Наталья ИВАНОВА. ДВА РАССКАЗА

 

Наталья ИВАНОВА

ДВА РАССКАЗА

 

                               BALENA

 

Я гуляла по Мурано в поисках стеклянных китов… Мне хотелось найти что-то маленькое, милое, разноцветное, чтобы можно было вложить в ладошку и поностальгировать. Вода в каналах аппетитно зелёная – присядешь на берег, свесишь ноги – а там, на дне, длинноволосая русалка… Ветер колеблет волосы и качает волны – и получается картинка-мираж… Мельтешение, рябь. Серебряные блики. А волосы длинные, светлые, переливаются на солнце и в воде… Почти сирена. И хочется нырнуть в глубину… А на набережных – стеклянные скульптуры. Стеклянная девушка и стеклянные птицы… Стоишь себе, переливаешься на солнце голубыми переливами – а в ладонях стеклянные хлебные крошки.

В одном из магазинов меня спросили: «Вы коллекционер?». Слишком придирчиво я рассматривала китов: этот слишком губастый, а тот слишком хвостатый… Этот черно-золотой, а тот прозрачно-кристаллический… Ничего особенного – только надутое пузо и загнутый, как у скорпиона, хвост… И все большие. Нужны две ладони, чтобы держать их… «Нет, я не коллекционер, – сначала отшучивалась, а к десятой лавке уже осмелела и спрашивала с порога: – Есть ли киты для моей коллекции?..». «Кит» по-итальянски будет «balena». Жарко и экспрессивно – balena. А мне хотелось что-то ласковое, крошечное, с бирюзовым металлизированным песком внутри. Такой китёнок жил в моей голове… И другие там не водились…

А мне предлагали рыб – от прыгающих дельфинов до электрических скатов. Рыбы были всюду – от уличного лотка до фабричной выставки. Пугали своей мелкотой. Даже слоны попадались размером с фалангу пальца. А киты – всё скучные да чопорные… Без изюминки… Sine grano salis…

Но крупицей соли ни рыб, ни китов не спасёшь. Нужна картинка, почти наживка. Поэтому в голове моей – один чудесный и чистый понедельник. Стоит человек у колонны – руки в карманах, без галстука. Он улыбается, а в глазах искорки: «Наташа, здравствуй!». Настоящий, почти любимый... И эти искорки, как рыбки… Картинка из детства – рассвет, гладь реки, туман. И солнце уже не заревое, а белое, дымное. Тихо, только слышно, как рыбки выпрыгивают из воды – то тут, то там, по течению реки… Щука ли гонит их, или рады они заре, я не знаю… Только чешуя их на солнце серебрится... Как монисто. И вода звенит.

Ничего я в Мурано не нашла и уехала через кладбище в Венецию. А вечером в гостинице уже скучала по ним: и по изумрудно-латунному, и по винно-золотому, и по самому несуразному – крашеному почти в хохлому. Все были хороши, все могли бы стоять на полках в моей коллекции… Но они были чужие. Потому что один бирюзовый китёнок всё плавал и плавал где-то в моих фантазийных морях, и махал мне хвостиком. Он ещё не родился. Как в «Синей птице» – дедушка Время ещё не отпустил его в мир живых.

 

 

                      В ОГОРОДЕ

 

Моя бабушка знала пять языков: три тюркских, один финно-угорский, а пятый – русский. Но она была неграмотная и плохо писала. Закончила всего 4 класса. У нее была тетрадка, в которую переписывались молитвы и евангельские истории. Иногда она садилась за прялку и просила меня ей почитать. Я читала и ничего не понимала. Особенно про Вогородицу. Так и было написано в тетрадке: Вогородица. И мне представлялась какая-нибудь владычица огорода – фея в белом среди свекольных и картофельных грядок. И дело, наверное, было в не ошибке, а в том, как органично перемешивались язычество и христианство: домовые, духи и Божья матерь. Куры, огород – и книга. Когда я стала постарше, бабушка садилась за прялку и просила меня почитать ей Евангелие. У нас дома была старая книга конца позапрошлого века. Читать Евангелие было сложно. Буквы были русские, дореформенные – и ять, и фита, а слова старославянские. Но я быстро научилась и всё равно ничего не понимала: «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова…». И мне никто ничего не объяснял, а я почему-то и не спрашивала. Бабушка хочет – и я ей читаю. Мне и так было стыдно, что я в быту такая бестолковая: ни пирогов испечь, ни шерсть накрутить, ни скот накормить не могла. Только грядки полола ей в помощь. Выдирала сорняковые всходы и думала о Вогородице. Так и вошла религия в мою жизнь. Как часть житейской культуры: пироги и яйца на Пасху, икона в рушнике и в окладе в углу. Иногда мне кажется, что в этом была уникальная педагогика моей бабушки: читай мне, а я послушаю. И через это чтение я и приобщалась, становилась причастницей. Попадала «в огород». Храма в городе тогда ещё не было. Только в Воздвиженке стояла старая деревянная церковь, но мы туда не ездили. В церкви ходить тогда ещё было опасно...

А тюркский я так и не выучила. Мои родители разговаривали на нём между собой, когда хотели скрыть что-нибудь от нас с братом. А мы всё равно догадывались – по интонации и по жестам. Но песни на башкирском или татарском я очень любила. А дед мой, когда выпивал, пел громко и горько про чёрный лес и плакал. А я была маленькая и не могла понять, отчего ему так горько. Моему брату повезло больше – он учил в школе башкирский. Как-то мы с ним шли по городу, и я увидела вывеску над парикмахерской: «Смотри – говорю, – «Чайка»». А он меня поправляет – не чайка, а «чачкэ», то есть «цветок». Буквы были прописные, с завитушками, было так легко ошибиться.

А по осени у нас убивали коров… Когда подрастала молодая тёлка, старую корову резали. Меня выгоняли на улицу, а я всё равно слышала, как она кричала, как надрывно мычала. Но я не плакала, только обмирала внутри. Корова была опасным рогатым чудовищем, и тем страшнее было, что это чудовище не всемогуще. Позже пришла сказка «Крошечка-Хаврошечка» и – ощущение ужаса. И я долго верила, что косточки коровы можно закопать, и на этом месте вырастет яблоня. Всё в том же огороде.

Когда картошка была уже выкопана, мне позволялось играть в бакалейную лавку. Я собирала остатки мелких картофелин, подсохшую мелкую морковку, сморщенные свекольные шарики. Мама ставила мне на кирпич доску и давала гирьки. Мы с Регинкой играли в магазин – продавали и взвешивали урожай. Было весело, и никому из нас не помнилось, как летом приходилось бегать с лейками, ползать среди сорняков, собирать мерзких колорадских жуков с картофельных листьев. И, пожалуй, их розовые личинки были ещё мерзее. И пальцы до сих пор помнят эту склизкость и липкость: чур, меня, чур! Никуда не денешься – Божьи твари.

Огород помогает. Вырастет куча сорной травы в голове – начинается прополка: осот налево, луковицы на месте. Иногда нечаянно выдирается и лук. Если корни повреждены, на место его уже не присадишь. Жаль только, что теперь не надо, как в детстве, прятать луковички в сорную охапку, чтобы не ругалась мама. И жаль, что я уже никогда не смогу повторить за теми бабушкиными каракулями: «Царица Моя, Вогородица…», потому что потом мне дали знание. А знания дали печали. И невозможность кощунствовать. И умение огораживаться. И по этому знанию я бы стала виновна. А бабушка всегда была по своему незнанию невинна. И чиста. Так и сидела бы с прялкой и крутила бы маленькое веретено. И пела бы: три куплета по-тюркски, один – по финно-угорски, а припев – русский, душевный, родной. Она бы пела – а у меня бы внутри всё зеленело: её саженцы, её посевы и всходы.

                                                                 

Опубликовано: Сборник рассказов «Точки» (семинар Воронцова); М. Спорт и Культура, 2013