Валерий КУЗНЕЦОВ 
Валерий КУЗНЕЦОВ
ДУХ ПУШКИНА
К 185-й годовщине гибели поэта
У каждого из нас свои открытия мира. Начало моих – в бывшем казачьем Форштадте – предместье города на символичной границе Европы и Азии. Основанный в 1743 году Оренбург с 1938 по 1957 годы назывался Чкаловым – в честь героического летчика, который здесь никогда не был. Моё детство и ранняя юность прошли в родном городе с этим странным, спотыкающимся названием...
На узкой, пыльной форштадской улице Красноармейской в полуподвале полутораэтажного дома (окна нижнего этажа касались земли), купленном до войны дедом – выходцем из оренбургских казаков, ютились вместе с ним до конца войны две сёстры матери, мои тётки; а с конца войны, после развода родителей – и мать со мной.
Весной же 1934 года ей не исполнилось и восемнадцати, когда на Чкаловском Центральном телеграфе она освоила профессию бодистки*. Бодо аппараты телеграфирования на бумажной ленте показывают в фильмах о Революции и Гражданской войне. Почти два десятка лет до своей кончины в 1953 году в качестве начальника отдела кадров мать отдала службе в Управлении связи.
Единственным достоинством нашего убогого жилища был открытый через дорогу детский сад. Летом утонувшая в пыли, зимой сжатая сугробами до двух санных колей, почти всегда пустынная дорога не представляла опасности, и в сад и оттуда я бегал самостоятельно. От дома остались в памяти – это середина 40-х годов – несколько клёнов перед окнами, красный камень у калитки, длинные сени полуподвала с глинобитным полом; обмазанные глиной и побелённые стены. Вечерами солнечный луч с плавающими в нём пылинками высвечивал вечно висящую на стене высохшую казачью плеть…
Подобным просверком памяти – один из поздних уходов матери из гостей со мною на руках – это могло быть в последнюю военную зиму… Звонкий хруст снега под ногами матери, сухой, колюче-морозный оренбургский воздух и млечное от звёзд небо над нами…
Теперь о главном. Скорее всего, в том же году помню гадание в нашей землянке в одну из святочных ночей. В тесной низкой комнате – мать, тетки Ольга и Нина, ухажёр последней Иван Григорьевич – её будущий муж – с чёрной шевелюрой (позже узнал, что при подобном гадании в компании должен быть хотя бы один черноволосый человек), и кто-то ещё. На столе, по условию, без гвоздей, перед гадающими – белый бумажный круг с двумя заполненными круговыми полосами: внутренней – цифрами от 0 до 9 и внешней – алфавитом от А до Я. Присутствующие держат пальцы на блюдце с нарисованной на нём стрелкой и задают ему (блюдцу) вопросы, предварительно открыв печную вьюшку и вызвав «духовную поддержку гадания»: «Дух Пушкина, приди к нам!»… Это моё первое знакомство с таким по-семейному прикладным значением не только имени, но и духовного участия поэта, обнимающего всё видимое пространство теперь и в моей детской вселенной …
Меня уложили спать, но я, конечно, уснуть не могу и выворачиваю глаза в щель между дверным косяком и гардиной: вижу, по реакции гадающих, что блюдце начинает двигаться, отвечая, буква по букве, на вопросы… А дядя Ваня, офицер Красной армии, хватается за голову: «Не может быть!»…
Теперь, жизнь спустя, я думаю, что тогда, в ту ночь, в первые проблески сознания ребёнка должны были случиться и остаться навсегда именно эта мистика движения блюдца по бумаге, именно такие – невозможные – сбывшиеся, в конце концов, – ответы блюдца гадающим, эта обратная связь души народного поэта с каждой человеческой судьбой!..
Потом, по возрасту, было как будто обычное погружение в мир пушкинских сказок, особенно, в гениальную по жизненной повторяемости «Сказку о рыбаке и рыбке», в ставшее вдруг необходимым перерисовывании портрета лицеиста Пушкина с репродукции известной гравюры художника Гейтмана; в затягивающую художественную воронку «Капитанской дочки» с героями, во многом найденными в оренбургском путешествии поэта осенью 1833 года; в заглядывании в феерический 19 век через волшебные стёкла романа «Евгений Онегин»…
И уже взрослым, прожившим как будто всё главное, отведённое на веку, каждый год сжиматься душой в преддверии очередного февраля, в созревании, сгущении дьявольского замысла тёмных сил вокруг поэта, в его яростном отстаивании чести своей и своего дома, в его невиданном присутствии духа, когда за несколько часов до дуэли он пишет спокойный, профессиональный ответ детской писательнице Ишимовой и в этом письме ни тени озабоченности личной драмой и возможным смертельным исходом: «Сегодня (! – В.К.) я нечаянно открыл Вашу «Историю в рассказах» и поневоле зачитался (! – В.К.). Вот как надобно писать!»… Вот как надобно беречь честь смолоду и до последних дней!
То, что хочу сказать о последуэльных днях и годах Дантеса, уже далеко не новость, узнал я об этом уже в зрелом возрасте в последние советские десятилетия, поражаясь, как говорили в старину, путям провидения и тому, как прятали от нас наши идеологи живую жизнь. А начало было в том, что после дуэли Дантеса судили военным судом, разжаловали до рядового и в солдатской шинели на открытой крестьянской телеге, «как бродягу», в сопровождении жандарма довезли по снегу до границы.
Продолжение же этой истории пророчески увидел Лермонтов в своём стихотворении «Смерть поэта»:
«Но есть и Божий суд, наперсники разврата! Есть грозный суд: он ждёт; Он недоступен звону злата, И мысли, и дела он знает наперёд…».
Для убийцы Пушкина Божий суд явился в облике его младшей дочери Леони-Шарлотты, родившейся в 1840 году. Рождение её брата Жоржа Дантеса в 1843 году стоило жизни их матери – сестры Натальи Николаевны Гончаровой-Пушкиной Екатерины Николаевны Гончаровой-Дантес (второй раз имя Жорж принесло смерть!).
При полном запрете Дантесом русского языка в своём доме Леони-Шарлотта самостоятельно изучила и в совершенстве владела русским языком, знала наизусть главы из пушкинских произведений и в одну из ссор с отцом обвинила его в убийстве любимого поэта.
Барон Жорж Шарль де Геккерн-Дантес добился на своей родине блестящей политической карьеры, прожил долгую жизнь (83 года), но вряд ли мог безмятежно почивать на лаврах: не где-нибудь, а в родовом гнезде началась мистерия Божьего суда, упорное, до душевной болезни отрицание родной дочерью смысла его жизни. «Патологичная» искренность Леони-Шарлотты не вписывалась в благополучную буржуазную жизнь отца – мэра, уважаемого жителями города Сульца, и он поместил дочь – источник постоянного раздражения – в психиатрическую лечебницу. Там, в тюремных, по сути, условиях Леони-Шарлотта промучилась до своей смерти в 1888 году…
А вот привет из пушкинианы 19-го века от выдающегося поэта и критика Аполлона Григорьева, прожившего сложный для себя год в столице степей. Это он в статье своего обзора «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушина» в журнале «Русское слово» в 1859 году произнесёт фразу-афоризм: «Пушкин – наше всё», ставшую неким ключом к явлению великого поэта и общественно востребованную – с разными целями, в том числе, и ерническими, – только на переходе к 21 веку. Перед Рождеством 1861 года местные обыватели увидели необыкновенные афиши: «В зале Оренбургского благородного собрания преподаватель Неплюевского кадетского корпуса Аполлон Григорьев будет иметь честь в пользу бедных г. Оренбурга читать публичные лекции «О Пушкине и его значении в нашей литературе и жизни»».
Первая лекция: «Значение Пушкина вообще и причины разнородных толков о нём в настоящую минуту», вторая: «Пушкин как наш эстетический и нравственный воспитатель», третья: «Пушкин – народный поэт», четвертая: «Пушкин и современная литература».
19 января 1862 года Аполлон Григорьев после своих выступлений писал другу – философу Страхову: «Первая лекция – направленная преимущественно против теоретиков (революционных демократов. – В.К.) – а здесь, как и везде, кто читает, их последователи – привела в немалое недоумение. Вторая кончилась сильнейшими рукоплесканиями. В третьей защитой Пушкина как гражданина и народного поэта я озлобил всех понимающих до мрачного молчания. В четвёртой я спокойно ругался над поэзией «О Ваньке ражем» и «о купце, у кого украден был калач» (имеются в виду стихотворения Некрасова. – В.К.), обращаясь прямо к поколению, «которое ничего, кроме Некрасова не читало», а кончил насмешками над учением о соединении луны с землею (намёк на социалистов-утопистов. – В.К.) и пророчеством о победе Галилеянина (Христа. – В.К.), о торжестве царства Духа – опять при сильных рукоплесканиях. Что ни одной своей лекции я заранее не обдумывал – в этом едва ли ты усумнишься».
Во многих ли местах России так помянули четвертьвековую годовщину гибели Пушкина?..
Вернёмся к пушкинской поездке в Оренбургский край... Из черновой редакции просьбы Пушкина к управляющему III отделением А.Н. Мордвинову о «творческом отпуске», датированной концом июля 1833 года: «Может быть, государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии».
В Оренбурге, до которого «насилу доехал» 18 сентября (а выехал из Петербурга 18 августа (по старому стилю), путешественника встретил только что принявший край военный губернатор В.А. Перовский, с которым Пушкин давно был «на ты». С дороги – визит на загородную дачу Перовского, в версте от Сакмарских ворот – так мал был губернский город с десятитысячным населением. Хозяину и гостю было о чем «заговориться», как позднее вспоминал Перовский, – среди общих друзей были Жуковский, Вяземский, Гоголь, братья Брюлловы.
После своей женитьбы Пушкин породнился с Перовскими через их тётку Н.К. Загряжскую, урожденную Разумовскую. При добрых отношениях со Львом Алексеевичем – будущим работодателем Даля – поэт был особенно дружен со старшим братом военного губернатора – Алексеем Алексеевичем, писателем, публиковавшимся под псевдонимом Антоний Погорельский, автором романа «Монастырка», полюбившегося Пушкину, и классической сказки «Чёрная курица или Подземные жители».
При официальном полузапрете пугачёвской темы лучшего высокого помощника, чем Перовский, нельзя было и пожелать.
Немаловажный не только для местных краеведов, но и для русской культуры вопрос: где ночевал поэт во вторую и последнюю в Оренбурге ночь? На губернаторской даче из-за присутствия приехавшей к Перовскому «таинственной наперсницы» баронессы З. Пушкину оставаться было «не совсем ловко», как передал П.И. Бартенев слова Даля. В письме самарской поклонницы Пушкина Е.Ворониной, приехавшей в Оренбург 20 сентября, сообщается, что «на другой день нашего приезда», то есть 21 сентября «камер-юнкер Дурасов, который служит у Перовского», «хлопочет о перевозке вещей военного губернатора» в дом Тимашева. Значит, дом Тимашева был отремонтирован – в негодное жилье не стали бы перевозить вещи правителя края. Но если дом готов, почему бы срочно не подготовить в нём для «нежданного и нечаянного» гостя, милого гостя, добавим, меблированную комнату на ночь? Нельзя не согласиться с оренбургским литературным краеведом С.Е. Сорокиной, которая пишет: «Возможно ли было Пушкину без ущерба для чести столь гордого человека, как Перовский, оставить его дом во второй день и поселиться у кого-то другого?». Да Перовский и сам убедительно ответил Бутурлину (а заодно и всем будущим пушкинским оппонентам. – В.К.) на второе письмо об установлении полицейского надзора за Пушкиным: «…как он останавливался в моем доме, то я тем лучше могу удостоверить, что поездка его в Оренбургский край не имела другого предмета, кроме нужных ему исторических изысканий».
Много лет назад литературовед и оренбургский краевед Н.Е. Прянишников усомнился в уместности мемориальной доски на «доме Тимашева» по ул. Советской, 32, и с тех пор истина не прояснилась. Дореволюционную мемориальную доску, установленную заботами первых оренбургских краеведов-пушкинистов, сняли в начале семидесятых прошлого века, отняв у дома «охранную грамоту», а у оренбуржцев – напоминание о приезде великого поэта.
В ноябре 1998 года этот дом, на волне всероссийского культурного вандализма, наконец, разрушили, заменив нелепым шлакоблочным новоделом, а новая мемориальная доска появилась даже не на фасаде – на торце ближайшего областного краеведческого музея. Может, всё-таки есть смысл вернуть мемориальную доску на место мемориального дома, и хотя бы таким образом ввести новодел в историко-культурный ряд?
Утром 19 сентября за Пушкиным заехал Владимир Иванович Даль – чиновник особых поручений при Перовском, пока ещё только врач и писатель, знакомый Пушкина по Петербургу. Это его словами начинается любой рассказ из оренбургской пушкинианы: «Пушкин прибыл нежданный и нечаянный». Успевший побывать с рабочей поездкой в Уральске, Гурьеве, в Букеевской орде, поговорить с оренбургскими старожилами, Даль показал поэту места, связанные с полугодовой осадой города Пугачёвым: Георгиевскую церковь, с паперти которой Пугачёв обстреливал город; остатки артиллерийской батареи против северо-восточной части города (в районе бывшей водонапорной башни на проспекте Победы. – В.К.); Зауральную рощу, откуда восставшие пытались по льду штурмовать город. Рассказал Даль «о незадолго умершем здесь священнике, которого отец высек за то, что мальчик бегал на улицу собирать пятаки, коими Пугач сделал несколько выстрелов в город вместо картечи…».
Посетили они уездное училище и – внимание! – архив пограничной комиссии (не могли не посетить архива!).
В 80-х годах, корреспондент областной газеты, я писал о болгарских строителях, работающих в Оренбурге в счёт своей международной доли в сооружении магистрального газопровода «Дружба» – нынешней головной боли Украины. И в каждой заметке непременно отмечал, что болгары трудятся на родине «Капитанской дочки».
Накануне двухтысячелетия мне, в то время литературному консультанту писательской организации, предоставилась редкая для наших времён возможность составить и издать книгу избранных стихов Пушкина и о нём – от поэтов-современников до наших дней. Завершало книгу, которая назвалась Пушкинской строкой «Ты, солнце святое, гори!», эссе Валентина Курбатова «Из признаний под веймутовой сосной». К веймутовым относят корабельные сосны с сизо-зелёной хвоёй родиной из Северной Америки.
Валентин Яковлевич пишет: «…Я из Пскова. Михайловское для меня – родная земля. Мы часто туда приезжаем. Поднимаемся к этому белому обелиску, испытываем почтительные чувства. Склоняем голову… Такой же холмик, как у Льва Николаевича Толстого, и рядом стоит в изножии этого холмика крест деревянный, простой, без нижней перекладины, мы сегодня все просвещённые, сказали бы – протестантский, и на нём написано единственное слово – Пушкин. И когда уже в следующий раз, после этой гравюрки приезжаешь туда, ты вдруг понимаешь, что здесь, на расстоянии полутора метров под землей, лежит не солнце русской поэзии, не «наше всё…», а лежит просто разбитое сердце несчастного русского человека, отца четырёх детей, мужа Натальи Николаевны, убитого дурным человеком из Франции… И ты вдруг понимаешь, что гении-то наши – Лермонтовы, Толстые, Пушкины – они смертью своей, телом своим становясь частью этой земли, поддерживают нас и несут всю полноту нашего страдания, нашей радости, нашей жизни… Мы часто отвлечённо фигурируем этими именами, и они стали почти наименованиями, не несущими за собой настоящей земной силы… Думается, когда мы соединим это земное, когда вспомним, что земля наша – есть плоть этих великих людей, то может быть и в самом деле мы вернёмся к себе – домой – наконец, и перестанем быть бесстыдными, разорять друг друга и терзать собственное Отечество. Перестанем разрывать на левых и правых, на наших и ваших, вернёмся домой и в этом своём домашнем существовании, наверное, и спорить друг с другом перестанем. И собачиться, и рвать тело русской литературы. Станем, наконец, тем единственным, чем были эти великие люди, которые лежат в этой земле и берегут нас с вами!» (1997).
Подписываешься под каждым словом этого романтического призыва к человеку и человечности. Правда, каждый новый день убеждает в реальности однажды сделанного апокалиптического открытия, что мир парадоксальным образом вошёл в обратный исторический отсчёт на возврате к средневековью, на этот раз, технотронному. Вот уже и ДНИ МУЗЕЕВ, как и ДНИ НАУКИ заменены на НОЧИ МУЗЕЕВ и НОЧИ НАУКИ!
«Утро вечера мудренее» – так в русской поговорке народ выразил животворную мощь восходящего солнца с его надеждами. Вечер же и ночь славяне, да и не только они, относили к преходящей власти тьмы, зла, всего враждебного людям: «Тёмна ноченька, не ясен день», «К ночи не поминай чертей», «Ночью все дороги гладки», верили: «если жеребёнок разрезвился на закате, то в течение года будет съеден волками; если же играл утром, – будет хорошо расти»...
И Россия вовлечена в этот глобальный процесс угрюмого расчеловечивания, измены вечным накоплениям народной культуры, тысячелетиям освоения христианских ценностей, глубокому отношению к тьме и свету, злу и добру…
И всё же, будем надеяться, что много ещё у Руси духовных бастионов на пути тёмных сил современного Апокалипсиса. И один из главных – Пушкинское слово, вобравшее в себя тайну вечности народа и его языка:
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари.
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
—--------—
*Бодистка – от фамилии французского изобретателя буквопечатающего аппарата Ж.Бодо.