Никита БРАГИН 
Никита БРАГИН
И ЛЬЁТСЯ СВЕТЛЫЙ ЛУЧ...
ВИЗАНТИЙСКАЯ МОЛЬБА
Я открываю книгу новую
себе на счастье и на муку,
как будто кость беру слоновую
в истосковавшуюся руку,
и вижу добрый образ Пастыря,
и горький терн Его венца
на чистой белизне, распластанной
под верным лезвием резца.
Я звуки открываю заново,
а слово не уйдет из виду –
мозаикой юстиниановой
взывает вогнутость апсиды,
и тайны каменного кружева
несет под купола хорал,
и музыка, стихом разбужена,
целует мраморный портал.
Но льются горечью калиновой
смятения, тревоги, грозы,
и кровью проступает киноварь
сквозь набегающие слезы;
покрыла серебро окалина,
затмились углем образа,
и засыхает на развалинах
давно бесплодная лоза.
И главное – за что ни хватишься,
скудеешь, молкнешь, догораешь,
и чувствуешь себя на кладбище
под снегом и вороньим граем,
и слушаешь такие "истины",
такое, что хоть свет туши –
замену Божьего бессмысленным,
и оскорбление души.
И что теперь все муки творчества,
все эти умственные пазлы?
Так у портала нищий корчится,
и расковыривает язвы...
На паперти "искусство чистое"
себе устроило приют –
ему не надо евхаристии,
ему монеты подают.
Войти под ясный полдень купола,
спуститься сумерками крипты,
восстановить все то, что убыло,
продолжить свиток манускрипта,
и не себе, но только Имени,
но только Слову Твоему...
И повторяется – прими меня,
и отзывается – Приму.
* * *
Не читайте стихов, если смерти боитесь,
ни на тонких листах, ни на вечном граните.
Звуки морю отдайте, и в поле развейте слова,
и займитесь рачительным и актуальным –
как привычную спальную сделать купальней,
как у боли и смеха загладить приметы родства.
Я же буду молчать, ведь у каждого звука
есть цена, и её не исчислит наука,
и не выкрикнет сорванным басом азартный игрок.
Эту страшную цену мы платим в рассрочку –
хватит вдоха на букву и вздоха на точку,
нижешь строчку на строчку, и близится срок.
Всё уйдёт, кроме света, надежды и жажды,
всё свершится однажды и сбудется с каждым –
будут рокоты моря и солнечный шепот дерев.
Тонкой нитью стихов обращаются чувства и силы,
тонким светом горят обращенные в душу светила,
животворным дыханием сердце мое обогрев.
На пристанях, на росстанях
толкучая тоска,
и ропоты, и россказни,
и серая река,
но словно из убежища,
в разрыве темных туч
синеет небо свежее,
и льется светлый луч.
Глядишь, по-детски веруя,
что в золотой дали
до края, полной мерою
вся благодать земли.
Горит в лукошке солнечном
медовая роса,
и вплоть до самой полночи
не гаснут небеса.
Ложится отсвет палевый
на облачный свинец,
а север плачет заревом,
как Господа венец.
Душа все бескорыстнее,
а краски все щедрей,
и льется евхаристия
небесных янтарей.
На миг забыв о хлопотах
сквозь годы я смотрю,
сквозь хлопья черной копоти
в полночную зарю.
Как будто после волока
на стрежень и вперед!
Как будто дальний колокол
за окоём зовет!
ЗОЛОТЫЕ ШАРЫ
Золотые шары уходящего русского лета,
сколько помните вы о бревенчатых ветхих домах,
о земле огородов, о старых как сказки монетах,
о трубе самовара, об искрах, летящих впотьмах,
обо всем, что созрело и дышит вином и прохладой,
и как будто бы шепчет в усталой сентябрьской листве –
не лети, не спеши, нам еще почаевничать надо
на привольной Угре, на неслышной и сонной Протве.
Я хочу говорить о тебе, остающейся рядом –
даже в годы потерь, даже в черном ознобе разлук,
в перекрестья решеток согбенными кронами сада
ты шептала и пела, и теплился солнечный круг
на ладонях, на сердце, в мечте, в озарении, в слове –
золотым, настоящим, как солнце лучистым цветком,
светозарным поклоном, закатом в огне и любови,
и горючей слезой, и прощальным осенним костром.
СКВОЗЬ КРАПИВУ
Не слушать пьяных истерик,
и дверь не пинать, входя,
но видеть пасмурный берег
сквозь пелену дождя,
и знать, что нет Белогорья,
и Шамбалы тоже нет,
и оспу не путать с корью
даже за давностью лет.
Идти по заросшей тропинке,
сминая крапиву и сныть,
в сыром и скупом суглинке
горе свое хоронить.
И пусть кирпичной стеною
окажется путь закрыт,
и пламя берестяное
душу мне закоптит,
и щебень не станет пухом,
и свет не сойдет с высот…
Но слово пребудет Духом,
и, умерев, прорастет.
БЕЗ ОГРАНКИ
Может быть, этих дней суета,
этих трудов и забот обманка
просто побочный сюжет без огранки,
читанный прямо с листа.
Может быть, но судить не спеши –
выбор пути дорогого стоит –
где-то простое, а где-то пустое,
где для утробы, а где для души.
Некогда камень по Клязьме везли
в стольный Владимир строить соборы.
Склад был огромный у пристани. Скоро
там и поднялся Покров-на Нерли.
НАД ВОЛГОЙ
Всепоглощающая ширь
равнины и чащобы хмурой…
Сам Желтоводский монастырь
застенчивой миниатюрой
я вижу с этой высоты,
с безлесного откоса Волги,
и блещут искрами кресты
в лучах зари, по-русски долгой.
По-русски – значит широко
и не вмещаемо веками –
туман стекает молоком
под пепельными облаками,
и одинокая душа
зовет и ждет, сама не зная,
кто ей откликнется, спеша
и сердце стужей пеленая.
Размеренно, как метроном –
все совершилось, все минуло,
над умирающим зерном
ни звездочки не проблеснуло,
и остановлена река,
и время пятится вслепую,
и дума бьется у виска –
как это чувство нареку я?
Вручи мне эту ширину
и подхвати движенье струга,
на стрежне разведи волну,
теченье изогни упруго,
и вниз по матушке-реке
пусть льется песня вековая,
и крылья весел налегке
взлетают, гребни разбивая!
Взбежать, сорваться и взлететь
над родиной, седой и сирой,
над ветром, хлестким, словно плеть,
и в небо, нежное как миро,
туда, где утро – навсегда,
где васильки не увядают,
туда, где вешняя вода
воистину вода святая.
* * *
Из синей проталины неба
над храмом Бориса и Глеба
Ты смотришь на наши дела,
на битые карты и туши,
и наши пропащие души,
оструганные догола.
И как же в такой безнадеге
на грязной кандальной дороге
Ты видишь и липы, и мед,
и губ сочетаемых нежность,
и детского взгляда надежду,
и все, что прильнёт и поймёт?
Я буду слепым и оглохшим,
но дай мне слезы Твоей ковшик –
прозрею, услышу, спою,
коснусь облаков куполами,
узнаю сквозь камень и пламя
воздушную ризу Твою.
Музыка! Эмоции! Мысль!
ПОЭЗИЯ!!!