖЕННОЕ НА СЕРЬЁЗНОСТЬ

К 125-летию Валентина Катаева

 

С детства – имея в виду определённое поколение – плескали в сознание волны катаевского паруса, оказавшегося одиноким не настолько, чтобы не собрать бесчисленную аудиторию.

…Ах, читательские рати Советского Союза! Ах, люди, растущие на книгах…

Малахитовые доски прибоя брали разбег с первых страниц, предлагая вариант стилистики столь же великолепной, сколь и живо передающей реальность – есть стилистика, своеобразно оторванная от действительности, когда персонажем является сам язык, в ряде бунинских рассказов, к примеру.

Живость одесских дворов и колорит речи способствовали внедрению паруса в читательское сознание, равно и милые, трогательные, так чётко прописанные герои.

Парус вполне обеспечивал Катаеву место в пантеоне, и поэтическая тонкость некогда начинавшего как поэт Катаева сказывалась даже в названиях, которые он давал своим книгам.

«Алмазный мой венец» рождал жажду расшифровки имён, сложноскрытых под масками.

– Вы знаете, кто такой колченогий?

– Нарбут.

– А кто такой Нарбут?

И начинался поиск, что венчался открытием своеобразного поэта.

…Впрочем, и ранние рассказы Катаева о гражданской войне и его сатирические вещи уже читались ярко.

Многие книги долгой писательской судьбы обретали успех, но надо всем, казалось, мерцала белизна яркого паруса.

 

В 1943 году, работая военным корреспондентом и постоянно перемещаясь по фронтам: как того требовал долг, Катаев задумывает повесть о мальчишке, сыне полка.

Он заметил мальчика, одетого во всё военное: гимнастёрка, галифе, но маленькое по размеру, сшитое специально для паренька; разумеется, таковой ребёнок вызвал интерес писателя, и Катаев узнаёт у командира полка, что мальчишку – голодного и одичавшего – разведчики нашли на дне блиндажа, взяли; он поначалу был сущим волчонком, но постепенно прижился и стал своим.

Катаев начинает писать повесть, впоследствии читанную миллионами советских детей, узнававших войну в новых чуть одомашненных ракурсах: где, несмотря на кровь, боль, лишения, продолжала виться человеческая жизнь.

…Во время выполнения задания разведчики в окопе находят мальчика, бредящего во сне; чувствуя луч фонарика, он начинает лепетать: «Наши, наши!» – и, подобранный разведчиками Ваня Солнцев постепенно становится своим.

Его отец погиб в первые дни войны, мать убита немцами.

Наждак правды тяжело проходит по сознанию.

Все люди от пятидесяти и выше помнят перипетии повести, образы Биденко, Енакиева: их уже не вытравить из памяти, не изъять из недр сознания, да и не нужно, собственно.

Чудесно цветущий катаевский язык живёт в русле повествования: никогда не отделяясь, не становясь самодостаточным: всё служит делу, всё работает на развитие сюжета и уточнения характеров.

Повесть была новаторской: впервые в советской литературе война была показана через восприятие ребёнка; и повесть не сразу получила признание: хотя Сталинскую премию получила сразу.

Позже Катаева заваливали письмами с описаниями похожих событий: случай Вани Солнцева вовсе не был редкостью.

Но образ мальчишки, принятого в большую семью суровыми солдатами, каждый день могущими умереть, человеческое тепло, идущее и от ситуации, и от образов, нарисованных писателем, продолжали долго облучать поколения читателей.

Жалко, этого не происходит сейчас.

 

Шифры, коды, маски всегда использовались в литературе – тем паче, в литературной игре: в построении лабиринтов, закручивающихся туго и интересно, сулящих отгадки не раньше, чем посчитает нужным писатель – всегда отчасти строитель лабиринта…

Бездна манит всегда: и литературная жизнь, так тонко зашифрованная Катаевым в книге «Алмазный мой венец», бушевала именно бездной.

Особенно – учитывая логоцентричность советских гуманитарных людей, всегда стремившихся познать, как можно больше в излюбленной сфере.

Преуменьшен ли Мандельштам, наименованный Щелкунчиком?

Ни в коей мере: тем более, Катаеву как благородному ценителю поэзии не могли не быть близки поэтические перлы Мандельштама: он показан чётко, обрисован точно и сильно…

Громы Маяковского угадываются сразу, как ни назови горлана-главаря, перетряхнувшего русскую поэзию, как мало кто.

Отношения скручиваются туго и, разумеется, выхлёстывают за пределы литературы – в жизнь.

Жизнь и наполняет «Алмазный мой венец» – не в меньшей степени, чем литература: впрочем, взаимодействие их всегда остаётся тайной для самих писателей.

Кто кого отражает?

Кто кем руководит?

Ответы будут двойственны, как миражи.

Но блистательная катаевская игра, помноженная на необходимую серьёзность – когда не смертельность – остаётся блестящей, суля захватывающее чтение и в наши дни…