ДАЛЁКОЕ - БЛИЗКОЕ / Владимир КАРПОВ. ЗАСТОЛЬЕ С ВИКТОРОМ ПЕТРОВИЧЕМ. О встречах с Астафьевым
Владимир КАРПОВ

Владимир КАРПОВ. ЗАСТОЛЬЕ С ВИКТОРОМ ПЕТРОВИЧЕМ. О встречах с Астафьевым

Владимир КАРПОВ

ЗАСТОЛЬЕ С ВИКТОРОМ ПЕТРОВИЧЕМ

 

То ли мне так везло, то ли он такой был, что каждая встреча с ним являла собой сюжет, готовый для народной присказки или анекдота.

Первая встреча была на Всесоюзном совещании молодых писателей, где я оказался в семинаре Виктора Астафьева: самом, полагаю, почетном. Нас было у него девять семинаристов, приблизившихся к высшей, на ту пору необыкновенно почитаемой литературной касте. Восемь молодых мужчин, в основном, прибывших в столицу из провинции, и одна женщина, смуглая кубинка Роза Бовет! Опустим течение семинаров с подробным обсуждением наших рукописей, вспомню только, что Астафьев говорил, мол, «мы» – их поколение – так не начинали! Но в убедительном сильном начале всегда кроется опасность, дальше можно не перепрыгнуть себя. В самоуничижительной язвительности, свойственной русскому вообще и сибиряку в особенности, называл свое поколение удобрением, которое лишь призвано сдобрить почву. А вот уже из моего поколения, на возделанном-то поле, может появиться и будущий гений. И в таком значительном самоощущении девять несомненных гениев после трех дней тяжелой семинарской работы по приглашению самого Виктора Петровича, в нас так верующего, переместились в ресторан гостиницы «Юность», где мы все и проживали.

Застолье в жизни писателя явление особенное: он, месяцами в одиночестве создающий свои миры, призванные одолеть вселенскую несправедливость и восстановить гармонию, вдруг вырывается к людям, к тому самому народу, о котором и радеет его многострадальная душа! А «народом» чаще всего оказывается та же самая писательская братва, которая словно множество горных рек стекается в единое озеро застолья, в своеобразный Байкал, с единственной вытекающей рекой. Ах, какое же тут брожение, какое бурление умов и самоопределение личностей – в этом озере застолья!

– За великую русскую литературу! – поднимал бокал один семинарист, обреченный на скорую гениальность!

– За русскую охоту! – вторил другой, зная приверженность Астафьева к данному предмету.

Виктор Петрович молчал, как умудренный человек и педагог. И все бы оно хорошо, все бы подстать, но рядом с ним сидел, клоня голову ниц, сибирский писатель Геннадий Машкин. И буквально после каждого высокого заздравия, он, будто осененный, вопрошал:

– Виктор Петрович, а хорошо с женщиной на соломе?..

Виктор Петрович не менялся в лице и никак не реагировал на вполне искренние провокации товарища по перу. Кубинке Розе Бовет что-то нашептывал на ушко переводчик, не знаю уж, как объясняя вкрапления озабоченного сибиряка.

– За Россию! – меж тем очередной «участник Всесоюзного совещания молодых писателей» пылко провозглашал тост.

– А хорошо с женщиной на соломе?! – во что бы то ни стало хотел быть услышанным Машкин.

Не меняясь в лице и не глянув на страдальца, Виктор Петрович ровно бросил через плечо:

– С женщиной везде хорошо. Даже на навозе.

 

Поступил я на Высшие литературные курсы. Жил в Москве, прослышал, что приехал Астафьев, остановился в гостинице Россия. Попал я к нему прямо в разгар застолья. У Виктора Петровича как раз вышла книга: впервые в полном объеме был издан «Последний поклон», который создавался десятилетия. К этому времени Виктор Астафьев сделал то, о чем давно мечтал и говорил: после войны его с семьей занесло на Урал, потом жил в Вологде, и вот, наконец-то, свершилось возвращение на землю обетованную, в родной, так изумительно воспетый им Красноярский край!

На подоконнике стопкой лежали свеженькие пачки книг, верхняя была уже почата, с небрежно разорванным оберточным картоном и веером обнажившихся корешков объемистого тома «Последнего поклона».

Напротив Виктора Петровича сидел известный кинорежиссер Элем Климов. Рослый, плечистый, мужественного вида, с грудным низким голосом. Тогда он нам и расшифровал свое диковинное имя: производное от – Энгельс, Ленин, Маркс – Элем. На ту пору его ещё более известная и необыкновенно талантливая жена Лариса Шепитько уже погибла: память о трагедии была свежа. Климов пьянел легко, рассказывал о военном детстве, как мальчишками они с моста стреляли из трофейного оружия в колонны военнопленных. Не знаю, была ли это рожденная алкоголем и сдерживаемыми переживаниями художественная фантазия, правда ли, но рассказ такой был. Астафьев на это сказал, что он помнит, как выстрелил на войне во время боя в бегущего навстречу немца, врага: всего одного, которого видел упавшим своими глазами. Да и то до сих пор не по себе, берет чувство вины.

В номер постоянно заходили гости со словами признательности, одни сменялись другими.

Был Леонид Дьячков, актер. В студенческие годы (а учился я в Ленинградском театральном институте) мы на «Дьячкова» в роли Веньки Малышева в спектакле по повести Павла Нилина «Жестокость» (театр «Ленсовета») ходили по нескольку раз. Ничего в Дьячкове не было от «актерства». Бубнящий, чуть скованный, что называется, весь внутри. Восемнадцатилетний коммунист Венька-Дьячков на сцене изумлялся происходящему, чего-то не в силах постичь. В этом же спектакле играл бандита Воронцова тогда еще никому не известный Алексей Петренко: запоминался сразу. Когда Венька разрешил свои вопросы выстрелом в висок из пистолета, помню, как я всеми силами пытался сдержать слезы: мне почему-то было стыдно плакать. Скользнул взглядом по залу – слезы на зрительских глазах сверкали под прожекторами. При этом – тишина, ни шороха, ни всхлипов. Ни до, ни после мне не доводилось встречать в театре такого общего зрительского потрясения.

В жизни Дьячков, чрезвычайно опрятный, при галстуке, с волнистым уложенным чубом, ясноглазый, благоговейно жал Астафьеву руку. И я ему, с тем еще студенческим поклонением, пожал руку. Он тихо – весь внутри – улыбался. Глаза светлые-светлые: прозрачные. Скоро, с перестройкой и переменами, когда, как и во времена Веньки Малышева, менялись ценности, Леонид Дьячков завершит земные дела, как и его герой, выстрелом из пистолета.

Помню, заходил невысокий журналист еврейской наружности, которого Астафьев отметил где-то в интервью как мастера спортивной журналистики. Он не присел, стоял с почтением в сторонке. Позже, по запомнившейся странной текучей улыбке мне стало думаться, что это был Савик Шустер. Но также возможно, что кто-то иной. После его ухода Виктор Петрович поблагодарил честную компанию, что никто никоим образом не унизил ситуацию до шуточек на известную национальную тематику.

Гости, не выдерживая астафьевского размаха, хмельно подламывались, чередовались. А Виктор Петрович только набирал обороты, становился все речистее, кажется, ширился, шел чуть не плясом, рассказывая одну историю за другой: «Полежал, смиренно вытянувшись, Адам – не прогоняют. Тогда он придвинулся к Еве потеснее и услышал: "Ну, энти мужики! Ну звери и звери! Со стужи, с ветру... и холодными лапами сразу к живой теле!.." – изображал он бабье жеманство, и народ в номере гостиницы с пониманием дела затихал, дабы не мешать этим, в холодном вагончике под жарким одеялом. Астафьев меж тем решительно менял тональность: «Жили Адам с Евой весело и даже бурно. Гонялся, и не раз, Адам за Евой с ломом и путевым молотком, подняв струмент над головой...». Астафьев и сам взмахивал, как знаменем, воображаемым «струментом»! И все застолье, как боевая ватажка, общим движением вздымалось следом.

Спустя год ли, полтора стал я читать только что выпущенный «Печальный детектив». «Ева любила народ...». Фразы, сказанные, казалось, в застольном угаре, были один в один с текстом его новый повести. То есть, если для большинства застолье было, может быть, и приятным, но времяпрепровождением, для Астафьева – продолжением работы. Он «обкатывал» на наших ушах, нашем восприятии свой литературный текст. Впрочем, с «времяпровождением» – я погорячился. Астафьев захватывал своей энергией, уводил в свою фантазию, в сотворчество: рядом с ним хотелось ввысь, к большим свершениям, к своему имени.

А застолье то, в номере гостиницы, закончили мы с Виктором Петровичем исключительно вдвоем, друг против дружки. В какой-то момент у меня хватило ума понять, что старший мой товарищ и учитель хоть и горяч, и широк, да ведь изранен и не молод. Провожал меня Виктор Петрович в коридоре, там же вручил книгу «Последнего поклона» с надписью: «Володе Карпову с любовью и на дружбу». И, верите, нет, попросил книгу не терять. «Да как можно?!» – взмолился я. «Э-э, Володя, – протянул Астафьев, – где я эти книги дареные только не находил...».

 

Подступало, как бы набухая, время перемен. К власти в стране пришел Андропов. Ощущение, что сейчас будут закручивать гайки и закручивать, возможно, прямо на тебе, – существовало и несколько придавливало. Но придавливало на удивление желанно: было же понятно, что так дальше нельзя, и надо их подзакрутить, гайки нашей социальной системы. Учиться на ВЛК я уезжал из Челябинска, после успел год пожить в Чебоксарах, снова перебрался с семьей поближе к Москве. Занятие литературой все еще казалось самым высоким и общественно значимым человеческим предназначением, которое, соответственно, требовало жертв: мы уходили на «вольные хлеба», перебиваясь случайными заработками. Так, в заботах о хлебе насущном, шел я по проспекту Горького, который пока еще мужественно сопротивлялся тому, чтобы стать Тверским. И прямо навстречу, лоб в лоб – Виктор Петрович! Не сказать, чтобы встреча была совсем уж случайной: Астафьев направлялся в «Новый мир», а я шествовал оттуда. Года два там уже лежала, но никак не попадала в номер моя вроде как одобренная повесть (это, похоже, была традиция редакции: авторов из так называемой «обоймы молодых» брать измором). «Пойдем, я тебя с твоим тезкой познакомлю?!» – взмахнул Виктор Петрович, предчувствуя сюжет. Главным редактором «Нового мира» был тогда – Владимир Карпов. Когда меня кто-то кому-то из так называемых официальных лиц представлял, обязательно следовало: «Но это не тот Карпов», – человек значительно кивал куда-то в сторону. На что у меня также был ответ: «Я как раз – тот». Гонорары мои пару раз уходили Владимиру Васильевичу, причем в чеках, из-за границы. И вот теперь могла быть от него и польза: сам Астафьев меня познакомит с главным редактором главного литературного издания страны!

Виктор Петрович по пути расспрашивал про мои дела. «Может, тебе про какого-нибудь директора завода написать?» – смотрел он искоса. Искоса он смотрел всегда: немногие знают, что один глаз у него был искусственным – протез. «Окривел» он войне, после ранения. И какое же это ранение было, если не стало глаза – в голову?! «Да ведь не напишешь еще, как надо...» – вздыхал Астафьев, – а напишешь, как не надо, так еще и...». Понурый он был, в светлом, как-то обвислом на нем плаще. Совсем непохожий на того сдержанного и торжественного, монументального Астафьева, которым был он на Совещании молодых, и на того речистого и лихого, каким предстал в номере гостиницы среди друзей и почитателей. Так, в унылости, в погруженности какой-то, может быть, и глобального характера противоречия, Виктор Петрович в моем чинном сопровождении поднялся по старой лестнице на второй этаж редакции почтенного издания. Открыл дверь кабинета с надписью «Главный редактор»... И в тот момент, в то мгновение, когда нога его переступала порог, Астафьев как-то присел, рука его пошла кругом, будто он собирался пуститься в пляс, и уже разудалый сибирячек или Вася Теркин, произнес: «Здорово, разведка!». И далее последовало: «Разтудыттвоютуды!» – семиэтажный отборный фронтовой мат.

За кабинетным дубовым столом сидел человек с квадратными плечами, округлым холеным лицом с мужественным подбородком и тонкой полоской филигранно выстриженных усов. Он был – как с Доски почета, с портретов членов Политбюро! В новом костюме, с белоснежным воротом рубашки, с идеально повязанным галстуком. Этот человек – почти изваяние – стал подниматься, коротко с опаской глянув на меня, еще решая, как ему себя вести при посторонних глазах. Но обстоятельства астафьевского напора сделали свой выбор. Главный редактор, Герой Советского Союза вдруг тоже чуть присел, резко взмахнув руками: «Здорово, пехота, тудыжраствоютуды!». И они, два фронтовика, два тертых и битых жизнью человека – Владимир-то Васильевич, при всем своем внешнем официозе, и в тюрьме сиживал, и «языков» брал! – они крепко обнялись, пожали друг другу руки. А представление продолжалось: «Знакомься! – указывал Петрович на меня: – Владимир Карпов». «Знакомься, Володь, – теперь он обращался ко мне, указывая на хозяина кабинета: – Владимир Карпов». Владимир Васильевич пережил небольшое замешательство, пока не разобрались: не совпадают у нас только отчества. Он – Васильевич. Я – Александрович. «Наливай», – скомандовал меж тем пехотный связист. «Нет, нет, – сказал Владимир Васильевич, – я, кроме кефира, давно уже ничего. Печень». И действительно, кожа лица его была гладкой, но желтоватой.

Остановились на чае. Прихлебывая, под фронтовую густую перебранку, бывалые друзья занялись правкой рукописи, которая готовилась к публикации в журнале «Новый мир». «Нет, Виктор Петрович, – пытался взять соответствующий тон главный редактор, – это не пойдет». «Да твоюжраздуды, ты ж там, твоюраствою!». «Ну, ладно, Виктор Петрович, оставим! – махал рукой и Владимир Васильевич, сжимая в решительности боксерский кулак. – Растудыжтвою!..». «Нет, нет и нет, – в следующий раз редактор становился непреклоннее, – я ж там тоже был, знаю, тут ты уж чересчур...».

Под ухарство и матерки – я наблюдал – добрых три четверти исправленных или убранных из авторского текста редактором мест рукописи были возвращены на прежнее место.

«Продавил» Астафьев и меня. «Тезка» позвонил в отдел, спросил про рукопись, получил одобрительный ответ, что не помешало продержать ее в отделе еще с полгода, пока она не была опубликована в другом журнале, и вопрос отпал сам собой.

«Окопник» и «разведка» шумно распрощались, соответствуя былому. Мы с Виктором Петровичем пошли. И опять ровно в тот момент, когда он перешагнул порог кабинета, Астафьев, словно выпустив пары, как-то вновь весь приосунулся, устало сказал: «Да, Володя, вам будет труднее. Раньше хоть собак на уши можно было навесить. Дальше уже этого не получится».

Он, выходит, «заглядывал за горизонт»: в наш новый прагматический мир.

 

И следующая наша встреча произошла, когда это новое стало настоящим. Москва – город, где, казалось бы, люди могут только теряться. Но, на удивление, здесь происходят самые неожиданные встречи: то с собственной женой, отправившейся за покупками из Подмосковья, то с полузабытым и живущим где-нибудь в Хабаровске другом, то... Помню, когда мэром Москвы был Гаврила Попов и по Арбату бегали жирные крысы, спускаюсь в метро и чувствую – не взгляд, а два тлеющих уголька в мрачном подземелье, в катакомбах: тогда серость осевшей сажей легла на лица и на все сущее в пространстве. Два уголька просто источали общее человеческое стенание. Я обернулся на тлеющие огоньки – Валентин Распутин стоял, как это он всегда любит, в сторонке, в глубине. Тогда еще его дочь не погибла и приветливая красивая и очень скромная жена Светлана была жива. И творческая судьба, казалось бы, складывалась так, что на сегодняшний день видится почти не реальным: в тридцать семь лет лауреат Государственной премии, абсолютное общенародное признание, член президентского совета, великолепная квартира в районе Арбата... Но глаза Распутина – нечеловечески страдали. Или – человечески, как на распятье...

И вот еще одна, теперь уже абсолютно случайная встреча. Еду я в электричке метро от станции «Измайловский парк». Держусь за поручни. Чую, кто-то за полу пиджака дергает. Смотрю – мужик какой-то сидит, по виду, конюх, не конюх – откуда ему в Москве? Истопник... Думаю, сейчас рубль или два попросит, тогда их много стало, попрошаек. Мужик улыбнулся, глазом закосил... Ба! Да это же Виктор Петрович! В том же плаще, лишь полинялом и выцветшим. И сам – ну, истопник!

В 90-е годы, когда после гуманитарного бума разбухшие литературные издания «тощали» на глазах, людям становилось не до книг – быть бы живу! – я рванул в эфирные СМИ. Это был и хлеб для семьи, и вполне искренняя вера в реальное воздействие на общественную среду, в возможность отстаивать национальную государственническую позицию, которая, как ни странно для существования государства, оказалась порицаемой. Здание старого прошлого должно было быть разрушенным, и абонированные СМИ, электронные, как наиболее массовые, особенно на это работали. Сначала я пытался пробиться на ТВ, даже пробовался в качестве ведущего. Директор программы потом очень признательно пожал мне руку, сказав, мол, очень ты понравился, но, понимаешь, далее дословно: «если я тебя возьму, надо будет уволить весь телеканал». Эфир я все-таки получил: стал вести программы на евразийской по концепции, близкой мне и объединительной по духу радиостанции. Астафьев – глыба национальной жизни – в эфире, это же событие!

Теперь он повел меня знакомиться с актером Алексеем Петренко. Тем самым, который когда-то поразил меня, как зрителя, вместе с актером Дьячковым в спектакле «Жестокость». Теперь это был уже известнейший признанный артист! Шли мы с Виктором Петровичем по Бульварному кольцу, в район Малой Бронной. Я интриговал Астафьева, рассказывая, как, может быть, сыграл в актерской судьбе Петренко определенную роль. Когда я учился в Ленинграде, нынешнем Санкт-Петербурге, к нам на курс приходил режиссер Александр Митта. Среди прочего, был вопрос: кого из ленинградских актеров мы видим в роли Петра Первого. Занятия наши проходили в ТЮЗе (студия Корогодского), где среди ведущих актеров был несомненный «Петр»: рослый, с необыкновенным внешним темпераментом Николай Иванов. Сокурсники мои в голос рекомендовали: «Иванов». Я тоже любил Колю Иванова, но был потрясен «Жестокостью» (до сих пор мурашки по телу). Назвал имя тогда еще даже в Ленинграде малоизвестное: «Алексей Петренко». И посоветовал посмотреть спектакль «Ленсовета». Митта продолжительно остановил на мне взгляд, переспросил. Через некоторое время вышел его фильм «Арап Петра Великого». Играл в нем Петренко.

Виктор Петрович с горечью вспоминал писателей, замечательных, гениальных писателей (скажем, называл Прасолова), вовремя не услышанных, не поддержанных, так и ушедших, рано, сорвано. Тот же Рубцов, искавший смерть. «Талант не только дар, но и наказание» – запомнилась формула Астафьева.

Петренко дома не оказалось: сегодня трудно представить, как можно идти в гости, не позвонив? Но тогда – мобильных телефонов не было, телефоны-автоматы сплошь сломаны, или монетки не найдешь. Легче дойти. Его жена, никак не похожая на жену кинозвезды, полная, в очках, умная, напоила нас чаем, и мы отправились дальше. Теперь к художнику Капустину, в доме которого Виктор Петрович и остановился: Капустин, как и я, был с Алтая родом, Астафьев очень удивлялся, что мы не знакомы.

Капустина тоже дома не было. Но его семейство устроило нам большое застолье: на столе было много всякого соленья, и Виктор Петрович почему-то мне то и дело подкладывал моченый чеснок. И вот тут, когда он держал на весу крупную мокрую чесноковину, мне бросился в глаза его палец. Как не замечал этого пальца раньше?! На указательном пальце Виктора Астафьева был широкий рубец – нарост такой, какие бывают у каратистов на костяшках кулака от постоянных ударов по снарядам. Только у Астафьева этот «ударный» нарост был от авторучки! Стало ясно, как даются ему эти его, казалось, легко и невзначай вылетевшие строки.

В квартире Капустина мы записали беседу для радио. Астафьев теперь говорил, что его поколение, на долю которого чего только ни выпадало, оказалось лучше готовым к переменам. Я не мог не согласиться: время многих из моих пишущих ровесников просто заторопило на погост. Но также верно было и то, что именитые писатели почвеннического толка не блистали новыми произведениями. Появлялись публикации из этой плеяды только у Астафьева, да все не «Пастух и пастушка» или «Сон о белых горах»… «Гений появился, – заключал Виктор Петрович, – но это человек нашего поколения: Александр Исаевич Солженицын». Он так и назвал: по имени, отчеству и фамилии.

Я же на ту пору вообще не верил в скорую востребованность русской литературы.

Думаю, что и Астафьева охватывало, закручивало и выкручивало все шибче (тут именно по-астафьевски хочется сказать) это чувство – неверия и отчаяния, даже какого-то мстительного отчаяния. За детство ли свое израненное исковерканное? За мать, которая погибла на Енисее, когда плыла на плоту и зацепилась косой за бон (это ж какую косу надо было иметь!)? За отца, мыкавшего по тюрьмам, пока сын рос? За потерянных на войне одногодков? За все то, что породило необыкновенно богатый жизнью и образами мир «Последнего поклона»? Зря, полагаю, он вернулся в свое родное село, Овсянку: надо было тогда и детство возвращать!

Мне довелось побывать у Виктора Петровича в Овсянке. Было это в 96 году. Меня пригласили как писателя на литературные чтения. Но человек, очутившийся в электронных СМИ, становится частью своеобразной мясорубки, для которой бытие служит исходным сырьем. Помните, в «Сладкой жизни» Феллини: известного журналиста избивают, а его друг вместо того, чтобы броситься на помощь, начинает снимать, с жадностью щелкает фотоаппаратом. Все в мясорубку, на фарш! Вот и я притащил с собой в деревенскую избу Виктора Петровича – оператора с телекамерой. Вокруг дома Астафьева, когда мы прибыли, уже парочка телегрупп дислоцировалась, издали, через забор выцеливали объективами камер.

Виктор Петрович как увидел меня с вооруженным сопровождением, так чуть ни матом, как это он славно умел, мол, сам заходи, а этот «глазок» даже не расчехляй, а то от ворот поворот.

Я еще оглянулся на тех, кто с телекамерами – «глазками» – вел свою охоту. Дал слово, что снимать не будем.

– Меня тут одни снимали, снимали, я им, как людям, рассказывал, рассказывал, а фильм вышел, гляжу, у меня вот сосед живет, пять судимостей, он у них главный рассказчик! Ну, так и снимайте про него, чего здесь Астафьева-то прилепили...

Потом Виктор Петрович рвал лук, вытаскивал морковку с грядки – на угощенье, для гостей, – и все не унимался:

– Вот я наклонился, а он не снимет, – указывал Петрович на оператора, – что я морковку, которую сам со своей Маней ращу, из земли пальцами выковыриваю. А, вот что Астафьев вверх поплавком встал, это пока-ажет!

И вновь было застолье! Виктор Петрович нес всех и вся по кочкам:

– Мы в бараках жили, по двадцать семей кряду! Но в бараках было чисто! Занавески накрахмалены, половики простираны! На реке, с валиками! Уборная стояла: двенадцать дырок для женщин, восемь для мужчин. Но в уборной было чисто! А сейчас... – Астафьев махал рукой, передавая картину ужаса и смрада, творившегося «сейчас»! Но и этого ему было мало, он пускался в предсказания: – России больше не будет! Может, будет страна, которая называется «Россия», но это будет не Россия! И русского народа не будет! Может, и будет кто-то назваться «русскими», но это будут не русские люди!

Во мне все закипало. Верил во что-то или нет, но я еще был сравнительно молод, я только что вылез из-под поезда! В городе Твери бежал за уходящим составом, в котором уезжали мои вещи, документы, догнал последний вагон, а проводница закрыла передо мной дверь, дескать, не прыгай, скорость. И для меня, знать, в подсознании этот поезд был уже всей уходящей, уносящейся куда-то жизнью: страна менялась, рушилась, в семье все шло наперекосяк, сын, ровно в шестнадцать ставший кандидатом в мастера спорта по боксу, попал под суд! Их, спортсменов, в нашем подмосковном городке со школой олимпийского резерва по единоборствам, был полон двор, а оставалось – три-четыре парнишки, остальные все полегли в необъявленной криминальной войне. И я, нагоняя жизнь, рванул, в конце платформы вцепился в поручни предпоследнего вагона, но одной рукой. Потом мне говорили, что нужно обязательно двумя, тогда удержаться можно, а одной – закидывает... Очнулся в реанимации: перебинтованный, с антенной, торчащей над глазом. И перевязанные ступни ног так в одну сторону скошены. Врач очень изумлялся, говорил, за тридцать лет практики – второй случай, когда человека с рельс привозят с таким малым ущербом. Первый – ухо отрезало. Правда, там был трамвай. И вот второй – отпластануло большой палец на ноге. Через день-другой, когда меня перевели в палату, и я скорбно поведал мужикам о том, что палец на ноге теперь мне снится ночами. Ребра срослись, порывы зарубцевались, слез с костылей, и трижды сильнее хотел жить, выдирать детей своих из лап времени реформ, сворачивающих судьбы, и я хотел при этом оставаться русским!

Еще сдержанно, соблюдая, что называется, субординацию, выговаривал Астафьеву: ни обида ли в нем говорит? Он вернулся в село, воспетое им, а здесь совсем не та жизнь? Так оно и село-то, уже не село, а дачное место, находящееся в тридцати километрах от крупного города, лучших людей город всосал, а сюда ушли «стоки». А другая категория – дачники, дачники и есть!

Христа продали! – обвинял Астафьев народ. Заповеди преступили. Крикнул юродивый, экспроприируй экспроприируемое, и пошли за ним! А ведь все было сказано, все просто: не убий, не укради, возлюби ближнего... Покаяться, надо, покаяться...

В словах Виктора Петровича было то, о чем многочисленные тогда «правозащитники» и модные интеллектуалы трубили по всем каналам мобильных СМИ с тем праведным видом, будто они жили в каких-то иных пределах, где-то у Христа за пазухой, и в грехах не повинны. Меня прорвало.

У меня громадная родня на Алтае! – пустился я в крик. В ор. Во зло: я, наконец, тоже из Сибири, и пятернями тоже потрясать умею! Моя родня всю жизнь в ломовой работе, крестьянствовали, кузнечили, шоферили на Чуйском тракте, сколько калечились на этих сенокосилках, лесопилках, воевали, и никаких заповедей не забывали: и чужого не брали, а уж ближнего умели возлюбить куда как больше самого себя...

Телеоператор, молодой рыжеволосый парень, забыв про «глазок», смотрел, как мы собачимся, гость и хозяин, во все глаза.

– За что им каяться?!

– Так и меня также, и у меня такая же родня... – вдруг нежно, тепло заулыбался Астафьев.

Хотелось ему, что ли, чтобы кто-то это сказал, хотелось? Подначивал он, что ли, и подначивал на ту пору всю страну?

И только тогда, словно расчистив место для доброй постройки, дав выплеснуться наболевшему в нас, временному, повел важную для себя речь: по-астафьевски. Какой же это был рассказчик! И голос его то уходил ввысь, в придыхание, то скатывался на низа. Говорят, что Астафьев хорошо пел, не слышал, но убежден, что так. Понятно, он вновь вел застольный период работы над письменным текстом.

Я не знал Рубцова лично, но хорошо представлял, как стоит поэт в квартире Астафьева, держа рюмочку на весу и чуть накреняясь, отчего, как бы случайно, на дорогой ковер падают капельки коньяка. С длинного мокрого, после дождя, плаща его также падают капельки (Астафьев дорисовывал картину еще и мимически). Требует дополнить рюмку и снова роняет капли на ворсистый ковер этого сытого, обласканного лауреата Государственных премий, который написал про какую-то госзаказовскую рыбу. Виктор Петрович не стыдился, не скрывал  того, что он, казалось бы, народный и простецкий, в глазах «чистого поэта» Рубцова выглядел чуть ли ни придворном писателем, а со смехом, иронией и пониманием смаковал ситуацию. Следовал следующий сюжет, как он, Рубцов, и еще один вологодский писатель Коротаев, были на севере области. Собрались в старую намоленную деревенскую Церковь. Вечер, время идти, а Рубцов, набравшийся «плодово-выгодной», где-то у реки лег за бревно, и все. Потормошили, потрясли, ну, что делать? Не готов он, значит, для Высших целей. Вдвоем с чувством собственного морального соответствия оправились в Храм. Поставили свечки, помолились, причастились, и так хорошо на душе, славно, вышли из Церкви затемно. Чувство такое приподнятое, высокое, но деваться некуда, надо идти за Рубцовым, будь он неладен! Подходят, а Коля сидит на бревне, плечики поджал и, кажется, такой прозрачный. Смотрит перед собой, – а по реке туман. И вдруг читает стихи. Бог ты мой – сильнейшие чистые строки! Когда ты это написал? Да вот, только что. Прямо сейчас написал?! Да, не написал, писать-то нечем, так, с голоса. Господи!.. Мы там ходили Бога искали, а Бог-то сюда, к нему приходил. И стихи эти Рубцов так и не записал, и они записать не догадались, прозвучали гениальные стихи один раз в ночном тумане, и все...

Телеоператор косил глаз на камеру, дескать, такое снимать надо, но я слово дал....

«Погибшие строки: страницы воспоминаний о поэте Николае Рубцове» – Астафьев положил на бумагу лишь три года спустя после того, как мне привелось услышать в устном изложении. В то время Виктор Астафьев со своими новыми публикациями активно поддерживался либеральной общественностью. Консервативная – а это его друзья по всей жизни! – считала «переметнувшимся», подладившимся под новую власть. Убежден, что если бы Виктор Петрович даже очень этого захотел – «подладиться», – ничего бы из этого не получилось! Характер не тот – стихия, которая, когда надо, удивительно сочеталась с жесточайшей самодисциплиной. Да и мог ли он так мелко плавать, равняя себя по поэту древности китайцу Ду Фу, которого страстно почитал, или по современнику сербу Павичу, которого, для меня неожиданно, весьма ценил. Просто Петрович был слишком «народной клеткой». А на рубеже веков это качество наше национальное – склонность к самобичеванию – оно и в самом народе достигло критических пределов. Стоило заговорить с человеком, что называется, самого простого звания, как тут же – и ленивые-то мы самые, и нерадивые, рвань, пьянь – тьма кромешная! Я тогда, бывало, при разговорах таких карту земного шара открывал, две круглые половинки, и просил посмотреть – вспомнить – сколько русские освоили, распахали, обжили землицы-то! Никчемненькие-то, сирые, а?! Вот и «Погибшие строки» – они были как бы и о Рубцове, и беде нашей злостной, в которой ждет погибель и «строки», и народ! Лечение, – хочется добавить в продолжение нашего застолья, дорогой Виктор Петрович, – оказалось скорым: примёрли как-то влёт пьяненькие наши, часто при этом самые мастеровые, упокоились вместе с советской беспечностью!

Тогда же, в 96-м, суть рассказа была в ином. Мы, за горячими разговорами, опаздывали на концерт японских музыкантов, который должен был состояться  в библиотеке села Овсянка. Виктор Петрович, в желании успеть дорисовать сюжет, вел речь только о поэте и о том явленном воочию открытии, что ангел небесный спускается совсем не там, где люди наметили его прибытие, и не к тем, кто по человеческому разумению этого достоин. А воистину – ищет, где хочет. Божья душа – дар и наказание.

Если дом у Астафьева в Овсянке был обычным – изба, то библиотека его стараниями возведена на славу: двухэтажная, с залом для встреч и концертов.

Японское струнное трио исполняло в Овсянке музыку Чайковского. В окно второго этажа светило яркое солнце, Енисей зазывал светлыми водами: библиотека располагалась на берегу. Накрытый банкетный стол ждал в одной из нижних комнат. Участники и гости литературных встреч сидели с непроницаемыми лицами. А японцы все водили и водили смычками.

Вдруг взгляд мой упал на Астафьева: скорее, не упал, а как бы в предчувствии чего-то, поманило глянуть. Чуть поодаль, по левую сторону от меня, сидел человек, лишь отдаленно напоминающий того Виктора Петровича, с которым я только что застольничал. Лицо его было граненным, рельефным, и легко, едва уловимо, покачивалось в пространстве ровно в такт музыке. Рука прямо свисала плетью и пальцы на ней, кажется, безжизненной, нереально подрагивали. Перебирали ни то струны, ни то лады. Я знал, что Астафьев любит музыку, собирает пластинки с классикой, но вот чтобы так?! Вася Полячек заиграл где-то в моей голове на скрипке, и мальчик тот, из начальных глав «Последнего поклона», увиделся прижимающимся к коре лиственницы, к дуплу её, как к родильному лону, еще пытаясь спрятаться от этого нового притягивающего и опасного мира, который восстает за звуками музыки... Мир Астафьева для меня сродни миру Толстого, только, наоборот: у классика герои приходят в жизнь со страниц его творений очень сложными, перегруженными ношей вселенскости человеческой, чтобы, в конце концов, понять величие простых истин. А у моего современника Астафьева – герои приходят простыми и мир, да ещё такой – мир ХХ столетия, осложняет их, заполняя подчас непомерной духовной ношей. Иная, чужая музыка Васи Полячка – первая встреча с большим и пока неведомым миром для сибирского деревенского мальчика.

Одно из многих противоречий Льва Толстого видят в том, что он, не любя фотографироваться и позировать, оставил столько своих портретов и фотографий, сколько вряд ли найдется у кого-то из его современников. Ну, во-первых, Толстой всего оставил столько, что вряд ли кто сравнится. А, во-вторых... Секрет, думаю, прост. В следующий день литературных встреч Астафьев сказал: «Ладно, расчехляй, Володя, свой «глазок». Тебе же семью кормить надо...». И мы сняли наш разговор. Без брани, но народу и «национальной ограниченности» всё равно доставалось крепко. Сюжет о стихах, или ангеле, явившемся Рубцову где-то у бревна, Виктор Петрович опустил. Повторил сказанное некогда: поэт искал смерть. Но как ни била Николая Михайловича судьба, как ни ломал себе жизнь он сам, в его поэзии нет и тени обиды, надрыва. Есть свет, есть благодать. Астафьев с подчеркнутым почтением называл того, кого многие звали панибратски «Колей», по имени отчеству. Прирожденный артист Виктор Петрович чувствовал разницу и обращался уже к массовой аудитории, делая это блистательно!

Был год президентских выборов. В важности текущих политических событий монтаж моих записей «для вечности» все откладывался, тем более что я не был штатным сотрудником телеканала. А когда пришло время, обнаружилось, что в судорогах репортажной спешки кто-то из журналистов схватил мои без дела лежавшие кассеты и записал на них, несомненно, судьбоносные политические выступления, где также талантливый природный артист отплясывал перед так называемым электоратом с надорванным сердцем в матерой груди.

Встреча ли с Астафьевым, или время так подошло, но меня снова резко потянуло к письменному слову. Опубликовал скоро три маленьких рассказа в журнале «Москва». И понял громадную разницу: я вел программы на радио с хорошим распространением сигнала, и приходили пачки писем. Они были адресованы мне, но обращались к позиции, которую я выражал, к концепции радиоканала или теме программы, мною предложенной в эфире. После публикации рассказов ко мне подошли человека три, но они обращались именно ко мне, к тому важному и сокровенному, с чем я и сам в суете бытия встречаюсь в себе нечасто.

Должен заметить, если уж мы заводили изначально речь про «Рассею», как Виктор Петрович на есенинский лад любил говаривать, то пишу я эти заметки в Абхазии. Вокруг тропические растения пансионата «Айтар», древняя церквушка во дворе, жирная полоса моря. И детворы, на глаз, дивизия. Вчера еще, казалось, страна лежит не на боку, а навзничь, не подняться. А сегодня полные железнодорожные составы купейных вагонов с детьми из малообеспеченных и многодетных семей прибыли и прибывают к черноморскому побережью. Страна оплачивает дорогу и пребывание: если ребенку до семи, то едет с сопровождающим, также с полным пансионом, родитель, как в моем случае. Второй родитель при желании – за свой счет. Старшие наши – едут в пионерлагерь в Анапу. Без всякого блата, волокиты: просто заходишь на соответствующий сайт, предоставляешь сканированные копии документов, и вперед!

Мы были недалеко от границы, когда интернет запестрил сообщениями о политическом перевороте в Абхазии. Молодые и юные мамы, рожденные именно в кризисные годы, когда пророчества о конце России были нормой и модой, – сохраняли спокойствие, уверенные, что страна вопросы решит. 

Расторопная горничная пансионата «Айтар» абхазка Кристина слышала о перевороте в своей стране впервые от меня: хихикнула и, как более серьезным делом, занялась вдеванием подушки в наволочку. Зато старый горбоносый таксист (типичный горец), который подвозил меня с дочерью и женой на рынок (где клубника и черешня оказалась на порядок дороже московской), расчихвостил свою власть и все надежды «простых людей» возложил на Россию!

Так что, – мысленно я продолжаю застолье с Астафьевым, – дорогой Виктор Петрович, как сказал мне один гаишник, взымая двойную мзду по сравнению с прежней ценой: «Жизнь-то – не стоит на месте...».

 

Комментарии

Комментарий #995 04.04.2015 в 20:09

Дорогой Владимир!

Спасибо за светлую память об Астафьеве. Я с ним не встречался, но в переписке состоял. Горжусь, что один из отрывков романа "Прокляты и убиты" впервые опубликован в архангельском альманахе "Белый пароход", который я затеял в 1993 году. Так он откликнулся на первый номер, решив по-отечески поддержать скромное провинциальное издание. Случай не частый. Никто из маститых столь бережно не пестовал литературные ростки, как Виктор Петрович. Знаю это и по отзывам коллег. В этом деле он был чуток и даже нежен, словно ухаживал за своим овсянковским цветником.

После выхода военного романа на Астафьева вылилось много грязи. Шельмовали направо и налево. Помню, особенно меня возмутил отзыв моего ровесника (первое послевоенное поколение), который в силу своего возраста пороха не нюхал, а взялся по-менторски рассуждать о военной прозе фронтовика. Где таким было понять, что, создавая роман, Астафьев вторично прошёл свой военный – крестный – путь, добивая измученное сердце.

Многое в характере Астафьева и его драме 90-х объясняет ваша с ним стычка. Он подначивал, словно малец-задира - детское сидело в нём крепко. Подначивал, гнул своё, гнул собеседника, испытывая на прочность. С одной стороны, - как опытный наставник, побуждающий к сопротивлению, а с другой – как аналитик, который ищет ответы на свои же мучительные вопросы. Вот эту сцену, Владимир, я посоветовал бы развить. В ней ключ к тому непониманию Астафьева, которое возникло в нашей среде в середине 90-х годов.

С уважением
и напоминанием о нашем разговоре после вручения Шукшинской медали,
Михаил Попов (Архангельск)