Юрий МАНАКОВ. СТИХИ, А НЕ СЛОВЕСНЫЙ ПРАХ… О Евгении Курдакове, человеке и поэте

 

Юрий МАНАКОВ

СТИХИ, А НЕ СЛОВЕСНЫЙ ПРАХ…

О Евгении Курдакове, человеке и поэте

 

Помнится, в марте 1987 года купил в одном из газетных киосков свежий номер журнала «Огонёк». Вернулся в редакцию – я тогда жил на острове Сахалин и работал корреспондентом на областном радио в Южно-Сахалинске – и пока еще оставалось минут пятнадцать до окончания обеденного перерыва, решил полистать журнал. Перевернул очередную страницу, а там на весь разворот подборка стихотворений «Я снова и счастлив, и жив» ранее не встречавшегося мне в периодике поэта по фамилии Евгений Курдаков. В верхнем левом углу фотография сухощавого, в очках, человека лет сорока пяти, под которой столбиком вниз уходил текст-аннотация:

«Евгений Васильевич Курдаков живёт в четырёх тысячах километрах от Москвы, в городе Усть-Каменогорске. Ему 47 лет. Стихи его впервые публикуются в центральной печати. За плечами Евгения Курдакова большая трудовая жизнь. Был фрезеровщиком высшего разряда, затем овладел искусством резьбы по дереву. Издал серьёзное и увлекательное исследование «Лес и мастерская» – о методах выбора и обработки древесных материалов. Стихи пишет давно, но не торопился печататься. Теперь он является перед читателями как всецело зрелый и глубоко самобытный поэт. Ему принадлежат также превосходные переводы на русский язык стихотворений классика казахской поэзии Абая. В творчестве Евгения Курдакова покоряет столь редкостное полное слияние естественности переживания и высокой художественной культуры. Нет сомнения, что книга поэта должна быть издана в Москве».

 Что несколько удивило: под текстом не было никакой подписи. Зато указанные выше город Усть-Каменогорск и Восточно-Казахстанская область меня обрадовали – ведь это всего-то в ста километрах от моей малой родины – Лениногорска. Значит, земляки! Вот только ничего не говорящая фамилия… Всех тамошних поэтов и прозаиков я знал в основном по областной газете «Рудный Алтай». На слуху были Михаил Чистяков, Борис Щербаков, Пётр Капустин и другие, а Курдаков – это что-то новое.

 Начал читать стихи и забыл обо всём на свете, потому что очутился на Бухтарме с её прозрачной водой и скалистыми берегами с кривыми соснами, пахнуло раскалённой степью и заснеженной нашей горной тайгой. А какой размах смыслов, новизна метафор, изумительная звукопись, лёгкость чтения и вместе с тем глубина языка! Всё так зримо, что я словно побывал дома, где уже не был около года:

Сосны на скалах, иззубрившись ввысь,

Крошево камня и пена прибоя,

Небо сухое от ветра и зноя –

Здесь от начала навеки сплелись.

 

Здесь, без конца утишая прибой,

Страждут гранитов ущербные лики.

И воронья отрешённые клики

Скорбно летают над светлой водой.

 

Сосны скрипят и трепещут кусты,

Чайки вдали дребезжат в исступленье.

Только порой чьё-то горнее пенье

Странно и горько летит с высоты.

 

Словно бы флейты нечаянный вскрик…

Как же забылось, что коршуны – птицы,

Что нелегко это – в птицы пробиться,

Сквозь вороньё прокричавшись на миг.

……………………………………………………………..

Станет печальней усталая стать

Светлых гранитов в вороньем приблудье…

Как же забылось, что выбиться в люди –

Это как птицей с небес прокричать?

                                                                  («Коршуны»)

Такое вот неожиданное и пронзительное свидание произошло в тот раз у меня с родиной. В этой же подборке, наособицу от лирических, стояло одно стихотворение, и оно прочиталось мной не только как программное и задиристое, но и как этакая развёрнутая жёсткая метафора. Это было свежо и дерзко. Я позволю себе воспроизвести этот своеобразный манифест поэта без сокращений, чтобы оставить у читателя цельное восприятие и впечатление.

Эпиграф у стиха – народное изречение «Топи котят, пока слепые».

Пока я по-щенячьи тычу нос

В любую подвернувшуюся руку,

Пока я не прошёл еще науку

Кровавых драк, пока я не всерьёз –

 

Топи меня, топи, наставник мой,

Еще ты можешь голыми руками

Приткнуть меня к любой помойной яме

И покачать печально головой.

 

Спеши, пока клюю на простоту,

Кидаюсь на фальшивую монету,

Покорно внемлю каждому совету

И ложь твою как откровенье чту.

 

Пока твой кабинет в моих глазах –

Возвышенной поэзии обитель,

Пока твои стихи, о мой учитель,

Еще стихи, а не словесный прах, –

 

Топи меня пока я не постиг

Судьбу твою – засаду и облаву,

Локтями отвоёванную славу,

Трусливую безликость твоих книг.

 

Топи, пока не высмотрел в твоей

Судьбе всех жалких знаков крохоборства,

Тяжёлой злобы и противоборства

Всему, что было выше и светлей, –

 

Топи меня, топи, пока я слеп,

Пока наивен я, смешон и молод,

Пока меня одолевает голод

Тщеславия, пока я так нелеп…

 

Иначе, под тобою возмужав,

Тебя я утоплю. И буду прав.

Сказать, что эта журнальная встреча с поэзией Курдакова на меня произвела лишь какое-то положительное впечатление, это не сказать ни о чём – я был радостно потрясён и даже где-то горд, что вот, мол, у нас на Рудном Алтае живёт и здравствует такой чародей русского слова!

Той же осенью вернулся я на постоянное место жительства в Лениногорск. Там у школьного товарища Владимира Тихомирова, тоже поэта, при встрече поинтересовался:

– А не знаешь ли ты нашего земляка поэта Евгения Курдакова?

– Так он мой друг. Мы с ним недавно только закончили калым – ремонт и отделку городского историко-краеведческого музея.

– Он что, сейчас в Лениногорске? – радостно воскликнул я.

– Нет, у себя в Усть-Каменогорске, на Виноградова. А ты откуда о Жене слышал?

– В «Огоньке» прочитал… Стихи как-то сразу легли на душу. Там и предисловие было по-настоящему умное. Вот только кто его автор, почему-то забыли указать.

– Вадим Валерианович Кожинов, – улыбнулся Володя и, помолчав, добавил: – Женя рассказывал о том, как буквально в последнюю минуту Коротич, редактор журнала, махровый перевёртыш и либерал, убрал фамилию автора предисловия, потому что, мол, тот ярый черносотенец и славянофил, а вот сам текст не посмел тронуть...

– Вот оно как! А этот Коротич не видит, что ли: как его «Огонёк» желтеет на глазах. В том же номере, к примеру, кроме мощной подборки Курдакова и читать-то больше нечего было. Так, сплетни, полоскание грязного белья да нападки на Советскую власть, – я решил сменить тему: – Володя, а ты не мог бы передать ему рукопись моих стихов. По тем вещам, что я у него прочитал, чувствуется что-то искреннее и родное, наше исконное. А у настоящего мастера никогда не грех поучиться.

– А почему бы и нет? Приноси, я при случае отвезу.

Видно, мои стихи Евгению Васильевичу глянулись, и уже спустя неделю я сидел с краю стола в небольшом кабинете, заставленном шкафами с книгами и с притулившимися где только можно причудливыми скульптурками из корней кустов и деревьев. Еще при входе в квартиру у порога я был поражён видом огромного деревянного бугристого монумента, разлаписто стоящего в простенке напротив, и живо напоминающего собой какого-то сказочного лесного чудища, что-то вроде косматого лешего со срезанным затылком.

Дело в том, что Евгений Васильевич смолоду любил возиться с деревом. К тому времени я уже знал, что в соседней от Лениногорска деревне Бутаково при местной школе его творческими стараниями года два назад был разбит Сад Корней. Позже мне посчастливилось посетить этот сад. Впечатления остались самые превосходные.

А пока я сидел и слушал Курдакова, который, просматривая и раскладывая на две стопки листки с отпечатанными на машинке строчками, дружелюбно указывал мне на недостатки и отмечал удачные места. Из более тридцати стихотворений им полностью забраковано было лишь четыре, остальные, по его словам, годились для дальнейшей работы. А восемь из них вообще не надо править – хоть сейчас в печать. Не скрою – это меня окрылило. Между тем Евгений Васильевич перевернул один из листков, чистым кверху, взял простой карандаш и последовательно начертил схему правильного построения стихотворения: зачин (посыл), развёрнутую сердцевину (кульминацию) и вытекающую из всего этого концовку. Желательно парадоксальную – это ярче и неожиданней осветит всё стихотворение и придаст ему не только логическое завершение, но и особый блеск. Я согласно кивал, потому что то, что я до этого годы нащупывал интуитивно, теперь обретало твёрдые и прочные каркас и объёмы.

Не так давно перебирал старые свои бумаги и мне на глаза попался один любопытный, а по сегодняшним меркам и бесценный листок. На пожелтевшей странице стандартного формата А4 –

напечатанное на машинке моё стихотворение, сочинённое примерно в 1987 году. Оно из какой-то рукописи, потому что в правом верхнем углу простым карандашом отмечена страница – 46. И это сделано рукой Курдакова, поскольку я пишу только шариковой ручкой и карандашами не пользуюсь никогда. А почему я так уверен, что это именно Евгений Васильевич? Да просто вся страница испещрена его правками и пометками. Судите сами. Привожу оба варианта стиха. Мой:

Я намертво с жизнью сцеплен,

Пока – пусть хоть тысячу лет –

Земля через тонкие стебли

Цветы выдувает на свет.

В скалистом ущелье и в поле,

Покачиваясь напролёт,

Цветы невзначай мне напомнят

О тех, кто уже не живёт.

Цветы – это сущность ушедших,

Глаза и дыхание их.

Наверно, оттуда полегче

Вот так им смотреть на живых.

Не рвите цветов, не калечьте

Бессмертия хрупкую связь.

Ведь каждый обломанный венчик

Мучительно смотрит на нас.

Евгений Васильевич, для начала поощрительно отметив жирной птичкой на полях этот стих, затем этим же карандашом перечеркнул первое четверостишье как лишнее. Второе, которое теперь стало заглавным, оставил как есть, в третьей строфе слово «сущность» заменил на «души» и переправил две последние строчки. Самая же основательная работа была проведена с заключительной строфой, где он, заменив четыре слова, заставил стихотворение зазвучать несколько по-другому, сместил акценты в более метафорическое пространство. Честно признаюсь, за тридцать четыре года я просто забыл о существовании этого стиха, и прочитав его сейчас чужими глазами, был поражён редакторским и наставническим мастерством Курдакова. Единственно, с чем я не согласился, так это с якобы ненужностью начальной строфы. Я решил её восстановить, кое-что поправив в первой строчке, и отредактированный стих зазвучал так:

Я с жизнью пронзительно сцеплен,

Пока – пусть хоть тысячу лет! –

Земля через тонкие стебли

Цветы выдувает на свет.

В скалистых ущельях и в поле,

Покачиваясь напролёт,

Цветы невзначай мне напомнят

О тех, кто уже не живёт.

Цветы – это души ушедших,

Глаза и дыхание их.

Вот так им, наверное, легче

Оттуда смотреть на живых.

Не рвите цветов, не калечьте

Бессмертия хрупкую связь,

Где каждый трепещущий венчик

Доверчиво смотрит на вас.

Остаётся добавить, что чуть ниже заключительной строчки наискосок была отчёркнута линия и под ней карандашом сделана такая надпись: ««Я к вам травою прорасту…» Шпаликов». Сделана она красивым почерком с правильным наклоном. Как тут не вспомнить, что Евгений Васильевич был еще и самобытным художником.

 

С того раза в свои не такие уж частые приезды в Усть-Каменогорск я всегда забегал в гости с Евгению Васильевичу. Приносил новые работы, бывало, что и он знакомил меня со своими недавно написанными стихотворениями. Читал он негромким, но внятным, чуть глуховатым голосом. Строчки звучали чётко, убедительно и зримо. Помнится, тогда же я услышал и его солнечного «Жаворонка»:

Ковыльный холм, волнуясь, серебрится,

И там, над ним, развесив зеркала,

Журчит взахлёб полуденная птица,

Таинственно мерцая в два крыла.

 

То жаворонок в знойном поднебесье

Не устаёт собой напоминать,

Что песне нужен свет, чтоб сбыться песней,

А свету – песня, чтобы светом стать.

Как-то Евгений Васильевич поинтересовался: давно ли я в журналистике? Я сказал, что не первый день – в армию призвали из газеты, потом учился на журфаке в Иркутском университете, четыре года работал на Сахалинском радио, теперь вот здесь, редактор Восточно-Казахстанского теле-радиокомитета по городу Лениногорску. Реакция Курдакова меня озадачила.

– Плохо, Юра, очень плохо… – Евгений Васильевич с некоторым сожалением посмотрел на меня.

– Почему это плохо-то? – чего-чего, а такого я и не ожидал. – Профессия не хуже, чем у других, езжу много, опять же, новые люди, свежие впечатления…

– Только мне-то не рассказывай, – Курдаков усмехнулся. – А то я не знаю? Постоянная напряжёнка и запарка, гонишь тексты, как руду, вернее породу, частенько пустую. И так бесконечно будет, до самой пенсии. Тебе, пока молодой, важно понять, что журналисты слово используют как средство, чтобы донести до читателя и слушателя информацию. А у поэтов слово, мало того, что оно художественное – играет и сверкает смыслами, но это же еще и ключ, которым открываются волшебные двери в мистические миры, туда, где не только дух захватывает, но и душу окрыляет. У поэтов с журналистами даже и мышление абсолютно разное.

– А я вот считаю, что одно другому не мешает…

– Еще как мешает. Я знаком со многими журналистами, с некоторыми дружу. И замечаю, что кое-кто из них уже давно исписался, материалы выдаёт по инерции. Вкус к слову потерял. Беготня, нагрузка, банальность и усталость… Ты, Юра, этого хочешь?

– Конечно же, нет. Мне пока что удаётся совмещать.

– На двух стульях долго не усидишь, – Курдаков покачал головой. – А у тебя другие-то специальности есть?

– После школы слесарем по ремонту тракторов в карьере работал, со службы пришёл – в шахте крепильщиком вкалывал. Плоты вязал и сплавлял на Ангаре, рыбаком промышлял на Сахалине. – Я улыбнулся: – По крайней мере гвоздь в стену забить могу, да и лампочку вкрутить тоже.

– Ну, это уже неплохо. Давай-ка бросай, пока она тебя не съела, свою журналистику, – сказал Евгений Васильевич и, помолчав, сменил тему: – Ты здесь помянул карьер и шахту, а тебе известно, как открыли ваши рудники?

– Да. Филипп Риддер, горный инженер ея императорского величества Екатерины Второй наткнулся на обрушенные старинные рудные копи…

– Именно так. И, кстати, почти все алтайские рудники отысканы были примерно таким же способом. А копи эти чудские. Жил такой народ рудознатец три тысячи лет назад. У меня написано о них.

– А я читал… Меня еще поразил твой точный образ «по медным следам зеленеющих руд» – это настолько верно, что я подумал, надо при встрече спросить у Евгения Васильевича: когда это он и кем успел поработать в карьере? Я сколько раз любовался этими окисленными от дождей выходами медных жил на отработанных уступах в карьере. Иной раз убираешь такой вот камешек из-под ног, он вроде и невелик, но тяжёл, не то что порода – ту поддел сапогом, она и полетела, пустая ведь… Не зря, значит, чудь-то у нас почудила?

– А ты как думаешь?..

Предчувствие прошлого неощутимо,

Но вдруг как пронзит сквозняком ледяным

В туманных долинах Калбы и Нарыма

Озноб растворенья и времени дым.

 

Здесь каждая падь кропотливо изрыта,

Здесь древние штольни, петляя, бредут

По оловоносным прорывам гранита,

По медным следам зеленеющих руд.

 

Здесь некогда Чудь ворожила, кружила

Развалами копей, кругами камней,

Здесь каждая россыпь и рудная жила

Нащупана Чудью и ведома ей.

…………………………………………….

Зачем, отчего так тревожат названья

Курчума, Нарыма, Калбы и Сибин,

Как полупонятное напоминанье,

Завет и преданье далёких глубин?

……………………………………………..

Где всё, как и прежде; сияют туманно

Алтай, Синегорье, Яркань, Шамбала,

Где русая Чудь непонятно и странно

Своё отчудила и в землю ушла.

 

 Однажды сидели мы так же за столом друг напротив друга. Разговаривали. Чувствовалось, что мой собеседник был в отличном расположении духа. Как-то незаметно затронули тему нравственности, чёткой позиции, выбора человека творческого. Насколько происхождение, порода, особенности личной судьбы того или иного поэта влияют на его произведения, формируют его как личность, накладывают своеобразный отпечаток на всё его творчество. Курдаков убеждал меня, что порода, родовитость играют в этом самую значительную роль. И вот, произнося это, он оборачивается к высокой полке за спинкой стула, берёт оттуда две книги и кладёт перед собой. Раскрывает одну и указывает мне на портрет автора.

– Бунин Иван Алексеевич, – Курдаков любовно огладил пальцами породистое, с безупречно правильными аристократическими чертами строгое лицо классика. – И стихи у него великие, и проза под стать…

Евгений Васильевич бережно отложил раскрытую книгу в сторону. И взялся за вторую.

– А это, Юра, Ярослав Смеляков, – собеседник показал мне фотографию. – Вот, полюбуйся! И сравни.

Да, Смеляков вчистую проигрывал безукоризненному Бунину. Несколько вытянутое, припухшее, иссечённое глубокими морщинами лицо человека, много пережившего, и при этом нос картошкой, лопоухий. Еще и взгляд настороженный и недоверчивый…

– Иван Алексеевич – эстет, а Смеляков, так сказать, из породы разночинцев. И стихи у них отличаются, как небо и земля, – подытожил Курдаков.

– Так и мы, насколько я понимаю, не из бар. Я так из крестьянского, кержацкого сословия. Мои предки пахари, и я этим горжусь. Да и поэзия Ярослава Смелякова, она мне как-то ближе, например, хрестоматийное «Если я заболею, к врачам обращаться не стану…», или его трогательное «Хорошая девочка Лида»; хотя и у Бунина тоже есть пронзительные шедевры, такие как «И цветы, и шмели, и трава, и колосья…». А уж о прозе я и не говорю!.. Но всё равно Смеляков мне роднее.

После этих моих слов Евгений Васильевич посмотрел на меня, я бы сказал даже как-то сочувственно, как смотрят на неразумных несмышлёнышей, брякнувших что-то невпопад, и только покачал своей седеющей головой.

По всей вероятности, в ту встречу мы так и остались каждый при своём. Но это никак не повлияло на наши добрые отношения. И я по- прежнему был желанным гостем у него дома. И жадно впитывал всё, чем Евгений Васильевич щедро и благожелательно делился со мной.

 

Был конец восьмидесятых, страна бурлила. Касались мы в разговорах и злободневных тем. Так однажды он поведал об одном пожилом мужчине, что жил в их доме через подъезд. Оказывается, тот какое-то время в сороковых был исполнителем расстрельных приговоров или проще – палачом в НКВД. И, по словам Курдакова, даже гордился этим.

– И хоть бы малая нотка раскаянья, – говорил с неподдельной горечью в голосе Евгений Васильевич. – Самоуверенный, непогрешимый, убелённый сединами ветеран. Всегда в отглаженном костюме и при галстуке и орденах. Страшный человек.

Той же зимой попалась мне на глаза республиканская молодёжная газета «Ленинская смена», а в ней статья Евгения Курдакова с непонятным названием: «КРС из МТФ». Начал читать и быстро всё встало на свои места. Евгений Васильевич в статье язвительно высмеивал застарелую, появившуюся едва ли не с первого дня после знаменитого залпа Авроры, моду чиновников на сокращение слов до первых букв. Оказалось, что КРС – это крупнорогатый скот, а МТФ – молочно-товарная ферма. Попутно замечу: услышь он, что стало сегодня с русским языком, точно бы за голову схватился… Дожили!

Вскоре Евгений Васильевич перебрался в Алма-Ату и стал работать где-то в аппарате Казахстанского отделения Союза писателей СССР. Наши встречи прервались. И вот однажды ранней осенью раздаётся звонок в дверь маминой квартиры (я тогда, пока строил себе жильё, с женой и ребятишками обитал у неё в двухкомнатной). Открываю, а там – Евгений Васильевич и усть-каменогорский поэт Валентин Балмочных.

– Какими судьбами?.. – видимо, на лице моём было написано столько неподдельного удивления, что они переглянулись, улыбаясь и протягивая мне руки для приветствия.

– Да вот ехали мимо, давай, думаем, заскочим к местному кержаку покалякать, – шутливо начал Курдаков.

– Что, так и будем в дверях стоять? – поддержал его Валентин.

– Дайте прийти в себя. Конечно же, проходите, располагайтесь, а мы пока что-нибудь на стол сообразим.

Выяснилось, что с неделю тому Курдаков по каким-то писательским делам приехал в Усть-Каменогорск. Всё сделал и оставшиеся несколько дней выкроил, чтобы отдохнуть в профилактории горняков, что расположился в глуби реликтового соснового бора в окрестностях нашего города. У Валентина имелся «москвич», на нём они и прикатили. Была суббота, в нашей поселковой бане мужской день. Я и предложил, пока женщины готовят на стол, сходить попариться. Валентин с радостью согласился, а Евгений Васильевич сказал, что он не парильщик, да и с дороги чуток приустал, и остался дома.

Когда мы, распаренные и помытые, вернулись, то застали мою маму Нину Алексеевну и Евгения Васильевича за разговором. Жена в другой комнате возилась с дочерьми. Курдаков с нескрываемым интересом слушал мою мать, а она вспоминала о том, как они жили в деревне в военное лихолетье, как днём работали в колхозе, а вечерами с подругами убегали на местный «топтогон», где пели и плясали почти до утра, чтобы потом, едва прикорнув дома, опять отправиться на покосы или на пашню.

– Шибко бойкие были да весёлые, кровь молодая кипела, а куда ей выход-то дать, как не в пляску да частушку. – Завидев нас, мама спохватилась, поднялась со стула: – С лёгким паром, ребята! Ну что ж, давайте-ка к столу, гости дорогие!

– Пусть парни посидят, обсохнут с бани. Верно?

Мы с Валентином, не сговариваясь, утвердительно кивнули и присели на диван, а Курдаков, продолжая прерванный нашим приходом разговор, вновь обратился в матери:

– Нина Алексеевна, а у вас в деревне были свои особенные словечки, обороты речи?

– Да сразу так вот и не вспомнишь… – мама задумалась на минутку. – Ну, вот разве такое, к примеру, как отчепуздили, прикоколдыши, или еще – взъюндываешь. Слыхал?

– Не-эт, – изумлённо протянул Евгений Васильевич. – Не доводилось… Хотя, давайте-ка я попробую угадать. Отчепуздили – это что-то наподобие – отчебучили?

– Так и есть. Еще говорят в таких случаях: откололи, натворили, набезобразили, откаблучили… А что же, по-твоему, значит прикоколдыши?

– Вариантов много вертится в голове, да все какие-то неподходящие…

– А прикоколдыши – это по-нонешнему розыгрыши, чтоб покуражиться да людей посмешить. Ну и взъюндываешь – это, Васильич, про что?

– Сдаюсь. Не могу и предположить… Одно скажу – все слова у вас несказанно экспрессивные, динамичные, горячие и вкусные, прямо как домашние пирожки. И что ж оно подразумевает?

– Взъюндываешь – это шоркаешь, скребёшь полы в избе или отскабливаешь посуду.

– Я почему-то уверен, что у вас, Нина Алексеевна, таких вот словес полный короб?..

– Ну-у, не знаю… У вас небось тоже так говорят: подчембарился, залавок, забоки, устаурился, хожалая иль к примеру – окатыжился?

– Про чембары я слыхал – это мужские штаны из прочной ткани. Так и в Усть-Каменогорске говорят некоторые старики. Залавок и забоки, хожалая тоже понятны, а вот окатыжился и устаурился, дайте-ка я предположу – по-моему, первое, оно похоже на раздухарился, обозлился или напрягся, словом, вышел из себя. А вот второе можно толковать по-разному…

– А чего его толковать-то? Это значит – уставился, мешает работать, зенки пялит. А такое вот словцо – подчиханастился тебе, Евгений Васильич, знакомое?

– Не-эт, – снова изумился Курдаков. – Хотя, постойте. В нём одновременно слышится и хан, и чиханье…

– Ни то и ни другое. У нас в деревне, в Черепанове-то, когда увидят, что мужик вырядился как петух, так и прилепят: ишь, как подчиханастился!

– Вот, это по-нашему! – улыбнулся Евгений Васильевич и озорно прищурился: – А навскидку, Нина Алексеевна, можно две три частушки, и тогда уж к столу.

– Да, вроде и не пригубили еще… – на мгновенье засомневалась мама, и тут же, молодо блеснув глазами выдала:

Меня милый не целует,

Говорит: потом, потом.

Я пришла, а он на печке

Тренируется с котом.

И без паузы вдогонку задорно продолжила:

Меня милый провожал

До куста орехова.

А с куста орехова

Я на пузе ехала.

Мы дружно засмеялись, ободрённая этим мама еще веселее исполнила:

Все тетери улетели,

Тетерята скрякали.

Мы с матаней рассчитались,

Только счёты сбрякали!

-------------------------------------------

Спи, мой милый, под малиной,

Спи, мой, под зелёною,

Если я тебе бойка,

Ищи себе смирённую.

Вечером, когда гости, простившись с моими домочадцами, вышли из подъезда и направились к машине, чтобы ехать в Синегорье, я провожал их. Уже взявшись за ручку дверцы, Евгений Васильевич обернулся:

– Спасибо тебе, Юра за встречу! Душой отдохнули, – Курдаков с теплом заглянул мне в глаза. – Мать у тебя, Нина Алексеевна, просто кладезь народной мудрости. Ты больше прислушивайся к её речи, расспрашивай. Поверь, это лучше любых университетов. Живое русское слово, незамутнённое накипью новояза.

– Да у меня, Евгений Васильевич, еще и бабушка жива, Ксения Григорьевна, её мать. И тётки алтайские деревенские, нет-нет да навещают. Как соберутся, заговорят меж собой, я уши развешаю и слушаю, впитываю их говор как хорошую душевную песню.

 

Спустя пару деньков я наведался к Курдакову на базу отдыха. После работы доехал на автобусе до посёлка Лесхоз и прямиком, без тропы, через мачтовый, насыщенный хвойными ароматами бор километра полтора прошёл до Синегорья. В пакете я нёс свою рукопись; о том, что Евгений Васильевич посмотрит её, мы договорились во время нашей предыдущей встречи.

Курдакова застал прогуливающимся среди сосен по щебневой дорожке между крашеными одноэтажными корпусами с верандами. Мы поздоровались и он пригласил меня пройти в тенистую беседку неподалёку, пояснив, что там удобно будет работать: дескать, стол и скамья вкруговую.

– И свежий целебный воздух в придачу, причём совершенно бесплатно, – шутливо сказал Евгений Васильевич, когда мы располагались вокруг стола и я передавал ему рукопись и предусмотрительно захваченный с собой остро отточенный простой карандаш.

Сентябрьское солнце предвечерне просвечивало сквозь игольчатые сосновые ветки, когда Курдаков перевернул и положил поверх остальных последнюю страницу рукописи.

– Ну, что я скажу? – Евгений Васильевич на минутку задумался. – Для первой, добротной книжки у тебя всё есть. За исключением тех трёх текстов, что я отложил. Их можешь выбросить. Поработай с моими замечаниями и отправляй в Алма-Ату в «Жалын». Только пометь на конверте: в русскую редакцию. О названии сборника подумай. Сильно, Юра, не мудри… Оно должно быть кратким и убедительным. Крикливости и манерности в поэзии надо вообще избегать. Она ведь больше соткана из образов и смыслов.

 

В декабре того же года областное теле-радио откомандировало меня на неделю на учёбу в Алма-Ату. График был плотный: лекции, семинары, экскурсии по предприятиям, но я всё-таки выкроил пару-тройку часов, чтобы забежать в издательство «Жалын» и в редакцию республиканского журнала «Простор». Благо, находились они в одном четырёхэтажном здании в центре казахстанской столицы. «Простор» располагался на первом этаже, я нашёл отдел поэзии и оставил там небольшую подборку своих стихов. Русская редакция обитала на четвёртом этаже, и её я отыскал легко. Постучал в дверь и вошёл. Встретила меня миловидная женщина средних лет. В двух словах объяснил ей цель своего визита:

– У вас моя рукопись со стихами с осени лежит. Что с ней?

– Ваша фамилия?

– Манаков.

– Минутку, – женщина подошла к массивному шкафу у стены, до отказа забитому папками. Перебрала несколько и извлекла мою, я её сразу узнал. – Проходите к столу, располагайтесь.

Она тоже обошла стол, села спиной к задёрнутому шторами окну, положив папку перед собой.

– Рукопись вашу мы прочитали, она получила одобрение у главного редактора. Могу обрадовать: вы включены в издательский план на 1992 год. Будем работать.

Окрылённый, я попрощался и спустился скорым шагом на первый этаж, где у нас с Курдаковым заранее по телефону была оговорена встреча ровно в полдень в вестибюле. Когда я сбежал по широким мраморным ступеням, то чуть не сбил его с ног.

– Откуда такой медвежий вихрь?! – пошутил Евгений Васильевич. – Знаю, можешь не отвечать – конечно же, из русской редакции. Поздравляю. Я уже в курсе. Здесь рядом сквер, пойдём прогуляемся. Временем-то, Юрий Семёнович, располагаешь?

Я глянул на часы:

– Да есть еще минут сорок.

– Вот и хорошо. Поговорим.

Мы вышли в сквер. Было пасмурно и ветрено. Обнажённые деревья тянули вверх свои кривые и тонкие ветви.

– Не такой я представлял себе Алма-Ату, – вздохнул я. – А здесь ни снега, ни прославленных гор не видно, ни южного солнца. Одна темень да морось с морокой.

– Летом надо приезжать – красота неописуемая. Как там у вас? Володя как? Миша Немцев?

– Всё нормально, работают. Тебе привет передают. Иногда собираемся в редакции городской газеты, стихи читаем, обсуждаем. На радио у меня выступают. А как у тебя здесь? Обживаешься?

– Ты же, Юра, читал мои переводы Абая?

– Да, его наставления соплеменникам казахам…

– Поэзию Абая я давно люблю. С непростой судьбой великого поэта Степи хорошо знаком. Всесоюзный журнал «Книжное обозрение» попросил написать о жизненном пути классика. Я написал. Всё без прикрас. Упомянул и о том, что в конце жизни были у него моменты, когда обращался к наркотическим веществам. После того, как материал был опубликован, активная группа здешних алма-атинских писателей-казахов организовала травлю на меня. С некоторых пор уже в открытую угрожают. – Евгений Васильевич помолчал и с горькой усмешкой закончил: – Вот хожу и думаю: а не попросить ли мне в матушке-России убежища. Буду первым русским политическим беженцем.

– Да поди, всё обойдётся. Побаламутят наши братья по разуму, да угомонятся…

Однако, как показали последующие события – никто не только не угомонился, а наоборот. И страна распалась. Вскоре Курдаков уехал в Великий Новгород. И мы, к сожалению, больше не встречались. Но как не привести мне здесь две курдаковских строфы, они из разных стихотворений, но кажется об одном, о пережитом:

Катилася торба с высокого горба

По кочкам надежд, как по грудам камней,

И в латаной торбе бренчали недобро

Жестянки давно опорожненных дней.

……………………………………………….

Без надежд на случайность и чью-либо милость,

В терпеливой тоске по планиде земной

Жизнь прошла чередой и вполне уместилась

В то простое, что русской зовётся судьбой.

По касательной то, на что при нашей последней встрече сетовал Курдаков, задело и меня, конечно, не в таких масштабах, но всё же…

Обо всём по порядку. Стихи, что я отдал в журнал «Простор», были напечатаны в одном из номеров 1992 года. Помнится, еще и гонорар прислали приличный. Из трёх опубликованных одно называлось «Иртышская казачья линия». Для того, чтобы всё в дальнейшем было понятно, я приведу это стихотворение полностью:

Вот он мелкосопочник, змеи, суховей,

Пирамидка выветренных, обомшелых скал,

Будто горстку пыльную горьких сухарей

Из мешка заплечного кто-то опростал.

 

Кто он, где он нынче-то? Путь его пролёг

Через эти нежити века три назад.

И зажёг от солнца здесь жизни уголёк

Поселенец в горницах выбеленных хат.

 

Азия песчаная, сумрачная даль,

Сколько неразгаданного пыль твоя хранит…

Сабелька упругая, меткая пищаль

Казака сибирского здесь оборонит.

 

Дума моя долгая, терпкий поворот,

Горестно ли, радостно ль, только этот путь

Помнит наша родина, знает мой народ.

И его не вытоптать, не перечеркнуть.

Городское литературное объединение «Родник» в начале 90-х решило издать коллективный сборник, в который вошли бы стихи и проза местных авторов. К тому времени СССР уже рухнул, но не все советское еще было уничтожено. И поэтому, чтобы рукопись издать, её нужно было завизировать, и не где-нибудь, а в самой Алма-Ате. Составили, отправили, ждём. Месяц нет известий, второй, третий. Организатор этой затеи корреспондент городской газеты «Лениногорская правда» Роза Бунимович дозванивается до той столичной организации, где никак не решается судьба нашей книжки. Трубку берёт мужчина и на ломаном русском жёстко выговаривает Розе Григорьевне, что сборник не выйдет, пока из него не выкинут антиказахский стишок про иртышских казаков. Бунимович ко мне, и чуть не со слезами: давай, мол, уберём его, а то из-за тебя вся рукопись накроется медным тазиком. А люди ведь ждут…

Я взял у неё алма-атинский номер и позвонил этому господину. Когда он и мне начал что-то про злобных казаков доказывать, я сказал, что, дескать, а это ничего, что стихотворение уже напечатано в уважаемом во всём Казахстане и за его пределами многотиражном журнале «Простор»? В ответ он бросил трубку. Вот и вышел сборник «Синегорье» без упомянутого выше стихотворения. Хотя цензуру к тому времени вроде бы и отменили повсеместно на всей территории бывшего Союза.

Не довелось мне подержать в руках и свою первую книжку стихов, которая должна бы увидеть свет в алма-атинском издательстве «Жалын». Зато в 1994 году на столе передо мной лежало письмо, извлечённое из только что вскрытой бандероли с возвращённой мне рукописью, и я с досадой пробегал глазами аккуратные строчки:

«Уважаемый Юрий Семёнович! После долгих ожиданий и надежд на перемены к лучшему, увы, вынуждены вернуть вашу рукопись. Перспектив впереди никаких. Русская редакция закрыта и расформирована. Всего вам доброго».

Словом, казахи приступили к строительству такой республики, которую некоторым из них хотелось бы видеть. И русские оказались лишними. А ведь при советской власти было как?..

Сколько себя помню, в нашей Восточно-Казахстанской области первым секретарём обкома всегда был русский, регион промышленно-стратегический, и человек должен его возглавлять надёжный и ответственный, а вот председатель облисполкома почти всегда казах.

В памяти хорошо отложилось, как во время одной из наших бесед с Евгением Васильевичем мы заговорили о моём родном Лениногорске. Среди прочего Курдаков заметил:

– Природа у вас удивительная и народ самобытный: рудознатцы и старообрядцы. Это одно, – голос у моего собеседника потеплел, – а второе, что бросается в глаза, когда бываешь у вас, – город абсолютно русский, сибирский.

– Живут у нас и казахи. Но, насколько мне известно, всего около двух процентов. Ребята в большинстве своём толковые.

С грустью в душе вынужден отметить, что сейчас после многих лет так называемой независимости картина удручающе иная. Мало того, что ползуче сменился состав населения, еще и люди постоянно уезжают. Если тридцать лет назад в Лениногорске проживало больше 84 тысяч и он продолжал расти и развиваться, то сейчас по официальным цифрам жителей в городе немногим более 40 тысяч человек и промышленность угасает. И это положение в целом по республике отнюдь не уникально…

 

Прошло несколько лет. И вот как-то иду из своей радио-редакции, и у Дворца культуры встречаю Владимира Тихомирова. Разговорились. Я поинтересовался, поддерживает ли он связь с Курдаковым.

– А то как же? Я сейчас как раз с почты. Заказное пришло от Жени. До востребования, – поделился радостной новостью Володя. – На домашний адрес ненадёжно, границ нагородили, может и потеряться. Пойдём присядем где-нибудь.

Пока друг мой читал, я посиживал в сторонке и наслаждался шелестом берёз на придворцовой аллее. Но вот Володя закончил и оторвал взгляд от письма:

– Всё у Жени ладом. Позвали в Новгородский университет преподавать. Новых стихов прислал.

– Будь другом, почитай.

Что-что, а чтецом Тихомиров был отменным. И зазвучали, покатились по аллее поэтически-чарующие звуки:

Вот и выстудил закат

Вечер зрелости бодрящей,

И отложен в долгий ящик

Спор о том, кто виноват.

 

Где был вымысел, где смысл,

Что – святое, что – пустое, –

Всё слетело шелухою,

Наступило время Числ…

 

Только смутная душа

Захлебнётся вдруг в томленье…

Но и в этом наважденье

Жизнь смертельно хороша.