Юрий МАНАКОВ. ПИХТОВОЕ МАСЛО И ЧЁРНЫЙ МЕДВЕДЬ. Рассказы

 

Юрий МАНАКОВ

ПИХТОВОЕ МАСЛО И ЧЁРНЫЙ МЕДВЕДЬ

Рассказы

 

КОРЕНЬ МОЕЙ ПАМЯТИ

 

Есть у меня свой, особенный праздник души – это когда приспевает пора запасаться на зиму целебным корешком, что у нас на Рудном Алтае испокон веку зовётся белочным, потому как растёт под оснеженными вершинами белков. В других местах России корень этот именуют красным или медвежьим, по-научному же он прописан как копеечник, не припомню точно: то ли забытый, то ли уползающий. Зато, отчего он так называется, об этом у меня двоякое мнение. По моим наблюдениям, всё дело в светло-сиреневой розетке этого растения, набранной мелкими, зримо напоминающими наконечники старинных русских копий, выгнутыми цветками, и вместе с тем, эти же цветки при определённом угле зрения очень похожи на пригоршню копеечных монеток. Название у этого растения только русское, латинского варианта просто не существует, что говорит лишь об одном – корень отыскан и освоен как целебное снадобье нашими пытливыми предками. К примеру, обильно произрастающий в Алтайских белках золотой корень имеет первым своим названием – родиола розовая. А маралий корень, его еще называют «бородачом» за схожесть с редкой, удлинённой, серо-бурой бородкой, в книжках-справочниках пишется как левзея сафлоровидная.

Белочный корень любит россыпи, прикрытые за никем не считанные тысячелетия перепрелым гумусом, на котором знатно произрастать не только солнечно-оранжевым жаркам и мохнато-багровым пионам, обильному черничнику и резной чемерице, но и пижме, горечавке, бадану и троецветке – водосбору, с изумительными бело-жёлто-голубыми колокольчиками нежных соцветий. Так вот, корень этот в изрядном количестве промышляли еще кержаки – старообрядцы, что с конца 17 века и до революции густо проживали в таёжных укроминах Алтайских гор. Как правило, отыскав корень, они заступами окапывали куст, обнажая толстое, переплетённое узлами устье, набрасывали на него петлю из пеньковой верви, привязывали другой конец к хвосту лошади и, неторопливо понукая животное, вытягивали белочный корень, вскрывая сколы – камни утаённых россыпей. Бывало, что волокнистые щупальцы – корешки размерами вытягивались до пяти-семи метров в длину.

Сам я познакомился и попробовал корень подростком тринадцати лет, когда мы с соседскими ребятами впервые поднялись на великие для нас высоты (более двух тысяч метров над уровнем моря) и напросились на ночёвку к пастухам, выпасающим на альпийских лугах совхозных телят. Огороженный жердями загон с истоптанными внутри кочкарниками, гряда причудливых, отдельно стоящих пластинчатых скал, рядом с которыми – бревенчатый домик с длинной железной трубой на покатой крыше, под скалистым навесом поленница дров; густой кедровник, уходящий вниз по северо-западному склону, а в другой стороне, вверху, громадный продолговатый утёс-останец, с утекающими в крутое южное ущелье россыпями от среза нижнего торца. Эта картина чётко и с первого раза запечатлелась в моей отроческой памяти на всю жизнь. Пастухи, трое бородатых немногословных мужиков с ухватистыми, жилистыми и тёмными ручищами, когда мы спросили их о ночлеге, молча кивнули, и самый молодой из них махнул рукой, приглашая нас пройти в домик. Там он указал на место в углу сколоченных широких, занимающих половину помещения нар и скупо обронил: «Поместитесь, живите». И вышел вон из домика.

Мы огляделись. На узком подоконнике квадратного, засиженного мухами и мошкой оконца стоял пузырёк с йодом, рядом лежал слегка поржавевший пинцет и запечатанный пакет с бинтом. Под оконцем разместился стол на одной, выпиленной из лиственницы, толстой ножке; по двум, у стены, сторонам красовались чурки, видимо, бывшие когда-то частью той же самой лиственницы, а перед столом стояла сбитая из двух оструганных плах лавка. Ближе к входной двери, с уходящей в низкий потолок трубой, ютилась невысокая железная печка, на которой в закопченном большом чайнике что-то аппетитно булькало. Через подрагивающую крышку и загнутый носик чайника избушка наполнялась каким-то необыкновенно душистым ароматом, который мы, сглатывая голодную слюну, сладко и жадно вдыхали, не смея без спросу подойти к печи и приоткрыть крышку, чтобы узнать, что же это такое там напаривается.

Скрипнула дверь, в избу ввалился приземистый седобородый пастух, окинул нас острым взглядом, загадочно хмыкнул, прошёл сначала к противоположной от окна стене, где открыл ларь и извлёк из него каравай хлеба и холщовый мешочек с комковым, колотым сахаром. Всё это выложил на потёртую клеёнку стола и только после этого дружелюбно скомандовал: «Паренёк, – ты, что ближе всех к полке, – возьми там пяток кружек – чаёвничать будем. Вы с дороги, подкрепимся, а там что и посерьёзнее сообразим».

Тут и мы наконец-то пришли в себя, каждый бросился к своему рюкзаку, начали доставать и выкладывать на стол тушёнку, консервы, хлеб, печенье, конфеты, плиточный чай. Мужик, глядя на наши хлопоты, загадочно усмехнулся в бороду и покачал головой: «Вы, ребятки, всё-то не выкладывайте, припасы еще и вам сгодятся на обратный путь. Мы здесь не бедствуем – матушка-тайга да горы любого, кто не со злом, завсегда прокормят. А теперь давайте-ка, кто из вас на ногу скор, сбегай на ключ, под скалу, его узнаешь по синей тряпице на жердинке, там в воде баночка молочка охлаждается – чаёк заправить».

Тогда-то мы и узнали, что вкуснейший этот напиток отваривается из корня, называемого в наших местах не иначе как белочный. Осмелевшие от тёплого, отеческого приёма и любознательные в силу своего возраста, после обеда мы стали упрашивать дядю Колю, так нам представился седобородый пастух, показать, где растёт корень и как его добывать. Дядя Коля покряхтел добродушно, прищурившись, оглядел нас с ног до головы и махнул рукой: «Лопату и лом у дверей на выходе возьмите и – айда на лужок за поскотину!».

Корни росли кустом, прямые стебли, с такими же, как у акации, листьями, выбивались из земли, каждый по отдельности, но кучно, и поэтому напоминали букеты, расставленные чьей-то заботливой рукой по каменистому высокогорному склону. Дядя Коля окопал ближний к нам куст, вывернул ломом несколько небольших каменных плит и, углубляясь, обнажил толстый, шириной с детский кулачок, корень, затем аккуратно острием штыковой лопаты обрубил уходящий в землю светло-коричневый тугой отросток: «Вот так вот, ребятки. И нам прибыль, и корешок, что в камушках остался, поболеет малость, не без того, однако через годик-другой восстановится и снова отрастёт». Говоря это, дядя Коля сгрёб лопатой плиты и землистый дёрн обратно в развороченную ямку и притоптал их кирзовыми сапогами, обронив как бы для себя: «Во всём должон присутствовать порядок».

 

С того раза приохотился я к целебному корешку. Получилось так, что полжизни довелось мне пребывать вне Рудного Алтая – то работал и учился в Восточной Сибири, то дышал насыщенным йодистым воздухом на просолённых берегах Сахалина, а то кем только не пробовал себя в Первопрестольной – и грузил фуры паллетами с постным маслом, маргарином или майонезом, и выламывал оконные рамы в школах и детских садах, меняя деревянные окна на пластиковые, а то и мёл охапки разноцветных опавших листьев на Воробьёвых горах в живописной усадьбе с чугунной кованой оградой гостиничного комплекса министерства обороны. Но всегда во время приезда домой, а делать это я подгадывал летом или ранней осенью, непременно выкраивал день-другой и карабкался к вершинам белка, где у истоков горных ручьёв, на неописуемых по очарованию альпийских подсохших болотцах плантациями рос красный корень.

И когда я, отдышавшись после головокружительного подъёма, выбирался на давно покинутое пастухами, густо заросшее чемерицей и пижмой, кочкастое стойбище рядом с причудливыми базальтовыми скалами, сердце моё сладко сжималось. В душе разливалось предчувствие – вот сейчас пройду еще с десяток метров, заверну за подпёртую древним кедром скалу, а там и домик с покатой крышей и бородатые немногословные мужики, а от ключа, с развевающейся синей тряпицей на воткнутом шесте, с полным ведёрком студёной воды, стараясь не расплескать ни капли, по тропинке к избушке спешит подросток. И в нём, конечно же, я узнаю себя.

Однако ни домика, ни шеста, ни набранной жердями поскотины никогда уж больше здесь мне не увидеть. Но поднимающуюся волну грусти всегда останавливает мысль о том, что как всё-таки мне повезло в юности, что я входил в жизнь, хоть и среди суровой, но такой самобытной и родной красоты и в окружении настоящих – от земли! – людей.

 

 

УРОК ПОСЛУШАНИЯ

 

Сентябрьским прозрачным вечерком, наломав впрок ядрёной калины и приторочив фанерную паевку к луке седла, возвращался я верхом на своей рыжегривой Журавушке домой, в посёлок. Земляная утоптанная дорога огибала склоны, взбегала на холмы и взгорки и полого спускалась в распадки, где внизу, на глинистом донышке, подсыхали неглубокие колеи от автомобильных колёс и тракторных гусениц. Лошадь резво рысила безо всяких понуканий, она чуяла, что путь наш домой и скоро её наконец-то расседлают.

Мы только что проскакали очередную загогулину просёлка и по нарезанной по склону дороге начали спуск в заросшую черёмухой ложбину. И тут какой-то шальной овод слёту ткнулся в конские влажные раздувающиеся ноздри. Журавушка резко замотала головой и – понесла. Надо сказать, что уж если она понесёт, ты ей хоть шею сверни и губы удилами порви – не остановишь. Минуты через три, когда и овода след простыл, и, должно быть, боль от укуса улеглась, Журавушка опамятовала, но бег свой всё же не сбавила. А впереди, метрах в двадцати, роскошная лывина-лужа, во всю ширину дороги. Слева от неё ощетинившийся сухим репейником откос, справа черёмуховая чащоба, и – всего лишь узкая проезжая полоска подсыхающего и тускло поблескивающего в лучах закатного солнца суглинка.

Я подбираю повод, морда у лошади вытягивается, сливовые глаза её недоумённо поглядывают на меня.

– Журавушка! Сбавь ход, а то ведь выстелишься, да и я с тобой.

Но лошадь, знай себе, летит. Я опустил поводья и только ногами покрепче обхватил её вздымающиеся бока, а свободной рукой поймал косматую гриву. И вот мы на хорошей скорости врюхиваемся в эту влажную полоску. Лошадь успевает выбросить перед собой свои крепкие ноги, и на брюхе, притормаживая всеми четырьмя копытами, проезжает по лоснящемуся суглинку, как по маслу, ещё метров пять. А я так и остаюсь в седле, лишь сапоги в стременах поджал к потнику. Мы замерли. Лошадь, вытянувшись, лежит на брюхе, я сижу на ней верхом. Она слегка подвернув голову, виновато и напряжённо смотрит в мою сторону.

– Ну что, девонька, разлеглась? Эх вы, женщины, не указ вам слова мои. Давай, вставай уж.

Лошадь, поняв, что её простили, быстро подбирает ноги под себя. Рывок, и она уже стоит, отфыркиваясь, и весело водит глазом: видишь, мол, не только падать, но и подниматься умею, да не просто так, а с седоком! И на мгновенье присев, как бы подобравшись, Журавушка вновь взяла добрую рысь. Однако урок она, кажется, извлекла, потому как теперь, завидя издали ложбину с растёкшейся лывой или даже крохотным мокрым пятнышком на нашем пути, лошадь моя прижимала аккуратные уши, сбавляла бег и осторожно преодолевала опасное место. Зато потом победно окидывала меня беглым взглядом: «Вот, дескать, хозяин, какая я прилежная ученица!».

Эх, кабы все существа женского рода были такими смышлеными да понятливыми. Как бы зажили тогда!

 

 

ЧЕРЕПАХИ

 

Действительную службу в вооружённых силах проходил я в одной из ракетных бригад Краснознамённого Среднеазиатского военного округа, в пекле выжженных степей и пустынь южного Казахстана. Был молод, дерзок, вынослив, может потому и прошла она сравнительно легко. Правда, после службы дал себе зарок – никакими коврижками теперь меня не заманите в вашу солнечную Среднюю Азию. Хватило с меня и того, что песок на зубах скрипел после возвращения домой еще с полгода.

Но это было после, а тогда… Обычно по возвращению с весенних командно-штабных учений кунги наших боевых машин шевелились от ползающих по полу пятнистых черепах, обречённых на заклание и распилку их панцирей, идущих на дембельские сувениры – пепельницы и декоративные вазочки. Сам я относился к этому с нескрываемым раздражением, и, будучи сержантом, командиром отделения и имея в своём распоряжении автомобиль ГАЗ-51 с тремя радиостанциями в кунге, никогда не допускал, чтобы мои подчинённые разоряли черепашьи гнёзда на обрывах песчаных каньонов и заполняли обречёнными рептилиями все отсеки нашей боевой машины.

Когда-то, еще на первом году службы, комбат меня, тогда еще рядового, приказал оставить дневальным по казарме на всё время выезда дивизиона в летние лагеря на раскалённое плато в скалистых сопках.

За окнами одноэтажной казармы плавился июнь, хотя в кубриках, так мы называли расположенные в двух крыльях здания помещения, занятые двухъярусными железными кроватями и свободным для построения пространством посредине, было сравнительно прохладно, так как окон я, во избежание неприятных неожиданностей, категорически не открывал ни днём, ни ночью.

Первые дни всё было спокойно, и я бы даже сказал – сонно. Я исправно посещал солдатскую столовую, раза три заходил дежурный по части офицер, пройдётся по казарме, поскрипит портупеей, поправит кобуру на боку и спешит в другие, стоящие по линии соседние пустующие казармы, проверять, не дрыхнут ли в них среди белого дня какие нерадивые дневальные.

Умывальная комната располагалась в центре казармы, рядом с оружейкой. Представляла она собой продолговатое помещение, вдоль стен которого по обе стороны до окна тянулось по трубе с вваренными в них отводками с кранами, нависающими над квадратными алюминиевыми раковинами. Потолок и стены в умывальной были белеными серой извёсткой, а низ их и неровный пол, с уклонами к сточным решёткам, выложен простеньким бледно-жёлтым кафелем. Вот именно из этих решёток однажды так завоняло, что я невольно вспомнил о противогазе. В догадках терялся недолго, поскольку запах тухлого мяса говорил сам за себя. Сопоставив некоторые факты, можно было легко определить лежащую под решётками причину, вернее целую кучу причин, представляющих останки, потроха бедных пресмыкающихся, распиленных молодыми, скорее всего нашего призыва, безропотными солдатами здесь же в умывальной в одну из апрельских ночей сразу по возвращению дивизиона с учений. Видимо, ребята оказались чересчур сообразительными, и вместо того, чтобы вынести куда-нибудь подальше от расположения дивизиона внутренности оскобленных черепашек, и там их закопать, вскрыли решётки и вывалили потроха в канализацию.

Пока в казарме кипела жизнь полутора сотен военнослужащих, жидкость из кранов лилась почти без перерыва, а, как известно, в проточной прохладной воде мясо долго не портится, сам до армии в многодневных таёжных походах пользовался схожим способом – либо в герметично закрытом целлофановом пакете погружал кусок говядины в студёный ключ, либо укладывал его в сырую землю, прикрывая затем квадратом вскрытого влажного дёрна, точно так же поступал и с выловленной свежей рыбой, если вылазка на рыбалку затягивалась ни на один день.

Что бы там ни было, но потроха начали разлагаться, да так стремительно, что к обеду вонь поползла и по казарме, я распахнул все окна, но это слабо помогало, и даже, наоборот, за счёт своеобразного эффекта вытяжки всё помещение наполнилось сладковато-приторным запахом гниющей мертвечины.

Что делать? С минуты на минуту может нагрянуть дежурный офицер с проверкой, не встречать же его на крыльце с вручением сумки с противогазом, мало того, что не оценит юмора, так еще чего доброго и на гауптвахту упечёт! Положение складывалось отчаянное, впору паниковать, однако тут, как уже случалось со мной раньше, память выдала спасительный круг в виде живописной картинки таёжного студёного ручья, русло которого обрамлено шелковистыми березками и пирамидками стройных пихт. Конечно же, необходимо немедленно открыть, причём все до единого, краны в умывальной комнате, и пускай поток воды уносит всю эту непереносимую вонь туда, где ей и положено быть – в канализацию.

Что я сейчас же и проделал с несказанным удовольствием. Только теперь уж мне надо было держать ухо востро и караулить дорогу от плаца к казарме, предупреждая неожиданное появление дежурного. Я продел черенок швабры через ручку входной двери, тем самым заблокировав её, чтобы у меня было время успеть завинтить все краны, пока снаружи будут стучаться в дверь, и занял позицию у окна в Красном уголке, аккурат под портретами престарелых членов Союзного Политбюро. Всё-таки по казусу запертой двери отбрехаться проще, нежели если проверяющий, задохнувшись от приторно-сладковатого смрада в пустующей казарме, заставит тебя выгребать потроха несчастных черепах!

Через три дня дивизион вернулся из летних лагерей, краны вновь заработали с новой силой и почти безостановочно: всякую свободную минуту, с лицами чёрными от загара, бойцы плескались в умывальной. Видимо, напор воды смыл-таки и унёс прочь из казармы останки пресмыкающихся, потому что даже когда улёгся первый ажиотаж, и жизнь вернулась в обычное солдатское русло с построениями, политзанятиями, марш-бросками, обслуживанием вверенной боевой техники, из-под решеток ни разу не завоняло. А мне наш суровый и немногословный комбат Корягин на второй день по возвращению так даже объявил перед строем благодарность за достойное несение внутренней службы. А я бы добавил – и за сообразительность и солдатскую смекалку. Но осмотрительно промолчал.

Что творилось в казарме в дни пребывания дивизиона в летних лагерях на второй год моей службы, и как выкручивался дневальный из молодых, мне неведомо, поскольку было не до того. В этот раз я, как боевой сержант, радиостанция которого подчинена непосредственно комбату и обеспечивает связь его как с высшим командованием бригады, так и с подчинёнными, находился на острие событий. Так как буквально с первых часов назначения на эту должность мне образно объяснили, что связь – кровеносная система нашей советской армии, и, естественно, – сбоев у неё не должно быть, даже теоретически.

Когда сегодня в моей памяти всплывают те дни, сердцу в груди становится тесно от того, что какой же я всё-таки тогда был подвижный и сноровистый и, главное, что – как пелось в популярной в те годы песне: «…впереди у жизни только – даль, полная надежд людских дорога».

 

 

НАБОРНЫЙ РЕМЕШОК

 

Под затенёнными укосами серых, в сиреневых разводьях лишайника, мареновых глыб, местами укутанных прелой прошлогодней ботвой лопушистой чемерицы еще кое-где оплавлялись последние грязно-ноздреватые линзы сходящего снега. Там и сям звенели солнечные потоки талой воды, несущиеся радостно и как им заблагорассудится с вершины белка в расщелины, чтобы там, перетекая белопенными водопадами из одной гранитной чаши в другую, достичь наконец-то главного ручья этой горной гряды, названного нашими дедами за свой дикий, непредсказуемый нрав и коварные повадки Дурным.

Ручей этот я люблю с отроческих лет. Может потому, что именно здесь, впервые ночуя без взрослых под открытым, расшитым сказочным узорьем созвездий бархатистым небом, отведал я из закопченного котелка настоящего таёжного чая из листьев чёрной смородины, сорванных мной и закадычным другом здесь же рядом, у изножья россыпей, с неведомых времён застывших раскрошенной каменистой оплывиной между двух скалистых утёсов, подпирающих лесистый хребет.

А быть может и потому, что таких необычных, я бы сказал, богатырских ручьёв, да что там ручьёв, и рек-то, я встречал за свою жизнь не так уж и много. Стиснутый, сжатый с двух сторон почти отвесными склонами гор, он несётся не так стереотипно, как мы привыкли видеть большинство других ручьёв, грохочущих по дну скалистых ущелий. Особенностью Дурного являлось то, что перепад склонов на его пути непредсказуемо крут, местами почти вертикален, поток воды не течёт, а летит с напором как из пожарного шланга. Русло ручья состоит не из промытых и отшлифованных разноцветных камешков и золотоносного песочка, а громоздится такими глыбами и плитами, что не на каждую и вскарабкаешься. Весной, когда нераспустившиеся, полупрозрачные осиновые и берёзовые кущи, сбегающие по логам к Дурному, еще не гасят зелёной и ворсистой занавесью листвы шума и грохота этого неуправляемого, кипучего сына наших белков, кажется, что гул разносится не только по всем ущельям и складкам гор, но и достигает самого солнца. К примеру, разговаривать в это время вблизи ручья бесполезно – собеседника всё равно не услышать. Надо только кричать, да так, что другой раз глаза из орбит вылезают!

Вот и сейчас, пусть я и находился в полутора километрах вверх от Дурного, шум стоял такой густой, что радостную птичью разноголосицу, коей наполнена вся округа, можно было услышать только когда пернатые, увлечённые своими весенними брачными играми, не обращают на тебя никакого внимания, а перепархивают и рассаживаются на верхушки ближних тёмно-зелёных пихт и пробуют свои сильные голоса на необыкновенные переливчатые арии.

Цель моего нынешнего прихода в эту ложбинку была двоякой: нарезать тугих стеблей молодой, необычайно сочной, напитанной талой благодатной влагой черемши и заодно насладиться непередаваемыми ощущениями причастности к пробуждению и освобождению от зимних обмороков родимой алтайской тайги.

Перескакивая с кочки на корягу, поминутно наклоняясь и прихлёбывая из собранной в лодочку ладони сладкую студёную водичку, я уже обежал на раз оба покатых склона, когда вдруг приметил на берёзе-вековуше промеж чёрно-белых штрихов знаменательный развал с застывшей тёмно-коричневой накипью чаги. Он и находился-то удобно, метрах в полутора вверх по стволу от роскошного округлого муравейника. Я приблизился.

День был солнечный, ласковый, деловитые муравьи живыми поблескивающими струями обтекали в разных направлениях щедро усыпанную сухими иголками хвои полусферу своего поселения. Я зашёл с боку кучи и, стараясь не беспокоить насекомых, принялся ножом аккуратно отковыривать комочки чаги. Крошки её стали осыпаться на верхушку муравейника. Он встревожился, самые смелые муравьи тут же встали на задние лапки и воинственно задрали вверх свои продолговатые головки с длинными усиками и острыми челюстями, но поняв, что ничего страшного с неба на них не просыплется, а это всего лишь что-то наподобие манны небесной, они, энергично подталкивая друг дружку, начали ловить и подбирать эти самые крохи и утаскивать их в чуть приметные круглые норки.

Уложив наготовленную чагу в кармашек рюкзака и, вскинув его на плечи, я напоследок провёл рукой по гладкому стволу берёзы – поблагодарил за целебный подарок, и начал спуск к каменистой дороге.

Мне оставалось только осторожно спуститься по гравийной осыпи на эту дорогу, когда я невольно обратил внимание на возвышающийся справа на бугре огромный валун, похожий на старинный объёмистый купеческий сундук с достаточно плоским верхом. Сходство усиливалось еще и тем, что все бока валуна до половины были опушены отмытым вешними дождями изумрудным мхом. На солнце мох поблёскивал, что придавало некоторую сказочность этому предмету. Валун заинтересовал меня, и я взобрался на бугор рассмотреть его поближе.

Идеально ровные и безупречные углы – будто опытный каменотёс постарался, вкраплённые в базальт ленточные разводья яшмы и других алтайских самоцветов. А одна из ленточек так вообще, подобно замочной накладке живописно свисает с крышки сундука и так смахивает на брошенный кем-то из туристов наборный обрывок цветной страховочной верёвки, что рука моя непроизвольно потянулась потрогать её. Ярко-зелёный, ёлочкой, узор чередовался с коричневыми пятнышками и жёлтыми спиральками – не взять такую себе на память мне просто не позволяла моя любознательная натура, тем более, что верёвка эта запросто и в хозяйстве бы пригодилась: на плоской крышке сундука-валуна она была свита ещё и в колечки.

Я наклонился вперёд, и тут же всего меня прошил электрический заряд, я резко и вовремя отдёрнул протянутую руку: из колечек прямо мне в глаза, не мигая, смотрела приподнятая, слегка приплющенная – и тоже узорная! – змеиная голова с широко расставленными бусинками холодных глаз. Маленькая пасть гадюки медленно разверзлась, и длинный раздвоенный язычок вырвался наружу и угрожающе завибрировал в воздухе. Вот раззява любопытная, подумал я о себе, но в сторону не отошёл, а продолжал настороженно наблюдать за действиями змеи, готовый в любую секунду сбить её сапогом с валуна. Гадюка, всё также угрожающе шипя, подобрала свой хвост и, пружинисто распрямляясь, но при этом не спуская с меня безжалостных глаз, начала боком отползать к другому краю валуна, и там вдруг неожиданно и вся разом провалилась в бодылья прошлогодней травы – и только её и видели! Вот вам и наборный ремешок в мою коллекцию!

 

 

ВОЛГЛАЯ СУШИНА

 

В ночь накануне первого сентября, как это нередко бывает, на вершины белков лёг снег. Он не только подновил оплавленные за лето линзы ледников, но и припудрил кедровые рощи, что тёмно-зелёными цепями опоясывали скалистые склоны верхних утёсов, мощными волнами скатываясь на альпийские луга и в распадки. Я запаниковал, поскольку недозаготовил на зиму себе на чай красного корня, да и черники можно было бы еще гребануть пличкой с полведёрка. А что будет теперь – это бабка надвое сказала. Случалось, что лёгший в конце августа снег таял не раньше, чем в июне следующего года.

Однако в этот раз матушка-природа смилостивилась надо мной, и уже на другой день отеплило не только у нас внизу, по распадкам и долинам, но и с вершин стал сползать, подтаивая, снег. Приободрившись, покидал я в рюкзак, поверх размещённого на дне капронового ведра, фуфайку, вязаную шапочку, обернул в тряпицу топор, приторочил сбоку котелок, рассовал по карманам-отделам соль, головку репчатого лука, сахар, печенье, хлеб, пару сырых картофелин, замороженную куриную ножку, обернул в целлофан коробок спичек, и раненько поутру начал своё восхождение.

Надо сказать, что нынешнее лето летом-то и не было – ясных солнечных дней всего с десяток наберётся, и, конечно, земля не успевала просыхать. Спасало то, что было тепло, травы росли, как на дрожжах! Дягель – медвежья дудка, в тайге тянул свои зонты вверх метра на два-три, под зелёными шатрами лопухов можно было укрыться от дождя не только детворе, но и взрослым. Земля напиталась влагой, как губка. Набухшая, разваливающаяся, она жирно поблескивала и рыжела на открытых, без растительности, местах и конусных сводах рассыпчатых кротороин.

Идти в гору было скользко, трудновато, однако я по опыту выбирал дорожные обочины, там травка-муравка мелкая, вроде как подстриженная, давала отменное сцепление подошвы высокого шнурованного кирзового ботинка с землёй, да и выглянувшее из-за туч солнышко тёплыми своими лучами прогревало и подсушивало тайгу. Но с вершин белков по-прежнему тянуло студёным воздухом.

На заросшем татарником, пижмой и ромашкой старом плотбище, с задранными в небо корягами и оставленными гнить брёвнами, я разжился свёрнутыми в жёсткие свитки кусками берёсты и аккуратно прибрал их в кармашек рюкзака, памятуя – чем вечером разводить костёр. К полудню взобрался на тысячеметровую высоту над уровнем моря, именно здесь начиналось царство батюшки-кедра.

Этот сибирский богатырь рос и поодиночке на скалах, обнимая узловатыми толстыми корнями и как бы вбирая в себя замшелые, в лишайниках, плоские в наклон плиты, и зеленел по склонам и гребням логов роскошными игольчатыми рощами. А между кедрами и скалами, придавленные тяжёлым, но уже стаявшим снегом, простирались альпийские луга, с полёгшими шершавыми стеблями маральего корня, с розово-фиолетовыми коробочками соцветий в венцах, и сине-голубыми бутонами изящной белковки-кисточки. Хотя цветы уже и лежали кое-где вмятыми в землю, и первое впечатление было, что они и не живые вовсе, но аромат, витающий над лугами, такой густой и настолько насыщен пьянящими запахами алтайских медоносов, что, казалось, бери флаконы и галлоны и расфасовывай в них этот целебный омолаживающий воздух. Прояви смётку и сноровку да развези по зачумленным от дымов и выхлопов городам. Уж точно в барышах не прогадаешь!

Миновав схожую с полуразрушенной крепостью гряду причудливых скал, я вышел к ручью, за которым дорога раздваивалась. Мне, чтобы попасть в Кедровую яму, надо было идти влево по травянистой, редко езженой, вытаявшей колее. Уже минут через двадцать добрался до места.

Место это было знатное, налёжанное мной не за одну благословенную летнюю ноченьку, располагалось оно между сдвоенными, в полтора обхвата каждый, кедрами, с одной стороны, и одиноким могучим их собратом, с другой. Метрах в пяти вверх от земли толстые игольчатые ветки этих исполинов сплетались, образовывая густой непромокаемый шатёр и придавая этому уголку не только уютность, но и переносили тебя в почти забытую детскую сказочность, навевая волшебное ощущение того, что будто бы ты находишься в просторной мохнатой рукавице у добродушного таёжного великана.

Оставив рюкзак под кедрами, я отправился с топором на просторную альпийскую опушку, почти всю занятую копеечником забытым, белочным корнем, и где сбоку, в зарослях карликового пихтача была припрятана моя штыковая лопата.

Минут через сорок горку толстых перекрученных волокнистых корешков я уже уминал в большой полиэтиленовый пакет, удовлетворённо перед этим притоптав последнюю засыпанную лунку с обрубленными хвостами копеечника – приходи лет пяток спустя и вновь бери восстановленный корень. Полдела сделано. Теперь все силы на заготовку дров – ночи в сентябре длинные, растянуты на десять часов, да и снег, тяжёлыми клочьями волглой ваты придавивший траву вокруг, если уж днём не растаял, то в потёмках и вовсе не жди, что это случится, а значит, и студёная потяга с подкрадывающимися сумерками будет только холодать и сгущаться.

 Метрах в двадцати вверх по склону в столетнем кедровнике наткнулся на огромную – сама как хороший ствол! – ветку с высохшими жёлтыми мягкими иголками. По обгорелым ободьям матёрого конца было понятно, что срезана она молнией не позже прошлого года, и значит, уже подсохла и вполне годится для костра. Взвалив эту громадину себе на плечи, постанывая от натуги, доставил и её, так, про запас, – дров-то наволок к этой минуте уже добрый воз! – поближе к своему ночлегу.

Рядом, на взгорке, тесаком нарубил пихтовых лапок, чтобы из них выложить своеобразный матрац – лежанку у костра. Пока хлопотал, стемнело. Включил фонарик, ремешком закреплённый на лбу, и принялся руками рвать подсохшую за день осоку на вытаявших участках поляны у кедров: постлать это подобие сена поверх уложенных лапок на хвойное ложе. Однако пока расстилаться не стал – земля под ногами хлюпала, надо было срочно разжигать костёр и сушить место. Уложил в старое костровище лоскуток берёсты, и с намереньем соорудить над ним шалашик из хвороста принялся выдёргивать из заготовленных дров те, что потоньше. То, что они были влажными – меня не смущало, думалось: сердцевина-то по-любому должна быть сухой. Должна да не обязана, и в этом я убедился, разламывая первую хворостину, когда из неё едва не брызнула вода. Сушняк за дожди так намок, что не откликался даже на самое жаркое пламя берёсты! Я усмехнулся: неужели, чтоб согреться, мне теперь всю ночь бегать вокруг кедров? И невесело покачал головой, при этом луч фонарика выхватил из потёмок игольчатое пятно жёлтой могучей ветки, что я сволок по склону на всякий случай и бросил поодаль от приготовленных дров. Вот он тот самый случай!

Быстро наломав изрядную охапку, обложил её сырыми дровами наподобие колодца и запалил очередной берестяной свиток. Мгновенье – и языки весёлого пламени осветили весь мой ночлег, да так ярко, будто в костёр плеснули бензина. Через короткое время взялись дружно и подсохшие дрова. Дав костру надёжно разгореться, передвинул часть его на место предполагаемой лежанки. Горящие ветки зашипели, но не погасли, я подложил к ним еще сухого лапника, и спустя час отгрёб не успевшие сгореть сучья в основной костёр. Всё, постель моя подсушена и прогрета. Теперь, пока между сдвинутых закопчённых камней булькает в котелке куриная ножка, можно и звёзды в просветах кедровых верхушек посчитать.

 В начале шестого рассвело. Позавтракав, полез по склону вверх – там, за пихтовым стлаником вчера подметил одну занятную полянку, усыпанную спелой черникой. Пока есть время, ягоду надо обобрать. Было сомнение: а вдруг её морозом побило да снегом помяло, но оно рассеялись, как только я поскалывал льдистые наросты с некоторых кустиков и черпанул первый раз. Ядрёная, чернильного цвета крупная черника сладко забарабанила по днищу плички. Значит, до кашицы пока еще далеко. Я ссыпал весь этот взяток в ладонь и с несказанным удовольствием отправил ягоду себе в рот, где, наслаждаясь, секунд тридцать перекатывал эти чудные прохладные горошины языком, прежде чем их пережевать и проглотить.

 К тому мгновению, когда из-за скалистых зазубрин на вершине Сержинского белка выкатилось в небо оранжевое солнце и осветило кедрачи и альпийские луга в снежных заплатах своим непередаваемым по красоте светом, я уже нагрёб намеченные мной полведёрка черники, а теперь собирал и укладывал вещи и добычу в рюкзак. На дно поместил укрытое фуфайкой ведро, поверх его боком положил объёмистый, ни при каких обстоятельствах не могущий провалиться в обод ведра и помять отборную чернику пакет с корнем, остальную мелочь рассовал по рюкзачным карманам.

Всё, теперь осталось по старому доброму обычаю присесть на дорожку где-нибудь на подсохшей коряге, подосвиданькаться с милым сердцу высокогорьем – и в обратный путь, домой, до лета будущего года.

 

 

ГЕРОЙКА

 

 Телёнок выходил тяжело. Малютка, крупная бусая корова, с атласной шерстью и звёздочкой во лбу, лежала на боку, занимая половину просторного денника, тужилась и через короткие промежутки глубоко и обречённо вздыхала. Наконец показались два сложенных рядом матовых копытца в плёнчатом пузыре. Еще какой-то миг – и роженица выдавит из себя на этот свет новое живое существо. Вроде бы всё так и есть, и я уже вижу на мохнатых суставах передних ног телёнка упругий коричневый кончик пористого носа, скоро бы появиться и всей забавной мордашке новорождённого, однако Малютка напрягается из последних сил, а плод не выходит.

Чем же он там, в чреве, и за что так зацепился, что корова, стельная уже третьим телком, никак не может разрешиться?

Хлопоты мои неторопливы и несуетливы – я с нажимом оглаживаю тёплый, поросший вьющейся шёрсткой живот от передних ног к хвосту, нащупывая пальцами и поддавливая к выходу замешкавшийся плод, но делаю это осторожно, чтобы, не дай бог, не навредить Малютке. Некоторое время отдыхаю, и снова принимаюсь мять объёмистое чрево измученной коровы. Наконец Малютка, втянув через влажные ноздри побольше воздуха, так напряглась, что дёрнулись задние ноги, – выдавила из себя лобастого, в матовой плёнке, телёнка, и, обессиленная, уронила рогатую голову на подстеленное душистое сено.

Но уже секунд через пятнадцать корова на ногах и длинным шершавым языком облизывает дрожащий светло-коричневый головастый комочек, подсушивая мокрую шерсть новорождённого, который на скользких округло-восковых копытцах пытается самостоятельно подняться с пола и встать. Однако ножки разъезжаются, и телёнок заваливается набок. Мать всё это время продолжает языком, схожим с железной щёткой, вычищать и сушить хрупкое тельце своего дитяти.

Зная, что за этим последует тыканье телячьей мордочки в налитое молозивом вымя, и если это допустить, то потом не отвадить телка, и он будет высасывать всё вымя месяцев до трёх, и тогда уж корову не отогнать в стадо, а нам придётся надолго забыть вкус парного молока, – подхватываю телка на руки и уношу домой, на веранду, где ему пригорожен тёплый уголок. Определив теленка, беру полотенце и подойник с тёплой водой и возвращаюсь в денник раздаивать роженицу. Через полчаса я опять на веранде, с помощью указательного пальца приучаю сосунка пить жирное молозиво из капронового ведёрка.

 К середине лета Геройка, так мы назвали телёночка, не сказать, чтобы сильно подрос, но стал этаким толстоногим крепышом, с большой лобастой мохнатой головой, венчали которую два тупых рожка, разделённые белёсым завитком.

Первый свой наскок на человека бычок совершил росистым утром ясного июльского дня. Жена принесла в загон забытую мной на крыльце глубокую чашку с варёной картошкой, намятой с комбикормом для цыплят. Только она переступила через порог денника и успела пару раз проговорить «типа-типа», призывая голенастый выводок отведать высыпаемый из чашки завтрак, как из-за недоеденного прошлогоднего стога, что сбоку от дверки денника, выскочил Геройка и, наклонив голову к земле, больно боднул её под колено. Лариса от неожиданности ойкнула и присела на порог денника. Услышав это, я бросил чистить хлев и выскочил с лопатой в загон. Перехватив её, черенком отогнал бычка от растерянной жены, помог подняться с порога и сокрушённо покивал головой: «Что-то с нашим молокососом не того. Теперь надо будет ой как приглядывать за ним».

 Нападения бычка на зазевавшихся прохожих стали делом регулярным, если только он умудрялся либо оборвать верёвку, на которой пасся на ближайшем лужку, либо расшатать и выдрать колышек. Тогда уж мы его ловили всей семьёй по всему рабочему посёлку. Я его и ласково оглаживал по шелковистой светло-коричневой шерсти и увещевал, подкармливая разными вкусностями вроде крепко подсоленной корочки ржаного хлеба, но ничего не помогало. Складывалось впечатление, что это маленькое головастое животное с толстыми рожками появилось в нашем мире лишь для того, чтобы подкарауливать людей и с разгону больно бодать. Иногда жена то ли в шутку, а может и всерьёз, укоряла: вот, дескать, назвал телёнка Геройкой, а он теперь и отрабатывает на нас своё боевое имя. Нет бы назвать как-то поласковей – ну, хотя бы Мотыльком. Я в тон ей усмехался: тогда бы крыльев не хватило его догонять, а так, пусть себе бегает по земле, небось, когда и образумится.

 В первых числах сентября соседи, что через дорогу от моей усадьбы, привезли сено и сметали стог, как это они обычно делали, вплотную к своей ограде, но вот обезопасить его поскотиной от вольно шатающихся по посёлку коров и быков не удосужились. Поэтому хозяйка, полная женщина лет пятидесяти, теперь едва ли не ночевала у стога, охраняя сено от ушлых рогатых разбойников. И надо же такому случиться, что в один из тихих листопадных дней наш Геройка в очередной раз пустился в бега, выломав окрепшими рогами дыру в штакетнике загона.

 Мы бы его и не хватились, но ближе к вечеру услышали женский крик, доносящийся в комнату сквозь оконное стекло: «Ой, убивают, ой, люди, помогите же кто-нибудь скорее!». Я выбежал на крыльцо и стал свидетелем весьма прискорбной картины. Наш бычок, чуть наклоняя свою непропорциональную мохнатую голову, раз за разом атаковал бедную соседку, припёртую им к стогу. Отойдёт на полшага назад, женщина только пошевелится, пробуя хоть на малость отодвинуться в сторону от ударов, а Геройка её рогами в живот, и опять припрёт к подъеденному только что им месту, задирая соседке юбку и обнажая шерстяные колготки на толстых ногах. Да творит это с таким настырным упоением, что я в два прыжка подскочил к нему и дал бычку хорошего пендаля, дабы отогнать его от испуганной жертвы. Зная мой крутой нрав, Геройка галопом припустил от стога в переулок. До сумерек мы гонялись за ним, и лишь когда на тёмно-синем небе проступили золотистые кружева созвездий, нам удалось утолкать дебошира в хлев.

 Утром следующего дня соседка окликнула мою жену и показала ей чёрно-лиловые синяки по всему животу, сказав при этом, что, мол, хоть муж и настаивает, я в милицию пока обращаться не буду, но вы уж что-то делайте со своим бычком, ведь даже страшно подумать, что он станет вытворять, когда подрастёт. А то, знаешь, Лариса, люди только вздохнули от Зосиных племенных бугаёв, и тут появляется чёрт-те что!

 Почему все быки бабы Зоси, обитающей через три огорода от нас в нагорном кривом тупиковом переулке, славились агрессивностью к человеку, объяснить этого не могла ни сама сухонькая востроглазая старушка, ни кто другой. Держала она их до пяти лет, годам к двум при добром корме и обильном пастбище быки так тучнели, что некоторые из них весили до тонны и более. При таком угрожающем весе бугаи не знали привязи, вольно ходили по посёлку, трубно ревели и искали с кем бы пободаться, кого бы повалять.

 Однажды я искал припозднившуюся из табуна Малютку, обошёл гору и решил направиться к черемушнику, за которым расстилалась сочная предгорная полянка, любимое место наших коров. Усыпанная пластинчатым щебнем тропинка полого петляла вверх, взглядом я шарил по кустам и склонам, поэтому и не сразу заметил бугая, спускающегося с горы прямо на меня.

Огромный, с налитыми кровью глазами, бык метрах в восьми передо мной встал и принялся яростно рыть и разбрасывать камни и землю передним копытом, вероятно, изготавливаясь атаковать человека, вставшего на его пути, то есть меня. Но я-то не матадор, и эта коррида ну никак не входила в мои планы! Однако вызов брошен, надо как-то отвечать. Я сделал шаг назад, нагнулся и подобрал с тропинки несколько пластин щебня покрупнее, распрямился и, не метясь, метнул их очередью в приближающееся разъярённое животное. Один камень попал тому в лоб, еще один шаркнул по ворсистому крупу. Бугай чуть замедлил ход, такого оборота он явно не ожидал. Следующая очередь оказалась еще результативней: попаданий, причём три из них в буйную шерсть под рогами, было не менее семи. Бык, тяжело дыша, встал, но при этом также зло и внимательно наблюдая за всеми моими действиями. Увидев, как я протягиваю руку за новой порцией острых пластин, бугай мотнул устрашающей своей головой и попятился. Но это вовсе не означало, что он позорно покидает поле сражения. Как бы ни так – это, скорее всего, с его стороны просто перегруппировка сил, выжидание момента, чтобы обрушить на противника всю свою первобытную звериную мощь. Что ж, будем драться – кто кого. Я тоже умею быть свирепым! Поэтому, не мешкая, набрал в обе руки камней и стал, не мигая, смотреть прямо в бешеные зрачки бугая. С минуту мы сверлили друг друга глазами, и неизвестно, чем бы это наше противостояние закончилось, но тут раздался, хоть и тонкий, но резкий и требовательный голос подоспевшей бабы Зоси.

– Ты, Боцман, что это творишь? Опять на людей кидаешься! Я тебя без ужина оставлю! Ну-ка, цыля-а, цыля-а! – возбуждённая старушка обошла меня, направляясь к бугаю. – А ты бы, Юрий Семёнович, тоже руки-то не распускал – ведь перед тобой всего лишь неразумная, хоть и большая, но добрая скотинка! А ты ведь и глаза ему мог выбить.

– Да уж, такая добрая, – у меня от подобных обвинений на секунду даже дыханье перехватило. – А недавно не твой ли Боцман мужика на Заводской улице так валял, что насилу бригада монтёров его отбила? Вот и детям уже не выйти на лужок поиграть, все напуганы твоим бугаем.

– Ой, да всё не так, как ты говоришь, Юрий Семёнович, – не сдавалась баба Зося. – Я ить гляжу за своей скотинкой-то. Просто, намедни явилась ко мне Прасковья за солью, а я ить соседлива, сразу-то её и не отпустила. Побалакали малость. Вот за Боцманом-то и не уследила. А так-то он у меня завсегда под присмотром.

– Не знаю, бабуля, под каким он присмотром, но дождёшься – или кто-нибудь пристрелит его, или я в другой раз, как пойду Малютку искать, обязательно топор с собой прихвачу. Только не забудь уж после на жаркое меня позвать.

– Ну, ты скажешь тоже! Обойдёмся как-нибудь без ружья иль топора. Я за им присматривать теперь буду еще пуще! – и старушка, выломав из акации сухую ветвь, погнала бугая прочь с тропинки.

Мотнув огромной косматой головой, тот нехотя и грузно потрусил в нагорный переулок. Осенью баба Зося, пригласив опытных скотобоев, прибрала бугая, как она обмолвилась соседям – подальше от греха.

После происшествия с соседкой Геройка улицы больше не знал, ограду вокруг загона я укрепил, все хлипкие доски заменил, да и с туристической прочной верёвки не сорваться. Сено было завезено, кормёжки вволю, водопой здесь же, в пригороженном ручье, одним словом: нагуливай жирок, да жди весну! Иногда я отвязывал Малютку и бычка от столба в стойле и отпускал их размяться в загоне, а когда зима легла сугробами вровень с забором, и по моим расчётам сена при любом раскладе хватило бы до первой травы, я позволил им днём пастись у стога.

Малютка, корова аккуратная, подъедая спрессованное зелёное сено, не уронит наземь ни единого сушёного листика, и бычок, как я заметил, брал с неё пример. Так и зимовали: утром подою корову, задам всем корма, и – на работу. Вечером, переодевшись в рабочую фуфайку и ватные штаны, иду управляться. Едва распахну дверь в сарай, как они, сытые и довольные, ресницы и шерсть в инее, бегут в тепло. Что и говорить, картина вырисовывалась идиллическая, кабы не бодливость подросшего бычка.

 Однажды солнечным морозным полднем я поправлял в хлеву куриный насест, а жена решила одна побаловать Геройку молочными ополосками с накрошенным в них серым чёрствым хлебом, поскольку в последние недели бычок был не агрессивен к ней. Правда, все посещения происходили в моём присутствии. А меня Геройка знал и побаивался. Я только прикрыл за собой обитую старым одеялом дверь в хлев и вышел на воздух в денник, как увидел во дворе очередной наскок бычка на человека.

 Лариса, напоив Геройку, подхватила пустое ведро и уже направлялась к выходу из загона, когда довольнёхонький, с мокрыми хлебными крошками на усах бычок, надо полагать, в знак благодарности, сзади так боднул её, что она едва удержалась на ногах. Я бросился на помощь жене, Геройка, заметив меня, ретировался к стогу.

 Не зря в народе говорят: чёрного кобеля не отмоешь добела. Стали мы подумывать, что делать с нашим буяном. В лето оставить – так он полпосёлка перебодает, а если учесть, что больше всего он любил нападать исподтишка на заигравшихся на лужайках ребятишек, то перспектива открывалась неутешительная. Посудили, порядили, и постановили: оставим Геройку до мая – небось, к тому времени перебесится и выровняется.

 На закате февральского дня-бокогрея, приласканный лучами очнувшегося солнышка, шагал я весело расчищенным переулком с работы, дорога лежала мимо моего сарая, вот и надумал я, не переодеваясь в одежду для хлева, а как был при параде, заглянуть в загон, дружески потрепать своих животных по загривкам. Снежный наст хрустел, когда в предвечерней игольчатой тишине шёл я по загону к стогу. Малютка, выдернув очередной пучок из подъеденного угла, повернула заиндевелую морду от сена в мою сторону. Геройки не было видно, значит, он натоптал себе место где-то с другого конца.

 Только я успел так подумать, как что-то яростное и косматое неожиданно наскочило из-за стога, взбрыкнуло задними ногами и припечатало меня к отвесному и спрессованному скату зарода. Крепкие серые рога свои Геройка упёр в мой живот, дрожь волнами ходила по его шерсти, бычок часто и шумно дышал, вероятно, предвкушая сладкую и скорую расправу над неизвестным в чистой и пахнущей одеколоном меховой куртке-аляске.

 То, что из-за перемены в одежде Геройка не признал во мне грозного хозяина, я сообразил сразу, теперь надо было как-то без урона для моего парадного наряда освободиться от разгорячённого бычка, методично бьющего рогами в живот и под рёбра. На удачу, в сенных объедьях, на расстоянии вытянутой руки торчали забытые утром вилы. Я по-медвежьи рявкнул, и черенком вил принялся охаживать Геройку по тугим бокам. Он, уже понявший, что напал на неузнанного второпях строгого хозяина и что сейчас ему не поздоровится, пустился со всех ног за стог. Догонять его я не стал, однако придя домой, сообщил жене, что надо искать покупателя-скотобоя, потому что, подросши к маю, наш бык поставит весь посёлок на уши.

 Созвонились, поладили в цене, и через пару дней приехали частные заготовители на видавшем виды грузовичке. Старшой оставил скотобоя, рыжего и рослого, примерно моих лет, мужика управляться, а сам уехал оформлять какие надо бумаги. Еще утром корову я оставил на привязи в сарае, а Геройку выпустил в загон. Ражий мужик, мельком глянул издалека на низкорослого головастого бычка, вытащил из матерчатой сумки два тесака и оселок, поточил лезвия и направился по заснеженной тропинке в загон. Я ему вдогонку молвил, что ты, дескать, смотри, поаккуратней, бычок-то бодливый, поди чем помочь. Мужик лениво обернулся, снисходительно усмехнулся: не таких, мол, валили…

Что ж, моё дело предупредить. Меж тем скотобой уже в загоне, где, не обращая никакого внимания на Геройку, идёт осматривать приготовленное мной место под забой. Бычок тихонько так за ним побрёл, со стороны могло бы показаться, будто из любопытства, а я вздохнул, зная, что дальше последует. Но того, что произошло, признаться, даже и я не ожидал. Геройка вмиг разогнался и так ловко поддел мужика под зад, что длинные крепкие ноги того в подшитых пимах взметнулись вверх метра на полтора, тесаки из правой руки полетели в сугроб, а сам верзила растянулся во весь свой огромный рост вдоль натоптанной дорожки к стогу.

 – Слушай, хозяин! Кувалда есть? – запыхавшийся скотобой, и так-то рыжий, а после приземления и вовсе запылал лицом – хоть сигарету прикуривай! – стоял на крыльце передо мной и метал взбешёнными глазами в белёсых ресницах громы и молнии.

 – Тебя ж предупреждали, что скотинка наша необычная, – я протянул мужику увесистый колун. – Извини, кувалды нет, но может этот сгодится?

 Верзила молча подхватил колун и побежал в загон. Надо отдать ему должное, в этот раз управился он ловко и быстро. И за собой убрал: в углу за сараем на месте забоя осталась только кучка содержимого телячьего желудка. Остальное всё вывезли.

 Больше таких буйных телят Малютка нам не приносила.

 

 

ТАК-ТО, БРАТ ЮРА…

 

 Отмахав по косогорам и пойменным урёмам пятнадцать вёрст, подошли мы с дочерью к ограде поселья на опушке смешанного леса, разросшегося по отрогам белка Холодного. Солнце уже перекатилось на западную окраину стиснутого горами июньского небесного колодца. Собак, кинувшихся с лаем нам навстречу, я весело окликнул, каждую поимённо, они узнали меня, завиляли пушистыми хвостами и, проводив до калитки, укрылись под навесом, рядом с летней кухонькой. В избяном дверном проёме показалась хрупкая фигурка хозяйки поселья, и спустя минуту мы оживлённо обменивались городскими и лесными новостями.

 Моя десятилетняя дочь, впервые попавшая в такую глухомань, с любопытством осматривалась по сторонам. От угла бревенчатого дома уходила покато вниз к зарослям черёмухи и громадным тополям поляна-тачок, на которой рядками стояли крашеные корпуса ульев. За толстыми, с бородавчатыми возрастными наростами на коре, тополями взблескивала серебристой волной речка Сержиха, а дальше, от глинистого обрыва, зубчатым сплошняком поднимался по крутым и широким логам к скалистым вершинам белка Мурашок тёмно-зелёный пихтач.

 Как выяснилось из разговора, сам хозяин, мой старинный друг, ещё утром ускакал в урочище Матющиху, там базировались пастухи с крупнорогатым молодняком из окрестных деревень, и у него были какие-то неотлагательные дела к табунщикам. И выходило так, что мы с дочерью, в большей степени, естественно, я, подоспели как нельзя кстати: пчёлы-то роились! Но сейчас было вроде бы тихо. И мы, пока закипал чайник с ароматной душицей и зверобоем, присели в тенёчке, я скинул кирзухи и блаженно вытянул ноги по травке-муравке.

 Хозяйка тем временем, надев плотную куртку с капюшоном и сеткой, решила пройти на тачок, глянуть: как там у «божьих мушек», так ласково именуют тружениц-пчёл опытные и добродушные пасечники. Минуты через две она бегом примчалась, и, заполошно всплескивая руками, стала что-то сбивчиво и быстро говорить. Как я понял, один из ульев только что отроился, и хотя рой где-то рядом опнулся, но вот-вот улетит! Сообщая это, хозяйка перебросила мне свою просторную куртку, я с трудом, но втиснулся в неё, на ладони натянул прорезиненные верхонки и потребовал дать мне для верности ещё и положенные в таких случаях брезентовые штаны; на что хозяйка лишь беспечно отмахнулась: мол, пчёлам, Юра, теперь не до тебя, твоя задача успеть поймать матку в сетчатую ловушку – роёвню, и как только ты это сделаешь, им ничего не останется, как слетаться к матке. И сам подумай – до тебя ли пчёлам тогда будет!

 И вот я, наполовину экипированный, в плотной куртке и тонюсеньком трико, поспешно шагаю с деревянной лестницей подмышкой и роёвней в другой руке к могучей пихте за домом, приставляю потихоньку лесенку к смолистому стволу и начинаю подъём вверх по дереву. Пока меня для пчёл будто бы и нет. Живая светло-коричневая гирлянда их, жужжа, шевелится на зелёной игольчатой ветке. Я подбираюсь поближе, отгибаю упругую пихтовую лапу под гирляндой и устанавливаю роёвню отверстием вверх. Тысячи пчёл смерчевыми фонтанчиками гудят вокруг, но не трогают. Мгновение – и я верхонкой смахиваю живой шевелящийся клубок в сетчатый зев ловушки.

И тут началось: сотни разъярённых насекомых облепили мою внушительную фигуру с ног и до макушки капюшона. Я захлопнул крышкой отверстие роёвни и осторожно начал спускаться вниз. Первые укусы через тонкую ткань трико, а вот и целая пригоршня насекомых находит дырку в мотне и принимается самозабвенно и яростно жалить меня. Хорошо хоть пчёлы устремились вниз по ногам, а не вверх. Мне даже представить-то больно, что бы тогда было!

И всё равно тело моё, что ниже пояса, как будто кто ошпарил кипятком и вдобавок вывалял в раскалённых углях, но роёвню я из рук не выпускаю. Слезши с пихты, приставил её к выступающей из земли скале, открыл отверстие и, не обращая внимания на кусающих пчёл, стал следить: будут ли слетаться они в эту ловушку. Насекомые гудящими ручейками потекли в распахнутую роёвню, даже и натиск на меня ослаб. Значит, матка на месте, и я могу наконец-то заняться своим опалённым укусами телом.

И я побежал, прихрамывая на обе ноги, мимо испуганно выглядывающих из-за дверных шторок моей дочери и хозяйки пасеки, через затравевший двор к калитке, чтобы оттуда уже добраться до запруды на горном ключе и плюхнуться в студёную воду. Отмокнув, вылез на заросший кашкой бережок и принялся извлекать из своего тела оставшиеся жала. Ради интереса взялся считать укусы, но где-то на тридцатом сбился со счёта, а заново начинать пропала охота. Вернувшись в дом, вновь снарядился к пчёлам, только теперь делал всё обстоятельно и не торопясь: куртка, брезентовые штаны, прорезиненные рукавицы. Иду к роёвне, там тоже угомонились, подлётывают запоздалые пчёлы. Я закрываю ловушку и несу её под навес, где хранится пчеловодческий инвентарь.

 Едва поставил предмет моих нечаянных приключений-злоключений на верстак, раздалось конское ржание: хозяин вернулся от пастухов. Мы обнялись, крепко пожали друг другу руки, и я коротенько обсказал, что здесь только что произошло. Он улыбнулся, поблагодарил за то, что я не сплоховал и, чуть помедлив, добавил: это тебе, мол, наука впредь, чтобы не забывал давно подмеченное меж нами, мужиками, – послушай женщину и сделай наоборот, и тогда в выигрыше все. Так-то, брат Юра…

 

 

ВЛЮБЛЁННЫЙ ПЁС

 

 Мой коричневый и желтоглазый пёс Макс влюбился. А вышло это так. Старый, из кожзаменителя, ошейник перетёрся о карабин, и днём, когда меня не было дома, собака убежала на волю.

 Обычно в похожих случаях Макс встречал нас в переулке, весело вилял хвостом, провожал до калитки, но в руки, пока не набегается, не давался. А здесь же, как в воду канул. День нет, другой нет. Мы уже забеспокоились, но младшая дочь Марианна, придя из школы, радостно сообщила: живой наш Макс, дружит с соседской Куклой.

Об этой гладкошёрстной и черномастной Кукле надо сказать отдельно. Относилась она к измельчённой породе, повадками обладала скверными: то курицу утащит и растеребит до смерти, а то незаметно подкараулит кого-нибудь из прохожих и так яростно облает, что человек еле отобьётся и в дальнейшем старается без крайней нужды нашим переулком не ходить. Ещё Кукла регулярно, раз в три месяца, устраивала собачью свадьбу. Десяток-другой разнокалиберных женихов и Кукла, если это происходило летом, вытаптывали все грядки в огородах, куда их заносила карусель страсти, зимой же утрамбовывали снег, раскрашивая его оранжевыми собачьими пометками и красной кровью драк за обладание невестой.

 Мой пёс цепной, и в прежнее время он лишь наблюдал за такими вот разудалыми приключениями из-за ограды, исходя злобным и тоскливым лаем. Зато в этот раз он был главным действующим лицом. А что гулял он на славу, я убедился воочию, встретив в проулке трёх окровавленных, с разорванными вислыми ушами и подкушенными лапами кобельков, понуро ковыляющих прочь от собачьих игрищ.

 Довольного, но тоже с разорванным левым ухом Макса мне удалось изловить, когда он на третий день к вечеру примчался к своей миске с похлёбкой подкрепиться, чтобы затем с новым пылом отдаться любовным сумасбродствам. Только что купленный ошейник был прочен; и как ни рвался мой бедняга с цепи, как ни выворачивался, пытаясь лапами через голову сдёрнуть его с шеи, всё впустую. Обессилев, Макс взобрался на плоскую крышу своей конуры, прислонённой к забору, и стал жадно следить сквозь щели между досок за происходящим в соседнем огороде. А посмотреть было на что! К собачьей своре, кружившей по ограде, присоединились и трое изгнанников. Наскоро зализав свои рваные раны, теперь, в отсутствие сильнейшего соперника, они по очереди гуляли с Куклой. Макс с болью в своём простодушном сердце видел, как его миниатюрная возлюбленная, ещё какую-то ночь назад допускавшая до себя лишь его одного, сейчас оделяла благосклонностью и почти моментальной сговорчивостью всех подряд. Про таких у людей говорят: пошла в тираж.

 Ещё около двух дней продолжались эти игрища. И всё это время мой пёс страдал. Ни разу он не притронулся ни к сахарным косточкам, ни к наваристой похлёбке. Ни разу никому из домашних не вильнул хвостом, не приластился. Такого с ним не бывало никогда за шесть лет, со щенков, жизни в моей усадьбе.

 Сначала он, видя, что вытворяет изменщица Кукла с бесчисленными своими ухажёрами, неистово лаял и в бешенстве грыз штакетник. Потом жалобно и тонко завыл, безутешно оплакивая свою любовь, а затем как-то разом затих, и уже молча и неотрывно смотрел жёлтыми горящими глазами на последние акты собачьего спектакля. И следующие дня три после этого пёс не находил себе места, бродя понуро по своей привязи. Лишь однажды, заметя в соседском огороде пресыщенную и уже оставленную мохнатыми ухажёрами Куклу, Макс было встрепенулся, как-то судорожно вильнул хвостом и виновато опустил глаза. Пёс, мой бедный, доверчивый и неопытный пёс, как я понял, испытывал угрызения совести от того, что якобы не уберёг и не защитил свою возлюбленную Куклу от назойливых приставаний лохматых бродячих охальников!

 К слову сказать, с подобным мне приходилось встречаться и у людей, в особенности это касалось молодых и доверчивых, горячих и простодушных.

 

 

ПИХТОВОЕ МАСЛО И ЧЁРНЫЙ МЕДВЕДЬ

 

 Снежный наст, по-местному – чарым, в логу пока еще отменно держал. Мы с товарищем почти синхронно скрипели камусом широких охотничьих лыж, взбираясь среди белых, с чёрными штрихами берёз на поперечное седёлко отрога, за изгибом которого на выпуклой поляне под горой Гребнюхой у незамерзающего студёного ключа под пихтой возвышался тёплый леспромхозовский вагончик, с намертво вросшими в землю колёсами. Между вагончиком и ручьём – рубленая в лапу, сейчас по крышу в сугробе, баня. Дверь в неё была отрыта, и к ней спускались широкие ступеньки. Такие же обледенелые, с насечками, ступени за баней сбегали к плацам на бережок круглогодовой запруды. На календаре двадцатые числа апреля, а здесь в алтайских горах будто бы середина февраля. Этот несказанный уголок – поселье Владимира Николаевича, идущего впереди с огромным, забитым продуктами, рюкзаком. У меня за спиной тоже рюкзак с хлебом, двенадцать свежих пшеничных булок.

 По приходу на место мы их переложили в специальный брезентовый мешок и подвесили для сохранения, чтобы мыши не могли добраться, в продуваемом тенистом и холодном углу отдыхающей до схода снегов летней кухни. Там пышные булки к утру вымерзнут (ночью мороз 10-15 градусов), станут как камень, а по надобности выберешь любую из них, занесёшь в натопленный вагончик хоть через неделю, хлеб оттает и будет как свежий, да такой пахучий и вкусный, что не наешься!

 Вокруг поселья на склонах и в распадках ярко зеленеют высокие пушистые столетние пихты. Сочные, облитые весенним солнечным светом, особенно хороши эти таёжные красавицы после полудня, когда и сами сугробы и подтачивающий их говорливый искристый ручей, и утонувшие в снегу по крыши вагончик и баня, а также синее небо над ними будто оплывают, смягчаются, и в потеплевшем воздухе всё это становится зыбким и видится словно сквозь прозрачную призму, то удаляясь, то приближаясь, когда ты, взобравшись на вытаявшую и прогретую полянку на горе, осматриваешь с высоты весь этот лесной уголок.

 Несколько в стороне от вагончика бревенчатый сруб с железной трубой на крыше, рядом с ним два огромных бака-резервуара, каждый вместимостью не менее трёх кубов. И сруб, и баки соединены между собой металлическими трубами, причём один резервуар, предназначенный для лапки, герметично закрыт съёмной подвижной крышкой, обтянутой брезентом с проложенным поролоном, другой открыт, и в нём поблескивает верхняя часть толстого змеевика из нержавейки. Внутри сруба водогрейная печь внушительных размеров, в зев которой свободно помещаются метровые чурки и поленья. В брёвнах западной стены прорублено небольшое отверстие, из него торчит медная трубка, а земляной пол под нею углублён и ровно закруглён, видно, что под ведро. На грубо сколоченных нарах в углу тридцатилитровая капроновая бадья с краном сбоку внизу.

 Цель нашего нынешнего прихода – возгонка пихтового целебного масла, используемого при дезинфекции и заживлении ран, как ингалятор при астме, а ещё оно знатно влияет на самочувствие, когда хоть капельку его плеснёшь с водой на каменку в парной. А добрая русская баня – это наша с Николаичем слабость, без неё мы никуда.

 Вот и сейчас, пока топится банька, я на очищенной от снега полянке тюкаю ладным, с длинным топорищем колуном напиленные загодя и сваленные в бурт пихтовые, осиновые и берёзовые чурки. Удар – и налипшие комья смёрзшихся опилок весело разлетаются, иногда вместе с полукольцами стылой коры. Ещё удар с оттяжкой – и сухая чурка со звоном разваливается надвое. Когда нарастёт копёшка наколотых поленьев, я, давая отдохнуть мышцам на плечах и спине, перетаскиваю дрова и складываю в поленницу у стены пихтоварки – оттуда сподручнее их брать для прожорливой печи. Заготавливать надо много, на выпарку заложенной лапки уходит 17-19 часов.

 Сегодня отдохнём с дороги: попаримся, окунёмся в прорубь, попьём чайку на травах и пораньше ляжем спать, а завтра, с первым светом, по отвердевшему за ночь насту взберёмся на поросший пихтачом гребень продольной к поселью горы. Тропинку в сугробах, пока я разминаюсь с колуном, топчет Николаич, заодно присматривая пихты с пригодным для варки лапником.

 Утром, одевшись теплее, карабкаемся в гору. Впереди Николаич, в стёганой фуфайке, за страховочным, наподобие монтёрского, ремнём на поясе прилажен топорик, в рукавицах свитая верёвка и ножовка. У меня в руках только верёвка. Доходим до места. Я оглядываю уходящие в бездонное небо пушистыми пирамидами красавицы пихты. И мне становится не по себе: через день-другой мы обкорнаем, оголим волнистые, слегка загнутые низы этой первозданности, нарушим естественный ход таёжного бытия.

 – Владимир Николаич, а тебе не жалко гробить всю эту красоту?

 – А кто сказал, что я её гроблю? – вопросом на вопрос ответил Николаич. Задумался на секунду и продолжил: – Здесь рядом есть один участок. Пойдём, глянем. И ты всё поймёшь.

 На вершине снег подсел, идти не так убродно, и через некоторое время мы без труда спустились на противоположный покатый склон, заросший густым пихтачом, глядеть на который было больно – столько открылось нашим взорам вывернутых с корнем или переломленных как спички вековых деревьев. Иголки на многих из них были ржаво-жёлтыми, но встречался и свежий, с изумрудным лапником, ветровал.

 – Заметь, ветки у этих бедняг тянутся чуть ли не от корня, – Николаич указал рукой на ближние поваленные стволы. – Что, как известно, чрезвычайно повышает парусность дерева, и при резком порывистом ветре его калечит и ломает в первую очередь. А сейчас мы завернём за утёс на мою позапрошлогоднюю деляну, это рядом, и ты сравнишь этот лес и тот.

 Пихтач за утёсом предстал перед нами таким высоким, светлым и праздничным, что я невольно замурлыкал вполголоса мотив из популярной детской песенки, что-то вроде – «вместе весело шагать по просторам…», а всё из-за стройных, оголённых почти на две трети стволов, увенчанных пышными зелёными кронами.

 – Этой пихтовой роще не страшны никакие ветра и даже бури. – Николаич подошёл к ближнему к нам столетнему могучему дереву и дружески похлопал по смолистому стволу. – Ну что, лет двести ещё проживёшь? – И сам себе ответил: – А запросто. Потому что, удалив нижние лапы, я срезал его будущие болезни. Тот же грибок, всевозможные лишаи, как и другие заразные микроскопические поры и паразиты, они ведь с земли, со мхов перебираются через ветки на стволы, и душат, губят этих богатырей за год или два. Видишь, как всё просто. Заготовка лапок – и нам выгода, и лесу польза. Ну, как говорится: соловья баснями не кормят. Полез я на пихту.

 Уцепившись за толстые ветви, Николаич подтянулся и ловко начал пробираться вверх по дереву. Я, заломив шапку на затылок, с любопытством наблюдал, как он достиг головокружительной высоты, пристегнул к стволу страховочный пояс, и, отпиливая и сбрасывая лапник, стал деловито спускаться по стволу. Со стороны могло показаться, что работает он медленно, но уже через десять минут я собрал первую вязанку лапок, перетянул покрепче и, впрягшись, потащил её в распадок, к пихтоварке. Когда поднялся назад, вокруг дерева наросла такая роскошная хвойная борода, что я теребил её до обеда, и мне понадобилось восемь ходок, чтобы всё это богатство спустить вниз. За день Николаич облазил шесть высоченных пихт. Ближе к вечеру он присоединился ко мне, и нам удалось дотемна всю напиленную лапку доставить на место.

 Признаться, такой работоспособности и выносливости, какой обладал Николаич, я у людей не встречал, а если учесть, что ему, как и мне, уже давно за пятьдесят, то я могу только удивлённо развести руками. Знакомые ребята рассказывали, как однажды на поселье наведались молодые ребята и девушки отдохнуть, да и кое в чём помочь. Был среди пришедших и двухметровый крепыш, бывший десантник, ударом жёсткой ладони запросто кирпичи ломал. Так вот, посмотрел он, как сноровисто Николаич управляется с лапкой, и, куражась перед девчонками, вызвался опилить за день не менее пятнадцати пихт. Сначала дело у десантника заспорилось – пару деревьев он обработал так ловко, что только лапник летел в разные стороны. А вот на третьей пихте парень сдулся, как майский шарик, и виновато слез наземь: «всё, дескать, пилите сами, я вам не нанимался скакать здесь обезьяной!». Но, говорят всё те же знакомые, с той поры Николаича шибко зауважал. И при случае всегда передавал тому приветы, однако на поселье больше – ни ногой.

 Или другой характерный случай. Работал тогда Владимир Николаевич у одного местного лесозаготовителя, намечал и торил в тайге дороги к предполагаемым вырубкам. Как-то раз в январе пробивали они вдвоём с бульдозеристом путь от верхнего склада на новую деляну. Трактор заглох, и пока напарник, ища поломку, ковырялся в двигателе, Николаич, повесив на плечо бензопилу, решил свалить две могучие осины, метрах в двадцати впереди преграждавшие путь.

Спилил одно дерево, отоптал вокруг другое, на глаз прикинул куда валить, и зубья «Дружбы», жужжа, впились в податливый осиновый луб. Казалось бы, дело привычное, сколько за жизнь повалено перестоянного леса, но ещё ведь из дальних веков к нам докатилось: и на старуху бывает проруха. Осина повалилась по заданному направлению, здесь бы ей и шмякнуться замертво, поднимая снежную пыль, да только вот не учёл Николаич не примеченную им упругую шапку укрытой в сугробе рябины, а она возьми да и спружинь. Лесина подпрыгнула и комлем смяла Николаича в сугроб. Не поленись, натопчи он вокруг осины площадку пошире, было бы куда отскочить и спасти правую ногу от беды. А теперь полёживай, придавленный спиленным деревом, да рассматривай свой подшитый валенок, подошвой неестественно торчащий в небо из-за округлого, с рифлёной белёсо-желтоватой корой ствола.

В горячке первых мгновений боли не почувствовалось, но здесь же будто электрический разряд ударил во вдавленное в снег колено, в голове мелькнуло: неужели чашечку раздробило? Сжав зубы, Николаич принялся разгребать сугроб под сваленным деревом и, пересиливая нестерпимую боль, стал освобождать пространство под повреждённой ногой, пробуя вытащить её из-под осины. Краем уха он услыхал характерный, постукивающий рокот, значит, напарник устранил поломку – это хорошо, а плохо то, что теперь, хоть кричи, хоть свисти – из-за рёва двигателя он тебя не расслышит и – помощи ждать неоткуда, надо самому ползти навстречу бульдозеру эти проклятые двадцать метров.

 Только к ночи попал тогда в приёмное отделение городской больницы Николаич – с деляны везли его сначала на тракторе, потом на УАЗИКе и «Скорой помощи». Оказалось, что кости, слава богу, целы, зато коленные связки жестоко разорваны. Операцию под наркозом делали три часа, потом загипсовали повреждённое колено и посулили на дальнейшую жизнь костыли, однако Николаич уже спустя неделю едва не был выписан досрочно за нарушение больничного режима, потому что на этих самых костылях носился сломя голову не только по просторным коридорам, но и по широким мраморным лестницам. Может быть, врачи отнеслись к порывистому больному иначе, если бы знали жизненную установку Николаича, которая гласила: «Стоит только полюбить свою болезнь, и она тебя прикончит!». Золотые, проверенные временем, слова.

 

 Тяга была превосходной, огонь в паровой печи гудел, пихтовое масло вперемешку с охлаждённой в змеевике жидкостью струйкой стекало из трубки в ведро. Я лишь успевал опрокидывать очередное ведёрко в пластмассовую бадью, где по верху красноватой воды плавало лёгкое, в толщину с ладонь, нагнанное масло. Когда в бадье набиралось больше половины, подставлял под краник свободную посуду и, сцедив воду, относил на улицу, там, взобравшись по приставленной к баку пологой лестнице, выливал эту напитанную целебной хвоей жидкость на змеевик.

По доброй традиции после того, как закончим варку, для восстановления сил не раз окунёмся в этот бак. А пока работа в самом разгаре. За те четыре дня, что мы опиливали и стаскивали с горы лапку, на солнцепёках сугробы почти истаяли, хотя на северных склонах они ещё округло выпирали и пористыми льдистыми широкими дорожками уползали вверх в предбелковье, на лесистый гребень Лохматухи. Ручей от талых вод помутнел и разлился, на проталинах из примятой прошлогодней травы выбились голубоватые колокольчики кандыков и белые лепестки подснежников, кое-где на полянах желтели, набранные в пучок, миниатюрные граммофончики первоцвета. Лапки было заготовлено примерно на девять закладок, в общем, вышел средний стог, который мы теперь теребили и перебрасывали навильниками в неуспевающий остывать закладочный бак. Чуть в сторонке от места опрокида использованного сырья нарастала ржавая копна выпаренных до черноты пихтовых веток.

 И сегодня ласковое солнышко как всегда выкатилось из-за опоясанного лентами пихтача склона и, отталкиваясь от зазубренных верхушек деревьев и на мгновенье даже оплавляя их, стало ходко подниматься в небо. Плеснув на лицо студёной водички из ручья, я взялся за колун: коль выдалась минутка – надо подколоть свежих полешек. К работе располагали и утренний холодок от оплывших сумётов, и тёплые золотистые солнечные лучи, и особенно птичий гомон – непередаваемое многоголосие такими узорами расшивало проснувшуюся тайгу, что невольно хотелось подпевать неутомимому пернатому хору, однако ж я стеснялся своим хриплым басом испортить эту слаженную песню жизни. Поэтому молча колол и слушал. Вдруг ухо моё чутко уловило отдалённый шум мотора со стороны лога, которым ещё недавно скользили по лыжне и мы.

 Николаич, очищавший опрокинутый бак от подгоревшей лапки, наверное, тоже услышал этот шум, потому что воткнул вилы в подтаявший снежный бруствер и направился ко мне.

 – Кого это в гости несёт спозаранку? – продолжая выкладывать колодцем наколотые поленья, обратился я к Николаичу.

 Тот пожал плечами.

 – Вроде бы никто не обещался. Подъедут, увидим, кому мы понадобились. Я пока схожу в дом, подкину в печь дров, да заварю свежего чая. А ты уж здесь встречай гостей.

 Между тем рокот нарастал и через десять минут из-за скалистого утёса метрах в ста ниже нашего поселья вынырнули три снегохода и по тенистым пойменным сугробам под горой понеслись прямо на меня. Не доезжая до стога с лапками, они лихо развернулись и встали друг за дружкой в шеренгу. Почти одновременно заглушили моторы, однако покидать обитые серыми волчьими шкурами сиденья никто пока не торопился. Громко поздоровались, я дружелюбно ответил, а тут и Николаич подошёл.

 – Доброе утро, Виталий Викторович! Привет, ребята! Там чаёк дозревает. Идёмте в дом, угощаю.

 – Спасибо, Владимир Николаевич! Но в другой раз – торопимся мы: за день надо успеть обследовать вершину белка Синюхи, а кому как ни тебе знать, насколько она труднодоступна из-за своих многочисленных террас и курумников. Может быть, на обратном пути почаёвничаем.

 Плотный, в меховой куртке и унтах, мужчина средних лет говорил вроде бы всё правильно и складно, но чувство настороженности холодной змейкой закрадывалось в мою душу. И оно окрепло, лишь только я рассмотрел торчащий дулом вверх из багажника среднего «Бурана» охотничий карабин и выглядывающую из-за спины одного из спутников говорящего двустволку двенадцатого калибра. Обожгло – эти упакованные архаровцы наверняка наладились по душу нашего чёрного медведя. И не помешать ведь! А если они его выследят и подстрелят, то виноват в этом злодеянии буду только я один. Кто просил меня расписывать в красках с почти точным указанием места обитания этого гиганта и потом печатать этот злополучный очерк в местной газете. Знаю ведь здешний народ, родился и вырос среди промысловиков-охотников. Конечно, те, знаменитые на весь Рудный Алтай, добытчики соболя и прочего пушного зверя были людьми старой сибирской закваски, баловства ради стрелять медведя ни за что не стали бы, а нынешние, и не охотники вовсе они, так, браконьеры с должностями, однако вред природе наносят неисчислимый. У таких и оружие первоклассное с оптикой, и даже вертолёты в распоряжении бывают.

 Замешкиваться на поселье вездеходники не стали, и уже вскоре рёв снегоходов растаял в перелесках предбелковья.

 – Точно ведь угробят твои знакомые нашего медведя. – Я с размаху расколол надвое осиновую чурку. Запахло аптекой. – И вообще, кто они такие? Если судить по экипировке, небось, какие-то шишки?

 – Да, Виталий Викторович – директор пригородного лесхоза. С ним главный лесничий и технолог леса. Я тоже сразу понял, зачем они на Синюху подались. Да только всё это пустые хлопоты – медведя им не достать. Он сейчас пасётся где-нибудь в отрогах, на вытаявших полянках между останцев лакомится прошлогодней травкой, разоряет проснувшиеся муравейники внизу. Ты же слышал, как они грохочут, он по-любому уйдёт от этих горе-охотников. Да и наш медведь осторожный – что об этом говорить. Сам всё помнишь.

 

 Пасмурным сентябрьским деньком взобрались мы тогда на поросшее тундровым, с кривыми переплетёнными стволами, березняком плато с двумя величавыми, похожими на средневековые крепостные башни, каменными останцами, за которыми огромными скалистыми разводьями к вершине Синюхи тянулись причудливо изогнутые террасы и цирки. Под накрененной, вросшей в песчаник скалой у Николаича была припрятана походная посуда: подпалённый по бокам зелёный чайник, пара эмалированных кружек и алюминиевых ложек. Разожгли костёр, придвинули с двух сторон толстый слоистый плитняк, я сходил с порожней посудой на указанный Николаичем ключ в лощине, зачерпнул студёной прозрачной воды и водрузил шипящий чайник на огонь. Николаич тем временем пробежался по россыпям, в зарослях чёрной смородины отыскал неувядшие листья, по пути назад под скалами наломал черничных стебельков с частой мелкой листвой и фиолетовыми поспевающими бусинками ягод, и всё это, приподняв крышку, засыпал в закипающий чайник. Спустя минуту, сняв кепку и используя её как прихватку, поставил чайник на песчаник рядом с костром – настаиваться. И мы в ожидании, пока ароматный напиток дойдёт, наконец-то осмотрелись.

 За нами – нелазомые стены останцев, по ним кое-где из расщелин тянулись ввысь белые стволы молоденьких берёзок, обрамлённые коричневыми ветками с редкой жёлтой листвой, да на одном карнизе, как на могучей ладони, красовалась изящная, с изумрудными переливами, юная пихточка. По правую руку от нас, сквозь негустой кедрач, расположившийся на щедро усыпанных палой хвоей плоских базальтовых плитах, проглядывали циклопические каменные нагромождения первой террасы. Ниже их наклонённое плато будто наезжало на исполосованный серыми, замшелыми россыпями довольно-таки крутой продольный склон. Плато он него отчёркивала жидкая полоска жёлто-зелёного ивняка. На самом склоне бордовыми обширными пятнами проступали островки черничника. Вообще-то он и был целью нашего нынешнего трёхчасового восхождения на белок – проведать плантации и узнать, насколько поспела ягода и готова ли она к сбору.

 Из-за туч выглянуло неяркое осеннее солнце. Окрестности, просыхая, запарили тонкими, поднимающимися в небо прозрачными струйками. Вспомнив, что обещал жене, как доберёмся до места, позвонить, я полез в карман за сотовым телефоном. И в этот миг заметил смутный силуэт всадника, неторопливо едущего вдоль обильного черничника. Про себя удивился: и не боится ведь, чудак, гнать лошадь по россыпям, по торчащим повсюду острым плитам! Попадёт одно копыто в щель, конь испугается, понесёт, а этих щелей зияет вокруг не счесть, – и всё, ноги запросто переломает. Что за хозяин такой безголовый? Нашёл – куда гнать бедное обречённое животное! Чтобы лучше рассмотреть всадника, напряг зрение и понял, что насчёт лошади я крепко ошибся.

 – Глянь, Николаич, вон на ту полянку, выше ивняка, однако там Хозяин. Но почему он чёрный, а не бурый, как обычно?

 – Точно, он самый. Красавец! Лакомится нашей черникой!

 То, что я сквозь марево принял за всадника, оказалось просто огромным, с непомерно жирным загривком на спине, ближе к шее, здоровенным, безмятежно пасущимся медведем. До него по прямой метров пятьдесят, но ветерок с вершин дул в нашу сторону, и оттого медведь нас не чуял. Но это было до того момента, пока из трубки не раздался голос жены.

 – Привет! Ну, что добрались?

 – Здравствуй! Да, мы на месте. Николаич тебе тоже передает привет! А рядом по склону бродит громадный медведь. Тебе, Лариса, и от него таёжный привет!

 Наверное, говорил я чересчур громко, а может и ветер изменил направление, но медведь нас заметил, повернул свою косматую голову размером со средний телевизор в нашу сторону, и в ту же секунду резко крутнулся на месте, и со скоростью торпеды понеся вверх по россыпям. Это надо было видеть! Блестящая чёрная шерсть подвижно играла на солнце, тугие мышцы под ней ходили ходуном, загривок покачивался в такт косолапому бегу, камни и плиты разлетались в разные стороны. Хватило десяти секунд, чтобы зверь преодолел почти вертикальный склон и исчез за обрывистой бровкой террасы. Не отнимая трубки от уха, я успел по-разбойничьи свистнуть вслед убегающему медведю, на что услышал из телефона испуганное восклицание жены.

 – Ты что с ума сошёл – так свистеть! Вдруг он вернётся?

 – Медведь, Лариса, – не собака, чтобы на свист прибегать. Да и мы сейчас ему не вкусные – кругом столько всего поспело, что мараться об нас мишка не будет, – пошутил я, прежде чем попрощаться с женой, и выключить сотовый: надо было экономить зарядку, в горах из электричества – только зигзаги грозовых молний, а нам ещё здесь ночевать.

 Кстати, ночь коротать нам посчастливилось на лежбище нашего нового знакомца под спаренными могучими, в два обхвата кедрами, на постели из палых мягких иголок, с вдавленными очертаниями мощной туши ночевавшего здесь ранее медведя. Объёмистые кучи черничного помёта в одном определённом месте в кустах дикой акации, замеченные нами во время сбора хвороста на костёр, указывали не только на то, что зверь был на редкость чистоплотным и аккуратным, но и на то, что ночевал он здесь не однажды. Перед тем как лечь спать, мы посидели у костра, любуясь трепещущими языками оранжевого пламени, и вполголоса разговаривая.

 – Чёрного медведя я увидел впервые прошлой весной, когда поднимался сюда за ревенем. – Николаич пошевелил обломанный конец лежащей снизу коряги, огонь встрепенулся и выхватил из темноты раскидистый шатёр рябины на той стороне поляны. – Хотя прослышал о нём от пасечников ещё больше года назад. Их хозяйства внизу, в урочище Шаравки. Так вот, мужики говорили: раньше они не знали, как отвадить бурых медведей. Те постоянно разоряли и курочили улья, скот нещадно драли. И вдруг – тишь да благодать! Мы сперва-то, дескать, и не поняли – в чём дело? Куда подевались эти пакостники? А потом один встретил чёрного новосёла в горах, другой, ну, и догадались, что это пришелец разогнал бурых топтыгиных с занятой им территории. Примечательно, что сам он ни к скоту нашему не притрагивается, ни на тачки за ульями не лазает. По всему видно, заключали мужики, – зверь этот опытный, бывалый, да и поживший на свете, на горбу-то, дескать, седина прядями. Мы, говорят, меж собой решили – коль он к нам с душой, то и мы его обижать не будем. Пусть живёт, мол. А в конце пасечники просили и меня не трогать чёрного медведя.

 – А почему у него расцветка, несвойственная медведям, обитающим у нас на Алтае?

 – Редко, но попадаются и такие. Конечно же, он наш, природный, а не какой-то там гималайский, – Николаич улыбнулся. – Что тут поделаешь – просто уродился таким вот богатырём да красавцем. Давай ложиться, а то завтра не проснёмся.

 

 После этого случая Хозяина, так мы стали между собой величать чёрного медведя, больше не встречали, но вмятины следов, похожих на отпечатки босых ног с поджатыми пальцами взрослого человека, только значительнее размером, на влажной таёжной тропе попадались нам не раз. Вполне могло статься, что он-то за нами иногда наблюдал из густых черёмуховых зарослей или из-за какого-нибудь полуразрушенного останца. Потому что, бывало, собирая совком ядрёную чернику, мне вдруг ни с того, ни с сего становилось как-то не по себе, я кожей чувствовал, что кто-то внимательно меня разглядывает, изучает. Страха не было, но некоторый дискомфорт, скажу честно, испытывал. С медведем опасны неожиданные встречи, к примеру, когда ты из-за скалы с одной стороны, а зверь – с другой, и нос к носу столкнёшься, он может с перепугу, прежде чем дать стрекоча, так махнуть лапой, что на лице не останется живого места.  

Ну, это как повезёт. Обычно же зверь и птица, да та же ядовитая гадюка, встреч с нами, людьми, избегают – стараются как можно дальше схорониться и отползти от непредсказуемых двуногих, от которых ещё и воняет не по-лесному за версту.

Я усмехнулся своим мыслям и понёс очередное ведёрко с маслянистой водой выливать в бак. С верхних ступенек окинул взглядом стелящийся в лесистое подножие Лохматухи лог. День давно перевалил за половину, косые солнечные лучи струились с запада и теплили всё таёжное пространство. Заметил три тёмных точки, двигающиеся в нашем направлении. Кликнул Николаича, у ручья поправляющего копну с отработанной лапкой. Он в ответ лишь махнул рукой: как спустятся сюда, встретим.

 Вскоре подъехали снегоходы, но если давеча они лихо продемонстрировали свою удаль, с шиком выстроившись в шеренгу, то теперь все их движения были вялыми и в разнобой. Ещё не услышав и слова от охотников, я понял – дела их швах, и сердце моё запело.

 – Как съездили? – Николаич был само внимание. – Всё, что задумали – успели сделать?

 Отвечал, как и утром, Виталий Викторович. Его же спутники молчали, как воды в рот набрали, и вообще, казались безучастными к происходящему разговору.

 – На вершину Синюхи пробиться не удалось – козырьки на террасах за зиму намело почти отвесные. Кедрачи по логам у останцев осмотрели, да когда уже спускались по гребню вниз, наткнулись на прикопанную в сугробе недоеденную тушу марала. – Директор лесхоза искоса бросил быстрый взгляд на меня, но обратился к Николаичу: – Наверное, постарался тот чёрный медведь, что поселился здесь недавно. Мы объехали всё вокруг, однако свежих следов косолапого не нашли. А времени караулить медведя, сам знаешь, у нас нет. Скоро стемнеет, а нам ещё до города добраться надо.

 – Идёмте в вагончик, там отдохнёте, да пообедаете. Борщ ещё не остыл.

 Но и в этот раз, как и утром, гости, поблагодарив за приглашение, вежливо отказались, сославшись на то, что на белке плотно перекусили и, дескать, рассиживаться им некогда.

 – Ну что, Николаич, обломилось твоим знакомым с Хозяином? – обратился я к другу, счастливыми глазами провожая удаляющийся вниз по распадку маленький караван «Буранов». – Люблю нашего медведя! – И тут же тень набежала на моё лицо: – Слушай, а они не могут лучше подготовиться, прихватить ещё таких же охотников, и организовать облаву на Хозяина?

 – Вряд ли. Не сегодня-завтра снег сойдёт, на машине на белок не проедешь, даже и на вездеходе, а пешком ходить эти люди давно разучились. Видел, какие «мозоли» у них на животах? Так что не по зубам начальству наш медведь.

 Тёплый весенний день медленно угасал. Через открытую дверь из пихтоварки была слышна бойкая капель набегающего в подставленное ведро пихтового масла да ровное гудение сухих поленьев, весело сгорающих в водогрейной печи. Скоро в сгущающихся сумерках на тёмно-синем атласном небе выступят платиновые узоры созвездий, а ближе к полуночи на недалёком склоне защёлкают, словно соревнуясь в исполнительском искусстве, соловьи.

 Господи! Да как же хорошо и привольно мне здесь посреди несказанной алтайской благодати!

 

 

РОДИНА МОЯ

 

 Примечательно, что эту запись я веду на высоте более двух тысяч метров над уровнем моря, лёжа на животе в трепещущей от порывов ветра палатке. Выше нас, за грядой россыпей, клочковатых полосок увядающего тундрового ягеля и замшелых валунов-морен, стекающих отовсюду в так называемый цирк – кратерообразное плато, громоздятся базальтовые цепи величественных скал, в слоях гранита и кварца. Кое-где по выположенным склонам топорщатся из каменных нагромождений пучки и букеты карликовых лиственниц и пихт, кедрового стланика.

Вчера, после того как под расщеплённым молнией кедром мы разбили наш лагерь, и в сторонке, на месте старого костровища, сообразили свой костерок и вскипятили чай со смородиновыми листьями, черникой и баданом-чагыром, отдыхая и оглядывая окрестные скалы, все трое одновременно увидели мы вёрткого соболька. Он грациозно прыгал с камня на камень, пока не миновал всю россыпь, что простёрлась гигантской, шершавой, в мозолистых буграх ладонью метрах в пятнадцати ниже нашей палатки. На нас чёрный, с блестящим отливом зверек даже и не глянул. А вот пищуха-сеноставка, что выскочила из расколотого скальника мне навстречу, когда я собирал кедровую щепу, лишь на несколько секунд застыла свечой и тут же проворно юркнула под плиту.

Сюда, наверх, мы взбирались по тропинке, петляющей встречь руслу горной речки Колотушки. Название любопытное, но разгадывается очень даже легко: речка делит надвое могучий кедровый лес, начинающийся от подножия Ивановского белка и добирающийся своим массивом до альпийских цирков и террас у подошвы пиков Трёх Братьев. И каждому, кто хоть однажды заготавливал кедровые орехи, известно, каким способом оббивают спелые шишки с высоченных крон и разлапистых веток: колотят специально сработанной увесистой дубиной, и кедровые плоды сыплются вниз как горох. Только успевай собирать да ссыпать в мешки и оттуда уже в барабан для ошелушивания. Хорош этот процесс за разговором ночью у костра под августовским звёздным небом!

Нынешний год тоже урожайный. По пути наверх, на тропинке нам попадались комья спрессованных скорлупок кедрового ореха – последствия медвежьего обеда. Проходя через заросли спелой красной смородины-кислицы мы отметили, что и здесь побывал косолапый: кусты помяты и подраны, лакомясь, рясные кисти бордовых ягод зверь как бы сдаивал с веток себе в пасть. Что-то осталось и на нашу долю. Мы, сбросив рюкзаки, тоже попотчевали себя терпко-сладкой кислицей.

Милая ты моя родина! Бесчисленное количество раз карабкался я по крутым каменистым тропам и скалистым гребням к твоим вершинам, на которых по бокам огромными белыми заплатами отблескивают и в самые жаркие летние месяцы снежники-ледники. Удивительней всего здесь побывать в начале сентября. Тогда всего на каких-то пяти-шести метрах ты увидишь и зиму, и весну, и лето, и осень на оттаявших полосках. Ты стоишь на твёрдом насте ледника, в метре от него, на вытаявшей земле, лазоревые колокольцы кандыков и белые лепестки подснежников; ещё пониже полыхают оранжевые бутоны жарков и роскошные багровые букеты марьиных корений; дальше вниз колышутся на тонких длинных стеблях лиловые семенные коробочки маральего корня и увядшие жёлтые соцветья золотого корня. А по распадкам, ущельям и лесистым седёлкам такое неописуемое буйство цветов и красок, что всякое сравнение, даже самое изощрённое, здесь будет неполным и бледным. Это просто надо видеть, именно живым глазом видеть, потому как и фотография, и видеосъёмка не умеют передать яркую палитру и трепетную теплоту угасающей алтайской природы, которая напоследок выплёскивает в мир, на престол синего бездонного неба всё самое яркое, щедрое, лучшее.

И это, поверьте мне, запоминается и, мало того, долгой сибирской, морозной порой не только согревает твоё сердце, но и определяет цель: непременно еще хоть разок подняться в эти изумительные места и напитаться здесь животворной и праведной силой.

 

 

ЧУЖАК

 

 Вышло так, что мои курицы остались без петуха. Они бродили по двору, неприкаянно выискивая червячков и личинок. Когда мне удавалось погладить их, квочки испуганно приседали и обречённо распускали крылья. Сироты, да и только.

 И вот однажды в наш осенний огород забрёл соседский петух. Был он бледно-коричневый, голенастый, неопрятный, из породы голландских. Как видно, инкубаторский, но всё-таки петух!

 Курицы его приняли, приободрились, пусть хоть приходящий, но хозяин. Он и впрямь стал частенько заглядывать в наш огород. Правда, был он вроде глухонемого: не кукарекнет, не вскричит, предостерегая несушек от коршуна или пробегающей мимо собаки.

 Однажды же я стал свидетелем вообще противоестественной сцены. Курицы, как обычно, разгребали лапками навозную грядку, и пеструшка извлекла из норки жирного червя. Петух молниеносно перехватил добычу и во все лопатки пустился прочь от растерявшихся от неслыханного вероломства несушек. Отбежав подальше, он принялся, поквохтывая от жадности и удовольствия, рвать клювом толстенного червя. Надо отдать должное курицам: к выходке этого залётного гостя они отнеслись равнодушно, если не сказать – с презрением, потому что больше неопрятного ухажёра среди них я не видел.

 В конце сентября побывал я на таёжной заимке у добрых моих знакомых. Вернулся оттуда не только хорошо отдохнувшим, но ещё и с подаренным петухом. Молодой, пока что без шпор, но уже с горделивой осанкой, чёрно-пёстрого окраса, с богатой ярко-красной бородкой и пышным гребнем, он без долгих проволочек принялся разбрасывать чернозём, выискивать там и сям корм, весёлым квохтаньем и криком зазывал курочек отведать лакомых червячков. Да так это бойко у него выходило, что и соседские курицы подбегали с той стороны к забору и метались вдоль штакетника – так им хотелось нахваленных петухом деликатесов!

 У несушек моих теперь каждый день праздник. Под крылом и опекой своего родовитого господина они похорошели и приосанились, и яйца-то пошли крупные и регулярные. А неопрятного голенастого «волонтёра» все давно уже забыли, разве что я, проходя по переулку, иногда встречаю его, снующего под чужими заборами.

 

 

ВИШНЁВСКИЕ НАБЛЮДЕНИЯ

 

Гладь родимая, озёрная

Весна в этом году припозднилась основательно. В деревню я приехал в двадцатых числах апреля, но ни зелени на деревьях, ни тепла с обычно прогретой уже к этому времени степи. В бревенчатом, рубленном ещё нашими дедами пятистенке прохладно. Я сходил к поленнице во дворе, выбрал штук пять берёзовых чурок посуше, разместил их решёткой в глубине зева русской печи, подложил под поленья желтоватый берестяной свиточек и чиркнул спичку. Дрова взялись дружно, а я с двумя оцинкованными вёдрами отправился по воду на озеро, что в низине, метрах в пятнадцати от ворот дома.

Полуторакилометровая овальная линза была ещё под сине-серым ноздреватым льдом. Ещё можно было различить колеи зимника, уходящие через озеро на ту сторону, в деревню Пески. Однако лёд уже отошёл от берега. Вот в этих замоинах, у подточенного водой широкого пня чуть ли не с век простоявшей здесь ветлы, я и решил зачерпнуть прозрачной, не забаламученной водички. Только погрузил ведёрко в воду, гляжу: а мимо, буквально в двух шагах, плывёт себе, пофыркивая, продолговатая, тёмной шерсти, в коричневых подпалинах, ондатра. Думаю: ну, дела! А взгляд машинально перевожу в том направлении, куда это водоплавающее существо держит свой путь. И натыкаюсь глазами на другого такого же зверька, только сидит он на рассыпчатом весеннем льду, в метре от зимней лунки. Сидит наподобие суслика, поджав к груди передние лапки, и с интересом, как мне показалось, разглядывает меня. Неужели эти зверьки знают в лицо всех немногочисленных жителей Вишнёвки, и я, как человек новый в этой деревенской цивилизации, им любопытен? Может, это и шутка, а может быть, так оно и есть!

Коль выдался случай, расскажу и о том, чему стал свидетелем спустя неделю, когда я, после того, как в охотку посгребал в старом садике палые листья и сухие ветки, оставшиеся от зимней вырубки, надумал сходить на берег озера. Льда уже не было и в помине. Рядом с пнём, под обрывчиком были положены четырёхметровые толстые доски – сходни, по-здешнему: плацы. Вот на них-то я и вышел. Благодать. Ветер, докучавший все последние дни, наконец-то улёгся. Гладь озёрная зеркальна, и в ней клубятся бело-серые облака, синие изломы и колодцы неба. А глянешь по озеру вдаль, оно как матовая фольга, но фольга не застывшая, мёртвая, а подвижная, живая. Где-то ближе к середине озера четыре утки-нырка увлечённо рыбачат.  

Поначалу я не придал особого значения этим птицам-ныряльщикам. Меня больше интересовали две лодки на Песчанском противоположном берегу. В каждой по одному тёмному силуэту, и сами лодки темны, видимо, это причуды расстояния – всё-таки больше километра. Лодки меж тем сближались. Стоящие в них рыбаки, а что это именно они, я угадал по характерным наклонам и движениям фигурок, перекликались. До меня по гладкой водной поверхности докатывались их голоса, правда, слов было не разобрать, звуки нивелировались сопротивлением нешуточного расстояния в один сплошной гул. Гул этот был одобрительных интонаций, значит, улов у рыбаков хороший.

Я перевёл свой взгляд на середину озера и обратил внимание на то ли три, то ли четыре чёрных точки на водной поверхности. Всё-таки их было четыре, а сбивало со счёта меня то простое обстоятельство, что эти точки попеременно исчезали под водой. Да это же проворные уточки-нырки ловят таким испытанным методом мелкую озёрную рыбёшку! – догадался я. Кстати, здесь на Южном Урале их называют полёвскими утками, из-за того, наверное, что живут и выводят своё потомство они в степи, в поле, а потом уже с выводком выбираются сюда, на озеро. А сейчас, надо полагать, взрослые самки после прилёта с юга пасутся на этом водном пастбище, нагуливают запас жира, так необходимый им скоро при выпаривании птенцов. Как подсчитал я, наблюдая за утками, под водой они могут находиться до минуты. Великолепные ныряльщики!

Продолжая любоваться неутомимыми птицами, я вдруг отметил боковым зрением, что водную гладь справа от меня зарябило. Повернув голову, обрадовался: прямо в мою сторону, метрах в десяти параллельно берегу, плыла ондатра. Две ребристых линии раструбом расходились по озёрной глади. Зверёк смело двигался на меня, но когда оставалось метров восемь, ондатра неожиданно нырнула под воду, и рябь улеглась. Я понял, что зверёк решил пронырнуть опасный отрезок. Что и подтвердилось, когда ондатра вынырнула метрах в шести от плацев, но уже с левой стороны от меня, и как ни в чём не бывало, продолжила свой путь, так же красиво рассекая водную поверхность и оставляя за собой перламутровые сиюминутные барханы. Потом она аккуратно свернула к склонённой над озером иве и пропала за узловатыми корнями старого дерева.

Так вот ты какая, даль отцовская, гладь озёрная!

 

Пиршество стрижей

Позавчера ходил по грибы, которых здесь, на Южном Урале, в устланных прелой прошлогодней листвой берёзовых колках бесчисленно, только успевай переламываться в пояснице, сбирая дары позднего июля. От деревни шёл по степи, впереди бежала Кнопка, маленькая, в чёрных космах собачка моей доброй знакомой, дальней родственницы – Анны Самойловны. На степи, как здесь принято обозначать обширное ровное поле между Вишнёвкой и берёзовыми рощами, растительность невысокая и трава негустая, хочешь – шагай по просёлочной земляной дороге, хочешь – иди степью, приминая отплодоносившие и уже подсыхающие меленькие кустики клубники, называемой здесь на свой манер «глубянкой», и распугивая тучи кузнечиков и прочих стрекочущих и поющих насекомых.

Пока мы шли, Кнопка мышковала, да так удачно она вылавливала в траве полёвок, то вертикально подпрыгивая в три своих роста, то неслышно подползая к норке, неприметной среди стеблей и брошек соцветий тысячелистника и колючего, с ярко-розовыми бутонами, татарника. За эти 15-20 минут собачка отыскала и проглотила не менее пяти зазевавшихся полевых мышей, и к лесу подбегала уже сытой.

Однако не эти обстоятельства стали причиной того, что я взялся сегодня за перо. Всё дело в стрижах. Да, в тех самых, стремительных птичках, с расклешёнными, в белых юбочках хвостиками, похожих в полете на хвалённые американские сверхзвуковые самолеты-невидимки «стелсы». Мы прошагали меньше трети степи, когда подверглись яростному нападению этих проворных и бесстрашных пичуг. Они буквально исчиркали всё пространство перед нами, порой залетали и за спину, чтобы оттуда, чуть ли не цепляя острыми коготками мои уши, проноситься, стремительно пикируя, вперед.

Я уж грешным делом подумал: а не наступил ли я случайно на чей-то их выводок, да вроде бы нет – по лугам и лесам я хожу осторожно, лишний раз не хочу жучка либо мураша раздавить, или там паутину без нужды разорвать, поскольку еще в детстве отец научил беречь окружающее нас живое. Следом мелькнула мысль, что, может быть, мы с Кнопкой просто не глянулись этим птицам. Оно ведь бывает и такое. Потом меня озарило: Кнопка когда-то раньше – а как известно, она любит погонять на степи – взяла да и разорила чьё-то гнездо с птенцами. Стрижи запомнили это, и теперь вот всей мощью своего дружного пернатого сообщества обрушились и на обидчицу-собаку, да за компанию и на меня, как предполагаемого хозяина.

Но весь этот ворох подозрительных мыслей и домыслов рассыпался, когда я повнимательнее присмотрелся к задиристому поведению стрижей. Всё было и обыденней и проще: птицы просто-напросто кормились. А мы с Кнопкой выполняли при этом роли загонщиков. Поясню. Я своей ходьбой, а собачка бегом, вспугивали притаившихся в траве кузнечиков, оводов, разных мушек. Те перед нами взлётывали вроссыпь, стрижи тут же хватали их, лакомились, и опять подлетали к изобильному подвижному степному столу за новой порцией. А нас они, смею предположить, рассматривали именно в качестве загонщиков и ни капельки не боялись, как не боятся охотники тех, кто загоняет им дичь и зверя.

Кажется, никогда еще в жизни мне не доводилось бывать, пусть и невольно и даже столь кратковременно, в должности подобного загонщика. Хотя, кто его знает. А вдруг я только лишь сегодня, в первый раз, обнаружил себя в этой роли?

 

Гусь ежу не товарищ

На главной деревенской улице с выпуклой приподнятой песчаной дорогой, обросшей по обочинам травкой-муравкой, две неглубокие подсохшие колеи, хорошо видные из моих окон.

Я занимался каким-то незначительным дельцем в горнице, когда моё внимание привлек гусиный гогот, доносящийся сюда сквозь затворенные рамы. Глянул в окошко. Крупные серые и белые птицы, числом до двадцати, перегородив дорогу, обступили какой-то продолговатый, и как мне показалось, грязно-седоватый комок, видневшийся из ближней к дому колеи. Гуси были крайне возбуждены, некоторые из них, шипя, воинственно вытягивали свои породистые шеи, но вплотную, чтобы сразиться в ближнем бою, к этому, как я рассмотрел, колючему комку никто из птиц не приближался. Хотя агрессию, исходившую от одомашненных пернатых, я чувствовал даже через оконное стекло.

Быстро обувшись и прихватив на всякий случай мухобойку с метровым черенком, я выбежал на улицу и встал шагах в трёх от гусиной стаи. Ёжик, с нанизанными на иголки обрывками черёмуховых листочков, не торопясь, двигался к обочине. Огромные, против небольшого, но задиристого и решительного на вид ежа, гуси трусливо расступались, и уже сзади, вдогонку уходящему смельчаку, угрожающе вытягивали шеи и злобно шипели, раскрывая свои оранжевые клювы. Птицы проводили бесстрашного ежа до наших массивных ворот, где он пролез в щель между нижней поперечиной и утоптанной гравийной дорожкой и очутился внутри двора, то есть в безопасности. Я отогнал расхорохорившихся гусей, которые никак не могли успокоиться и смириться с тем, что противник взял да вот так просто и невежливо ускользнул от их щипков. Повременив, отворил ворота и вошел в ограду. Ёжика уже, конечно, и след простыл. Наверняка, он пересек травянистый дворик и, должно быть, притаился где-нибудь за пряслом, в заглохшем и заросшим дичкой и ранетом палисаднике. Что ж, и героям отдых тоже не чужд.

 

Истинная и мнимая значительность

И ещё одно любопытное наблюдение связано у меня с деревенскими гусями. Сижу я как-то на бережку, на перевёрнутой плоскодонке загораю после купания. Жаркое солнышко, приветливые облачка в синем небе. Надо заметить, что дно в озере песчаное, полого углубляющееся к середине, словом, гигантское блюдце с пресной, чуть с прозеленью, но, тем не менее, вкусной водой. Кстати, озеро, по крайней мере, в тех местах, куда я заплывал, прогрето своеобразно: пласт – холодной, пласт – тёплой, едва ли не горячей, водички. Причем, осязаемые эти пласты и вертикально уходят в глубину, и горизонтально расстилаются по озёрной поверхности. Вот и плаваешь, бултыхаешься, перемешивая тёплые и холодные потоки, вроде приведёшь к одному знаменателю, но пока нежишься на бережку, в воде незримо проистекают загадочные процессы, она каким-то своим образом принимает прежнее состояние, и когда ты входишь в озеро, оно опять поделено на те же самые разнотемпературные пласты.

Пока я, расчерчивая прутиком пыль на земле возле лодки, размышлял над природой этого странного явления, к берегу подплыла стая домашних гусей и, довольно гогоча, выбралась на тропинку, метра на три пониже того места, где сидел я. Важно и с достоинством прошествовали эти лапчатые мимо меня в сторону деревенской улицы. Оно бы и ничего – что я в своей жизни, гусей не видывал! – да вот только один из них был какой-то неказистый, вдвое меньше этих крупных птиц, и цвет его клюва, против их, оранжевых, смотрелся серым и запылённым. Остальные гуси, видимо, от распираемой изнутри значимости, переваливаясь, вышагивали неспешно, по-губернаторски, а этот, голенастый, поспевал за ними чуть ли не вприпрыжку.

Как я давно уже подметил, птичьи стаи достаточно жестоки по отношению к своим ослабленным, искалеченным собратьям: как правило, они таких заклёвывают, либо изгоняют, если тем посчастливится выжить, из своих стай. Однако этот гусь, несмотря на свой малый рост и непрезентабельный вид, держался среди устрашающе огромных птиц даже более чем на равных. И хотя он ни разу не подал голоса, но я и не заметил, чтобы кто-нибудь из гусей попытался ущипнуть или клюнуть его. А чуть позже, когда, накупавшись вволю, отправился по улице в свою ограду, то стал зрителем одного удивительного эпизода.

Упомянутые гуси, отдохнув на зеленой полянке, тоже решили идти к себе домой, в загон, хорошо видимый с дороги, но только, чтобы добраться туда, как я понял, нужно теперь им пройти вдоль высокого забора и, обогнув угол, через задние воротца, выходящие в степь, попасть на скотный дворик. И вот, только стая начала втягиваться в переулок, заморыш замешкался на дороге, потом и вовсе остановился, на минутку замер, неожиданно резко взмахнул оказавшимися необыкновенно широкими крыльями, спокойнёхонько перелетел через высокий заплот и мягко приземлился посерёдке скотного двора. «Вот это – да! Ну и мелюзга пошла!» – подумал я уважительно.

Вечером заглянувший на огонёк в мою горницу сосед пояснил, что гусь этот не совсем обычный: весной мальчишки ходили рыбачить на дальнее Шустовское озеро, и там в прибрежных камышах поймали одинокого дикого гусёнка, принесли в деревню, а тут как раз и у гусыни стали вылупливаться свои птенцы. Под шумок подсунули ей и этого полёвского сиротинку. Гусыня приняла, и он прижился, не улетает. И что интересно, по характеру этот дикий гусь намного миролюбивее домашних, но вместе с тем, он более независим и самостоятелен.

Вот так и мы. В стаях своих смотримся вроде крупнее, считаем себя значительными и важными, раздуваем не по размеру свои мнения, а на поверку получается так, что, даже обладая крыльями, не можем распорядиться ими, не умеем оторвать себя от своей приземленности. Но, к счастью, исключения тоже случаются.