Александр БАЛТИН 
Александр БАЛТИН
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЮБИЛЕИ ФЕВРАЛЯ
Далёкое – близкое
К 200-ЛЕТИЮ ЛЬВА МЕЯ
Картинки быта усадьбы, поместья; патриархальные картинки, высветленные поэзией – или ею подчёркивается убогость предложенного космоса?
Он двояк, толкуй и так и этак, особенно сегодня, когда полноценно не представить:
Дворовые зовут его Арашкой...
Ученые назвали бы ара;
Граф не зовет никак, а дачники милашкой
И папенькой... Бывало, я с утра
Росистою дорожкою по саду
Пойду гулять – он на одной ноге
Стоит на крыше и кричит:
«Эге! Bonjour!». Потом хохочет до упаду,
За клюв схватившись лапою кривой,
И красною качает головой.
Да это ж попугай, ара, красавец, подаренный…
Впрочем, неважно: важно, что реальность, перелагаемая стихами, остаётся петь и рассказывать о себе до нас, а потом и после нас.
Своеобразное бессмертье, жизнь поэта, переделанная в стихи, растянутая на несколько столетий…
Лев Мей был нежным поэтом, тонким, и тонко чувствующим – оттого, вероятно, много пившим, ибо прикосновение яви в определённых случаях – как ожог.
Друг мой добрый! Пойдем мы с тобой на балкон,
Поглядим на осенний, седой небосклон –
Ни звезды нет на небе, и только березы
Отряхают с листочков предсмертный свой сон,
Верно, знают, что им посулил уже он –
Морозы.
Морозы сулит не только пейзажная лирика, не только реальность, но и метафизика: морозы, что выстуживают душу, не дают дышать, заставляют рваться в неведомое; морозы такого класса, что не истолкуешь ничем иным, только стихами.
Лев Мей и истолковывал их, медленно расшифровывая свою жизнь – с тоской и бессонницей, со страстью и горящими свечами; жизнь пёструю, разную – такую, какой она осталась в его стихах, иные из которых заслуженно украшают антологии…
Какие милые барашки!
Белые, грустные, вписанные в недра поэтической речи: лёгкой, но и связанной с многими думами-размышлениями:
По Неве встают барашки;
Ялик ходит ходенём...
Что вы, белые бедняжки,
Из чего вы, и о чем?
Вас теперь насильно гонит
Ветер с запада... чужой...
Но он вам голов не склонит,
Как родимый, озерной.
Запад сулит западню – не о том ли поёт Мей?
Нет, едва ли – слишком лиричны его песни…
Лиричны, порой ироничны, порой грустны…
А вот – венецианские взмывы: жар и пестрота карнавала отошли, но осталось, осталось… вечное:
Стихнул говор карнавала,
На поля роса упала,
Месяц землю серебрит,
Все спокойно, море спит.
Волны нянчают гондолу...
«Спой, синьора, баркаролу!
Маску черную долой,
Обойми меня и пой!..».
«Вечевой колокол» его раздавался, разносился силою тотального гудения, восстанавливая картины истории, без которых – мертва любая современность:
Над рекою, над пенистым Волховом,
На широкой Вадимовой площади,
Заунывно гудит-поет колокол.
Для чего созывает он Новгород?
Не меняют ли снова посадника?
Не волнуется ль Чудь непокорная?
Не вломились ли шведы иль рыцари?
Да не время ли кликнуть охотников
Взять неволей иль волей с Югории
Серебро и меха драгоценные?
Плазма речи переливается густотами ценностей, обозначенных крупно: и трагедия, прорисованная вдали, обозначится позже…
Световое наполнение стихов Мея велико: они играют оттенками чувств, составляя каталоги эмоций, они растут вровень с языковым уровнем своего времени, обещая грядущему собственные тайны…
К 170-ЛЕТИЮ НИКОЛАЯ ГАРИНА-МИХАЙЛОВСКОГО
Тёма настолько же мал, насколько и очарователен; его трагедии не отличаются от трагедий сверстников, но, вписанные в контекст первой повести Гарина-Михайловского, они становятся фактом литературы, перестав быть только принадлежностью Тёмы.
Путешественник и инженер превращается в писателя – или, если быть более точным, расширяет поле своей деятельности, и первая повесть звучит нежно, точно звук её настраивает дальнейшие струны литературного творчества.
Одно произведение растёт у Гарина из другого – так в жизни невозможно разорвать цепочки причин и следствий, и «Детство Тёмы» приводит к «Гимназистам», чтобы развернуться в «Студентах» и стать уже потом монументальными «Инженерами» – пышной тетралогией, описывающей реальности с разных точек зрения.
Это вообще особенность Гарина-Михайловского: видеть действительность с различных ракурсов, что хорошо показывают богатые оттеночным окрасом книги путешествий по востоку, где корейский и манчжурский колорит играют и переливаются, как драгоценные каменья.
Разнообразный человек, человек многоодарённый, Гарин-Михайловский оставил следы сразу в нескольких отраслях человеческой жизнедеятельности, хотя наиболее прочно остался пожалуй, именно в литературе.
Инженерная деятельность, идущая параллельно литературной: жизнь Гарина-Михайловского была пестра и многообразно насыщена…
…Рукопись «Несколько лет в деревне» получает сочувственный отзыв главы народнического направления Н.Михайловского: псевдоним, использованный писатель в дальнейшем, логичен.
Разумеется, самые известные книги Гарина-Михайловского – это история Тёмы; и известность эта столь же справедлива, сколь и сильна…
В прошлом сильна, ныне…
Ныне мы увидим довольно непарадный портрет царской России; мальчишка восьми лет, барчук, выстраивающий постепенно отношения с родителями, дворней, окружающими.
Окрестности Одессы.
Смешение языков; поданные достаточно пародийно еврейские коммерсанты.
…Странное ощущение: внутренний мир мальчишки, просвеченный огнями ясного реализма, точно – из современности: чуть добавить технологичности, бросающей ныне серьёзный отсвет на сознание молодого человека: и – один в один.
Тяга к действиям – и ожидание последствий, как альфа изучения бытия.
Психологизм реалистичен, и обилие грязи, зафиксированной в книге, обосновано.
…Не представлялось тогда, сколь романтически будет восприниматься девятнадцатый век из переогромленного жертвами двадцатого.
Лучшие книги Гарина-Михайловского не утратили терпкости и свежести, и, восстанавливая по ним портрет эпохи, можно ныне получить интересный результат: равно как и материалы для сравнений, сопоставлений, раздумий…
Педагогическое пространство всегда – поле яростных споров: что правильно? что нет?
…Гимназисты читают Гоголя, Вальтера Скотта, Писемского, спорят, обсуждают, ведут философские беседы: в «Гимназистах» концентрация педагогического мира дана плотно: и если что и поражает – так это разница меж тогдашними гимназистами и нынешними школьниками.
Слишком другая среда, и необходимость изучения мёртвых языков тоже представится сейчас вполне серьёзной: дополнительная дисциплина расхлябанного современного сознания.
Извечное давление на молодого человека может обернуться бунтом последнего: это и происходит: через цепочку сцен, но в равной мере и через описание ощущений: нет ничего сложнее врастания в жизнь.
«Гимназисты» Гарина-Михайловского, «Студенты» – жёсткие нормы поэтического реализма, плавно разворачивающееся повествование, набирающее обороты, где требуется, подразумевающая крещендо; сюжет строится мастерски: даже самое критическое око не обнаружит никаких провисаний.
…Студенчество будет отдавать извечным – в том числе биологией: и проститутки, появляющиеся в недрах текста, логичны, как естественное дыхание физиологии.
Или – банальности жизни.
…Мы много узнаем о развитие инженерного дела в России из «Инженеров» – сильно ставили на оное некогда…
Ничего ангельского в героях Гарина нет: зато много жизни: плещущей её плазмы, разнообразной настолько, что и сегодня книги его читаются интересно.
К 130-ЛЕТИЮ КОНСТАНТИНА ФЕДИНА
Как всякое стихотворение стремится к финалу, подводящему итог мысли и мастерства, так жизнь прозаика стремится к главному – тому, что останется, раскалывая собой серую реку времени.
Константин Федин, чья жажда писательства была бурной настолько, что мальчишкой, возражая против настояний отца сделаться коммерсантом, сбегал из дома, взошёл в силу незыблемости таланта в романах «Города и годы» и «Братья».
Опыт участия в содружестве Серапионов, где он был секретарём, бросил бликующие яркие пятна на стилистику Федина, позволяя писателю добиться максимума выразительности.
Города жизни и годы борений, союзных с живописным творчеством, отчётливо просвечивают век, исполненный определяющими, безвестными нам силами слишком жестоко.
Стажировка в Германии молодого художника сочетается с обретением им любви и дружбы, но Первая мировая начинает яростно курочить судьбы, и интернированный в немецкое захолустье Андрей Старцев узнает и трещину в дружбе, и отчаяние внутренней человеческой бездны.
Пылинка среди лавинообразных неизбежностей – человек; и конкретный художник познаёт многое, льющееся через край восприятия.
Стиль цветёт, как и положено выходцу из среды Серапионов: наследников Гофмана.
«Братья» – роман о месте и судьбе интеллигента в революционной России – в сущности, есть роман об онтологической бездне, бушующей вокруг, и вложенной в нас, и то, что сам Федин познал и ту и эту – очевидно.
Очевидность сия и придаёт особый окрас двум его вершинным книгам; в то время, как иные, которых было немало, отходят на второй план, постепенно тускнея.
Круто переставляла мебель обычной человеческой жизни революция, Гражданская война; тяжело было жить оказавшимся в её поле деятельности: тяжело – со всех точек зрения…
Роман-симфония, или роман-панорама?
По-разному можно определить «Братьев», но полифоничность звучания и объёмность видения присущи этому роману в высокой мере.
…Ибо тут звучат не только сольные партии: но и – постепенно нарастая, укрупняясь по мере продвижения в сферу текста, мощное многоголосие романа сливается в стройный хор голосов, образуя словесную симфонию.
Знаково, что на протяжении романа один из героев пишет музыкальную симфонию, почитая этот труд своей жизни главным и идя к нему через боль, потери, отчаяние и постижение того, что только музыка (в широком смысле) может быть вечной. Это дано постепенно, и тоже – вполне мучительно…
Панорама… времени, всех завихрений и изгибов человеческих судеб, каверзности каждой в отдельности; панорама, заданная в масляной густоте языка, словно просвеченного янтарными пленками психологизма и – символизма.
Человек-творец был особенно важен Федину для рассмотрения: вот почему Андрей Старцев, помещённый в центр другого известнейшего романа «Города и годы», – художник.
Они действительно мелькают неистово – города, годы; несутся опавшие листья истории, рыжеет огнём человеческая осень; перемалываются людские жизни, и вопросы, стоящие перед новыми людьми, не менее остры: обрежешься, прежде, чем ответишь – если, конечно, останешься жив.
Федин писал крупные портреты времени: романная форма соответствовала замыслу, а мастерство и дарование – воплощению.
К СТОЛЕТИЮ ЮРИЯ ЛОТМАНА
Лотман-исследователь, Лотман-лектор…
Его выступлениями заслушивались: он творил их, как священное действо, погружая всех заинтересованных в миры культуры: и внешней, и таинственной – Слова, его кристалла…
Если задаться вопросом: зачем вообще нужна художественная литература? – то лучшая книга, которую можно посоветовать, чтобы получить ответ, это: «Структура художественного текста» Юрия Лотмана.
Его мысль симфонична: он, пронзительно проницая миры сделанного литературой, объясняет, откуда берётся её энергия, и, анализируя конкретные вещи, подводит вас к выводу, что без чтения высокой литературы – вы ущербны…
Причём Лотман рассчитывал на широкую публику: всегда предполагая наличие базовых знаний; он не злоупотреблял терминологией, дозируя её умеренно, так, чтобы не затмевала мысль.
…Художественный текст как система особой сложности, но и – информативности, созданная специфическими – художественными – методами.
Художественность – есть выразительность, возведённая в куб.
«Внутри мыслящих миров» – книга математически-художественная: дающая призмы для осмысления прошлого, когда к создаваемому «Гамлету» за века прирастает множество интерпретаций, и неотделимы они уже от него…
Сколько художественных миров предлагает осмысливать Лотман: какое богатство смысловой палитры.
…Кристаллические решётки мерцают за безднами Пушкина: мы погрузимся в магию Лотмана, чтобы обогатить себя новым вариантом прочтения.
Их много – но ряд не бесконечен.
Лотман старается черпать из бесконечности, чтобы упорядочить вселенную.
«Беседы о русской культуре…» – открывают бытовое прошлое, и оно лучится таким количеством деталей и подробностей, что и наш мир становится богаче.
Он обогащается постоянно: и лекции и книги Лотмана служат ему для подлинного обогащения…
Причудливо-витые улицы Тарту, пропитанные субстратом тишины, спокойствия, старины, мысли; отражение города в сознание словно способствует изощрённости лабиринтов мозга, где мысли рождаются немыслимым, сложно представимым способом… Мысли Юрия Лотмана…
Структура художественного текста подчинена логике, противоречащей линейной, хотя и частично занимающей у неё.
…Лотман пишет ассоциациями: связывая научные построения с теми высверками мысли, что позволяют ощутить и почувствовать, почему это произведение дышит плазмою жизни, а то мертво, как колода для разделки мясных туш.
Лотман пишет сгустками сюжетов и субстанцией текстового анализа, позволяющего забираться в повторяющиеся глубины: отвечающие всё тем же переулкам старого Тарту.
Странно: но лингвистическая терминология (есть ли нечто более «терминологическое», нежели лингвистика?) звучит у него, как поэзия.
Ну, почти.
Вот мы оказываемся «Внутри мыслящих миров» и, постепенно продвигаясь коридорами книги, понимаем, что математика – это прекрасная и величественная абстракция, более того: ощущаем хрустальные миры над нами возвышающихся идей.
…Разворачивается действо книги, давая фейерверки примеров: и Гамлет предстаёт, как будто отчищенным ото всех бесчисленных интерпретаций: солнечный, сумрачный, одинокий принц…
Культурная оболочка земли даст ту концентрацию мысли, что позволит понять, почему многие большие поэты двигались от усложнения к аскетизму.
Лотман рассматривал и решал массу проблем; он умел виртуозно ставить вопросы и в тоже время формовать текст так, чтобы читательский интерес не гас: «Быт и традиции русского дворянства» тому примером – блистательным, объёмным, детализированным предельно.
И космос Лотмана, и его лабиринты были насыщены питательным веществом семиосферы, упоминаемой им практически в каждой работе: и это насыщение сделало проделки времени относительно работ Лотмана малозначимыми…
РУССКИЙ ЮХАН СМУУЛ. К СТОЛЕТИЮ
Роскошными отсветами арктических льдов и брызгами прекрасного юмора переливающаяся книга Юхана Смуула…
«Ледовая книга», отчёт о плавании, сгущённая история впечатлений, поданная изыскано и просто, виртуозно и занимательно.
Литературно обработанные дневниковые записи писателя, свершившего сложное путешествие, читались взахлёб.
Детальный и точный подход к описанию мелких и… всяких деталей завораживал: вы увидите хоть ступени палубных трапов, хоть… лицо каждого персонажа: манера портретного исполнения точна и легка.
…Смуул был из семьи крестьянина-рыбака, закончив начальную школу занимался рыболовством и сельским хозяйством, по состоянию здоровья не попал на фронт.
Он был журналистом, работал в разных газетах, и первыми его публикациями оказались стихи и поэмы.
Гротеском (отчасти и бурлеском) горела, переливаясь ироническими самоцветами, повесть «Удивительные приключения мухумцев на юбилейном празднике песни в Таллине».
Пьесы Смуула отличались резкой антимещанской направленностью (очень актуально в наши времена!); писатель много путешествовал по миру: и у русского читателя он будет ассоциироваться прежде всего с «Ледовой книгой»…
Как сверкают арктические льды?
Здесь синева, а тут зеленоватые искры, перемешивающиеся с кипенной белизной, и необыкновенно насыщенной синью вод.
Не замерзают ли сердца?
У Смуула было горячее, неистовое сердца, подталкивавшее его к доброте словесных описаний, и юмору, ни в коей мере не замешанному на гротеске – в данном случае.
Писатель иронизирует над собой: высокая мета дара…
Портреты моряков и зимовщиков резко встраиваются в панораму книги; не менее ярко показан сосед писателя по каюте: Васюков, и руководители экспедиции Трёшников и Толстиков…
Ощущения людей, находящихся в море – и не на каком-нибудь каботажном рейсе, а в серьёзном, научном путешествии, – передаются великолепно – писатель точно улавливает даже оттенки этих ощущений: словно в чём-то отсвечивающих игрою льдов.
Смуул написал первую художественную книгу о мире великого холода: и обе части – первая о плаванье, вторая – о днях пребывания на самом южном материке Земли, хороши.
И думается, нескольким поколениям русских читателей Юхан Смуул дал много, очень много: уж по крайней мере не меньше, чем своим землякам.