Владимир ЕВДОКИМОВ. ДВОЙНОЙ УДАР. Из записок изыскателя

 

Владимир ЕВДОКИМОВ

ДВОЙНОЙ УДАР

Из записок изыскателя

 

ПЕРЕГОН

 

Работы на проектируемом переходе газопровода «Уренгой-Помары-Ужгород» через Волгу в районе марийского города Звенигова проводились и зимой, и летом. Зимой, со льда, прекрасно: просторно, профили размечены, станок тарахтит себе, солнце светит – хорошо! Летом мне не нравилось – шумно, судоходство интенсивное, волна, а как-то надо выставлять паром и с него уже потом проводить бурение. И поэтому я был доволен, когда в июне 1980 года работы на переходе завершились.

Дальше надо было перегнать паром из Звенигова в Чистополь, а потом в Красный Яр, где предстояли грандиозные работы по разведке русловой песчаной россыпи.

 Самоходный паром, СП-46, предназначался изначально для перевозки скота, имел для этого широкую палубу. Палубные надстройки размещались на корме. Для буровых работ на нём установили два кондуктора, на носу и в центре палубы, а по бортам две выдвижные опоры: на них паром опирался во время бурения с воды.

На палубе стоял балок для буровой бригады, состоявшей из буровиков Серёжи, Сани и Миши Шкабата. Я тоже там жил. И была буровая установка УГБ-50.

В своей каютке жил матрос Василий Цветков, а в другой – капитан Корсаков.

Своим ходом мы идти не могли, потому что там, где сходились Волга и Кама, ширина огромного моря составляла сорок километров: там ветер, и не плавание было бы, а дрейф. Поэтому ждали, когда СП-46 подцепят к барже, которую на днях мощный буксир-толкач поведёт в Брежнев.

Ждать буровики не умеют. А деньги – были. Короче, они стали пить.

Сережа был красивый москвич – высокий и кудрявый. Он впервые был за старшего, показывал серьёзность, получалось не всегда. Саня – бывший колхозный тракторист, попал в бригаду случайно, от изыскательской жизни был в восторге: не в одиночку поле пахать, а в дружном коллективе; не возвращаться домой, а, закончив бурение, взять удочку с крыши камбуза и заняться рыбной ловлей; ну, а если нечего делать, то можно трубы, например, почистить – всё же под рукой! Миша был чувашский парень, русский знал хорошо, но новые слова выговаривал не сразу. Увидев впервые большую катушку шпагата, он назвал его шкабатом и так заработал себе прозвище. Он любил рассуждать, а резких поступков не любил.

Балок состоял из двух отделений, буровики пили в своём, страшно курили и рассуждали «за жизнь».

Я уходил спать на палубу.

Наутро первым появлялся из балка Серёжа, за ним ковылял Саня. Они падали за борт и с удивлением отмечали, что если нырнуть глубже, то там вода приятнее, потому что холоднее. Оба походили на англичан – пышные волосы, огромные бакенбарды и гладко бритые подбородки. Миша Шкабат выходил позже и осуждал купальщиков.

 Когда Серёжа возвращался на паром, он подходил ко мне, торжественно жал руку и строго говорил:

 – Володя! Вчера это было в последний раз!

 Между тем, формировался состав. Толкач должен был толкать две сцепленные бортами баржи. Толкал он левую, а СП-46 цеплялся к корме правой. Это немыслимое для меня дело – буксир сзади, огромная баржа впереди – ну и как тут управлять? Конечно, существуют правила судовождения, но на Волге движение оживлённое, в обе стороны, от громадных и неотвратимых «Волго-Донов» до юрких моторных лодок.

Как это водится, дело шло ни шатко ни валко, но проснулись мы утром от ощущения плывущего парома.

Он и плыл.

Плыл, как положено, за кормой правой баржи, а левую толкал могучий буксир «Георгий Седов».

Возле балка замерло два портфеля с пустыми бутылками, которые буровики решили накануне сдать, и заодно купить продуктов в дорогу, так как перегон рассчитывался на два дня при полной изоляции от источников питания. Кроме воды – воды сияла вокруг целая Волга.

Мы еще проходили остров Криушинский, когда Саня заявил:

– А неплохо бы поесть!

– Если бы ты вчера сходил в магазин, – напомнил Миша Шкабат, – тогда бы поел! А то, что ты колпитом заведуешь, не забыл?

– Ну, кто же знал? Кто же...

– На камбузе нет ничего. Всё выгребли, когда бутылки собирали, – сказал Серёжа.

– Попросим на буксире?

– Так позориться мы не будем.

– Может у Васи что есть? – предположил Саня.

Василий, весёлый, конопатый, длинноносый, лежал в своей каютке поверх раскладушки и изучал «Правила плавания по внутренним судоходным путям». Еды у него не было.

– Я так и знал, – просто сказал он, узнав о том, что есть нечего.

– Почему? – удивился Саня.

– Потому что вы пьяницы!

– Да нам не провезло просто...

– И капитан Корсаков из-за вас в рубке голодный будет до Чистополя сидеть!

– Володя, – спросил меня Саня, – мы, конечно, дураки, но есть-то охота?

Тут с кормы закричал Миша Шкабат:

– Есть еда!

Едой он назвал мертвую свинью. Ночью её принесло течением, она уткнулась в корпус парома, к чему-то прицепилась. Свинья воняла. Тыкая баграми, свинью отлепили от парома, и она исчезла.

Поскучали.

– А есть, всё-таки, охота, – сказал Саня.

– Неплохо бы, – поддержал его Серёжа, – сейчас яичницу с салом.

– …И помидорами, – добавил Миша Шкабат.

– Не может быть, – сказал я, – чтобы на таком огромном корабле да и не оказалось какой-нибудь еды.

– Да нет ничего, – уныло сообщил Саня и двумя руками стал пушить бакенбарды.

– Вот! – сказал Миша Шкабат, укладывая пальцем на Саню. – Давайте сделаем баню!

А уже солнце разгуливалось, и волжские берега наливались теплом. Ну и мылись буровики, тёрли друг другу спины, брились и гордо расхаживали по палубе голышом, ибо где ещё так походишь: на ветерке, на солнышке, вот так, по делу и никого не смущая, как не по палубе парома, который плывёт себе по Волге? А после помывки затеяли постирушки, растянули верёвки и развесили стираные вещички между буровой установкой и балком. И висели они как флаги расцвечивания на военном корабле.

Под железнодорожным мостом у Зеленого Дола наш состав прошёл без сучка без задоринки, я ещё раз с завистью подумал о капитанах буксиров-толкачей, которые обладали-таки таким умом, который вмещал пространство на сотни метров вперёд, да в движении, да в это движение включались впереди идущие баржи, да не одна! Мой ум этого не вмещал.

Когда прошли мост я обратился к буровикам с короткой речью:

– Мы все хотим есть!

– А у тебя припасено? – живо поинтересовался Саня.

– Без еды, но с водой человек может протянуть неделю, как минимум! А у нас впереди всего два дня. Мы протянем!

– Есть охота, – сказал Сережа и закурил.

– У нас есть два варианта, – продолжил я. – Первый – не делать ничего. Второй – делать что-нибудь. Что выбираем?

– И до Чистополя без еды? – удивился Серёжа.

– Вспоминайте сказки! – предложил я.

– Василиса Прекрасная, – сказал Серёжа, – Кощей Бессмертный… Нам-то зачем?

– А ещё?

– Про Курочку Рябу? – спросил Миша Шкабат.

– Уже горячо!

– Про колобка! – сказал Саня.

– Отлично!

Я выступал в непривычной роли руководителя занятий. Я робел.

– С чего начинается сказка?

– Испекла бабка деду колобок!

– Дед попросил! – напомнил я. – А уж потом бабка испекла. Но предварительно, что она сделала?

– По сусекам поскребла, – сообщил Василий Цветков, и конопушки на его носу довольно засияли.

– Вот и давайте поскребём по сусекам! Не может такого быть, чтобы на пароме не нашлось съестного.

– Банка масла подсолнечного есть на камбузе. Там два литра, – ехидно сообщил Миша Шкабат. – Наливай да пей, всем хватит.

– Начало положено, – бодро сказал я. – Приступаем!

Все и приступили – бодрые, побритые, в чистых трусах и шлёпанцах.

Нашли: надорванную килограммовую пачку сахару, посыпанную кое-где табаком, пачку соли, две проросшие головки лука и одну высохшую чеснока, тонкий и твёрдый плавленый сырок, две пачки кофейного напитка «Балтика» (ячмень, цикорий, соя, каштан). Главную находку сделал Василий Цветков – он принёс четыре с половиной окаменевшие от времени буханки белого хлеба. Где взял – не сказал.

Хлеб пилили на ломти толщиной не более полутора сантиметров. Пилили ножовкой по металлу, предварительно продезинфицировав её водкой, которую по капле нацедили из пустых бутылок. Потом я слегка размочил три куска хлеба в подслащённой воде и уложил их на сковороду с подогретым подсолнечным маслом. Хлебцы пропитывались сладкой водичкой, румянились от масла и становились мягкими, даже нежными, от жара сковороды. Запах явился на камбузе чудесный, рядом на лавочке сидели буровики, демонстративно разглядывали крутой берег Волги, по которому лезли вверх красивые домики Верхнего Услона, и ждали своей очереди пилить хлеб. Хлебные опилки аккуратно летели на газету, потому что Миша Шкабат велел собирать крошки на панировочные сухари, чтобы в них потом жарить рыбу. Я варил кофе или, как называл его Миша Шкабат, кофэ.

Первую порцию, кружку кофэ и три куска поджаренного хлеба, я лично отнёс капитану Корсакову наверх, в рубку. Я подходил со спины, а он задумчиво сидел, облокотившись на стол, и глядел в корму баржи. Увидев завтрак, искренне удивился:

– Откуда? Вчера же ничего не купили?

– По сусекам поскребли, – ответил я. – А хлеб твой Вася нашёл. Толковый матрос.

– А! – вспомнил капитан Корсаков. – Это, наверное, прошлогодний. Были в отстое в Южном порту, а хлеб куда-то исчез. Снег уже лежал...

Точка обзора наверху была интереснее: я видел за кормой медленно изгибающийся высокий берег Волги, с которого давно съехала почва, открыв переслаивающие разноцветные глины и известняки, на нём – берёзы и палатки туристов, сзади нас нагоняла стремительная «Ракета», слева неутомимо толкал баржи безлюдный «Георгий Седов», и шёл навстречу, в Казань, роскошный теплоход «Феликс Дзержинский» – как хорошо-то!

Вернувшись, я обнаружил кулинарное дело в надёжных руках Миши Шкабата – он и хлеб жарил, и кофэ варил.

Он вообще как-то повеселел, даже затеял через пару часов рыбалку. Но с рыбой ничего не вышло. Что-то, конечно, было кроме азарта; Саня утверждал, что у него сорвался большой окунь, у Серёжи сорвался лещ, а вот у Миши Шкабата сорвалась щука – ну, он на воблер ловил.

Зато вокруг медленно и последовательно открывалась и открывалась Волга, а когда прошли Камское Устье и завернули налево, то Волга превратилась в бескрайнее море – ветреное, серое и холодное. Только солнце жарило с неба, но не грело, а обжигало, поэтому спрятались в балке.

Буровики затеяли играть в подкидного дурака «по носам», то есть, проигравшему били картами по носу. Чтобы не задевать щек, вырезали в картонке продолговатое отверстие и этой картонкой прикрывали лицо, выставляя в отверстие нос.

Били от души, играли долго. К вечеру носы у буровиков были похожи на большие красные сливы.

– И пить не надо, – определил ситуацию Василий Цветков, – и бесплатно, и дураки!

 

                                           

ДВОЙНОЙ УДАР

 

Наш самоходный буровой паром несколько дней стоял в Чистопольском порту. Мы ждали, когда под правым берегом Камы, у Красного Яра, соберутся катера, притащат брандвахты, и начнутся разведочные буровые работы на русловой песчаной россыпи. Мы готовились к работе и приводили в порядок свое судно. Жило нас здесь несколько человек, в том числе практикантка-геодезистка Елена, которой матрос Василий Цветков благородно уступил свою каюту.

Василий влюбился в Елену с первого взгляда! У неё были пышные тёмные волосы, острый блеск карих глаз, она явилась на самоходный буровой паром такая ловкая, так весело смеялась, так легко и радостно кружилась по палубе, что Василий потерял покой, едва её увидел. Она, однако, не уделила ему никакого внимания и даже как будто бы и не заметила – у неё был кот! И очень противный.

Его звали Маркиз. Этот серый, пушистый кот с величавой кошачьей походкой, с медленными грациозными движениями изящного хвоста, наглый и горластый, презирал всех, кроме Елены. Презирал так, что если орал на кого, чтобы, например, дали ему пройти, то даже смотрел вбок, как бы с презрением отвернувшись, как бы не удостаивая взглядом. Места на палубе хватало, паром большой, но Маркиз орал:

– Мя-а-а-у! С дороги!

Елена кормила его специальными консервами, молочком, покупала у пацанов в затоне рыбку – Маркиза не полюбил никто, а Василий возненавидел!

Три дня, всего три дня понадобилось Василию, чтобы потерять голову – за это время он погиб, был готов ради Елены на всё, а себя уже и не помнил. В машинном отделении ему не сиделось, правила судовождения оказались ненужными, он и по затону перестал бродить, а ведь ходил с интересом: искал разные суда, сравнивал, любопытствовал – в самом деле, что это за матрос, который не хочет быть капитаном?

Позором испытала его любовь!

По случаю жары, не спадавшей и ночью, спать мы из балкá перебрались на палубу. Мы – это буровики, да я, геолог. Василий тоже спал на палубе, на раскладушке, укрывшись в тени от буровой установки. И ночью, накануне отхода в Красный Яр, спал отлично, видел, наверное, хорошие сны, а его разбудила Елена. Нас тоже. Это было прекрасное видение: громко прибежав с кормы, найдя раскладушку Василия, она тормошила его и жалобно просила:

– Вася! Вася! Вставай!

– Зачем?

– Ну, Вася…

Он уже крепко спал, а мы только утихомирились – какие-то веселые истории рассказывали.

– Ну, чего?

– Спаси Маркиза! Его сейчас загрызут собаки!

– А ну и пусть...

– Вася! Ну, я тебя прошу, Васенька!

Елена гладила Василия по плечу горячей ладонью, говорила добрые слова, Василий от восторга потерял голову и отправился на позор. Было не до церемоний, и он пошёл спасать кота в трусах и резиновых сапогах. Сходни на ночь подняли, конечно, поэтому он долго примерялся, натужно выдвигал их и стопорил, когда они упали на берег. А пока он это делал, мы потихоньку вылезли из постелей и, сидя на раскладушках, наблюдали. Елена стояла у самого борта, судорожно вцепившись в леер и никого, кроме кота, вокруг не видела.

На берегу, в мокрой грязи, вокруг тонкой берёзки сидело пять, а может и семь свирепых псов. Были тут и шавки, но был и чёрный, громадный в ночной серости зверь, который изредка глухо лаял. Шавки радостно повизгивали, глядя на вершину берёзки. А там сидел Маркиз и время от времени испуганно вопил.

Портовские собаки шутить не любят, а у Василия не было даже палки, он остановился...

– Вася, Васенька, я тебя умоляю! – рыдающим голосом прокричала Елена, Василий, помявшись, решился, вступил в круг собак и подошёл к дереву.

– Васенька, милый!..

Василий воодушевился и к общей радости умильно попросил:

– Маркиз! Маркизик! Иди ко мне... Кыс-кыс! Котик, ну...

– Мя-а-а-у! – сказал Маркиз.

– Иди-иди, кыс-кыс, я тебя спасу...

– Мя-а-а-у!

– А я тебе сметанки дам, ну, киска, иди!..

– Ой, Васенька, ну сделай что-нибудь!

– Мя-а-а-у!

Василий был влюблён, глуп и полез на дерево.

Брехали собаки, орал кот, стонала Елена на палубе парома, а из темноты донеслись восторженные голоса, мужские и женские, – это выбрались из сквера на шум парочки и потешались! Мы, конечно, сочувствовали, кто кому, но за Василия дружно и молча болели. А он, прижимаясь всем телом к прохладной берёзке, сантиметр за сантиметром подтягивался по стволу, ногами в сапогах обламывал тонкие ветви, скрипел зубами и говорил такие слова, каких ранее от него никто не слышал!

Вдруг на стоящем неподалёку буксире врубили прожектор, ослепительно засияла белая берёзовая кора, страшные тени распластались по мокрой земле; Василий выкрикнул что-то нечленораздельное и сделал рывок по стволу, чтобы поймать ненавистного кота!

– Цирк! Смертельный номер! – веселился кто-то на берегу. – Впервые без намордника!

Маркиз с резким воплем сиганул в сторону, Василий махнул вслед рукой, ствол подломился, и он вместе с ним упал в грязную лужу! Собаки с воем исчезли в окрестной темноте, а Василий, вцепившись в дерево, неподвижно лежал так до тех пор, пока на буксире не вырубили прожектор. Радостная, с Маркизом на руках, пробежала Елена к себе в каюту; пораженные увиденным, вернулись мы на свои раскладушки.

Василий пришел не скоро: должно быть, отмывался.

На палубе установилась ночная тишина. Забираясь под одеяло, и долго пытаясь удобнее угнездиться, Василий бормотал что-то шипящее, несусветное, прохаживался по адресу Елены нехорошими словами, грозился утопить проклятого кота и стонал.

– Ни за что! – громко шептал он, задрав голову к звездам. – Никогда! Нет! Всё!

Мы все были постарше, дружно сочувствовали и полагали, что да, всё, любовь прошла. Это же не шутка – так обойтись с человеком, который влюблён.

Но мы ошиблись: Василий имел в виду совсем другое.

Между двумя берегами Камы он демонстративно не любил Елену, так не любил, что смело отшвыривал Маркиза в сторону, когда тот принимался орать, – что Василию был теперь Маркиз? Но у Красного Яра Василию стало хуже – он взревновал! Он ревновал Елену ко всем без разбора: буровикам, рабочим, капитану, он и на меня стал смотреть подозрительно! И ревность его была хотя и сильной, но странной, так как прав на неё Василий не имел!

А флот собрался многочисленный: наш паром, катер с понтоном и еще одной буровой установкой на нем, две брандвахты – одна жилая, другая камеральная, и камбуз, три моторные лодки и еще один катер, который то приходил, то куда-то уходил. Людей много, каждый занят своим делом, дело идет, что может быть лучше? И отчего веселым изыскателям не пошутить с красивой девушкой?

Ежедневно мы отправлялись на буровые работы. Елена с берега засекала теодолитом местоположение парома. На пароме с биноклем в руках стоял подозрительный Василий и разглядывал Елену – как она, наверное, была красива! Погода стояла превосходная, был пышный июль; зелень, казалось, вот-вот начнёт от изобилия валиться в Каму с берегов, но Василия не радовало ничто!

Он старался быть рядом с Еленой, приглашал вечером погулять по берегу, пытался врать о сазанах, которые, по слухам, водились под Красным Яром огромные, пытался острить – бесполезно. Это происходило открыто, места ж мало, люди все свои, да и интересно! Сочувствовали, конечно, Василию, а он ухаживал, стремился быть остроумным. Объяснял, к примеру, Елене как ведут себя энцефалитные клещи, живущие в здешних лесах. С ними шутки плохи, поэтому Елену порядком напугали, она боялась.

– Как, Васенька? – тревожно спрашивала она, держа в руках урчащего Маркиза и оглаживая его по пушистой спине. – Как?

– А вот как! – объяснял Василий. – Клещ сидит на ветке и терпеливо ждёт, когда мимо пройдёт человек. Когда человек идёт, клещ прицеливается и с грозным писком прыгает! А-ам!

– Но Вася, а если клещ промахивается?

– Тогда он сидит на земле и горько плачет!

– Ну... – разочарованно тянула она и уходила вместе с Маркизом к костру, туда, где звенела гитара, и скоро был слышен ее голос – она пела романс:

Не уходи, побудь со мною,

Пылает страсть в моей груди.

Восторг любви нас ждёт с тобою,

Не уходи, не уходи...

О! Василий был готов на всё! Он уже и вести себя стал плохо, даже дерзил иногда. Даже забывал поблагодарить повариху за ежедневно сытные и вкусные супы и борщи! Видно было, что Василий искал подходящего момента, чтобы объясниться напрямую, оттого и волновался! На витиеватые ухаживания душевных сил у него явно не осталось. Мешал кот. Самое место ему на печи или под диваном, но на руках у дамы сердца, с которой хочет объясниться пылкий кавалер, кот неуместен! Конечно, коты не люди, они ничего не соображают, однако, если Василий заговорил бы с Еленой о любви, пылко и искренне, а Маркиз, открыв глаз, насмешливо на него поглядел бы?

Но тот, кто идет напролом, обязательно достигает цели! И Василий достиг. Тёплым вечером он нашёл Елену на брандвахте, на камбузе и застал её врасплох: она делала за столом свои вычисления, а кот лежал на стуле и будто спал. В углу я сидел, разложив на длинных столах черновые геологические профили – в камералке было шумно. Едва войдя, Василий приступил к путаному изложению своих чувств. Меня он и не заметил. Он волновался! У него дрожали колени и, как было слышно по сдавленным словам, пересыхало в горле. Елена глядела на него с изумлением, округляла свои бездонные глаза и шептала:

– Но Вася... Но Васенька...

Василий протянул руку, чтобы положить её на тонкие пальцы Елены, застывшие на тетрадке, и почти положил, но она ойкнула, резко руку отдёрнула и, случайно задев коробок спичек, точно отбросила его за газовую плиту.

– Ах! – будто радуясь, воскликнула Елена, схатила линейку и полезла за плиту доставать спички.

Она еле втиснулась между плитой и шкафом, замечательно круглые её ягодицы обрисовались под халатиком; Василий застыл каменным изваянием, но в это время...

В это время мерзавец Маркиз в два прыжка очутился возле Елены и с воплем вцепился ей зубами и когтями в зад!

– О! О-ё-ёй! А-а! А... – глухо, из-за плиты заголосила Елена, дернулась всем телом, застряла...

Маркиз же закрыл глаза, опустил лапы и – повис... Василий протянул руку, чтобы его сдернуть с тела Елены, но так же нельзя было делать! Он это понял, оглянулся, быстро сорвал с гвоздя разделочную доску, широко размахнулся и от души нанёс по Маркизу сокрушительный удар! Маркиз упал на пол и шмыгнул из камбуза.

А Василий после короткой паузы ударил ещё раз!..

Елена вывалилась из щели, выпрямилась и встала перед Василием: из прекрасных глаз её катились крупные слезы, в одной руке она держала спичечный коробок.

– Ты... – с упрёком сказала она, – ты...

И ушла, прикрыв рану ладонью. Василий, тупо наклонив голову, чуть постоял, потом повесил разделочную доску на место, вздохнул и тихо вышел. Я сидел неподвижно и недоумевал. Мне, с одной стороны, было неловко, но с другой наоборот – такого я еще не видел!

С того дня всё изменилось! С полоумным котом Елена, конечно, не рассталась, но с глаз её будто спáла пелена, и она, наконец, поняла – кто такой Василий Цветков, какое у него в груди бьётся горячее и благородное сердце, какой он галантный кавалер и остроумный собеседник, и какие прекрасные сказки может рассказывать на рассвете в сосновом лесу, протянувшемся по-над Камой, когда скользят вдоль берегов первые лучи солнца, а от реки медленно поднимается утренний туман…

Перемену заметили сразу. Удивлялись, улыбались довольно, любопытствовали – да отчего так? На Василия стали смотреть уважительно – силён! Мне оставалось только удивляться со всеми вместе, радоваться тому, что всё так ловко сладилось, да помалкивать о том, что я видел на камбузе.