Юрий МАНАКОВ 
Юрий МАНАКОВ
РАССКАЗЫ О ЖИВОТНЫХ
ГУРТОПРАВ
Вот и в нынешнюю весну наладился я перегонять скот из деревни Весёлая в горы, на летнее стойбище. Гнали по обыкновению голов двадцать-двадцать пять. Мой друг, зачинщик всего этого мероприятия, заранее сговаривался с теми жителями окрестных посёлков и деревень, кто соглашался за определённую плату отдавать на выпас свой домашний скот: тёлок, бычков, нетелей. В назначенный день на поляне, выше ограды Александрова двора, собирали скотину. Живущие неподалёку приводили её на веревках, привязывали у тына; из отдалённых деревень быков и тёлок подвозили, как правило, на бортовых ЗИЛках. По приезду пробрасывали настил из сколоченных между собой неотёсанных толстых досок от плоского пригорка на борт и осторожно сводили упирающихся животных на землю.
Кроме помощи другу, в этой затее меня привлекала еще и редкая в наше время возможность провести почти двое суток в седле: расстояние до отгона около сорока километров, пешком сопровождать не обвыкшийся друг к дружке скот не только затруднительно, а и просто невыполнимо. Попробуй-ка, побегай по крутым склонам и непролазным чащобам за своевольными быками и недисциплинированными тёлками! Здесь и верхом-то почти ежеминутно приходится пришпоривать лошадь, нагоняя норовящих пойти своим особенным путём рогатых пилигримов, а уж на своих двоих носиться за ними – никаких ног не хватит!
Утром, выбрав время, Александр отвёз меня на своей «Ниве» в деревню Тарханку, что вольготно раскинула дворы на каменистом берегу Ульбы, километрах в семи от Весёлой на пути предстоящего перегона, чтобы там пересадить меня на коня. Лошадь мне досталась, как и в минувшем году, Чернушка. Эта стройная лошадка была вынослива, легка в ходу, но при этом обладала и своеобразными особенностями. Она могла запросто, если седок замешкался, завалиться набок, и тут уж успевай выпрастывать сапог из стремени, прежде чем кубарем скатишься в весеннее благоухающее разнотравье!
В прошлом же году у меня с ней приключилась история, о которой стоит здесь упомянуть. Тогда мы едва сформировали стадо и только выгнали его на поляну за мост, как одна тёлка месяцев трёх так заартачилась, что совладать с её дурью не могли и опытные табунщики. Мало того, что она как ужаленная носилась по лугу, так еще и сломя голову рухнула с обрыва к реке; как-то обошлось, что не переломала свои мохнатые копыта, и по быстрой шивере устремилась к середине Ульбы, где бы её точно перемяло до смерти в бурном потоке. Александр вовремя направил своего Серка наперерез и завернул обезумевшую скотинку к берегу. Там он спешился, взял обессилевшую тёлку на руки и вынес на лужок. Мокрая шерсть её мелко подрагивала, большие сливовые глаза налились кровью. Гурт наладился в дорогу, поникшая и смирившаяся тёлочка поплелась в хвосте, где бодро вышагивали полуторамесячные сосунки.
Дотемна мы успели догнать скот до заброшенной пасеки у Обдерихинских гор. Уже в потёмках поужинали и привалились кто где, подремать. С первым светом, наскоро перекусив, мы снова в седле. И здесь-то началось нечто неожиданное. Своенравная тёлка принялась уросить. Но бегать сил не было, тогда она просто ложилась посреди дороги, и не сдвинуть. На руках её 30 вёрст тоже не пронесёшь. Промаялись с ней, часа два потеряли, она в конце вообще легла под распустившимся кустом шиповника. Там её и решено было оставить. Места безлюдные, сама теперь далёко не уйдёт, опасения, что какой шалый медведь наткнётся на тёлку, нами вслух не проговаривались. Приметили место, а скот погнали дальше. В урочище Пихтовка мы разделились. Александр направил меня напрямки через Худяков отрог по старой крутой тропе на своё поселье, чтобы я наказал одному из его работников запрячь арбу и ехать навстречу гурту – с тёлкой надо было что-то делать. А сами они продолжили путь с подуставшим скотом в распадок Матющиха в обход белка.
Я перевалил верхом через отрог и через час уже передавал на поселье Легоново просьбу Александра расторопному работнику Володе. Спустя десять минут он, погромыхивая на кочках, исчез на арбе за поворотом. На поселье остались я со своей Чернушкой, седобородый работник Юрий Иванович, в очках с толстыми линзами, да пасущийся на лугу у изгиба таёжной речки Сержихи спутанный жеребец Гром. Еще в Тарханке хозяин Чернушки предупреждал меня, что двухгодовалая дочь его кобылицы тоже на Александровом отгоне, только заведёна туда раньше, еще по снегу, в конце апреля. Жеребушки пока не наблюдалось, и это меня радовало – не надо было лишний раз спешиваться, чтобы ловить и вести в загон точно бы увязавшуюся за мамкой молодую лошадку. Только радость моя оказалась преждевременной.
Видимо, учуяв материнский запах, из тайги галопом примчалась резвая и статная кобылка, и сходу, не обращая ни малейшего внимания на седока в седле, принялась ласкаться к Чернушке. Кобыла отвечала довольным пофыркиваньем и поминутно облизывала шершавым языком счастливые глаза и породистую шею дочери. В другой раз я бы обязательно растрогался, расседлал лошадь, и пускай себе пасутся обе вместе, да хоть всю ночь! Но сейчас мне необходимо было ехать навстречу гурту, чтобы там передать Чернушку на руки Александру, а самому пешком идти через плато Гладкое домой, в посёлок. Моя часть похода так и была обговорена. Пришлось спешиться, привязать кобылу накрепко к коновязи, и мы вдвоём с подслеповатым Юрием Ивановичем принялись заталкивать возбуждённую жеребку в огороженный жердями пригон. Не с первого раза, но это у нас получилось, и я, не мешкая, взобрался в седло и дал Чернушке хорошего шенкеля! Однако припоздал.
С луга, вероятно учуяв кобылицу, уже вовсю грёб, высоко выбрасывая в траве перед собой мощные передние спутанные ноги, жеребец Гром. То-то более опытные ребята еще на переходе высказывали опасения, что, мол, у Чернушки вроде как признаки течки, да, дескать, хорошо, что поблизости нет табунов, а своих жеребцов, мы, если что, вмиг обломаем. Намереваясь избежать встречи с разохотившимся жеребцом, я направил Чернушку к утёсу, густо заросшему сплетённой акацией, чтобы по осыпавшейся тропинке понизу проскочить на скрытый утёсом лужок, а там и до спасительного сосняка рукой подать. Но жеребец разгадал мою уловку и прямо через заболоченный овраг ломанулся нам наперерез. Мы пронеслись перед самым носом выгребающего из оврага Грома и ринулись через кусты на лужок. Надо отдать должное Чернушке: она ни разу не споткнулась и вынесла меня на поляну. Но и спутанный жеребец не дремал. Уже через несколько секунд он был у нас на хвосте, и мало того, пристраивался к кобыле, вскидывая свои мощные передние ноги. И не беда, что они были стянуты прочными путами – пританцовывая от страсти, выбрасывая из-под копыт комки и ошмётки дёрна, Гром вставал на дыбы и молотил ногами воздух. Раза два эти копыта со свистом пролетали у меня над головой. Но, должно быть, кобылица еще не дозрела, или же ей был не по душе нахрап ухажёра, она искусно маневрировала, стараясь не попасть в объятия распалённого жеребца. А у меня в руке ни бича, ни кола, ни малой хворостинки, чтобы хлестануть Грома по налитым кровью глазам!
Не раздумывая, я выдернул левый сапог из стремени, завернул лошадь поперёк хода жеребца и, метя кованым каблуком тому в забрызганную пеной морду, резко выпрямил ногу. Удар пришёлся вскользь по лбу и ворсистому уху, жеребец непроизвольно шарахнулся в сторону, этого нам хватило, чтобы нырнуть в молодой сосняк, и, оцарапавшись о нижние сухие ветки, выбраться на тропинку, петляющую меж сосен к скалистому притору. Жеребец не рискнул лезть в дебри, а решил обежать сосняк низом по-над речкой и встретить нас на выходе из бора. Мне этого только и надо было: развернув Чернушку, я вернулся назад на лужок, где мы быстро спустились к руслу Сержихи, перебрели её, по обрывистому берегу поднялись в ивняк и скрылись в таёжной чаще. Пока Гром нас хватился, мы были уже в недосягаемости его чутких ноздрей, да и весенний ветерок дул с горы в нашу сторону, что исключало саму возможность жеребцу уловить призывный запах кобылицы.
Сейчас, вспомнив о наших прошлогодних приключениях, я наклонился в седле вперёд, потрепал Чернушке гриву и похлопал её по шее. Лошадь настороженно спряла ушами, но поняв, что это всего лишь ласка седока, расслабилась и довольная затрусила дальше по деревне. На выезде из Тарханки, за мостом, мы свернули с дороги на зелёный, поблескивающий на солнце, луг, чтобы здесь дождаться гурта. Я спешился, перекинул уздечку через голову лошади – держать конец в руках, дабы она случайно не взбрыкнула и не сбежала от меня.
С полчаса всё протекало замечательно: Чернушка, наклоняясь, обрывала подвижными влажными губами сочные побеги лопухов, осота, вязеля и аппетитно их хрумкала, побрякивая удилами и поминутно переходя с места на место; я, то ослабляя, то подтягивая повод, любовался цветущими окрестностями. Но вот послышались щелчки и удары бичей, нестройное мычание бычков, и, пыля, на мост из-за поворота выкатился табун. Значит, надо и мне в седло. Я подобрал ослабленную уздечку с намерением перекинуть её обратно через уши и гриву к седлу, и в это мгновенье произошло то, чего уж я никак не ожидал. Чернушка рванулась назад, встала на дыбы и обрушила на меня свои передние копыта. Как же я позабыл про то, о чём не раз предупреждал хозяин лошади – она любит бить исподтишка спереди! Удар правого копыта пришёлся в левый висок, но получился смазанным – сработала реакция, и в последний миг я успел уклонить голову от прямого попадания, что, в общем-то, и спасло меня. Левым копытом Чернушка достала меня по печёнке, однако я устоял на ногах, но вот уздечку выронил из рук. Лошадь отбежала и, как ни в чём не бывало, принялась опять уминать свежие побеги травы. Я был взбешён. Мой лоб горел, чувствовалось, что под глазом наплывает синяк.
Подъехали ребята и помогли мне отловить Чернушку. Пока Александр туго держал её под уздцы, я взобрался в седло, намотал на одну руку повод, а кулаком другой – Александр уже вернулся к Серку – начал от души охаживать свою обидчицу по загривку, поскольку знал, что наказывать провинившееся животное необходимо сразу, по горячим следам, а если вспомнишь через день-два и станешь дубиной учить его жизни, приговаривая: «а ты не забыл, как вчера лягнул или там, укусил меня…», то это ничего, кроме досады и злобного раздражения у наказуемого не вызовет. Поскольку причина хозяйской немилости им давно забыта! Как говорится: дорога ложка к обеду. Несколько вразумив тумаками лошадь, дал ей каблуками под пах и понёсся галопом вкруговую по лугу. Минут через двадцать Чернушка взмокла, серо-жёлтая пена загрязнела на шее ниже разметавшейся гривы, тогда я сбавил бег, и мы, перейдя на рысь, подскакали к наблюдавшим за нами всё это время гуртовщикам. На их замечание: что ты, мол, Юра, чересчур сурово обошёлся с лошадью, уже успокоившийся, я резонно ответил, что мне на этой кобылице ехать еще два дня, а ждать, какой очередной фортель она выкинет или в какой обрыв меня сбросит, я не намерен. Мужики согласно покивали головами и мы, согнав телят в походное стадо, продолжили свой путь в горы.
Александр определил мне место впереди – гуртоправом. Мы с Чернушкой стали направляющими, остальные гуртовщики рассеялись по бокам и сзади пылящих по просёлку телят, образуя собой крепкую и надёжную подкову.
Следующие полтора суток вплоть до прибытия на поселье обошлись у нас без каких-либо приключений.
«ПРЕДАТЕЛЬ» ФУНТИК
Что-то в подвижном, молодом коте было от сиамской породы, то ли серо-желтоватый, по гибкой и продолговатой спине, окрас, то ли выразительные светло-голубые глаза. При первой встрече, когда он еще котёнком крутился у нас под ногами, а я пришёл в гости к старшей дочери повозиться с внуками, я отнёсся к появлению в их семье, по моему предположению, этого непредсказуемого и опасного сиамца, крайне настороженно. Дети маленькие, вдруг уронят, не так заденут котёнка или случайно защемят его межкомнатной дверью, а сиамцы, как известно, мстительны и злопамятны, ожидать от них можно всего, поэтому я и стал настаивать, чтобы котёнка, пока он не вырос и к нему не привыкли, отнесли кому-нибудь из друзей, у кого ребятишки постарше, те при нападении хоть смогут увернуться от острых когтей сиамца, да и просто постоять за себя. Надо отдать должное дочери, она не вняла моим требованиям, лишь пожала плечами и сказала, что не чувствует в этом котёнке никакой угрозы. В следующее моё посещение дочь между делом пояснила, что заглядывала в интернет, отыскала там фотографии котов, похожих на Фунтика (такую кличку дали котёнку), и оказалось, что он никакой не сиамец, а что-то в нём есть от одной старинной английской породы, «да и вообще, папа, после тогдашнего твоего ухода, я взяла пилочку и подпилила котёнку когти. Фунтик сначала сопротивлялся, а когда понял, что это не больно, успокоился и стал с интересом наблюдать, как я ухаживаю за его коготками». Словом, прижился котёнок в семье дочери, мало того, оказался таким добродушным и безобидным существом, каких еще поискать!
Однажды домовничаю с Глебом, моим четырёхлетним внуком, надоело ему слушать сказки, он начал ёрзать и капризничать. Тогда-то я и предложил ему поиграть в прятки, благо квартира трёхкомнатная, диван, кресла, столы, шифоньеры, места вволю, чтобы спрятаться ребенку. Глеб с радостью согласился и тут же, не успел я прикрыть глаза ладонями и начать счёт, убежал и растворился в домашних предметах. Я медленно досчитал до двадцати и отправился на поиски своего внука. Заглянул в спальню – нет его, прошёл в кухню, обследовал все закутки, включая и промежуток между газовой плитой и подоконником – тоже нет, вернулся назад в зал и оттуда направился в детскую. Там вроде тоже пусто, и я уже собрался уходить, однако в последнюю минуту обратил внимание на Фунтика. Кот сидел на ворсистом цветном коврике перед заправленной кроваткой и, видно было, что он, то ли ждёт кого-то, то ли охраняет. Я лёг на пол для того, чтобы посмотреть, кого там охраняет верный Фунтик, и, конечно же, увидел и «зачикал» забившегося в дальний подкроватный угол Глеба. И в другой раз, когда пришла очередь прятаться моему внуку, его опять выдал Фунтик. Теперь уж Глеб забрался в бельевой отдел просторного шифоньера и зарылся в сложенных стопкой цветастых простынях и пододеяльниках, да так это ловко у него получилось, что если бы не наводка кота, усевшегося напротив дверок и напряжённо поглядывающего в приоткрытую щелку бельевого отдела, я бы на поиски внука потратил значительно больше времени. Чтобы честно соблюдать все правила нашей игры, мне пришлось поделиться с Глебом своими мыслями о том, что Фунтик его выдаёт, и тем самым кот является вольно или невольно, но предателем. Однако у нас сейчас время не военное, когда предателей ссылают рабами на галеры, и поэтому мы ограничимся тем, что изолируем на период нашей игры кота куда-нибудь, ну, скажет, в ванную, запрём его там в темноте. Это и станет Фунтику не только заслуженным наказанием, но и уроком на будущее, чтобы впредь неповадно было выдавать своих друзей. Глеб не только бурно поддержал мою идею, но более того, сам поймал кота и запер его, жалобно мяукающего, в ванной.
После этого мы продолжили нашу игру в прятки. Опять «вадил» я. И снова мне надо было обследовать зал, взрослую и детскую спальни, кухню, прихожую. Но нигде внука моего я не нашёл. Поразмышляв вслух, где бы мог прятаться неуловимый Глеб, я начал обход квартиры по второму кругу. И вот в детской снова натыкаюсь на Фунтика, которому, видимо, как-то удалось приоткрыть дверь в ванной, может, лапку просунул, царапнул, да мохнатым плечиком надавил, она и подалась! Как бы то ни было, но кот сидел на коврике, только теперь у огромной плетёной корзины, набитой доверху разнокалиберными игрушками, что мягкими, тряпочными, что пластмассовыми и металлическими.
Так вот, Глеб изловчился свить себе маленькое гнёздышко среди пожарных и полицейских автомобилей, оседлал крышу автобуса и прикрылся сверху тремя растрёпанными куклами Ангелины, своей старшей сестры-школьницы. Когда я его «зачикал», Глеб встал из игрушек и серьёзным голосом промолвил: «А плохо, дед, что у нас не военное время!». Я даже как-то растерялся: «Почему, внук?». «Мы тогда предателя Фунтика уж точно бы сослали на галеры!».
Мне стало жаль простодушного Фунтика, который из-за своей любви к Глебу мог потерять его дружбу, и поэтому нашу игру в прятки мы решили на время приостановить.
ЁЖИК ГЕОРГИЙ
Оставалось дослуживать три месяца, когда во время командно-штабных учений степной ёжик можно сказать сам прибежал в мои руки. Колонна наша встала по какой-то неведомой мне причине на пыльной дороге посреди барханов в полупустыне, я выбрался из кабины размять затёкшие ноги, успел пару раз присесть, а тут прямо из-под колёс ракетной установки, за которой по предписанию мы следовали, выкатывается серый колючий комок, и, пофыркивая, набегает на меня. То ли в глаза что-то попало ёжику, то ли случайно давануло его протектором колеса установки, но зверёк был шалый, и, скорее всего, потерявший всякую ориентацию. А то бы разве он торкнулся в мои запылённые кирзачи, да еще с лёту пытался бы взобраться по ним вверх на оттопыренное на коленках х/б. Я молниеносно сдёрнул со стриженой головы пилотку и поймал в неё, как в сачок, заполошного ушастого ёжика. Придерживая пальцами одной руки сомкнутые края пилотки, другой забарабанил в дверцу кунга, где у радиостанций дежурил ефрейтор Полетаев. Дверь резко распахнулась, я скомандовал ефрейтору опростать и подать мой вещмешок, и уже через минуту мешок этот подпрыгивал по обитому железом полу кунга.
Семь дней ёжик, обвыкая к человеку, прожил среди радиостанций на боевой машине, в гараже автопарка. Ответственным за кормёжку я назначил водителя, рязанского парня, рядового Топоркова, хотя и сам не чурался ловить ящериц – варанчиков на песчаном пустыре за казармами, а также соскабливать вечерами с фонарных столбов, обильно налипших на них мохнатых мотыльков с толстыми коленчатыми брюшками. Понемножку начал приучать ёжика и к тем продуктам, что прихватывал с собой из солдатской столовой: то кусочек варёного мяса, то ложку другую гречневой каши, то ломоть подсохшего хлеба. Через неделю перенёс гостинец пустыни в казарму, заранее обговорив со старшиной, где мне устроить своему колючему подопечному гнездо. Сошлись на сушилке. Заканчивался август, плавилась среднеазиатская жара, случалось так, что командование разрешало в воскресенье отдохнуть после обеда часок-другой, все окна настежь, однако духота не даёт заснуть, тогда берёшь простынь, идёшь в умывальник, намачиваешь, укутываешься ею с головой и погружаешься в сладкую влажную дрёму, но спустя полчаса простынь опять сухая. И снова надо тащиться в умывальник, чтобы подремать ещё хоть минут сорок. Также и портянки, подвёрнутые на ночь на голенища сапог, к утру высыхали до шороха. Поэтому-то и сушилка пустовала, и в неё редко кто заглядывал.
Сколотил я из дощечек глубокий ящик, на технической территории нашёл кусок стальной сетки, накрыл сверху новое жильё моего ёжика, и потекли красно-жёлтые осенние денёчки в ожидании скорого увольнения в запас. Сослуживцы одного со мной призыва начищали кокарды, бляхи на ремнях, сдували пыль с шевронов и погон с вензелями, в который уже раз разглаживали бахрому своих дембельских альбомов, а я всё возился с диковатым ёжиком, приручая и располагая того к себе. Имя своему питомцу я дал звучное – Георгий. Задумка у меня была: привести его домой, там подрастала племянница Лена. Когда уходил в армию, ей только исполнилось девять месяцев, теперь же она наверняка бегает вовсю. Вот это и будет подарок от родного дяди!
Промелькнула пара первых вольных суток в плацкартном вагоне скорого пассажирского поезда, и ранним ноябрьским утром вышел я в шинели при параде и с чёрным кожаным портфелем на родимом полустанке. В одном отделение моего дембельского портфеля уложенные аккуратной стопкой подарки домочадцам, а во втором – гнёздышко ёжика. Надо отдать должное – Георгий за всю дорогу ни разу не нагадил, терпеливо ждал, когда я подхвачу его и снесу в тамбур, в отсек с углём. Он опростается, я его, уже в купе, накормлю, напою и снова опущу в обжитое за день гнёздышко.
И вот она, родная пятиэтажка, наш второй подъезд, первый этаж, утеплённая дверь, заветная кнопка звонка. Увольняли нас вечером, в вагон сели ночью, при пересадке на разъезде до почтового отделения, чтобы отбить телеграмму, идти да идти, а времени между поездами в обрез, так и прибыл я после двух лет разлуки к отчему порогу подмороженным утром как снег на голову. Звоню. Слышу шаги, дверь открывается, и появившаяся в проёме, постаревшая мама секунды три смотрит на меня широко раскрытыми глазами, что-то силится сказать, я вижу, как ей перехватило дыхание, не хватает воздуха, и едва успеваю подхватить и прижать к груди свою теряющую чувства от неожиданной встречи мамочку. Минут пять она лишь всхлипывает от радости, не в силах произнести ни слова. Я поглаживаю её по седеющим волосам и подрагивающим плечам, растерянно оправдываюсь.
– Ну что ты, мама, миленькая, успокойся – я ведь вернулся. Живой ведь и здоровый. А позвонить или дать телеграмму было неоткуда. Сама же знаешь, служил в песках на точке. Папка-то где?
– На работу вот только что, перед тобой, ушёл, – мама несколько успокоилась и слегка отстранилась от меня. – Дай хоть я погляжу, какой ты стал, сынок.
– Мам, я мигом сбегаю за отцом, – так и не пройдя в комнаты, я только бережно поставил свой застёгнутый портфель в прихожей, и уже из коридора на ходу бросил: – Вернусь с папкой, и тогда уж раздам армейские гостинцы.
На Октябрьские, на третий день после приезда, праздновалось, как и было повсеместно принято в те благословенные годы, моё возвращение из рядов Советской Армии, отмечались встречины. Гостей набралось как всегда – на всю квартиру, своих столов не хватало, принесли от соседей большой, раздвижной, и составили все в один общий, прерываемый коридором, на две комнаты. Плясали и танцевали на кухне и в промежутке между персидским ковром на стене и ломящимся от блюд и настоек, сдвинутом столе. Щемяще и заливисто звучали аккорды гармони-двухрядки, когда же дядя Митя присаживался перевести дыхание да опрокинуть рюмку, из радиолы у окна в углу нёсся зажигательный то ли твист, то ли шейк, или текла плавная музыка лирического танго. Мне, отвыкшему за два года от гражданки, всё было внове и всё так радостно прикипало к захмелевшему сердцу.
Гости разошлись поздно, те из родни, кому ехать далеко, по давней традиции остались ночевать у нас. Разнесли по соседям столы, лавки и стулья, высвободили пространство. Тем, кому не достало места на кроватях и разобранном диване, постелили на чисто помытом перед этим и укрытым толстыми дорожками полу в обеих комнатах. В первом часу ночи квартира утихла, и только из разных углов поминутно доносился то храп, то сонное хмельное бормотанье кого-нибудь из моих дядьёв или тётушек. Взбив кулаком большую перьевую подушку, медленно начал проваливаться в сон и я. Вот я вхожу с плаца в казарму, мне почему-то, как офицеру, отдаёт честь дневальный и уже раскрывает рот, чтобы звонко крикнуть: «Дивизион, смирно!», но вместо этого в уши вонзается тётин Катин истошный вопль: «Матушки мои! Вася-а! На меня чёрт колючий нападает! Вася, спаси!». Я вскакиваю с кровати и – к выключателю. Нахожу на ощупь, отмечаю машинально: не забыл, значит, что и где находится в доме, щёлкаю, загорается люстра, и комнату наполняют недовольные полусонные голоса: «Что случилось? Давайте уж спать! Чё, кому-то приспичило? Не можете дождаться утра!». Поворочались, опять улеглись, и одна лишь тётя Катя, жена отцова сродного брата Василия, так и сидит на полу, на своём смятом матрасе и водит по сторонам испуганными глазами, громко шепча при этом: «Чёрт колючий так фыркал ужасно, что даже сердце оборвалось!». Полупьяный дядя Вася, в трусах и майке, жилистый, с редкими седыми волосами на голове и груди, успокаивая жену, ласково приговаривает: «Катюша, не бойся, я рядом, если что – дак я ему, чёрту лысому, все колючки повыдергаю! Ты только, Катюша, укажи, где его прячешь. Уж ты-то меня знаешь, в гробину тя язви!». Из соседней комнаты на шум заглянула заспанная мама и недоумённо обвела нас взглядом: «Что за пожар тут у вас?». Я, уже догадавшийся – что явилось причиной ночного переполоха – полушёпотом разъясняю всем, кто не спит: «Тётю Катю напугал наш Георгий». Дядя Вася услышав это, встрепенулся, мускулы на его голых руках дёрнулись и напряглись: «А ну-ка, племяш, покажь этого Георгия! Я ему живо все зубы пересчитаю!». «Дядь Вась, да это же всего лишь мой армейский ёжик. Он теперь, небось, забился где-нибудь под кровать и с перепугу пятый угол ищет». «Какой ещё ёжик? А кто тогда к Катюхе приставал!? Не темни, племяш! Ты же знаешь, в гробину тя язви, не один фашист от меня не ушёл!». Дядя Вася воевал в Великую Отечественную на Волховском фронте, по праздникам на пиджаке его красовались боевые ордена и медали. Трезвый он был молчалив, про таких говорят: каждое слово у них надобно выкупать; но если попала стопка, то хоть святых выноси – смолоду дрался со всеми без разбору, крушил всё, что попадало под руку. Его ловили, вязали верёвками, укладывали где-нибудь в затишке до той поры, пока дядя Вася не опамятует, не придёт в себя. С годами буянства в нём поубавилось, однако и теперь ещё иногда в дяде Васе просыпался бесстрашный синеглазый пехотинец, удалец рукопашного боя, и тогда уж в ход шли припасённые накануне верёвки. Оно ведь, и другие мои дядья, редко кто мимо фронта или тюремной зоны прошёл, народ боевой и бесшабашный, долго церемониться не привыкший, спеленать любого могут в два счёта. Хотя трезвого дядю Васю все уважали.
Недовольно фыркнувшего и свернувшегося в подпрыгивающий колючий клубок Георгия после недолгого поиска я извлёк из-под кровати и, дав его поближе рассмотреть пришедшей в себя после пережитого тёте Кате и немного унявшемуся дяде Васе, отнёс, завёрнутого в полотенце, в ванную комнату, где и выпустил ёжика на кафельный пол. Утром, за столом, разговевшиеся гости весело обсуждали ночное происшествие, а выпущенный из ванной Георгий топотал из комнаты в зал, принюхивался к углам, да как всегда пофыркивал, только теперь уже с какими-то хозяйскими, что ли, интонациями: тише вы, дескать, а то своёй болтовнёй всех мышей мне распугаете.
Со временем прижился и обвыкся степной ёжик в нашей квартире. Племянница Лена, девочка живая и сообразительная, быстро сошлась с Георгием характерами. Он как-то сразу проникся к ребёнку и даже давал ей погладить себя, ослабляя и укладывая в одну сторону свои тёмно-серые, с проседью, иголки. Они тогда не кололись, и Лена не только осторожно проводила пухленькими ладошками вдоль спины ёжика, но и перебирала пальчиками прилёгшие иглы. Я выстрогал палочку, привязал метровый шнурок с растрёпанным мотком цветных ниток на конце, вручил всё это Лене, и теперь она бегала по комнатам, волочила за собой по ковровым дорожкам моток, а ёжик притаивался где-нибудь за диваном или под сервантом, и, выждав подходящий момент, набрасывался из своего укрытия на – в его понимании – раскрашенную пробегающую мимо мышку. Нам всем это ужасно нравилось.
Ещё одна любопытная особенность была у нашего ёжика. Если Лена находилась в детском садике или у себя дома, а не у деда с бабой, значит, Георгию играть не с кем, и он тогда прятался и дремал под кроватью или диваном. Но стоило ему услышать металлический стукоток раскладываемых на кухонном столе ложек и вилок, когда мама накрывала обед, ёжик, как обычно, мелодично топоча четырьмя лапками по полу, прибегал на кухню, и, сделав своеобразный «круг почёта» на половиках, вероятно для того, чтобы обозначить таким образом своё присутствие, укрывался между батареей отопления у стены и холодильником. Мы улыбались, отец поднимался с табурета, доставал с нижней полки холодильника припасённый кусок подстывшего мясного фарша, и крошил его в стоящую на полу миску. Не сразу, а, видимо, выждав для показа своего ежиного приличия минуту другую, Георгий с достоинством выкатывался из-под батареи и начинал неторопливо поглощать перекрученное сырое мясо. Наблюдать за ним в эти мгновения доставляло нам такое непередаваемое удовольствие, что мы прерывали свою трапезу, и молча, боясь неуместным разговором спугнуть ёжика, наслаждались тем, с каким благородством Георгий управляется с пищей. Кстати, под место опрастывания наш ёжик выбрал укромный уголок между шифоньером и кладовкой, мы это заметили и пододвинули туда коробку с песком, он это принял, и все проблемы с помётом решились раз и навсегда.
А вот с другой напастью – линькой ёжика – дело складывалось из ряда вон. Ближе к апрелю мама, при уборке в доме, а особенно во время мытья полов, когда отжимала мокрую тряпку, стала часто накалывать, иногда до крови, пальцы рук. Да и мы теперь опасались ходить босиком по квартире. Никогда до этого я бы ни поверил, что ежи, как, например, зайцы или те же лисы и волки, меняют по весне часть своего покрытия. Ладно, там шерсть, она может вполне безболезненно выцвести, сваляться в клочья и, в конце концов, где-нибудь в колючем кустарнике повиснуть на задиристых ветках. Иголки же прорастают из тельца, и, наверное, ёжику страшно больно их терять, так думал я, жалея нашего линяющего квартиранта. Однако сам Георгий, даже если ему и было больно, то виду не показывал, а бегал себе, топотал по комнатам, заглядывал во все углы, охотился на кого-то одному ему известного, и почему-то любил это делать по вечерам, в те часы, когда мы выключали свет и укладывались спать. Причём топот раздавался гулко и звучно, и чем-то напоминал мне знаменитые шаги легендарного Командора. Но к этому неудобству все скоро привыкли и смирились, мы с Леной даже нашли в ритме топота что-то схожее с мелодией финальной песенки из телепередачи «Спокойной ночи, малыши!».
Чтобы обезопасить маме мытьё полов, я взял на себя обязанность по утрам подметать в комнатах, и как можно чаще перетрясать во дворе половики и дорожки. Но все равно это, когда на улице потеплело, не спасло Георгия от высылки на дачу. Наши дачные четыре сотки находились в одном из садоводческих обществ выше посёлка на склоне горы. Прямо за домиком в тенёчке под кустом сливы сколотил я из широких досок короб размером метр на метр. Вкопал его сантиметров на десять в землю, по внешнему периметру отсыпал что-то наподобие завалинки, притоптал плотно грунт, и накрыл короб сверху частой, обтянутой полиэтиленом, дощатой решёткой. Георгий побегал по своему новому узилищу, пофыркал, пообнюхал все четыре угла и, угомонившись, свернулся в клубок на приготовленной заранее матерчатой подстилке. Ни к чистой воде в глубокой миске, ни к пище, любимому мясному фаршу, на картонке, он в этот день так и не притронулся. Ничего, голод не тётка, покапризничает немного, да никуда не денется: всё съест, решили мы, а я, на всякий случай, остался ночевать на старом диване в домике.
Едва рассвело, вышел глянуть, как там освоился наш ссыльный ёж, приоткрыл крышку, а в коробе пусто, лишь под одной из досок видна аккуратная норка, и рядом с ней горка свежей сырой землицы. Растяпа, что ж я не додумался сделать для надёжности деревянные полы в коробе – ведь хоть в лесу, хоть в пустыне, а живут-то ежи в норах, и, значит, рыть их в любую сторону – ещё как обучены!
Так вот и ушёл на волю наш Георгий. А я, расстроенный, весь день пробегал, прошарил по кустам и вдоль штакетника, разглядывал каждую травинку, раскапывал попадающиеся мне норы и трещины в земле, спрашивал у соседей: не видели ли случайно они ежа на своих участках. Люди недоумённо пожимали плечами и разводили руками, в наших местах в те годы ещё не водилось диких ежей, разве что в школьных живых уголках.
Через много лет, поскитавшись по белу свету, вернулся я домой. Старая наша дача давно уже была продана. Мы с женой купили себе садовый участок в этом же обществе, только не в логу, где располагался отцовский сад, а чуть в стороне, на бугре. И вот однажды весной вскапываю грядки под морковь, жена что-то готовит на столике под яблоней, внуки рыщут по вишнёвым зарослям. Слышу звонкое:
– Деда, баба, идите скорей к нам! Мы ёжика в кустах поймали!
Нам интересно, мы спешим на голоса ребятишек. Под коряжистой древней вишней, у плотного забора, в поисках дырки, чтоб выскользнуть прочь, бегает серый ёжик. Остановится, зыркнет в нашу сторону бусинками глаз, фыркнет, и опять, приминая остатки прошлогодней жухлой листвы, топочет туда, сюда. Я пригляделся к нему. Как он всё-таки похож на давнишнего нашего Георгия! Те же серые, по кончикам седые, иголки, те же светлые, мохнатые, будто перепончатые лапки, да и фырканье ну точь-в-точь как у нашего степняка. Мне показалось, что и уши такие же продольные и большие, как у Георгия. Неужели наш беглец каким-то образом отыскал тогда свою пару, сдружился с такой же сбежавшей от юннатов ежихой, и они здесь обжились, а потом и потомство после себя оставили? А вдруг?
Я улыбнулся и посоветовал внукам, чтобы не сильно докучали перепуганному ежу: пусть уходит.
– А разве мы не возьмём его себе, деда?
– Зачем? Вы с ним наиграетесь, он вам надоест. Надо будет его отпускать на волю, а вдруг да осень на дворе. Чтобы перезимовать, ежу надо нору рыть, припасы себе на зиму готовить, а не из чего. Ни ягод, ни орешек, ни корешков – все урожаи собраны. Холодина кругом. И голо, примерно как сейчас. Но сегодня-то весна, тепло, и скоро всё распустится и зацветёт, еды для ёжика будет навалом. А осенью что впереди?
– Снег, деда, и морозы.
– Вот и подумайте сами, каково ему будет одному и на морозе. Точно пропадёт.
– А знаешь что, деда, пусть ёжик живёт в нашем саду. А мы ему конфеты с печеньем будем носить, пока не зацветёт его еда.
– Я тоже полагаю, что так будет правильней. А пока идёмте все под яблоньку, к столу, пусть ёжик отдохнёт и придёт в себя от испуга.
После этого случая ёжик никому из нас больше не попадался на глаза, но что он жил и охотился где-то рядом, возможно и среди наших грядок, фруктовых деревьев и кустов – это неоспоримый факт, так как все прошлогодние, осыпавшиеся норки и извилистые земляные ходы мышек-полёвок, нынче не подновлялись и не было видно, чтобы кто-либо по ним передвигался. А позже, в августе – ни подъеденной сбоку моркови в гряде, ни высохших из-за подточенных корней бутонов цветов, ни вышелушенных стручков пригнутого к земле гороха, ни растеребленных подушек в домике, ни прогрызенных лазов на стыках досок в стенах сеней. И за это особая благодарность негаданно объявившемуся в нашем саду ежику, тому самому, которого я втайне до сих пор продолжаю считать потомком моего армейского нечаянного гостинца.