Олег ВЕРБИЦКИЙ. КРИК ПЕТУХА, ИЛИ ПРЕДЧУВСТВИЕ ВЕСНЫ. Поэзия

 

Олег ВЕРБИЦКИЙ

КРИК ПЕТУХА, ИЛИ ПРЕДЧУВСТВИЕ ВЕСНЫ

 

ГОРЕМЫКИ

В проходе полудиком
У лестницы наверх
Сидят два горемыки –
Барбос и человек.

Мужик, видать, бухарик,
Гармошке душу рвёт,
Да в музыке не шарит –
Мотив безбожно врёт.

Играет отрешённо,
Не глядя на людей:
Вопрос давно решённый –
Не ждать благих вестей.

Хозяину на ногу
Уронит морду пёс,
Доверившись как богу,
К которому прирос.

В глазах его такая
Щенячая тоска:
Убёг бы, завывая,
Да жалко мужика.

А мимо безразлично
Прохожие снуют,
С последней электрички
Успеть на свой маршрут.

Так и сидят, прижавшись,
Часами напролёт,
Пока на скудный ужин
Гармонь не соберёт.

В потёмках безъязыких
Пойдут под мокрый снег,
Устав от злой музыки, –
Барбос и человек.

 

УХОДИТ ЭПОХА НА ЯХТЕ «ГРАНМА»

Когда кончится философия денег,
закончится и философия войны.
                                       Фидель Кастро

Уходит эпоха на яхте «Гранма»,
Уходит в пресветлое завтра,
Гагарин и Че на ней держат штурвал,
Ей правят Фидель и махатмы.

Уходят барбудосы. В сердце своём
Увозят прекрасную Кубу,
Где рай в шалаше, где свобода и дом,
Гитары, жалейки и трубы.

За светлой кормой удаляются США
Громадой глобального чванства.
Вздохнёт облегчённо Большая Душа,
Пройдя все земные мытарства.

– Всё будет в порядке. Спокойно, страна:
Hay Patria – no hay muerte.
Не вышло у них до сих пор ни рожна,
И дальше не выйдет, поверьте!

И белый слетит на плечо голубок.
Как встарь comandante en jefe
Закурит Коибу и пустит дымок,
Небрежно стряхнув с неё пепел...

Я рому из фляжки вдогон отхлебну
В столице тревожной и вьюжной,
Эпоху советским сырком помяну
С хорошим названием "Дружба".

 

КРИК ПЕТУХА,

ИЛИ ПРЕДЧУВСТВИЕ ВЕСНЫ

Пятна снега и рыжей травы,
Обнажённо-худые деревья.
Только тихое солнца струенье
В день последний бескровной зимы.

Сизокрыло летят облака
Над столетней душевною смутой.
Не расскажешь про то никому ты –
Только ветка сосны у виска.

То ли раньше проснулся сурок
На своём обезумевшем поле?
Лишь сорока сидит на заборе,
Держит в клюве блестящий значок.

Запах снега и жухлой травы.
Только тихое солнца струенье,
Только крик петуха над селеньем,
Как предчувствие скорой весны...

 

ГРАБАРЬ

Уж марта колея заполнена водой...
На потемневшей горке ледяной
Стоит белым-бела лишь голова дракона –
Киношники забыли впопыхах:
Издалека смотреть – ну просто "ах",
Хвала и уважуха бутафору.

Седмица лишь Великого Поста.
Ещё закрыты Царские Врата,
И полумрак в Покровском гулком храме.
Пойдёшь поставить свечку на канун,
Слезу с неё нечаянно смахнув, –
Решаешь позвонить сегодня маме.

Ведёт под руку старый армянин
Родное чадо. Перерослый сын
Давно в усах и на голову выше.
Одно лицо, походка и судьба,
И падают бессвязные слова
Не хуже, чем капель долдонит с крыши.

Вот лыжник по бутылочному льду,
Скорее по любви, а не за мзду,
Что твой Мизгирь скользит коньковым ходом.
Растаяла Снегурка поутру,
И он, за кругом нарезая круг,
Того гляди в сердцах уйдёт под воду.

Над Мостовою башней шум и гам.
На гульбище расселись по углам
И дружно свадьбу празднуют вороны.
Всё так же, как и триста лет назад,
Когда здесь был роскошный остров-сад,
Но нет моста, как нет на ней иконы.

Прошита даль останкинской иглой –
Бетонною винтажною стрелой,
Иль компаса чудовищною стрелкой,
Которая, как в жизни ни вертись, –
На север гнёт, указывает ввысь
Иль на хрущёвку с люлькой-маломеркой.

Спеши, весна, уж мочи нет терпеть!
И так покрыта больше чем на треть
Вся наша дичь лежалыми снегами.
Пусть марта облетает календарь,
Потоком вешним радует Грабарь
И первыми неловкими цветами.

 

ДОМ И КОТ

Мартовский ветер шлифует узорчатый фирн.
Уж отряхнулась лосихой от снега сосна.
Пью этот синий, сияющий, звонкий эфир.
Светлым виденьем дрожит на пороге весна.

Дом непротопленный встретит угрюмо меня,
Глухо обдаст ледяною своей тишиной,

Кадр на сетчатке засвечен яркого дня.
Где-то под крышей брюзгливо чихнёт домовой.

Веточки жадно смолистые слижет костёр.
Хочется тихо заветную песню запеть.
Баня в сугробах стоит, как немой укор.
Надо бы к ней дотемна прокопаться успеть.

Солнышком рыжим сидит на заборе кот:
Обезголосел за зиму, отчаялся ждать.
Скоро по тропам своим к костерку приползёт –
Будет сидеть на коленях, блаженно мурчать.

Чуть опосля краснолицый заглянет сосед,
Всхлипнет в сердцах, оцарапав небритой щекой;
Папу помянем, покормим кота напослед –
И поведу по селу бедолагу домой.

В сумерках дом под сосною походит на скит.
Холод крепчает: ни голоса, ни огонька.
Может быть, рыжий мне снова грехи простит,
И посидим с ним подольше у комелька.

 

УЛИТКА И ТРИ ГРАЦИИ

Улитка на гору ползёт Митридат
По каменному парапету.
Сияет искрящийся солнечный март
Лазурью восточному Крыму.
Три грации на парапете сидят,
Но что брюхоногой до этого?
Ей нужно к рассвету наверх занести
Свой домик – суму и тюрьму.

А барышни мило глядят в объектив –
Харитам уже по пятнадцать.
Я на год моложе, но с ними рядком
В штормовке рабочей сижу,
И в каждую, кажется, тайно влюблён,
И с каждой готов целоваться,
Но им так забавен мой юный наив,
Что я за улиткой слежу.

Какое есть дело улитке до нас?
Ей ведом подземный некрополь,
Разрушенный Римом, лежащий теперь
В развалинах Пантикапей,
И царская лестница, где пролегли
Её ежедневные тропы,
И памятник воинам, погибшим за Керчь, –
Вот это лишь памятно ей.

И щёлкала "Смена" все дни напролёт,
Каникулы мчались к финалу.
И девы крутились под сенью в цвету,
Призывно смеясь и дразня,
И сердце просилось как чайка в полёт,
И детская кожа трещала
По швам, видно, чувствуя, что я расту, –
Сползала заметно с меня.

А в городе, Господом данным , миндаль
Осыпал на мрамор могилы
Свой цвет легкокрылый, и Грина музей
В загадочный звал Зурбаган.
Мы видели сумрачный Аджимушкай
И скифских курганов долину,
И сам Айвазовский, казалось порой,
Для моря цвета подбирал...

Остались на память о времени том
Одни чёрно-белые снимки,
И всё ликование крымской весны
Ушло в невозвратную даль,
Но школьные грации классе в восьмом
На кадре, с той самой улиткой,
Мне дарят счастливые яркие сны,
Где цвет осыпает миндаль.

ЗАБУДЬ ПОЕЗДА

В сиреневых сумерках диковатых
Тускнеют стволы берез.
Над станцией сонно струится на запад
Заката розовый плёс.

Гляжу на перрон под вечерним софитом,
Где живо снуют поезда.
Когда-то судьбы супермощным магнитом
Меня притянуло сюда.

Как будто кого-то опять провожаю
Под всплески прощальные крыл.
Вот также отсюда всегда уезжали
Все те, кого я любил.

И вынырнет новый состав из ущелья
Бездонного чрева метро
В заката весеннего самосожженье –
Вот лучшее в мире кино!

Стою в стороне. Над берёзой плакучей
Апрельская всходит звезда:
– Ну не береди ты и память не мучай,
Забудь про свои поезда!

 

ВОЗВЕРНУЛИСЬ

Пруд раскрылся под гомон чаечный,
Просветлев до самых глубин.
Кое-где, словно в сахаре тающем,
Утки плавают среди льдин.

Взмахи крыльев – белые всполохи,
Гоготанье, гортанный галдёж.
Возвернулись милые олухи
И устроили славный кутёж.

Ошалевши от духа вешнего
Кувыркаются на лету –
Как смотрины невест потешные
На родном Виноградном пруду.

 

РЕПЕТИЦИЯ ОРКЕСТРА

Гулкий гудок... и заря утирает со щёк
стёкол в депо ледяные прозрачные капли,
где между шпал изумрудный прорезал клинок
волосы мёртвой травы цвета высохшей пакли.

Сквозь дебаркадер берёзовый льётся настой,
и наплывают на город лесные туманы.
Ну задержись, просто у семафора постой,
останови на минуту свой бег окаянный!

В крапчатом фраке колдует скворец-дирижёр,
кажется, грянет сейчас что-нибудь из Модеста...
Тихо апрель на каштанах все свечи зажёг –
это анонс репетиции птичьих оркестров.

Ветер бросает наотмашь упругий смычок.
Вот и малиновка в парковых кущах запела.
Как возвышает пичуга над тленом свой голосок –
так не сумею, но всё ж подсвищу а капелла.

 

ЛАСТОЧКИ

Заката роза расцветает
На туче сизой над селом,
Повсюду ласточки летают,
Заглядывая в каждый дом.
 

Но почему-то так пустынно
На улице в столь ранний час,
Как будто лепет свой невинный
Готовит лето не для нас.

Бредёшь в закат как беспризорник,
Внимая птичьей болтовне, –
На волю вышедший затворник,
И никого на всей земле.

Лишь ласточки легко ширяют
В вечерний светлый летний час,
И перед окнами мелькают,
Не находя за ними нас.

 

НЕМЕЦКИЕ ДОМА

Немецкие дома меня не узнают.
Они ещё тихонечко поют
«Du lieber Augustin» апрельскими ночами,
но песенка их спета, и печальна
их перекличка в воздухе густом:
ещё один камрад пошёл на слом,
отмеченный лица необщим выраженьем,
и простенькой мелодии круженье
волнует память, проникая в сны.
Они – цветы трофейные войны,
видения советского эдема,
и каждый был как целая поэма.

На улицах, где вечный Первомай,
играй моя гармоника, играй
под сенью светлых лип для милой Гретхен,
где розы в цветнике, и соловей на ветке
готов хоть день-деньской приветствовать весну,
где жизнь прошла у времени в плену,
где юность как каштаны шелестела.
Ах, всё прошло, исчезло, отлетело,
а песню, знай, насвистывает май.
Опять шалит беспутный шалопай.
Ему смешно. Своё он знает дело.

Немецкие дома меня не узнают,
но вновь гремит на парковых салют.