Кавад РАШ. БРАТЬЯ КРЕСТОВЫЕ. Игорь Огурцов и его социал-христианская организация

Кавад РАШ

БРАТЬЯ КРЕСТОВЫЕ

Игорь Огурцов и его социал-христианская организация

 

Вся Европа с 1968 года (разумеется, кроме нашей родины) обсуждала во всех органах печати поразительное событие. В Ленинграде раскрыта тайная боевая организация социал-христианского толка, ставившая свое целью свержение власти коммунистов. Ядро организации составляли студенты университета, и прежде всего Восточного факультета. Называли и имя руководителя организации – Игорь Огурцов и его правая рука Михаил Садо.

Освобождения Игоря Огурцова и его товарищей требовали руководителя ведущих государств Европы. Возможно, протесты Европы и спасли тогда жизнь отважным молодым людям.

Прошло полвека. За политическими декларациями исчезает дух времени, судьбы и облик Великого города, породивших Огурцова и его друзей. Мне, как их товарищу по Восточному факультету, кажется, сегодня важным передать некоторые штрихи к портрету вожаков этой героической саги, и воздух города, их породившего.

В 1954 году мы вступили в город Петра со всех окраин державы. Через девять лет после блокады и невиданных на земле страданий увидели город бедный, целомудренный, возвышенный и легкий на подъем. То был самый поющий город на планете. Все вузы располагали сильными хорами. В каждой школе свой хор. На заводах и даже в цехах пели хоры. Консерватория, опера. Филармония, воинские академии и училища состязались искусством своих хоров. Уже полтысячелетия непрерывно пел Хор Государевых Певчих Дьяков, ставший Академической хоровой капеллой имени Глинки. И как вы думаете, кто неизменно побеждал в Питере на напряженных фестивалях хорового искусства? Первое место почтительно отдавали хору университета под руководством гениального хормейстера фронтовика Сандлера. И тут наступает невероятный момент. Кто, вы думаете, всегда оспаривал первое место у хора Сандлера? Только один хор – и хор этот выставлял Восточный факультет. Руководил им беззаветный подвижник тщедушный армянин, фамилию которого запамятовал.

Так мы подошли к эпицентру нашего повествования – к Восточному факультету и его студенту Игорю Огурцову со товарищи, которых сформировал университет и град Петра – самый русский город на земле.

Но прежде отметим, что Петр унаследовал песенность из глубины веков, хоровое, как и соборное, начала – первооснова русской души и бытового уклада. Первым во всей глубине уловил этот феномен Руси как художественного целого Глинка и в опере «Жизнь за царя» в основу гимна хора «Славься, славься, русский народ» положил военно-религиозные победные канты основателя Петербурга «Огнестрельного художника» Петра Великого.

В первый час создания города в устье Невы ещё не остывший от абордажного боя 30-летний бомбардирский капитан-преображенец Царь Петр запел с солдатами и хором Государевых Певчих Дьяков победный религиозный кант, восхваляя Бога за победу.

Традиция песенности и сечи идет из глубины веков. До 1917 окаянного года каждый русский пел три с половиной часа в сутки, потому был непобедим и физически здоров. Пели в тысячах храмов от края до края, пели все полки, гимназии и училища. Пели во время застолий, на косьбе, в море, за работой и после неё на сельских околицах. Хоровое искусство часто называют «духовным искусством». Великие композиторы Европы поражались красоте и мощи русских хоров, а значит, духовной силе русского народа.

Когда мы поступили в университет, то бессознательно почувствовали, что поют все полноводные все полноводные рукава могучей Невы. Поют мосты, поет Медный всадник, поет в бронзе Пушкин Аникушина на площади Искусств, струной звенит Александровская колонна на Дворцовой площади и поет в вышине ангел на шпиле Петропавловской крепости. Питер представал как единый художественный образ, как песня Творцу и гимн, зовущий к подвижничеству.

В таком городе, скажу дерзновенно, не мог не появиться Игорь Огурцов, человек особого духовно-музыкального склада. Песенность возродилась в Отечественной войне и отразила волю русских слиться теснее в народ – двести миллионов одно сердце – сплотиться и победить. Огурцов и явился выразителем этой воли. Без блокадных мук и песенности не понять явления Игоря Огурцова.

Так родилась песенная нация, вернее, песенно-танковая нация. Начало можно отсчитывать с эпического фильма «Трактористы» великого сибиряка и Георгиевского кавалера Ивана Пырьева. В блокаду танки выходили, «гремя огнем, сверкая блеском стали» из ворот Путиловского завода прямо на передовую. Только в таком городе могло возникнуть трагическое «Ленинградское дело», а потом явилась дружина Огурцова.

Приступить к написанию данного воспоминания мне пришлось не без сомнений в успехе. Во-первых, из-за слишком личного отношения к лидерам организации как к товарищам студенческой юности, во-вторых, из-за особого мнения о месте возникновения этого дерзкого, чтобы не сказать безрассудного, тайного общества.

Убежден, что организация Огурцова могла возникнуть только в граде Великого Петра и только в стенах двенадцати коллегий Преобразователя, доставшихся университету и его основателю графу Сергею Семеновичу Уварову и, что особенно важно, Огурцов должен был поступить именно на самый уникальный факультет в стране – Восточный факультет.

Михаил Садо оказался на кафедре семитологии. Он был из айсоров-несториан, и ему на роду написано было заниматься семитологией. Подобная же участь уготована и мне. Я выбрал иранистику ещё в школе. Мой родной курдский язык относится к иранской семье. К тому же я был из курдов-язидов, прямых потомков создателей Авесты и зароастризма. Язиды от авестийского «Язата» (т.е. «божественные»). Трое волхвов, ушедших на звезду Вифлеема, по преданию нашего рода, были из язидов, которые «угодили Богу до Христа».

Восточный факультет должен был стать нашей судьбой.

В 1810 году граф Уваров, 24-летний статский генерал, написал “Проект Азиатской Академии”, который принес ему неожиданный успех. Сам великий Гете отозвался о нем с восторгом: “Ваши намерения направлены на то самое, к чему я давно и тщетно обращал свои усилия”. Граф Уваров после этого шесть лет посвятил углубленному изучению древних языков, результатом которого стал труд “Опыт об Элевсинских таинствах” (1816 г.), принесший ему общественную славу.

Вскоре граф Уваров преобразовал все просвещение в России. Еще в Вене у 17-летнего дипломата графа Уварова спросили, как он понимает счастье. Тот, не задумываясь, ответил: “служба в качестве министра просвещения”.

Мы знаем, что Карамзин считал, что “история есть священное предание народа”. Граф Уваров развивал эту мысль Карамзина как практик и утверждал:

“В народном воспитании преподавание истории есть дело государственное... История ... образует граждан, умеющих чтить обязанности и права свои, судей, знающих цену правосудия, воинов, умирающих за Отечество, опытных вельмож, добрых и твердых Царей за воплощение в жизнь идеалов христианства”. Жаль, что это суждение нельзя вписать в рабочую тетрадь каждого депутата и министра. Уваров считал историю предметом всех предметов и орудием преобразования общества.

Именно такой человек как граф Уваров учредил в императорском университете преподавание восточных языков. Но даже не он является отцом русского востоковедения, а “начало всего живого на Руси” (Пушкин) сам Преобразователь Петр Великий, заложивший изучение японского языка. Экспедицию Беринга, ставшую “Великой Северной” и самой крупной в истории мировой науки, царь посылал для проведывания путей в Японию, Китай и Индию. И он же получил во Франции диплом академика за съемку Каспийского моря. При Петре же появился первый перевод Корана.

Если не считать востоковедением зубрежку древних текстов, то исапостол и шаутбенахт Петр наш первый и непревзойденный востоковед.

Тем не менее, в 2005 году Восточный факультет отметил свое 200-летие, гордо полагая, что всякому началу истоком является казенное или точнее штаты.

Мы единственная страна, которая без всякой “закулисы” и мировых заговоров непрерывно борется с собственной исторической памятью. Дума даже законодательно учредила отмечать исторические даты начиная с Александра Невского, обрезав даже официальную историю на пол тысячелетия. И никто не потребовал ее разогнать.

Царь Петр после абордажного боя в устье весенней Невы высочайше и громогласно указал: “Повелеваю день 7 мая (20 мая по нов. ст.) считать днем рождения Балтийского флота!”. На Балтике и Неве тогда не было еще ни одного русского корабля. Думаете, моряки выполнили волю Отца Отечества? Как бы не так. Казенного довольства по штату ведь не поступило. Раболепная память коротка, ее даже обрезать не надо.

20 октября 1854 года (по стар. ст.) Императором Николаем I был подписан указ о преобразовании отделения восточных языков Санкт-Петербургского университета в факультет восточных языков. Возглавил факультет Александр Касимович Казем-Бек (1802-1870). Фамилия, узнаваемая в русской патриотической эмиграции после 1917 года.

Крымская война подтолкнула создание Восточного факультета. Дело в том, что в армии Осман воевали не только турки, но и албанцы, курды, сирийцы, а египтян было чуть ли не воловина армии – до 50 тысяч человек. Между тем, даже для русских офицеров все они были “лица восточной национальности”, тогда как турки и арабы говорили на разных языках и ненавидели друг друга. В подобных обстоятельствах британские офицеры плескались как форели в струях и разделяли властвуя. Для нас до сих пор отличить молдованина или эстонца от узбека – задача неразрешимая.

К началу Крымской войны русская армия уже полвека вела непрерывные бои на Кавказе и в Малой Азии. Беспрерывной Иллиадой в пределах Большого Кавказа Отдельный русский корпус стал лучшим воинским соединением в истории после римских легионов. Офицеры пушкинского поколения стали невольными востоковедами, а его лицейские друзья Данзас и Вольховский – генералы кавказского корпуса, Федор Матюшкин – адмирал.

В 1803 году на Лезгинской линии в Кахетии (где мне довелось окончить школу) появились два гвардейских офицера двадцати лет: Бенкендорф и Воронцов. Золотая молодежь тогда искала картечь и пули и потому Россия была несокрушима.

Из четырех наместников Кавказа – Ермолова, Паскевича, Воронцова, Муравьева-Карского – все четверо герои 1812 года. Всех их вместе с Пушкиным после Эрзерума можно отнести к “восточникам”.

Мы не отвлеклись. Мы в самой сердцевине подлинного востоковедения. Опыт Восточного факультета показал, что глубокое соприкосновение с Восточной тематикой и чужими этносами пробуждает в ребятах даже из российской глубинки особый свет “русскости” и высокого патриотизма. В этой связи характерна судьба тюрколога Н. Березина. Объездив Переднюю Азию, он, вернувшись, все силы положил на издание Толкового словаря Русского языка.

Первые полвека до начала ХХ века сильно было Кавказское отделение с армянскими и грузинскими секциями. Когда мы поступили на восточный факультет, он, при малых размерах самый малочисленный в университете, унаследовал научный аристократизм. Не так давно ушел из жизни выдающийся востоковед академик Крачковский. Украшением факультета были академики с мировым именем иранист Фрейман, шумеролог из семьи баронов фон Струве – Василий Васильевич Струве.

В 1913 году деканом Восточного факультета был Н.Я. Марр – как кавказовед до сих пор непревзойденный. Он знал лингвистически до двухсот языков и с 20-х годов возглавлял лингвистический институт своего имени. Марр был “вождем” языкознания и на партийном съезде обратился с трибуны к Сталину на грузинском языке. К концу жизни Сталин выступил против “завихрений” Марра, написав почти классический труд “Вопросы языкознания”. Нам довелось изучать сталинскую работу. Деканом у нас состоял ученик Марра академик Иосиф Абгарович Орбели из старинного рода армянских князей. Академик Орбели за крутость нрава имел прозвище “Тайфун”. Учителя Марра он не предал, несмотря на кампанию против него. С такой же твердостью он блокаду провел в подвалах музея, будучи директором Эрмитажа.

Зачисленных на первый курс первым делом отправили в Лужский район на сельскохозяйственные работы или, как тогда говорили, “на картошку”. Когда солнечным осенним днем 1954 года весь первый курс вышел на лекцию “Введение в языкознание” через синюю Неву нестерпимо горел золотом купол Исаакия, на день рождения которого родился Отец Отечества и востоковедения Государь Петр I. Собор, по сути, был посвящен самому царю-исапостолу. Построен он был на месте чертежной мастерской адмиралтейства, где царь Петр в 1712 году справил свадьбу с Екатериной. На месте посаженного брата великий корабел и воин Феодосий Скляев, с которым царь неразлучен с четырех лет.

Храм имени Государя станет кафедральным собором святой Руси, которой Петр собственноручно выкует спасительный имперский доспех.

Ко времени нашего поступления на восточный факультет со времен окончания гражданской войны прошло лет тридцать. Несмотря на погромы церквей и блокаду, невская столица сохранила свое неотразимое обаяние. Здания ни разу не ремонтировались. На фасадах дворцов лохмотьями висела краска, люди были бедны, но и город и питерцы и университет были прекрасны в своем скромном достоинстве. Город незаметно, но властно, формировал нас. Не рассказать о предыстории нашего появления в университете, о духе города и факультета, значило бы исказить все.

Пожалуй, лучшим продуктом тогдашнего Питера был сам Игорь Огурцов. Он всегда был опрятно и строго одет. Одежда и манеры выдавали в нем, как говорили раньше, юношу из хорошей семьи. Отец Игоря, фронтовик, занимал серьезную инженерную должность в морском порту. Мать преподавала музыку и происходила из знатного малороссийского казачьего рода. Игорь получил основательную музыкальную школу игры на фортепиано и легко справлялся с утонченными вещами Шопена.

Пошли мы как-то с Игорем в кинотеатр «Баррикада» на Невском проспекте на фильм «Мост Ватерлоо». Там главная героиня в исполнении очаровательной Вивьен Ли, балерина, влюбленная в аристократа-фронтовика Первой мировой войны. Балерины появляются в «Лебединном озере» в танце, и с первыми звуками музыки Игорь непроизвольно обронил: «Адажио». Мне, хоть и выпускнику хорошей русской школы из Кахетии, показалась тогда поразительной эрудиция Огурцова. Наш городок, мне казалось, не был Богом забыт: у нас сто лет стояли нижегородские драгуны и кубанские пластуны, но никто в нашем городке не узнал бы по первым звукам «Адажио» Чайковского.

Игорь лишен был задиристости, но всегда готов к отпору и весьма решительному. Как-то мы с ним разговаривали на набережной напротив здания факультета. Прохожий, молодой человек, попросил прикурить. Мы оба не курили, но Игорь неожиданно вытащил спички и дал ему прикурить. Тот задымил и собрался идти дальше, но не тут то было. Игорь сурово ему заметил “Мог бы и поблагодарить”. Парень опешил, хотел нагрубить, но решительный тон Игоря и соотношение сил удержали его, он что-то буркнул и пошел дальше. Я, помню, про себя подумал: “Дался тебе, Игорь, этот олух, чтоб его воспитывать”. Но не таков был Огурцов. Ни в большом, ни в малом он не давал спуску ни себе, ни другим. Немногословный, даже замкнутый, с железным характером и просветленным обликом, он носил в себе какую-то тайну.

На втором курсе Игорь вдруг перевелся на философский факультет. Заведующий кафедрой семитологии Лев Зосимович (фамилию запамятовал) чуть не плача умолял Игоря не покидать семитологию. Он не мог нарадоваться на одаренного Огурцова и предрекал ему великую будущность. Но никто не ведал тайного алгоритма Огурцова. Через два года, пройдя курс мировой философии, Огурцов вернулся на восточный факультет. Я знал, что дома Игорь сам прошел университетский курс зарубежной литературы. Можно было не сомневаться, зная его внутренний стальной стержень, что мировую классику он проштудировал по первому разряду с такой же последовательностью, с какой он принимал по утрам ледяной душ у себя на улице Пестеля, улице, что расположена между Преображенским храмом всей гвардии и церковью св. Пантелеймона на Фонтанке, поставленной моряками в честь своей первой морской победы при Гангуте в 1714 году. Именно тогда абордажный царь Петр воскликнул: “Бог создал Россию только одну – она соперниц не имеет”. Кижи были срублены без гвоздей именно в год Гангута, когда царь-шаутбенахт обеспечил неслыханный расцвет плотницкого дела. Межеумочные искусствоведы утверждают, что создатель Кижей неизвестен. Автор Кижей августейший адмиралтейский плотник Петр Алексеевич, который на шпиль адмиралтейства водрузил новую икону святой Руси – фрегат “Штандарт”, который сам привел в Неву.

Теперь, как выяснится позже, Игорь Вячеславович Огурцов намеревался срубить новые Кижи и создать новую Россию. На меньшее он не согласен и готов платить любую цену. Узнал я об этом в Иркутске от товарищей журналистов, встревоженных арестом у них некоего Леонида Бородина “по делу Огурцова”. Как выяснилось, Игорь Огурцов с горсткой студентов создал тайную боевую партию с которой намерен был, ни много ни мало, свергнуть власть коммунистов в сверхдержаве и построить праведный социальный строй на началах христианства.

Судя по свирепости, с какой обошлись с молодыми заговорщиками, Огурцов нагнал панику на власть. Миша Садо был у Игоря руководителем контрразведки и правой рукой. Ничего подобного советская история не знала. Социальная и экономическая программа Огурцова и поныне эталонна для всех постсоветских реформистских партий. Составлял её Огурцов, едва ли не самый образованный человек в тогдашнем Советском Союзе.

Михаил Садо после тюрем и лагерей окончил Духовную академию и стал священником. Леонид Бородин, с которым я познакомился в Москве, стал известным писателем и главным редактором журнала “Москва”, где они вместе с Крупиным развивали христианское просвещение, убежденные по слову обожаемого женщинами святого, что “Россия платочками спасется”.

На долю Огурцова достались муки, с которыми не сравнится опыт Варлама Шаламова или Александра Солженицына. Десять лет тюрем, в основном в одиночках, из них два года в страшном Владимирском централе. Пять лет лагерей, столько же лет поселений. Огурцов проявил несгибаемый характер, вызывавший благоговение даже среди многоопытных “зэков”. Однажды, когда Огурцова вывели на прогулку, чернеющая толпа сидельцев во дворе молча, не сговариваясь, обнажила перед ним головы. Подобного случая не знает многовековая история российских тюрем. Более безраздельной моральной победы невозможно представить на святой Руси.

За освобождение Огурцова ходатайствовали главы ряда великих государств, в том числе Жискар де Эстен и Гельмут Коль.

Освобожденного, наконец, Огурцова отпустили с родителями в Мюнхен. Но без России он жить не мог и вернулся в родной “город над вольной Невой”. По благородству и силе характера ни в петербургском университете со дня основания его графом Уваровым, ни в московском университете с основания его Ломоносовым, ни в одном общественно-политическом движении России за всю ее историю ничего подобного не было. Явление Огурцова из-под железобетонных плит жесточайшего режима дает надежду на иную будущность России.

Писатель Леонид Бородин говорил, что Игорь Вячеславович Огурцов оказал решительное и формирующее воздействие на всю его жизнь. То же могли сказать о себе почти все, кто соприкасался с Огурцовым.

Наша любовь к востоковедению оказалась почти непреодолимой. Приезжая в Питер из Сибири я неизменно заходил первым делом в институт востоковедения, что на набережной во дворце Великого Князя. Там однажды около кабинета курдоведения, основанного академиком Орбели, неожиданно наткнулся на Михаила Садо. Он встретил меня своей обычной благодушной улыбкой богатыря.

– Михаил, – воскликнул я, – ну как там Игорь?

– Ну, ты же знаешь его, он по-прежнему держит императорскую осанку, – был ответ.

 

Миша Садо был борцом греко-римского стиля и поступил на первый курс с первым мужским разрядом. Как-то на втором курсе он пригласил меня в зал Текстильного института, где проводилось первенство города. В ту неожиданную встречу с Михаилом Садо в институте востоковедения Миша сказал мне: «Мы в лагере с Игорем видел документальный фильм о твоем фехтовальном клубе и очень порадовались. Тот десятиминутный фильм с моим сценарием под названием «Д’Артаньян, Алена и Серега» получил несколько премий, в том числе и Кортина де Ампецо. Я был очень рад, что хоть на десять минут скрасил их лагерную жизнь, тем более считал Огурцова соавтором клуба «Виктория».

Миша Садо провел схватки не без боевой элегантности. В 2010 году он ушел из жизни и, как мне сказал Игорь по телефону, Мишу Садо отпевали двенадцать священников. В ту неожиданную встречу с Михаилом Садо в институте востоковедения Миша сказал мне: “Мы в лагере с Игорем видели документальный фильм о твоем фехтовальном клубе и очень порадовались”. Тот десятиминутный фильм с моим сценарием под названием “Дартаньян, Алена и Серега” получил несколько премий, в том числе на фестивале в Кортино де Ампеццо. Я был рад, что хоть на десять минут скрасил их лагерную жизнь, тем более считая Огурцова соавтором клуба “Виктория”. На полтавском поле, кстати, царь Петр получил три пули. Одна угодила в седло. Другая расплющила на груди нательный крест. Третья пробила черную офицерскую треуголку царя. В 1909 году преображенцы на 200-летии битвы пели в присутствии императора Николая II и Столыпина на полтавском поле:

“Эти царские три пули в русском сердце не умрут”.

Умерли... Трехсотлетие Полтавы и “русского воскресения” в 2009 году даже не вспомнили, мазепы. Видели ли вы хоть одного болельщика “Зенита” в черной треуголке в городе, им основанным?

Как-то Игорь Огурцов пригласил меня на финал первенства города по фехтованию, где он выступал. Соревнования проходили в особняки на Миллионной улице (тогда ул. Халтурина), рядом с Зимним дворцом. Перед входом значилось “Дом мастеров спорта”. Состав финала вскоре будет известен стране и миру. Дрался будущий олимпийский чемпион Рима (1960 г.) Виктор Жданович – кудесник рапиры. Электрических рапир еще не было. Каждый бой обслуживали пять судей. Французские команды, белые колеты, звон оружия, крики бойцов, мраморный зал – боевое изящество. Победил тогда, кажется, Иванов. Игорь не попал в призеры и после боев с досадой заметил: “когда хочешь драться красиво – всегда проигрываешь”. А мне показалось тогда, что в выигрыше были все. Через несколько лет я выступал за сборную университета по фехтованию. Тренировались мы на историческом факультете, но дополнительно я посещал тренировки в армейском клубе около цирка. Туда меня тянуло непреодолимо. Там сборную по сабле тренировал Владимир Вышпольский, двадцатикратный чемпион СССР по фехтованию на всех видах оружия, а уроки мне давал Мордвинов, который преподавал еще юнкерам Его Величества.

Вышпольскому было около шестидесяти. Он был высок, прям, с щеткой офицерских усов и мужской речью, давно утраченной. Вместе с гвардейским выговором Мордвинова создавали неповторимую атмосферу забытого столбового уклада.

Еще в Кахетии в школе я знал, что если поступлю в университет – займусь фехтованием. Но встреча с Огурцовым придала этой мечте особый импульс. Я в Новосибирском Академгородке создал фехтовальный клуб “Виктория” – в честь полтавской победы Петра I, которую святой преобразователь назвал “русским Воскресением”.

В Сибири я оказался осознанно. В декабре 1956 года мы, горстка студентов, вышли на площадь искусств, протестуя против ввода войск в Венгрию. Меня тут же исключили из университета. Попытки академика Орбели защитить меня вплоть до угроз отставки ничего не дали. Тогда Иосиф Абгарович перевел меня в Ереванский университет, где на восточном отделении я должен был учиться на армянском языке. Через год я затосковал и вернулся на факультет журналистики в Питер. Сначала на заочное отделение, потом кончил дневное и распределился в Сибирь. Узнав о моем бегстве из востоковедения, Иосиф Абгарович так до кончины со мной не разговаривал. Перед распределением я спросил у нашего университетского тренера Ясеницкого: “Где фехтуют за Уралом?”. Он ответил: “Только в Новосибирске”. Так я попал в Новосибирский Академгородок публицистом по проблемам науки. Там же с друзьями основал фехтовальный клуб “Виктория”. В одной из командировок в Иркутске случайно узнал, что арестован Огурцов со своей тайной дружиной, а в Иркутске по делу Огурцова арестовали Бородина.

Увы, ушел из жизни Леонид Бородин. Недавно вышел семитомник его трудов. Как-то в журнале “Москва” Бородин сказал, что в лагере ему приходилось драться из-за Огурцова. Тут я невольно вспомнил хоть и курьезный, но характерный эпизод “на картошке”, когда мне пришлось тоже драться “из-за Огурцова”. Тогда нас почти всех юношей первого курса разместили в просторной деревенской избе. Вместо нар постелили солому и спальные места накрыли кошмами и одеялами. Однажды после полевых работ, когда ребята отдыхали, двое дюжих студентов затеяли играть в мяч на соломе, подняв тучи пыли. Всем это не нравилось, но все, как это бывает, молчали. Тут вдруг раздался властный голос Огурцова:

– Прекратите гонять мяч!

Футболисты, лезя на рожон, продолжали игру. Раздался еще раз требовательный голос Игоря. Игра продолжалась. Тогда мы услышали непреклонный голос Огурцова:

– Прекратите или мы будем драться.

С этими словами Игорь встал и вышел на середину избы против главного заводилы.

Дюжий парень вызов принял и тоже угрожающе встал против Игоря. Первокурсники замерли. Все сочувствовали Огурцову, чувствуя в глубине души вину перед ним – каждый из нас должен был быть на месте Игоря, но ведь никто не дерзнул бросить вызов футболистам. Игорь явно уступал противнику в весовой категории, но бесстрашно подавлял его взглядом. Огурцов никогда не отводил взгляд ни перед кем. Придет время, и это поймут все следователи. Каждый ждал, чтобы соперник нанес первый удар. Настоящей ненависти между ними не было и потому бойцы молча стояли в вызывающих позах. Прошла чуть ли не минута. Я инстинктивно почувствовал, что затягивать паузу далее нельзя, чтобы не превратить все в фарс. Игорь понравился мне еще на вступительных экзаменах своим видом твердого и просветленного патриция. Он выпадал из общей нервной массы провинциальной абитуры. Я не мог позволить, чтобы благородный порыв Огурцова сошел на нет. Встав со своего места, я подошел к дуэлянтам, отодвинул Игоря и тут же врезал по физиономии его сопернику. Началась заурядная драка под крики первокурсников. Наконец, мой соперник вдруг остановился и говорит “ну ладно, хватит, ты сильней”. Такое благодушие поразило меня, выходца из Кавказа, но инцидент был исчерпан. “Соломенный футболист” был ни то из японской, ни то из бирманской кафедры. Мы различали друг друга еще по кафедрам востфака.

Прошло лет тридцать пять. Как-то в газете “Правда” ко мне бросился радостный незнакомец и стал пожимать руку. Я был в крайнем недоумении. Оказалось, что это мой соперник по потасовке в колхозной избе, фамилия его Миронов, и он собкор газеты где-то в юго-восточной Азии. Никогда не думал, что кулачная трепка может так освежать память. Виновник же той драки Игорь Огурцов пребывал в местах “не столь отдаленных”.

Ключевым словом в названии партии Огрцова было слово “христианская”. Когда-то, судя по былинам, богатыри Илья Муромец и Добрыня Никитич обменялись нательными крестами и стали “братьями крестовыми”. Такими же братьями крестовыми были все члены православной тайной дружины Игоря Огурцова.

 

* * *

В этих воспоминаниях я намеренно сделал акцент на студенческой поре и Восточном факультете, как-никак судьба уготовила Огурцову и его дружине взрослую жизнь на свободе только студенческой порой. Когда сам себе говоришь “Востфак”, сразу на память приходит первая лекция в жизни “Вопросы языкознания”, где ругали чрезмерности академика Марра, который говорил, что он “сын шотландского садовода и мингрелки”. Грузинское племя мингрелов Николай Яковлевич упомянул, потому что считал его самым жизнеспособным из яфетических племен Грузии.

За окном жарко горит купол Исаакия. В алтаре этого первого собора святорусской империи святой митрополит Вениамин (Казанский) собрал самых верных, чтобы дать отпор разорителям храмов, возглавляемым Ульяновым (Лениным). Вскоре его навестит главарь обновленцев-”оборотней” ненавистник и Петра и его собора, и почитатель богоборца-мужлана Никона. Владыка встретит угрозы бритого митрополита чекиста с рубиновыми четками в руках в знак готовности к мученичеству. Митрополита Вениамина расстреляют в 1922 году по приказу выпускника Петербургского университета Ульянова.

Тогда же, последний великий оптинский старец Нектарий пошлет благословение Петрограду, как “самому святому граду на земле”.

Мы не знали этого, но золотой купол Исаакия нам это поведал.

Сам основатель университета граф Уваров, формулу которого “православие, самодержавие, народность”, теперь вспоминают с либеральной усмешкой дворни, ушел из жизни осенью того же 1855 года, когда был открыт наш Восточный факультет. Сам Уваров, оказавшись на пять-шесть лет не у дел, бросился не на запад, а стал усиленно изучать прошлое собственного Отечества. “Россия слишком мало известна русским” – писал Пушкин.

Сверхосведомленный Уваров с величайшей тревогой следил как эгалитарная идеология “совершила вторжение в наши пределы”. Граф Уваров со скорбью говорил: “Россия еще юна, девственна и не должна вкусить, по крайней мере теперь еще, сих кровавых тревог. Надобно продлить ее юность и тем временем воспитать ее. Вот моя политическая система”. Так родилась уваровская великая формула “Православие, Самодержавие, Народность” или за Бога, Царя и Отечество.

Отпевал графа Уварова “всероссийский митроволит” св. Филарет (Дроздов).

“Продлить ее юность” на свой манер пытался и самый великий студент уваровского университета Игорь Огурцов с дружиной. Были на Востфаке у него предтечи. Ряд выдающихся преподавателей Востфака входили в начале 30-х в состав “двадцатки” при храме Спаса-на-водах. В те годы входить в общественные “двадцатки” было равносильно вступлению в смертники. Преподаватели Востфака А.П. Алявдин и М.Н. Соколов дорого заплатили за участие в “двадцатке” Спаса-на-водах.

Как бы прдолжая эту традицию, священником стал Михаил Садо, а Игорь Огурцов возглавил благотворительный фонд святой покровительницы города Ксении Петербуржской, явившей величайшую верность супругу.

Таковы некоторые штрихи к портрету Игоря Огурцова, человека с рискующим сердцем, искавшего опасности во имя России, как рыцарь ищет Грааль.

             

P.S.

Может возникнуть у читателя естественное недоумение, почему автор ограничился, в основном, университетским периодом жизни Огурцова. Во-первых, этот период его жизни автору более знаком, во-вторых, мне представляется решающим в жизни Огурцова. Однако есть еще одна причина. И она представляется, пожалуй, решающей.

В феврале 1992 года в постсоветской взбаламученной Москве собрался Конгресс гражданских и патриотических сил. Огурцов находился за рубежом. Невозможно было после тюрем и лагерей не рваться на встречу с участниками Конгресса на родине, где была свергнута власть коммунистов во главе со ставропольским «комбайнером» и заменена на власть свердловского обкомовского вожака и разрушителя дома Ипатьева.

Игорь Огурцов прибыл в Москву на Конгресс и был встречен тепло. Конгресс одобрил создание Российского Народного Собрания (РНС) и выбрал его Центральный Совет в составе около 90 членов: разноликих, разнонаправленных, вчерашних коммунистов и полуверов. Однако в их числе были и люди достойные, и сложившиеся, как писатель В.Г. Распутин, историк Н.А. Нарочницкая, математик и мыслитель академик И.Р. Шафаревич, общественные деятели М.Г. Астафьев и С.Н. Бабурин, З.М. Чавчавадзе и другие. В этом Центральном Совете Огурцов шел вторым номером после научного работника и публициста В.В. Аксючица.

В число 90 членов Совета, несомненно, попали и такие «правдолюбцы», как псевдосвященник Глеб Якунин и специалист «по правам человека», точнее, по правам всех людей, кроме русских, Сергей Адамович Ковалев, сосед Огурцова по камере Чистопольской тюрьмы.

Выражаю глубокое убеждение, что Огурцов не должен был входить в состав Совета ни первым, ни вторым номером, ни даже почетным председателем в силу исключительности своего характера, судьбы и исторической миссии.

С 1990 года по 2000 год в Россию вернулись несколько десятков диссидентов, неплохо устроившихся на Западе и шумно принятых в России. Но все рекорды по триумфальности въезда побил Александр Солженицын, проделав в мае 1994 года путь с митингами от Владивостока до Москвы. Самым замолчанным было возвращение в родной Петербург 7 декабря 1992 года Игоря Огурцова, самого великого сына России последних столетий. Все средства информации набрали в рот что-то далекое от воды. Мэр Петербурга Собчак, который, пока Огурцов сидел в тюрьмах, защитил кандидатскую диссертацию по теме бытового обслуживания в Узбекистане на принципах ленинизма, этот мэр воспринял приезд Огурцова с ненавистью. Огурцову понадобилось несколько лет мытарств, чтобы добиться себе и родителям возвращения жилой площади.

Посредственный преподаватель и жалкий юрист Собчак не случайно возглавил северную столицу. В свое время наш великий физиолог Иван Павлов, лично знавший Керенского, узнав, что тот возглавил Временное правительство, горестно воскликнул: "Такая сопля и во главе правительства?.. Да он же всё погубит!..».

И.С. Соколов-Микитов в работе «Горящая Россия» за неделю до октября 1917 года писал: «Открылась беда страшнее всякого голода¸ мора и проказы – б е з л ю д ь е … нет честных людей – вот подлинный ужас смутных дней».

К 1991 году всё погубила другая «сопля», Горбачев – тоже из юристов.

Между двумя сопля-юристами страшная судьба страны с палачеством, беспризорностью, голодом и героизмом, куда вошли и разгром лучшей в истории Германской армии и Великий афганский поход, и бой на Кавказе с бессмертной вершиной подвига 6-й гвардейской роты десантников.

Но с угасанием поколения Ермолова и усилением маниловых-славянофилов число «соплей» стало в российском обществе множится под названием «интеллигенты» Чехов в письме к Суворину отметил, что плохая литература «помогает дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем  и н т е л л и г е н т а м и».

К Чехову следует прислушиваться. Не случайно, когда драматурга Ионеску спросили, какой тип личности он желал бы видеть Президентом Земного шара, тот ответил: «Чехова».

Потому все посредственные режиссеры из слизняков бросились нынче извращать Чехова, чтобы заодно приобщиться к его славе и утонченности. Любимец либералов режиссер Андрон Кончаловский, создатель фильма «Курочка Ряба», лепит из пьес Чехова неврастеничный и визгливый балаган и добавляет по «ящику», что Чехов любил три вещи: «цирк, кладбище и дом терпимости». Но Государь император Николай II, награждая Чехова орденом святого Станислава, не забыв отметить в Высочайшем указе: «Нашему потомственному дворянину», не имел в виду тягу Чехова к кладбищам и домам терпимости.

Вот такого режиссера («из мокриц», по оценке Чехова) тоже можно было бы ввести в число девяноста членов Центрального Совета РНС. Левые интеллигентные слизняки и мокрицы давно стали доминантой российской жизни, а теперь они к тому же оседлали христианство, став, по слову свт. Игнатия (Брянчанинова), «актерами благочестия», оставшись атеистами. Тот же Аксючиц в христианском журнале «Москва» В.Крупина – Л.Бородина опубликовал (январь 1993 г.) статью под громоподобным названием «Бог и Отечество – формула русской идеи», наполненной бешеной пеной ненависти, на кого, вы думаете? На самого преподобного Иосифа Волоцкого (Иван Санин), единственного русского святого, удостоенного имени «Великий старец», в чьем боярском роду 17 монашеских имен.

«Осифляне», по сути, создали Россию. Великий митрополит Макарий, правнук по матери св. Иосифа Волоцкого, короновал на царство юного Ивана IV и организовал Казанский поход (1552). Два имени на Руси были особо чтимы – Сергия Радонежского и Иосифа Волоцкого. Осифлянами были великие подвижники св. Гурий и Ворсонофий из Волоцкого монастыря. Осифлянином был св. митрополит Филипп из бояр Колычевых, создатель мощи Соловков, как и патриарх Гермоген, из донских казаков.

В тюрьмах и лагерях не место для изучения истории святоотеческой традиции и Огурцов с Бородиным были лишены этой возможности, чего не скажешь о наших адептах «старушечьего православия» Крупине и Аксючице.

Почти все 90 членов Центрального Совета (РНС), за редчайшим исключением, как показали последующие двадцать лет раздрая и унижений, относятся к общественным деятелям, которых Иван Павлов охарактеризовал как «сопля», а потомственный дворянин Чехов как «слизняки и мокрицы» – одним словом интеллигенты, значит, левые. Похоже, все члены Конгресса 1992 года воспринимали слизняков Февраля, особенно из Кадетской партии Милюкова, как вершину русской свободной мысли, а их учителя Ключевского, при имени которого и сейчас мокнут либералы, как эталонного историка.

Главный признак этих оборотней-патриотов это ненависть к преп. Иосифу Волоцкому, создателю империи и флота Петру Великому и восхваление мужлана-цареборца Никона. Вся Россия когда-то заходилась в восторге дворни и передавала друг другу выступление в Думе Милюкова, когда профессор, как им казалось, припечатал власть. Патетически восклицая с трибуны: «Что это – предательство или глупость?». Милюков метил в Государя и Царицу. Пройдет только год и в 1918 году Милюкову придется покинуть пост Председателя Кадетской партии из-за связи с германской разведкой. Не случайно ненавистник Петра Ключевский породил двух таких учеников-скорпионов. Как историки Милюков и Покровский, известный в академических кругах под прозвищем «Гнус».

В составе Учредительного Собрания на начало 1918 года оказалось 83,7 процента левых депутатов. Число левославных в составе клира зашкалило до умопомрачительных 98 процента. Подобного не было в мире со времен воплощения Господня. Левый священник – это нечто запредельно уродливое и хуже атеиста. Он глух и враждебен к кредо свт. Филарета (Дроздова), что «царь есть глава и душа царства». Он левославен и считает, что царская власть «не устранение Божие», а захваченная феодальная привилегия.

Это же мировоззрение позволяет Зюганову с глуповатым самодовольством утверждать» Россия – левая страна». Ему невдомек, что он ставит своей родине страшный диагноз. Даже Ницше уже постигал, что в социализме плохо спрятана «воля к отрицанию жизни». Такова природа левизны и равенства – ведущая к смерти.

Словом, Конгресс общественных и патриотических сил 1992 года был таким же левым, как Учредительное Собрание и Поместный Собор, где они торопливо вынесли портрет Государя и сбегали за саккосом (рубище) Никона, на котором было драгоценностей в такую сумму, какую в год получали девять тысяч дьяконов. Крупнейший историк русской церкви Антон Карташов за границей, протрезвев от большевистской затрещины, воскликнул: «Синодальный период – слава и гордость русской церкви».

На Конгрессе Игорь Огурцов, видимо, не мог не появиться. Но вряд ли он должен был входить в состав левого Центрального Совета РНС наряду с крохотным Аксючицем. У нас даже монархисты левые.

Игорь Огурцов – фигура исключительная не только для XX столетия, но и всех веков русской истории – по благородству, уму и характеру. Говорили, что бывший генерал императорской Русской гвардии барон Маннергейм, некоронованный монарх Европы. Барон, кстати, никогда не убирал с рабочего стола портрет Николая II. Игорь Вячеславович Огурцов некоронованный, но известный Богу, властитель российского духа и самый великий в XX столетии характер русского чекана. Именно характер – величайшее сокровище любой нации, связывающее поколения и века. Ни лицедейство, ни виртуозное пиликание. Ни любые художества – только характер хранит нацию и спасет народ.

Такой личности как Огурцов, помазанной одиночеством Владимирского централа, подобает сохранять августейшую дистанцию с пестрыми силами всех левых мастей.