Сергей ЩЕРБАКОВ. ГОД БЕЛОЙ СИРЕНИ. Записки 2021 года

 

Сергей ЩЕРБАКОВ

ГОД БЕЛОЙ СИРЕНИ

Записки 2021 года

 

Морозный январский день. Осыпаются с деревьев мерцающие серебринки снега. Солнце скрылось за тучей, и они перестали сыпаться. Во всяком случае, серебринок уже не видно. Конечно, на солнце все летает, все танцует, все празднует. Солнце – это праздник!

На белом снегу письмена звериной и птичьей жизни. Мариша любит их читать. У нее это хорошо получается – она ведь текстолог, она руку Льва Толстого, святителя Феофана Затворника Вышенского читает.

 

* * *

В середине февраля, после сильных морозов, выпал снег. Он кажется таким мягким, и под ногами похрустывает мягко. И воздух становится мягким. И голубоватое небо такое мягкое, мягкое. И на сердце так мягко, мягко, так нежно…

Через несколько дней снег постарел – покрылся морщинами. Мариша сказала точнее: «Как рябь на воде… Ведь снег – это вода…».

 

* * *

Первого марта вышел на крылечко. Ветер уже не сырой, не холодный, а ласковый. И сразу птахи, молчавшие всю зиму, заговорили. Первыми, конечно, воробышки зачирикали…

 

* * *

В начале апреля самое главное в нашей деревенской жизни – скворцы. Прилетят с юга или не прилетят? Поселятся или нет в наших скворечниках на дубу? Я их каждую весну встречаю ласковым словом: «Здравствуйте, скворушки наши дорогие, герои наши. Столько бурь, столько штормов, столько морей вы преодолели!» Сидя на ветках нашего дуба, они слушают меня благосклонно.

Потом летят гуси. Весной – домой на север – они летят очень низко и очень быстро. Сердце замирает в груди: «Родные мои, зачем вы так низко? Столько ружейных стволов в вас целится!». А вот осенью – зимовать на юг – они летят высоко, словно нехотя. Моя забайкальская землячка Люба Зубенко хорошо написала: «К югу птицы тянут осторожно». А Владимир Крупин, прочитав по радио Сергея Есенина «А журавлей уносит ветер вдаль», растолковал поразительно любовно: «Не сами ведь улетают, а ветер уносит…».

В апреле-мае мы с Маришей в основном считаем. Сколько гусиных косяков над нами пролетело, сколько клиньев журавлиных. Нынче мы такие богатые – больше тридцати косяков насчитали…

 

* * *

В мае парад невест! Первой в белых нарядах выходит черемуха и становится холодно. Все знают: когда цветет черемуха – холодно. Солнце совсем не выглядывает. Но, вдыхаешь благоухание, и на душе светло и молодо.

Следом торопится нарядиться в белое вишня. Солнце воцаряется на небе и на земле. Вокруг нашего крыльца, по всему двору, улыбаются дружные семьи солнцеликих одуванчиков, самых радостных цветов на свете. Конечно, все цветы похожи на солнце, но одуванчики больше всех. Я всегда прошу нашу помощницу Наташу их не скашивать. Так они и радуют сердце, пока не покроются белым пухом и не облетят.

А уже готовятся под венец яблони с бело-розовыми, словно со сна немножко мятыми, лепестками. Вокруг гудят прекрасные женихи: пчелы, осы. Черные бархатные шмели с золотым оплечьем больше всего любят собирать мед с моих сине-фиолетовых и светло-розовых колокольчиков. Их я тоже прошу не скашивать…

Конечно, какая тут работа! Какие тут занятия! Вокруг пора черемуховых, вишневых, яблоневых свадеб! Целыми днями сижу под Галкиной яблоней возле крыльца. Под ней я написал повесть о старшей сестре Гале. Гляжу, слушаю, вдыхаю. В общем, праздную! Хотя для жены делаю вид, что пишу на своих листочках. Но Маришу не обманешь – она начинает значительно поглядывать на меня, мол, сколько можно бездельничать? Спокойно повторяю в тысячный раз: «Я коплю солнце и тепло, чтобы на всю зиму хватило». Я почти не шучу. И в тысячный раз напоминаю: «Бунин сказал: настоящее художество рождается из тайной работы души». Я могу бесконечно долго сидеть под синим небом, бесконечно долго глядеть на цветущие деревья, на крестики птиц в небе… Я мало думаю в это время, но во мне происходит вот эта бунинская «тайная работа души», и потом из нее рождается художество. Мои повестушечки – это не только плод размышления, фантазии, но это – тайная работа души. Так что я не только заряжаюсь теплом и светом на зиму, но я счастливец – я наслаждаюсь тайной работой души. Ничего сладостнее нет на свете…

 

* * *

Однажды прекрасным майским утром сердце не выдерживает глядеть, как Мариша сидит в доме за компьютером – не видит эту красоту свадебную. Войдя в дом, громко восклицаю: «Господи, какой денек! Какой денек!» Жена, конечно, сразу понимает недосказанное, мол, денек-то для нее пропадает, готовно откликается: «Поехали». Сидеть без дела Мариша совершенно не может, но на машине любит покататься, поглядеть по сторонам. Из Борисоглеба нашего расходятся пять дорог. Не знаю, какая из них прекраснее! Каждый раз спрашиваю жену: «По какой поедем?». Обыкновенно она отвечает: «По какой хочешь». Выбрать не так-то просто. Но я люблю, чтобы Мариша сама выбрала. И на этот раз добился-таки, чтобы выбрала она: «В Красные ткачи». Это поселок неподалеку от Ярославля.

И вот едем. В деревне Шалаево, как обычно, притормаживаю напротив пруда с мостками. Может, лет десять, а может, и все двадцать, видели мы здесь одну и ту же картину. На мостках, рядом с закинутой в воду удочкой, сгорбившись, подобрав под себя лапки, терпеливо сидел кот. Хозяина удочки мы ни разу за много лет не увидели, но живо представляли, как он снимает с крючка серебристую рыбку и кидает ее своему пушистому другу, а тот ловко ее схватывает на лету. Зря кот сидеть не будет. Много лет так было: мостки, удочка и кот… Потом удочка и кот исчезли. Скорее всего, и хозяин их тоже исчез. Потом и сам дом на берегу пруда исчез. Но мы, проезжая Шалаево, всегда их вспоминаем, и я говорю: «Они были, есть и будут, раз мы их помним». А на этот раз добавил: «Обязательно напишу о них: об удочке, коте и о хозяине, которого мы так ни разу и не увидели. Увековечу их, как многое уже увековечил в своей прозе». Другие писатели фантазируют или создают из увиденного и придуманного, а я ничего не придумываю. Наверное, потому мои повестушечки так сильно берут за сердце…

После Макарово, на развилке дорог, мы не поехали по новой Ярославке, где все едут (здесь в один миг, с ветерком, домчишь до Ярославля), а свернули на Старую Ярославку. Здесь дорога не такая гладкая, но зато есть деревни. Здесь, в Коромыслово, немножко в стороне от дороги, есть синий удивительно уютный домик с цветами, с садом вокруг. Мне всегда хочется остановиться, познакомиться с хозяевами, наверное, похожими на моих любимых старосветских помещиков. Однажды я-таки увидел хозяйку. Так обрадовался, что Мариша потом подтрунивала надо мной, мол, понравилась молодка, а я отшучивался: молодка семидесяти годков. А сам ее на ходу, издалека, совсем не разглядел. Больше мы ее не видели, но жена, когда проезжаем синий домик, обычно подтрунивает: «Молодка твоя никак тебя не дождется». Я, конечно, подхватываю ее тон: «Дождется, когда-нибудь зайду».

Как обычно, приостановились на мосту речки Дегтярихи. Дегтяриха она, наверное, потому, что вода в ней темная, как деготь… Небольшая речка, но после моста разливается в тихую заводь, в целое озеро, живописно заросшее камышами, кустами, окаймленное с трех сторон глухой стеной непроходимого леса. Думаю, не только мы с Маришей называем это место «Берендеевым царством». Сказочная красота!

 

* * *

В «Красных ткачах» по традиции заходим в булочную купить ром-бабы. Здесь их очень вкусными пекут. Просто тают во рту. Отправляясь по Старой Ярославке, так и говорим: «Ну, что за ром-бабами?». Хотя, конечно, едем мы и «Берендеево царство» повидать, и синий уютный домик, и еще много чего…

В булочной оказалась небольшая очередь. А тут еще старик лет восьмидесяти (намного старше меня – мне-то только семьдесят!) неторопливо так: «Девушка, покажи-ка мне эту булку… А нет ли у вас без мака? А нет ли поподжаристее?..». Да еще все переспрашивает. Мы терпеливо ждали. Только милая девушка, стоявшая впереди нас, сделав недовольную гримаску, красноречиво поглядела на меня. Дескать, угораздило же нас. Я тихо, чтобы старик не услышал, шепнул ей: «Старый человек… Когда-нибудь и мы с вами такими будем». Девушка стыдливо покраснела. Она взяла всего два маленьких песочных пирожных. Я спросил: «Вкусное?». Девушка улыбнулась: «Очень!». Вовремя я спросил: ром-баб не оказалось, разобрали еще с утра – не одни мы такие умные сладкоежки. Естественно, я напомнил продавщице, что мы приезжаем именно за ром-бабами, но, наверное, песочное пирожное окажется еще слаще. Девушка, переставшая торопиться, почему-то задержавшаяся у выхода, услышала мои слова о песочном пирожном, поняла, что они для нее сказаны, и еще раз улыбнулась мне. О многом мы с ней поговорили несколькими словами. О старости и молодости, о терпении… А если бы поехали по Новой Ярославке? Не увидели бы ничего и с девушкой бы не поговорили. Промчались бы по отличному шоссе быстро-быстро, но ничего бы не увидели. А что такое жизнь? Это встречи: с людьми, с животными и птицами, с реками и озерами, с книгами и песнями… Кто быстро ездит и быстро живет, тот лишает себя встреч. Жизни себя лишает. Сегодня в кино некоторые события показывают с такой большой скоростью, что ничего не разглядишь, ни людей, ни машины, ни дома… Мелькают фантомы, искры какие-то. И титры показывают так быстро, что фамилий не прочитаешь. Думаю, эти мелькающие кадры – образ нашего времени. Все уже мелькает, не запечатлеваясь ни в глазах, ни в душе, словно ничего и не было. Все быстро, очень технично, но людей и слов не разобрать, не увидеть. Люди уже неважны. Сами себя люди жизни лишают…

 

* * *

Когда уже подъезжали к Борисоглебу, Мариша, глядя в окно, воскликнула: «Сколько белой сирени в этом году! За всю дорогу только два сиреневых куста увидели. Нынче год белой сирени. Какое хорошее название для твоей повестушечки: «Год белой сирени»».

Возле дома одного старого знакомого я не сказал, как обычно: «Виталий баню рубит…», а уважительно произнес: «Виталий за мамой ухаживает». Многие читатели после моих книг к вере пришли, к храму прилепились, на крестный ход Иринарховский приехали, а Виталий, хотя тоже читал мои книги, так никуда и не пришел. Однажды я не выдержал, прямо спросил его: «Почему ты в храм не ходишь?». Виталий ответил: «Некогда – я баню рублю». Потом много лет, видя его дом или самого Виталия, я грустно вздыхал: «Виталий баню рубит…». Мариша понимала: так никуда он и не пришел… А недавно встретился с ним возле монастыря. Спросил его: «Как жизнь?». Виталий рассказал, что ухаживает за мамой, которой десятый десяток уже, а самому тоже под семьдесят. С тех пор с уважением произношу: «Виталий за мамой ухаживает». И кто знает, может, он больше венцов от Бога стяжает, чем некоторые черствые завсегдатаи храмов. Кто знает! Как-то на литургии я еле до лавки допрыгал на одной ноге. Когда долго стою на месте, вдруг правую ногу словно молния пронзает. Боль такая, что шевельнуться невозможно. Подходит наша прихожанка – из тех, что, как говорится, днюют и ночуют в храме, – спрашивает: «Сергей Антонович, ножка болит?». Я благодарно кивнул, а она: «Придется вам к боли привыкнуть». И пошла себе мимо. Все, конечно, верно – к боли придется привыкнуть. Я знаю, немало на белом свете пожил и в церкви больше тридцати лет. Но когда вижу, что человеку плохо, не мудрствуя, просто спрашиваю: «Чем могу помочь?». Обычно отвечают: «Спасибо, сейчас все пройдет». Тогда я предлагаю вместе помолиться. Мне кажется, так поступать добрее, по-христиански. Почти всегда гримаса боли сменяется на благодарную улыбку. Всегда страждущему легче становится. А мне от горькой правды нашей прихожанки стало еще горше и так погано на душе, словно меня пнули, лежачего…

В общем, моя печаль о Виталии куда-то пропала. Он к маме пришел… Это прямой путь ко Спасителю.

 

* * *

По пути заехали в наш «Магнит» в Шанхае за продуктами. Выхожу с пакетами из магазина; возле машины – седой старик. Держит в руках, прижав к животу, большую сумку на колесах. С такой в 90-е годы я путешествовал в Москву и обратно в деревню. Попросил: «Не довезете до Юбилейной. Колесо сломалось». У нас на заднем сиденье всегда вещей понавалено, да и до Юбилейной не так уж далеко. Говорю: «Занято все». И обычно мы с Маришей в дороге разговариваем – дома нам некогда. Поэтому редко кого подвозим – какой разговор при посторонних. Сел в машину, а он в стекло стучит. Пораженный его настырностью, открыл окно: «Ну, что еще?». Старик взмолился: «Довези ради Бога». Когда ради Бога, отказывать нельзя. Нехотя вылез я, чтобы вещи убрать, а он сам открыл дверь, быстренько сдвинул все в одну сторону и сел прямо со своей большой сумкой. Я ему, дескать, давай ее в багажник положим, а он: «Ничего, я на руках подержу. У меня вода тут». Когда тронулись, непрошеный попутчик объяснил, что ходил пешком в село Красново. Это километров пять от Борисоглеба! На обратном пути колесо у сумки сломалось. Километра два тащил ее на руках. Я утешил его: «Зато дома жена вот обрадуется», – а старик: «Жена в больнице. У нее и сына вирус этот». Я так и крякнул. Мы стараемся себя от ковида оберечь, а тут дышит мне прямо в затылок, может, уже заразный. Попутчик услышал мое кряканье: «Да я от всех подальше держусь. У меня вируса нет». Я проворчал: «Этого никто не знает. Вот угораздило нас!». Высадил его около дома. Он три раза поклонился чуть не до земли: «Дай вам Бог здоровья!». А сам старый-престарый. Невольно подумалось: «Как же это ты пешком в Красново сходил? Туда и обратно километров десять! И сумку тяжеленную на руках два километра нес?». И тут до меня дошло: старик не из настырности просил подвезти, а от отчаяния – силы уже все закончились, а в сумке продукты и, по его словам, вода какая-то. Вдруг сообразил: конечно, не какая-то, а святая вода из колодчика за селом Красново. Сразу на душе стало легко и спокойно. Во-первых, помог старому человеку, во-вторых, христианин он настоящий – пешком десять километров ради святой воды стариковскими ногами преодолел! В таких случаях Спаситель всегда сугубо оберегает. Так что никакая зараза к нам не пристанет. Стыдно мне стало, что не сразу помог такому человеку. Как он, едва передвигая ноги, воду святую боялся расплескать – на руках сумку держал!.. Хорошую встречу Господь нам устроил! Невольно вспомнились другие, нехорошие. Когда началась эпидемия коронавируса, я сразу понял: все очень серьезно. Начал соблюдать меры предосторожности. Поступал разумно, как законопослушный гражданин Государства Российского, как смиренный член Русской Православной Церкви. Но, к моему большому удивлению, некоторые наши православные повели себя, мягко скажем, странно. Я описал эти странности в своих записках «Лето 2020 от Рождества Христова» и потом претерпел множество нападок и столько неприятностей. Как-то подъехал к Борисоглебскому рынку, а там мой давний знакомый К. Наш, православный. Чтобы не услышать очередную глупость, что никакого вируса нет, что нам, православным, он не страшен (да, не страшен – у нас одиннадцать знакомых от вируса умерли и десять монахов в Троице-Сергиевой Лавре; в нашем Борисоглебском монастыре вся братия переболела ковидом и много прихожан!), что хотят нам ввести какую-то дрянь, чтобы управлять, как стадом баранов, хотел я тихонько его обойти, но он увидел меня. Кинулся с объятием; я, поклонившись, приложил руку к груди: «Обнимаю сердцем». К. возбужденно начал говорить о коронавирусе, о тяжелом положении в нашей стране. Прямо сыпал цитатами из моего «Лета 2020 от Рождества Христова». Меня обрадовало такое единомыслие, и я потерял бдительность. Он вдруг спросил: «А почему ты не сидишь в деревне?. Я: «Три месяца просидел, а потом жалко дочку стало – у нее самой хлопот полон рот, а тут еще с нами возись». Во время разговора К. несколько раз рефреном повторил: «Ты береги себя, береги». А когда расставались, неожиданно ткнулся головой в мою грудь: «Нет, все-таки я приложусь к тебе». Только когда К. уехал, я понял, как он здорово меня разыграл. Совсем некстати вдруг вставлял: «Ты береги себя, береги». И дочь его, стоявшая рядом, улыбалась как-то неестественно, слушая отца. Но главное, он ткнулся головой в мою грудь: «Все-таки я приложусь к тебе». В точности повторил сценку из моего «Лета 2020…», где одна почитательница с этими же словами ткнулась в мою грудь головой… Конечно, К. посмеялся надо мной, а я простодушно поверил …

В следующий раз встретились с ним во дворе монастыря, и тут он уже не стал валять дурака, а прямо признался: «Мне пока неясно, кто прав». То есть ковиддиссиденты, антиваксеры или такие, как я, законопослушные президенту и патриарху. Я ему тоже прямо: «Мне ясно одно: раскольники всегда неправы, потому что они раскольники. В самом их названии заложена неправота. Христос сказал: дом, разделившийся сам в себе, не устоит. А они, не подчиняясь президенту и патриарху, разделяют народ. Если меня будут принуждать отречься от Христа, поставить на лоб число 666, вшить в тело чип, попирать ногами святые иконы, тогда я никого слушать не буду. Даже президента и патриарха. А носить маски, прививки делать по их указанию буду». К. поддержал: «Помнишь, как они шумели о штрих-кодах, и что?..». Потом столкнулись с ним возле аптеки. Я удивился: «Ба, а ты что в аптеку без маски суешься?». Дескать, дурной пример подаешь. Он растерялся: «Там все без масок». Я: «Ничего себе довод – все. Все в огонь и ты туда же?!». Он виновато: «Их никого не переубедишь». Конечно, тут я засомневался в его искренности. Как тогда, на рынке, он здорово меня разыграл. Я догадываюсь, К. из тех, кто очень придирчиво читает мою прозу. Я даже знаю, в каких местах он особенно смеется надо мной. А нам сейчас не до смеха – по тысяче человек в день умирает от ковида. Больше трехсот тысяч за полтора года! А ковиддиссиденты призывают всех не вакцинироваться. Один антиваксер пересказал мне сценку из какого-то романа. Опытный фронтовик так учил новобранца: «Когда командир скомандует бежать в атаку, ты не выскакивай сразу из окопа, а задержись, будто у тебя обмотка размоталась или ремень расстегнулся…». Я хорошо его понял: он хочет подождать, пока другие провакцинируются, чтобы убедиться, что никаких вредных последствий от прививок нет. Конечно, я ему сказал: «Если бы у нас в России все так хитрили с обмотками, то мы бы ни одну войну не выиграли». Антиваксер не нашелся, что возразить. Видно понял, что это как-то подленько за счет чужих жизней свою сохранять…

Я думаю, во время пандемии у нас гораздо больше людей погибло, чем триста тысяч. Едва ли можно сосчитать, сколько умерло от того, что боялись обращаться в поликлиники, в больницы, чтобы, не дай Бог, не заразиться там. Эти люди умерли от страха. Умершие от страха и больные, к которым скорая помощь вовремя не приехала (в первую очередь сегодня обслуживают ковидных больных) – эти, считаю, тоже погибшие от ковида. Сколько их? Кто может сосчитать! Может, миллионы уже! И болеют некоторые не от прививок, а от страха. Одна знакомая категорически заявила, что прививаться не будет – многие от прививок умирают. Я спросил: кто из ее знакомых умер? Она не смогла назвать ни одной фамилии, но, дескать, слышала об этом. Зато о том, что от прививок болеют, она знает не понаслышке – муж два дня пластом валялся. Сразу поняв, в чем дело, я спросил: «А ты ему рассказывала, что от прививок умирают?». Знакомая: «Конечно. Я вообще была против, но его на работе заставили, он сам не хотел. Я ему говорила: наплевать на эту работу, зато живой будешь. Он не послушался и потом два дня валялся». Я ей: «Так он, сорокалетний здоровый мужик, не от прививки, а от страха болел. Ты его запугала и слухи интернетные. Мне семьдесят лет, у меня куча болезней, а я спокойно прививки перенес. Потому что не боялся. Ты мужа просто запугала, а теперь всем рассказываешь, что от прививок болеют… У нас около тридцати знакомых привились, могу их пофамильно назвать, и никто не умер, никто тяжело не болел…».

 

* * *

Как-то позвонил доброй знакомой. Очень я ее люблю, а тут нашелся повод – у ее брата день рождения. Конечно, сначала его поздравил, а потом ее. Поинтересовался про здоровье, про прививки против коронавируса (она наша ровесница – тоже ей семь десятков), а знакомая этак задорно: «Один известный архимандрит на радио «Вера» сказал: я не ковидверующий, я во Христа верующий». Стало ясно: она против прививок. Очень меня огорчила, а пуще – этот архимандрит. Может, своим заявлением он, такой известный священнослужитель, многих людей на больничную койку отправил, а то и на тот свет… Ради красного словца не пожалею мать-отца. Но ей я ничего не сказал. По горькому опыту знаю, ковиддиссидентов переубедить невозможно – они больше всех все знают, они такие гордые, упертые. Однако через несколько дней все же позвонил ей. Не стал ни в чем разубеждать, просто напомнил как святитель Феофан, Затворник Вышенский, три раза выходил из затвора, чтобы съездить в Москву за врачебной помощью… Думаю, она поняла подтекст моих слов. Мол, по логике того архимандрита, святитель Феофан не во Христа верующий, а в медицину. Дескать, зачем ему врачи? Уж он-то, такой святой человек, мог прямо попросить Бога, главного врача душ и телес наших: «Я в затворе много лет подвизаюсь, потому Ты меня исцели!». Так что ли? Моя добрая знакомая, очень почитающая святителя Феофана, призадумалась. Наверное, вспомнила, как искуситель предлагал Христу броситься вниз с крыла храма, дескать, в «Писании» сказано, что ангелы подхватят Тебя. Христос ответил: «Не искушай Господа Бога Твоего…». И не бросился вниз. Святитель Феофан просто не стал искушать Бога, а смиренно поехал в Москву к врачам. А тот архимандрит и иже с ним искушают…

В последнее время часто вижу душевными очами как по приказу Петра Великого снимают с церквей колокола, а народ внизу падает ниц, молится, истово крестится и вопит о конце Света, что антихрист на землю явился. Искренне они вопили и готовы были жизнь отдать за эти колокола. А колокола снимали, чтобы перелить на пушки. У России не было металла, а на нас наступал страшный враг – шведы. И победил Петр супостата, и еще Земля Русская Православная двести лет простояла, пока свои внутренние черви не подточили ее!..

Наверное, так же падали ниц раскольники, так же кричали о конце Света и об антихристе?.. Не буду никого переубеждать, не буду утверждать, что патриарх Никон делал все верно, просто спрошу: «Что, конец Света наступил?». Как видим, нет. Значит, Петр, Никон, по меньшей мере, не антихристы. А как по-моему, так они – спасители Руси!..

Нынче ковиддиссиденты, не доверяя властям гражданским и церковным, не подчиняясь им, повторяют ту же ошибку, делают тот же промах, что и раскольники. Те тоже не подчинились властям. И какой страшный раскол они произвели в России! Закончился он в 1917 году революцией и гражданской войной!.. Я не сомневаюсь в искренности, в бескорыстии раскольников, в их готовности отдать жизнь за Веру нашу Православную, но я думаю, они заблуждались и забыли, что Христос учил подчиняться властям. Отдавать кесарю кесарево. А церковным властям тем более. Мне хочется плакать, когда я вспоминаю, как взошел на костер пламенный протопоп Аввакум. Редчайшего душевного закала человек, великий русский писатель! Плачу, потому что пострадал он напрасно… Раскольники всегда неправы, потому что они раскольники!..

Конечно, Петр Великий немало начудил, переборщил с иноземными кафтанами, париками, с бритьем бород и прочим; но он спас Россию от порабощения, от уничтожения. Шведы – это тоже немцы, тоже народ германский. Немцами в Средние века русские называли европейцев. Немцы, то есть немые, не знающие русского языка. Один умный историк сказал: «Многие недоумевают почему Александр Невский воевал с немцами, а не с татарами? Отвечаю: святой князь видел, что татары покушаются только на наше тело, на наши земные богатства, а немцы покушались на нашу Веру Православную, то есть на нашу душу». Думаю, это очень глубокое понимание нашей истории. Да, для Александра Невского вера, душа важнее тела и земных богатств. Не имея сил воевать на два фронта (на востоке и на западе), он выбрал более страшного врага – немцев. И для Петра Великого вера, душа – самое главное. Потому он посмел перелить колокола на пушки и победил немцев. Про него кричали: антихрист, а он спас Веру, душу народа!..

 

* * *

Мама учила меня верить только фактам и образам, а не слухам и сплетням!.. Недавно, в который уже раз, смотрели с Маришей фильм Георгия Данелии «Мимино». Я бы его включил в десятку лучших мирового кино, вместе с «Дорогой» Федерико Феллини. В своем чудесном творении Данелия рассказал о мужской дружбе двух советских людей. Какие светлые души у этих армянина и грузина! Без слез восхищения невозможно смотреть. Я и плачу каждый раз. Сейчас таких душевных людей мало осталось. Но режиссер являет нам здесь, можно сказать, пророческий дар. Предсказывает, что случится с нашей страной в конце восьмидесятых и начале девяностых годов… Главный герой картины – летчик грузин Валико. Друзья зовут его Мимино (по-грузински – сокол). Мимино летает на вертолете в родных горах. Возит в отдаленные села продукты, медикаменты и новое кино, которое сам же и показывает, сам же и растолковывает. Дождавшись темноты, смотрят прямо на лужайке. Невольно вспоминаю свое детство. Летом, один раз в год, в наше забайкальское таежное село привозили широкоэкранное кино. Мы тоже, дождавшись темноты, усаживались прямо на траву в большом дворе райисполкома. У кого не было денег на билет, те залезали сзади двора на забор. Смотрели великолепных «Крестоносцев» Занусси… Весь год мы ждали этого кинопраздника. Однажды, уйдя с товарищами с ночевой в тайгу по черемшу, я прозевал приезд широкоэкранки. Расстроился, можно сказать, до слез. Узнав, что они сегодня покажут «Парижские тайны» в соседнем селе Заган, уговорил друга Юрку Батомункуева пойти туда. Юрка, хоть и боялся – с заганскими мальчишками мы воевали, – но «Парижские тайны» очень ему понравились. На этот раз заганские не стали «чистить нам морды», зато устроили ночь ужасов… Преследовали после сеанса на белых лошадях в белых одеждах. Это я теперь все понимаю, а тогда мы, двенадцатилетние мальчишки, не сомневались, что за нами гнались привидения…

Однако вернемся к «Мимино». Летал Валико и в родное село. Там бежали по лугу встречать вертолет мальчишки. Племянник гордо прицеплял замок на колесо дядиного вертолета, и дядя надевал ему на голову свою летную фуражку – мечту всех мальчишек Советского Союза. Там, услышав шум винтов, выходила с ведрами на тропинку красавица грузинка Лали: вдруг ей срочно понадобилась вода. Лали такая скромная, такая стеснительная, что не смела открыть прекрасные уста, чтобы поздороваться с Мимино, и он сам приветствовал ее: «Гомарджоба». Очень я люблю произносить это грузинское «здравствуй». Красивый у грузин язык! А как у них мужчины поют хором!.. Там, в провинциальном аэропорту, на «Запорожце» начальника ездили все подчиненные. Такой «запорожчик» был в 90-х годах и у меня. Я нередко возил на нем наместника нашего Борисоглебского монастыря и братию. Много лет спустя один брат-монах спросил меня: «Сергей Антонович, а где ваш запорожчик? Я рассмеялся, мол, что ты вспомнил: «Думаю, его уже нет в природе». Брат тоже рассмеялся: «Жаль. Мы бы его посреди монастыря на пьедестал поставили и чтили, как памятник». Конечно, он пошутил, но сколько ласки и нежности в этой шутке!..

Там, в горах, Мимино перевозил на вертолете, закрепив ремнями под животом, корову. Конечно, это было против всех правил безопасности, это было просто немыслимо, но хозяйка хотела ее продать «а здесь кто ж ее купит – здесь ее все знают», и Валико пожалел старую женщину…

И много еще чудесного творилось в этой душевной сельской жизни, но однажды из-за непогоды приземлился здесь белый международный лайнер с летчиками и стюардессами в белых мундирах. Один оказался сокурсником Мимино по летному училищу. И поселилась в сердце Валико змея-кручина. Белоснежный лайнер! Белые мундиры! Красивая стюардесса Лариса! Да еще манящие слова: Париж, Дели, Венеция!.. А он в потертой кожаной куртке на стареньком вертолете перевозил овец да голландских кур!.. И Мимино соблазнился – уехал в Москву, чтобы тоже летать в дальние страны на белом лайнере. Племянник, которому он пообещал привезти из-за рубежа бинокль, бежал вслед за улетающим вертолетом дяди и кричал со слезами: «Валико, не хочу бинокль, не хочу бинокль…». Мол, лучше ты никуда не уезжай… Но Валико уехал. Сколько времени он летал на белом лайнере, в фильме не сказано; но ясно – не очень долго. Не смог бы Мимино долго. Стало ему тоскливо смотреть на немых иностранцев, на россиян, в белом лайнере становящихся тоже немыми, как иностранцы. Да и когда летишь так быстро и так высоко, то мало что увидишь, кроме рваных облаков. И города те, с манящими названиями, смотреть оказалось некогда: отдохнули кратко у телевизора, где, кроме хоккея, показывают еще секс (у нас его при Советской власти не показывали), и как мужчины прямо в кадре справляют малую нужду (это тоже при Советской власти не показывали), и снова в рейс. И такая тоска взяла Мимино. Однажды командир во время полета спросил его: «Валентин Константинович, хорошо, наверное, сейчас в горах?». Он, хотя ответил: «Ничего особенного», – не выдержал, попросил разрешения выйти из кабины. Выйдя, открыл бутылку минералки простым деревенским способом: зацепив крышку за край стола, ударил сверху кулаком. Стюардесса укоризненно напомнила ему: «Валентин Константинович, открывашка же есть». Он вдруг закричал: «Что вы мне все время делаете замечания!». Она обиженно удивилась: «Когда я делала вам замечания?». И сразу становится понятно, никогда стюардесса не делала ему замечаний. Просто Мимино уже было невмоготу в этом белом лайнере с немыми пассажирами и он сорвался. Но, добрая душа, мгновенно почувствовал себя виноватым: «Простите меня, Катюша… Хотите, я сейчас выпрыгну из самолета». Она, приняв его слова за шутку, улыбнулась: «Нет, не хочу». А он не шутил: «А я хочу». И Мимино «выпрыгнул» из белого лайнера. В следующих, заключительных кадрах фильма Сокол под милую песенку «Читто гритто, читто маргарито да…» (которую без перевода понимают все душевные люди) снова летал над родными горами!.. Снова красавица Лали выходила с ведрами за водой, а мальчишки бежали по зеленому лугу навстречу вертолету… И мы с Маришей плакали от радости, что Сокол «выпрыгнул» из белого лайнера, вернулся к родным людям, к родным горам – в душевную жизнь, где люди разговаривают и понимают друг друга, где коров перевозят по воздуху, где провожает его скромная красавица Лали (имя-то какое красивое!). Когда Мимино уезжал в Москву, она, не смея выказать свои чувства, провожала его только издали. Сидя на коне, глядела ему вслед, словно собиралась пуститься вдогонку за вертолетом, как пустился племянник с криком: «Валико, не хочу бинокль…». Она тоже кричала про себя: «Валико, не нужен белый мундир, не нужен Париж…».

Мы с Маришей вспоминаем «Мимино» чуть не каждый день. Герой этого фильма армянин Рубик-джан (джан – по-армянски милый) нередко говорит своему другу грузину: «Валико-джан, я тебе один умный вещь скажу. Только ты не обижайся». Когда мне надо оторвать жену от многочасового сидения за компьютером, я говорю: «Мариша, я тебе один умный вещь скажу. Только ты не обижайся…». Конечно, жена с нежностью вспоминает милого Рубика (его гениально исполняет Фрунзик Мкртчан) и вместо обычного недовольства, мол, не мешай мне работать, мне еще столько надо сделать, весело улыбается и идет погулять со мной по нашему саду. Сама тоже, чтобы избегнуть моего сердитого, мол, опять ты меня с мысли сбила, пускает в ход присловье Рубика: «Сережа, я тебе один умный вещь скажу. Только ты не обижайся… Продукты у нас закончились, надо в магазин съездить». Я с нежностью вспоминаю Рубика-джана, Валико-джана, улыбаюсь: «Надо, значит, надо». Благодаря этому присловью мы почти перестали ссориться…

Как-то смотрели по телевизору «Вести». Один из руководителей государства, отвечая на вопрос молодого человека, дескать, у цифровизации есть и негативные стороны, ничтоже сумняшеся осадил дерзкого паренька: «Вопрос не корректен. Прогресс не остановишь». Как же не остановишь?! Кто прогресс творит? Люди его творят. Значит, они могут и должны им управлять. На Западе тоже считают, что прогресс не остановишь. И к чему они пришли? Куда прогресс их завел? В либеральное тухлое болото потребительства. Все у них свелось к виртуальному миру и правам человека. А нынче, по сути, – к правам меньшинств, к правам ЛГБТ (лесбиянок, гомосексуалистов, бисексуалов, трансгендеров) – к правам безбожных извращенцев. Вообще-то пора человечеству думать не о правах, а об обязанностях, об ответственности, если не перед Богом (большая часть человечества – безбожники), то хотя бы перед людьми, перед природой.

К чему ведут эти права меньшинств, права ЛГБТ? Ладно бы к равноправию, нет, они хотят править миром! А к чему это ведет? К чему пришли Содом и Гоморра? Бог уничтожил эти города, погрязшие в противоестественных грехах! А ныне меньшинства, извращенцы хотят первенствовать не в двух городах, а на всей планете Земля! Думаю, чаша терпения Божьего уже переполнена. Когда ЛГБТ покорят весь мир, тогда Бог уничтожит людей!.. Тем более, что Евангелие уже проповедано на всей земле… Россия – один из последних островов, которые ЛГБТ не покорили… Падем мы, и Земле конец…

Все так просто, что страшно становится. А началось с того, что надо, дескать, быть терпимыми, гуманными, толерантными к недостаткам других людей; а пришло к тому, что в Америке с Европой всякий, пробующий что-то сказать против ЛГБТ, становится изгоем общества. Кончится вся эта вакханалия бесовская тем, что лучше всего, гуманнее, цивилизованнее, прогрессивнее – всем людям на Земле стать членами ЛГБТ. Всем стать извращенцами, как в Содоме! Я не призываю сажать меньшинства в тюрьмы, как-то их притеснять, но призываю называть вещи своими именами, относиться к извращенцам, как к ненормальным, больным людям; во всяком случае, как к нечистым. Сидели бы они тихо, стыдились бы своих грехов, и я бы даже не стал о них говорить. Это их выбор – перед Богом отвечать – на сковородах в аду жариться. Но они, как бесы, хотят править миром, хотят, чтобы перед ними преклонялись.

Скоро Запад со своей лживой демократией, со своим прогрессом, со своими якобы правами человека приведет мир к такому состоянию, что нормальных, здоровых, чистых людей будут считать больными, ненормальными. Уже почти пришла к этому западная цивилизация, хваленый западный прогресс!..

Разве нормально, что мужчинам нельзя ухаживать за женщинами? В Америке нельзя. За это и в тюрьму посадить могут. И сажают! Дичь! Глупость! На Западе уже так не считают… А у нас некоторые руководители государства, не подумав хорошенько, заявляют, что прогресс не остановишь!.. Если мы будем руководствоваться такой философией, тогда гиперзвуковые ракеты нам не нужны. И не нужно нам противостоять Западу! Кого тогда от гнилой западной цивилизации спасать? Тогда люди у нас станут аморальными, безнравственными, как на Западе. Зачем нам тогда с кем-то воевать? Что нам тогда защищать? Александр Невский душу, веру русских людей защищал. Потому воевал с немыми (с Западом). Из-за господства либералов в 90-х годах у нас выросло два, а может и три поколения малообразованных людей, не имеющих к тому же никакого понятия о нравственности и морали! Скоро они будут избирать президента! Американцы не глупые – зачем им воевать с нами ракетами? Незачем. Надо просто почаще давать на телевидении, в интернете рекламы про женские прокладки, про чистку унитазов, про то, кто каких машин и шмотья какого достоин, и этого будет достаточно. Американцы ждут, когда на смену людям, выросшим при советской власти, придут эти плоды либеральной демократии, либерального прогресса.

Нас иногда пытаются убедить, что мы идем верным путем, что у нас в России еще много настоящих людей. Я их называю душевными. Мол, у нас еще люди на полях сражений и на трудовом фронте подвиги совершают. Думаю, это не результат образовательно-воспитательной работы государства, а плоды воспитания в традиционных семьях, где не забыли, что такое мораль, что такое нравственность, что такое любовь к Богу, к людям, к Родине… Слава Богу, такие семьи у нас еще не перевелись!.. Их пока еще немало!..

Одна руководительница нашего государства на вопрос, из чего она исходит в своей работе, с милой улыбкой горделиво призналась: «Я во всем исхожу от цифр». К сожалению, она не понимает, что надо во всем исходить от человека. Нельзя, чтобы цифры людей заслоняли. А сегодня правильнее сказать: чтобы «цифра» людей не заслоняла. Думаю, вот такие чиновники, исходящие от цифр, придумали оптимизацию… Дескать, надо экономить средства. А для этого лучше всего сократить школы, больницы и много чего другого в селах, деревнях, небольших городках. Деревни – это чистые родники, из которых образовалась великая река русской жизни. Иссякнут они, и иссякнет Россия!!!

У нас в Борисоглебе был роддом. Одноэтажный бревенчатый, уютный, родной – с высоким крыльцом, на которое отцы поднимались за своим дитем, как на небо. Принимали подарок с Неба! Особенно запомнилось, как встречали после родов Машу Божкову (Мартышину). У семейства Мартышиных много детей, внуков. Молодцы они. Приехали мы с Маришей к роддому первыми. Я даже потом пошутил с Таней Мартышиной: «Щербаковы вам самые родные – первыми приехали». Она благодарно улыбнулась. Стоим подле крыльца, а по улице бегают две милые девочки лет шестнадцати. Вдруг остановились и пошли шагом. Я шутливо крикнул им: «Всё, отбегали?». Они даже растерялись сначала, потом поняли, что я намекнул, мол, полненькой-то надо еще побегать, и снова побежали… Любуясь на них, вспомнил, как в «Вестях» сообщили, что опять колумбийка победила на конкурсе «Мисс вселенная», и вслух возмутился: «Какие там колумбийки! Лучше русских женщин нет. Погляди на этих. Уж столько, кажется, гадости мы претерпели, кажется, выродиться давно должны, а едешь по какой-нибудь деревне, вдруг такая царевна встретится. Невольно Рубцова вспомнишь: «Одной деревенской царевне я нравился как человек». Именно царевна, а не просто красавица. Только у нас в России мужчина может нравиться царевне – как человек!.. У нас царевны, а у них мисс!!! Какие там колумбийки! Лучше русских женщин нет никого на свете!..».

Ждали мы у высокого крыльца довольно долго. Маша вышла с большим белым свертком на руках. Ее муж, о. Федор, подхватил ребенка. Присев на корточки, показывал младенца своим многочисленным детям, племянникам и племянницам. Дал подержать одной, потом другой. Всем девочкам по очереди дал подержать. Я понимающе обронил: «Посвящение в няньки. Вон их сколько у ребенка будет!». Таня, глава семейства, с достоинством кивнула. На прощанье о. Федор вынул из машины огромный полосатый арбуз. Торжественно держа его на ладони, взошел по ступеням. Дверь открылась. Вышла знакомая всему Борисоглебу и такая родная высокая царственная акушерка. Приняла арбуз. Когда мы садились в машину о. Федор кинул жене: «Скажу дяде Сереже». Маша согласно кивнула. Оказывается, всегда перед родами жена для успокоения читает вслух мои книги. На этот раз «О братьях наших меньших». На сердце у меня стало светло-светло. О. Федор не из тех, кто комплименты рассыпает…

А потом наш родной роддом власти решили закрыть. Попал он под пресловутую оптимизацию. Люди борисоглебские, общественность выступили против, обращались в высокие инстанции, чуть ли не в Правительство письма писали. Но их никто не стал слушать – оптимизировали наш роддом. Теперь борисоглебцы едут рожать либо в Ростов, либо в Ярославль. А там нет высокого-высокого крыльца, нет нашей родной царственной акушерки. Туда не возьмешь все большое семейство, чтобы совершить обряд посвящения в няньки… Там все безлико, все торопливо, бездушно, как обычно в городах…

Власти кому у нас служат? Если людям, то надо их мнение, желания хотя бы учитывать. Люди у нас в провинции неглупые, они лучше властей знают, что им нужно, что для них важнее… Почему власть навязывает им свои решения? Они законов не нарушают, никого не притесняют, не оскорбляют, они просто хотят жить по душе. Для них душа важнее удобств, комфорта!

Если бы эта большая руководительница, чиновники областные, районные исходили не из цифр, то наш роддом и сегодня бы радовал борисоглебцев, и прибывало бы в стране душевных людей, которых сейчас так не хватает. Наверное, эта руководительница очень толковая, исполнительная – иначе ее бы не держали так долго на высоких постах, но у нас в России руководителю мало быть профессиональным чиновником, у нас надо исходить от людей. Путин в первые годы тоже заявлял, что он менеджер, чиновник, а потом понял – в России нашей огромной, необъятной просторами и сердцем, этого совершенно недостаточно!..

Сегодня власти удивляются, сетуют, дескать, почему люди не хотят прививаться? А люди видят, как роддомы, школы закрывают, никого не спрашивая. Тут же дело о жизни и смерти! Я-то сам полностью доверяю президенту и патриарху, уже три раза привился, но у людей, к сожалению, есть основание не доверять власти. Наворочали дров с этой оптимизацией. У нас в Борисоглебе еще оптимизировали электросети (сократили штат электриков), и теперь, как подует ветер, дождь польет, мы в деревнях сидим по полдня без света… Что теперь властям делать, чтобы им доверяли? Надо уважать людей, прислушиваться к их мнению, надо признаться, что с оптимизацией наглупили, и прекратить ее – она все еще продолжается…

Думаю, в истории с пандемией Владимир Владимирович верный курс держит: нельзя никого принуждать вакцинироваться. Но до определенных пределов. Если начнут люди умирать тысячами в день, тогда, хочешь не хочешь, придется принуждать. Путин понимает: доверие важнее всего. Будет доверие в обществе, тогда никто нам не страшен. Никакие вирусы, никакие американцы, никакие свои внутренние черви! Что делается по принуждению, а не по душе, все равно развалится…

Вот сказал я, мол, ничего душевные люди не нарушают, что для них душа важнее удобств и комфорта, и сразу вспомнил. Недавно исполнилось восемьдесят лет замечательному православному писателю Владимиру Николаевичу Крупину, самому прямому наследнику лучших русских писателей двадцатого века: Михаила Шолохова, Евгения Носова, Василия Белова, Василия Шукшина, Федора Абрамова, Валентина Распутина… Чтобы избежать излишнего чествования, Владимир Николаевич вместе с женой Надеждой Леонидовной, отключив телефоны, уехали на родину Крупина в Вятскую губернию. Сидят себе за чайком с домашним вареньем, любуются на розовую герань на подоконниках, вдруг стук в дверь – директор местного дома культуры: «Дорогие Крупины, приглашаем на концерт, посвященный юбилею нашего дорогого земляка Владимира Николаевича». Конечно, было душевно, по-русски. На другой день опять сидят тихонько у окна с геранью, снова стук в дверь – заведующая библиотекой: «Дорогие наши Крупины, приглашаем на вечер, посвященный творчеству Владимира Николаевича». Конечно, опять были именины сердца. В конце Надежда Леонидовна тихонько спросила заведующую: «А денег-то мало платят?». Та: «И слава Богу, а то и к нам всякие понабегут». После этих слов Надежды Леонидовны я не сдержал восторга: «Господи, пока такие люди у нас в России есть, до тех пор не сгинет она! На таких людях Отечество наше держится!». Как сказал бы Рубик-джан: «Я вам, господа правители, один умный вещь скажу. Только вы не обижайтесь». Государство обязано беречь таких людей, как зеницу ока. Не экономить на них, а беречь. Как бы нам с этой оптимизацией не выплеснуть вместе с водой ребенка, как бы саму Русь не оптимизировать?! А у нас зачастую душевных людей не то что не берегут, но еще и притесняют, выдавливают на обочину жизни. Чтобы не навлечь еще большие неприятности на прекрасного человека, не буду называть ее, скажу только, что произошло это в одной из губерний Российских, в уездном русском городке. Учительница увидела, как два отморозка, исключенные за хулиганство из других школ (эта школа замечательная), насмотревшись интернета, изощренно издеваются над мальчишкой послабее. Один обхватил его рукой за шею, а другой плевал ему на голову и растирал. Учительница, воспитанная советской властью, конечно, вступилась за обиженного, с гневом пообещала разобраться с негодяями. Те, вместе с родителями, хорошо усвоившими, в какое тухлое либеральное время они живут, оболгали учительницу, дескать, она их побила. Я считаю, надо было побить. Я бы побил. Соломон премудрый говорит: «Наказывайте детей. Иначе потом они будут вас наказывать». Конечно, наказания разные есть, но, думаю, мудрейший Соломон и ремень с прутьями не исключал. Когда, как говорится, слов человеческих не понимают, тогда приходится, как со скотиной бессловесной: прутом и ремнем. Учительница наша, хотя я уверен, руки у нее чесались, пальцем их не тронула, но отморозки предъявили какие-то синяки, и ее уволили с работы. Другие учителя, общественность дружно вступились за коллегу, но тщетно – суд признал ее виновной и запретил педагогическую деятельность. Я беседовал с участниками этой драмы. Все отзывались об учительнице как о прекрасном педагоге, воспитателе. Да разве может быть иначе – она вырастила двух сыновей, которые воевали за Родину на Кавказе и в Сирии! Но юристы тупо и бездушно твердили одно: «Мы судили по закону». Господи, что же это такое?! У нас закон для людей или люди для закона? Эти законы наши либералы натащили в 90-х годах с Запада. И притащили чуждую нам систему образования, воспитания. Так в чем загвоздка? Давайте уберем из нашей жизни всю эту глупость, дурь западную. Жена моя, профессор филологии, с горечью сетует, что в науке так все организовано, устроено, что хочешь не хочешь, а будешь встраиваться в западную науку. А они через нее навязывают нам свои западные бюрократические, формалистские стандарты, свои аморально-безнравственные «ценности». Точнее, не они нам навязывают, а наши доморощенные либералы-западники. Разве наша цель – барахтаться в тухлом либеральном болоте потребительства? В общем, пора, пока не поздно, вычистить из нашей жизни поганой метлой всю эту дурь западную…

Вот опять же, как может эта учительница и люди, вставшие на ее защиту, полностью доверять властям, если они видят, что творится глупость, несправедливость, что правда попирается. А вы спрашиваете: откуда у нас берутся ковиддиссиденты, антиваксеры. Отсюда и берутся. Люди-то не слепые…

Я очень уважаю Владимира Владимировича Путина. Он спас Россию от развала и много еще доброго сотворил, но я не могу понять, почему вместо того, чтобы вымести поганой метлой западную либеральную дурь, у нас, ничего не меняя, просто-напросто направляют на образование, воспитание побольше денег и всяких новых технологий? Надо не деньги вбухивать, надо менять систему, сами подходы. Нужно, чтобы, как во все века, в школе главным опять стал учитель. А у учеников есть только одно право, чтобы их хорошо учили! Вот и все! И делать это нужно, как нынче в кино говорят: «Не завтра, не сегодня, а вчера». Уже два-три поколения у нас почти полностью искалечили, кроме тех, кого воспитывали такие, как вятская библиотекарь и наша страдалица учительница, кого воспитывали по-настоящему православные люди. Помните, в несчастных 90-х годах нам трубили, что рынок все отрегулирует. А он и экономику не отрегулировал, и людей таких сформировал, что не приведи Бог: потребителей бездушных, необразованных, некультурных, нечистых на руку, безразличных ко всему высокому, настоящему. Вот и ныне, как я замечаю, некоторые наши, власть предержащие, впали в соблазн, очаровались прогрессом, мол, «цифра» все у нас отрегулирует… Все знакомые, опытные учителя, в один голос жалуются, что при нынешней системе невозможно хорошо учить, воспитывать. Конечно, что хорошего можно вырастить из детей, если формированием сознания, личности человека во всем мире, и у нас тоже, занимаются всякие интернетные компании?! Самое страшное и непонятное, что мы сами им это отдали, мол, «прогресс не остановишь», «цифра все отрегулирует». Мы еще и переживаем, стараемся, чтобы интернет поскорее во все деревни добрался! Какое сознание, какую личность могут сформировать эти интернетные компании?! Поговорите с нашими людьми, родившимися в 90-х годах и позднее. Полная пустота души! Кроме тыканья кнопок они ничего не знают, не понимают. Самое страшное, что ничего кроме этих кнопок они и не хотят знать и понимать. Эти цифровые интернетные олигархи, мягко скажем, сами не очень образованные, не очень моральные и не очень нравственные люди. Да и с какой стати они занимаются образованием, воспитанием наших детей, нашей молодежи, да и вообще всех граждан?! А они занимаются, они форматируют, даже и не думая об этом, даже, может, и не желая никого и никак воспитывать. Просто потому, что весь мир сутками сидит в интернете!.. Вернее сказать, никто ничего не отдавал – ни воспитание, ни образование – в руки «цифровиков», а просто «прогресс» к этому привел. Западная философия, мол, прогресс не остановишь. А у нас в стране образованием, воспитанием занимаются еще и банкиры. Они что, великие педагоги? Видимо, эти банкиры мастера своего финансового дела, раз их не убирают, но… с какого, простите, перепуга они вдруг стали лезть в образование, воспитание?! Как там говорится: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник…».

Люди нынче становятся бездушными. Таких душевных людей, как Мимино, как Рубик-джан, как вятская библиотекарь, как страдалица учительница, как Александр Невский, уже не будет. Дед Владимира Владимировича Путина в первую мировую войну в перестрелке ранил австрийца. Ночью, слыша из вражеского окопа тяжкие стоны, перебрался туда, перевязал раненого! Думаю, при нынешнем западном «егэшном» образовании таких, как дед Путина, уже не будет…

Моя жена говорит на лекциях студентам: «В великой русской классике нет ни одного произведения, воспевающего прогресс?». Почему-то многим талантливым людям хотелось «выпрыгнуть» из самолета прогресса? Видимо, они чувствовали, понимали, что не туда тащит человечество этот прогресс, которому на Западе поклоняются, как Богу. И мы теперь поклоняемся! И мы туда же: «Прогресс не остановишь». Очаровались прогрессом, как Мимино белым лайнером. Думаю, народу нашему уже тошно, уже невмоготу в этом прогрессе, он тоже уже хочет выпрыгнуть из него…

Начинать нужно со школы. Учитель должен быть главным, а не бесправным, как сегодня. Мой товарищ, преподаватель русского языка и литературы, уже на грани нервного срыва. В старших классах есть компании мальчиков из богатеньких семей; они разговаривают, хохочут, играют на уроке. Слова на них не действуют. Я ему посоветовал выгонять их из класса. Он: «По нынешним законам не могу. Меня тогда самого выгонят». Я, честно сказать, не знал, что западное воспитание у нас зашло так далеко. Говорю: «Попроси директора как-то повлиять на них, на их родителей». Товарищ мой: «Просил я, но он то ли их боится, то ли они его подкупили, твердит одно: «Справляйся с ними как-нибудь сам или не обращай на них внимания». А как можно не обращать, если они не дают мне говорить, мешают другим слушать?». Я не нашелся, что еще ему посоветовать, и прибегнул к трафаретному, мало чем помогающему, призыву: «Держись!». Он уныло скривился: «Что мне еще остается».

Считаю, учитель – это главное, неприкасаемое лицо со всеми правами. Чтобы мог и выгнать из класса, и, если человеческих слов не понимают, то как со скотиной бессловесной… Если кому-то это не нравится, пусть едут на Запад. Не уверен, что там их научат чему-то доброму, а вот пол детям помогут поменять, не сомневаюсь.

Первым делом надо увеличить количество часов по русской литературе, по истории государства… И на этих предметах выключать всякие гаджиты, айфоны и прочие плоды прогресса. В классе в это время – только учитель, книги и ученики. И никаких ребусов с отгадками в виде «да» и «нет». Пусть наши дети учатся говорить, учатся думать самостоятельно, учатся слышать, видеть, чувствовать, переживать, сострадать, как дед Путина. Пусть сами, без помощи техники, выкарабкиваются на свет из тьмы своего невежества. Пусть становятся людьми, а не скотиной бессловесной. Послушайте, как говорит нынешняя молодежь. Ужас! Почти бессловесны… Весь их словарный запас: классно, прикольно, супер, эмоции…

Учитель – книга – ученик! Конечно, на математике, физике и прочих естественных предметах нужно применять все плоды прогресса, всю эту «цифру». Я не против прогресса в науке, экономике, на производстве, в военной сфере. Хотя бы потому, что если Запад тут нас опередит, то сразу, не сомневайтесь, уничтожит нас… Мы, русские, обречены быть во всем первыми!..

Однажды, узнав, что в школе сократили время на литературу, я возмутился: «Что они творят! Что творят! Только художественная литература не просто дает знания, развивает ум, но учит слышать, видеть, чувствовать…». Мой друг художник Олег Гречков мудро добавил: «Только один школьный предмет учит любви – художественная литература!». Для меня несомненно: главный предмет в школе – художественная литература. Кстати, при Советской власти так и было. И сколько талантов тогда школа взрастила! И в науке, и в культуре, да во всех областях жизни! Никогда ни в одном народе столько не было! А если мы включим в обязательные дисциплины еще и «Закон Божий» или хотя бы «Основы православной культуры», тогда два предмета будут учить любви. Тогда столько новых талантов наш народ даст миру! Тогда за державу можно не беспокоиться – она будет в надежных руках! Будет тогда что и кого защищать!

Нет, я не против технического прогресса, но почему-то Лев Толстой, не самый последний человек на земле, «выпрыгнул» из него в Ясную Поляну, Антон Чехов – в Мелихово, Василий Белов – в Тимониху, Василий Шукшин мечтал перебраться из Москвы в свои алтайские Сростки. Мимино выпрыгнул из белого лайнера в родные горы… Видимо, не очень он, прогресс, их устраивал, мало он душу грел?! Слава Богу, мне тоже удалось «выпрыгнуть» из московского самолета в Ярославскую деревеньку Старово-Смолино, что в трех верстах от древнего Борисоглебского монастыря…

Нам, России, придется выпрыгнуть из самолета западной цивилизации. В 90-е годы мы, как Мимино белым лайнером, соблазнились западным прогрессом, демократией, сами залезли в их «самолет». А самолет этот летит с огромной скоростью в «Содом и Гомору», в виртуальную реальность. Мимино Георгия Данелия выпрыгнул из белого лайнера, и нам надо выпрыгнуть… Если бы наш праотец Лот не ушел из Содома, то погиб бы вместе с извращенцами. Придется Владимиру Владимировичу еще раз набраться сил и мужества. Он много неразрешимых задач решил, но придется еще раз напрячься, чтобы «выпрыгнуть» из западного прогресса. Иначе мы пропадем вместе со всеми этими разноцветными ЛГБТ. Путин сам ведь однажды сказал: «Они (американцы и их сателлиты) сдохнут (в ад попадут), а мы – в рай». Но для этого мало деклараций, для этого надо выпрыгнуть из самолета, а не лезть в него. Они и не хотят нас пускать, а мы сами лезем. В Содом лезем! В самолет, который разобьется!..

Да, пора нам в России беречь душевных людей, как зеницу ока. Когда прогресс начнет служить душевным людям, тогда он станет человеческим, а не просто техническим. Тогда ученые не «ленивки» будут изобретать, а то, что поможет творить душевным людям. «Ленивки» нужны, чтобы человеку поменьше двигаться. Вода тухнет без движения, а человек почти сплошь состоит из воды! Потому тоже тухнет без движения, как стоячая болотная вода. Что делал технический прогресс? Все больше освобождал людей от физического труда, а потом и от умственного и душевного. От самой жизни освобождал! Жизнь – это движение. А закончилось тем, что жизнь людей втиснули в маленький экран. В замкнутый круг, квадрат экрана, как в добровольную тюрьму, люди себя загнали этим техническим прогрессом! Словно поставили себе главной целью поменьше трудиться физически и душевно. Девизы современных людей: «не напрягайся», «не грузи меня»… Вода стоячая тухнет, мертвеет и человек без напряжения, без нагрузки становится больным. Но апологеты прогресса успокоили всех: ничего, мы изобретем нужные лекарства, умные машины, всякие сложные приспособления для лечения болезней. И, действительно, достигли в этом космических высот. Вот только болезней все больше и больше! И люди почти все больные теперь. Так может человеку надо выйти из этого замкнутого круга, из этого квадрата-экранчика?! Может, начать не лекарства изобретать, а начать двигаться, нагружаться, трудиться физически и душевно?! Конечно, физзарядка поддерживает здоровье, но все-таки человеку хочется напрягаться для пользы других людей, для высоких целей, чтобы не только тело, но и душа трудилась. Одной физзарядкой не спасешься. Люди, работающие в саду, очень отличаются от занимающихся финской ходьбой. Как небо и земля отличаются. Видя на дороге ходоков с лыжными палками, мы с женой печально произносим: «Угры идут…». Это от угро-финнов…

Все великое просто, и не надо ни в чем мудрить. Расскажу всего лишь один случай из моей жизни. Лет семь назад я, как обычно зимой, загрипповал. Горло, нос заложило, из глаз слезы текут, голова разламывается. Поехал в аптеку. Набрал лекарств всяких тысячи на две. Аптекарша, женщина лет семидесяти, смотрит на меня как-то странно и говорит: «Вроде бы по виду вы умный человек». Не понимая, куда она клонит, я только пожал плечами. Аптекарша спрашивает: «Как люди продукты хранят, чтобы не испортились?». Отвечаю: «Солят». Она: «Правильно. Соль все микробы, всю заразу убивает. В стакан теплой воды положите пол-ложки обыкновенной соли и чуточку соды на кончике ложки. Полощите три-четыре раза в день горло и, желательно, нос. За два-три дня болезнь пройдет. И протекать будет гораздо легче». Я так и сделал. Все она верно сказала. С тех пор лечу простуду и грипп только соляным полосканием. Всем заболевшим знакомым рассказываю про мудрую аптекаршу и советую лечиться солью. Один друг, излечившись по моему совету, со смехом спросил: «Конечно, больше ты эту женщину не видел?». Намекая, что это была какая-то святая. Я сначала тоже засмеялся, а потом озадачился. Вспомнил. Выздоровев, поехал поблагодарить аптекаршу. Вместо нее за окошечком стояла молодая женщина. На вопрос: куда делась пожилая? Она ответила: «Не знаю, о ком вы говорите. У нас пожилых нет». Я тогда подумал, что молодая недавно работает и ничего не знает. А друг заставил меня призадуматься… Хотя неважно, кто мне напомнил прописные истины. Святая или простая женщина… Я не про то, что лечиться надо только солью, а про то, что намудрили люди с этим прогрессом, загнали себя в болезни. Надо двигаться, трудиться физически и тогда, кроме соли, едва ли что-то потребуется… Неслучайно Господь сказал апостолам: «Вы – соль земли!».

Загнали люди себя техническим прогрессом в квадрат экранчика, в тупик, в болезни телесные и душевные. Пришла пора Гуманитарного прогресса!!! Лев Толстой, Василий Белов, Федор Абрамов и другие великие русские люди много занимались физическим трудом на земле и были здоровы телесно и душевно… И счастливы… А сколько прекрасного они сотворили!.. А какие это люди!

Сидящие у квадратного экранчика сами становятся машинами, приставками к ним. Друг от друга люди отдаляются, душа становится не нужна. Поглядите в глаза «цифровиков». Не увидите в них ни доброты, ни любви. Души не увидите! Технический прогресс вытесняет из обихода человеческие душевные отношения, да и человека самого вытесняет. Что бы там ни говорили, люди все больше не нужны на производстве. Машины их заменили. Если же прогрессом возьмутся управлять личности, воспитанные по-христиански, художественной литературой, учащей прежде всего любить друг друга, природу, тогда прогресс начнет служить душевным людям. А им для себя много не нужно, им нужно, как в песне поется, «жила бы страна родная, и нету других забот». Они и в деревенском доме с печным отоплением прекрасно проживут, и будут счастливы. Я прожил лучшие годы своей жизни в бревенчатом деревенском доме безо всяких удобств!.. Для нас, как для Александра Невского, душа важнее тела.

Я не предлагаю отказаться от благ цивилизации, но призываю направить прогресс не только на обслуживание телесных, материальных потребностей, но и на потребности душевные, духовные. Прежде всего на них. Выбора у нас нет! Или прогресс станет гуманитарным, или человечеству придет конец! Выбора нет!

 

* * *

При всех наших домашних перестройках я борюсь с женой, очень любящей всякую новизну, – чтобы сохранить хоть что-то из нашей прежней прекрасной жизни. И не только для памяти; я просто знаю: без памяти о прошлом нет будущего. В деревенском доме отстоял печку с голубыми изразцами и голубую дверь со старинными металлическими ручками. В московской квартире отстоял выцарапанное Малышом (песиком нашим любимым) место на обоях у двери. Соскучившись по нам за день, слыша повороты ключа, Малыш становился на задние лапы, а передними от нетерпения царапал по стене. Когда после его смерти Мариша собралась ремонтировать квартиру, я попросил: «Это место не трогай. Иначе сделаешь мне очень больно». Хотя отлично понимал: прошу о невозможном. Конечно, немыслимо, когда рядом с новыми обоями будут старые, поцарапанные. Но просил я не зря. Мариша, умница моя разумница, придумала: оставила небольшой, в виде квадрата, выцарапанный кусочек тридцать на двадцать сантиметров и поместила его в деревянную рамку, словно картину. Картину нашей жизни с Малышом, его любви к нам. Разве можно заклеивать любовь?! Некоторые гости удивленно спрашивали: «Это абстракционизм?». Конечно, кто держал собак, те сразу догадывались. Если же и эти говорили про абстракционизм, я понимал – они своих собак не любили. Несчастные. Без любви живут. Когда вхожу в квартиру, нежно глажу это выцарапанное место, и моя благодарность к жене вспыхивает с новой силой. Надо же так меня, Малыша любить, чтобы придумать такое… Уверен, никто на свете до такого не додумался… Это Мариша придумала…

 

* * *

Дорогие наши правители, я вам, как Рубик-джан, один умный вещь скажу, только вы не обижайтесь. Какая оптимизация! Вы что, с ума сошли? На душу, на дух народа преступно средства жалеть! Чтобы родники русской жизни не иссякли, надо больше времени уделять в школе Богу и русской художественной литературе, чтобы люди становились душевными, а не роботами, не приставками к машинам, пусть даже и очень умным. А они почти уже стали. С кем поведешься, от того и наберешься. Не будем кривить душой, мол, молодежь у нас хорошая. В «Сириусах»? В элитных школах? Сколько это процентов от всей молодежи страны? Одна сотая, а то и тысячная процента! Да и эти продвинутые ребята из «Сириусов» такие ли уж они хорошие, душевные ли они? Я очень сомневаюсь…

Душевные люди знают истину: сердце неизмеримо больше головы. Оно даже невместимого Бога вмещает! Без сердца нет любви. Любовь – главное слово во всей Вселенной. И Господь наш Иисус Христос – Бог Слово! Слово о любви. Иудеи жили по закону, а пришел Сын Божий и показал, как надо жить по любви. Вот и ныне на Земле время жить по закону себя исчерпало. Опять оно пришло к Содому и Гоморе, к ЛГБТ. Но теперь уже не в двух городах, а на всей Земле! Если мы, люди, не начнем жить по любви, если не начнем управлять прогрессом, тогда, действительно, «прогресс не остановишь». Сначала он изведет душевных людей, а потом и всех других. На Западе уже к концу идет, уже прогресс за «других» принялся. Душевных почти извели…

 

* * *

Опять я утром воскликнул: «Какой сегодня денек! Какой денек!». Опять Мариша откликнулась: «А поехали в кругосветку. Такой сегодня денек!». Кругосветкой мы называем нашу поездку по Угличской дороге на родину преподобного Иринарха Затворника в село Кондаково, а оттуда возвращаемся в Борисоглеб другой дорогой – через Высоково, Переславцево, Прудищи, Щурово, Ляхово, Андреевское на Лиге… Сначала, свернув на дорогу в Георгиевское, останавливаемся возле Емельянниково. Здесь мы гуляем пешком. Здесь машины проезжают раз в час, а то и реже. Здесь каждый год в июле проходит наш крестный ход Иринарховский. Здесь мы чувствуем себя крестоходцами. Недавно набрали тут в придорожных кустах два ведра подберезовиков. Мариша – заядлая грибница, а я побаиваюсь испытывать больной позвоночник. В этот же раз, когда жена радостно подняла над головой красавца на толстой крепкой белой ножке в большой коричневой шляпе, я не выдержал, тоже взялся собирать.

Как обычно, прошагали почти до Георгиевского. На обратном пути навстречу – светлая легковая машина, а в ней улыбается от всей своей широкой души о. Дионисий. Жизнь его полна чудес. В молодости долго искал, в чем смысл жизни. Перечитал много умных книг, в том числе восточных. Но все как-то не удовлетворяло душу. Однажды нашел на чердаке бабушкино Евангелие. Прочитал и радостно воскликнул: «Нашел, нашел! Вот что мне нужно!». Да, вот этого, благой вести, искала его жаждавшая истины душа. Вслед за ним вся семья пришла ко Христу. Отца рукоположили в иереи, а сам он, со временем, принял постриг в Борисоглебском монастыре.

Вылез о. Дионисий из машины, обнялись, почти не касаясь друг друга. Кратенько поговорили. Вдруг он предложил: «Поехали ко мне на пасеку!». Одно из его многочисленных монастырских послушаний – пасека в лесу за селом Георгиевским. Много раз он приглашал меня сюда погостить. Я обещал, но никак почему-то не получалось. Все должно происходить в свое время. Поэтому я не чувствовал себя виноватым. Так и говорил: «Значит, время еще не пришло». И на этот раз я колебался: мы ведь в кругосветку собрались. Мудрая моя жена: «А поехали!». Возле Георгиевского свернули за нашим другом на узкую проселочную дорогу. Нет, не дорогу, а набитые машинами две колеи. Деревья, кусты растут так близко, что вверху они сомкнулись над колеями. Ехали, словно в зеленом тоннеле. Никогда по такому тоннелю из живых деревьев не ездили. Хозяйство у о. Дионисия оказалось немалое – ульев сорок-пятьдесят, а вот домик незавидный. Не то сарай, не то летний вагончик. Все в нем заставлено пчелиным инвентарем. В правом углу узкая монашеская кровать; скорее, маленький топчанчик. Ходя по пасеке, мы мало разговаривали. Нам было достаточно чувствовать, что мы наконец-то можем пообщаться не на ходу, просто побыть вместе. Я только обмолвился, мол, собирался к нему лет пять, все только обещал. Он со смехом поправил: «Не пять, а десять. Я здесь десять лет». Я понял, это о. Дионисий о том, что очень долго ждал меня. На сердце стало еще теплее. Невольно вспомнил: в детстве наш друг мечтал жить в лесу со зверями. Пасека в лесу. Зверей вокруг полно. Кабанов, лосей, лис… Мечта сбылась. И сразу до меня дошло, почему нам так хорошо сейчас, что даже говорить не нужно. Я сказал: «Очень редко оказываются вместе три человека, мечты которых сбылись». О. Дионисий согласно улыбнулся, он прекрасно понял, что я про особую ауру, что вспомнил его детскую мечту, что мы с Маришей мечтали служить русской литературе, и вот служим, что у нас сейчас редчайшая троичная радость!..

Наконец я спохватился: друг наш приехал сюда не разговоры разговаривать, а работать. Направляясь к машине, на ходу вслух подосадовал, что опрометчиво съехал вслед за о. Дионисием на мокрую луговину. Как теперь выберусь? Он успокоил: «Бибикнешь, если что». Я оправдался: «Я водитель-то плохой. За меня Бог рулит». Друг наш просто рассиялся: «Значит, выедешь». Он сын мудрых родителей о. Виталия и матушки Татьяны. О них я написал в рассказе «Никуда не годится». Они одарены красноречием, говорят сплошь афоризмами. Недавно спросил матушку Татьяну по телефону: «Как дела?». А она: «Какие у нас дела. Всё в делах». Вот и о. Дионисий сказал самые точные слова: «Значит, выедешь». Уже отойдя довольно далеко от его вагончика, я крикнул: «Это будет прекрасная точка, как гостили у тебя на пасеке». Когда мы, шагая по тропке, скрылись за деревьями, он вдруг крикнул: «Сергей Антонович, вам меду надо?». Я обрадовался: «Надо». Вернулись на пасеку. Друг наш вынес из своего вагончика трехлитровую банку темного-темного меда, который так хорошо намазать на ломоть белого пахучего монастырского хлеба (магазинский ничем не пахнет и вкуса не имеет) и употребить с чаем в хорошей компании. Больше всего на свете люблю запах хлеба. Показав на банку, я ахнул: «Куда ты такую большую?» О. Дионисий: «У меня других нет». Все у него от широкой русской души. Мариша потом призналась, что, уходя, удивилась: «Как же он медом нас не одарил?!». Я, уходя, тоже удивился. А наш друг, словно прозрев наши бренные мысли, тут же опомнился, что от радости долгожданной встречи так растерялся, что забыл обязанности хозяина – осчастливить гостей плодами рук своих.

Конечно, на дорогу я выехал без труда – за меня ведь Бог рулит!

 

* * *

После гостеванья на пасеке у о. Дионисия Мариша радостно воскликнула: «В кругосветку не поедем – и так впечатлений хватает». Но я, словно предчувствуя, что сегодня мы еще не все чудесное увидели, повернул не в Борисоглеб, а в Емельянниково. Там на обочине стоял наш монастырский прихожанин дед Иван. Конечно, стоял с внуком. У него их очень много. У них такая взаимная любовь, что я его одного и представить не могу. Всегда он с внуками. В храме Бориса и Глеба, когда дед Иван сидит на лавке, они его так облепляют, что одну его голову видно. И к той детская головка прильнула. Махнули мы дружески друг другу. В это время обогнал нас белый микроавтобус, из которого радостно помахала рукой молодая женщина. Не успели разглядеть, кто: но подумали, что Маша Божкова (Мартышина). Ясный она человек.

В Кондаково Мариша, жалея мой позвоночник, снова предложила не ездить в кругосветку – дальше дорога такая колдобистая, такая ямистая, всю душу вытрясешь: вернуться той же хорошей Угличской трассой. Но я не стал разворачиваться. Поехал дальше. Объяснил жене, что мне хочется увидеть того парня, который однажды, проезжая на велосипеде возле деревни Прудищи, поздоровался с нами, словно со знакомыми. Видно было, он москвич, а они редко здороваются со встречными, тем более на такой глухой дороге, а этот поздоровался. Каждый раз, проезжая Прудищи, я надеюсь снова его встретить. Снова он поздоровается, а я подарю ему свою книгу. Такому человеку она пользу принесет… Куда-нибудь он придет: или в храм, или на крестный ход Иринарховский…

Еще я снова хотел увидеть возле Прудищ на опушке леса лося с желтыми рогами. Несколько лет назад он стоял совсем близко к дороге, но почему-то не испугался нашей машины. Умная моя жена сразу сообразила: «Коровы его заинтересовали». На другой стороне дороги паслось несколько коров. Хочется мне еще увидеть лося с желтыми рогами… Но не в этот раз. Ни парня, ни лося мы не встретили. Зато после Щурово из придорожной канавы выбежала черная такса. Увидав дворняжку или лайку, я бы не обеспокоился, что собака так далеко от села забралась, а эта горожанка или потерялась, или ее бросили?.. Оставалась одна надежда, что хозяева остановились где-то впереди и собирают в лесу грибы. Такса изо всех сил бежала за нами. У меня сердце защемило. Глядел на нее в зеркало заднего вида, не зная, как теперь с ней быть. После первого поворота на обочине стоит двухколесный мотоцикл советских времен – из тех, что служат вечно. Я обнадежил Маришу: «Наверное, это хозяева таксы?». Сам же понимал: конечно, нет. На таких коротких ножках за мотоциклом не угонишься. Это тогда издевательство. Остановились мы рядом с мотоциклом. Из леса вышли молодой мужчина и подросток. Я безнадежно спросил: «Вы собаку не потеряли?». Мужчина благодарно улыбнулся: «Наша это. Вон она бежит». Все же я оставался в недоумении. По словам и улыбке мужчины понятно, они собаку свою любят, но таксе бегать за мотоциклом – это издевательство. Если бы у них был мотоцикл с коляской, а тут двухколесный – куда собаку посадишь? Поэтому я не знал – то ли радоваться, то ли печалиться, что собака нашла хозяев. Сели в машину. Мариша вдруг: «Погоди, посмотрим, как они встретятся». Я и сам хотел посмотреть. У таксы все тело от радости крутилось, как веретено. Потом мужчина сел на водительское место, мальчик – впереди отца, а такса привычно с места прыгнула ему на руки, и они уехали в сторону Щурово. Мы облегченно вздохнули: нет, не издеваются, они ее на руках возят. Правильнее сказать: на руках носят. Счастливая собака. Повезло с хозяевами. Конечно, моя мудрая жена попросила меня подождать, чтобы узнать, издеваются они над собакой или любят ее… Чувствовала, вместо печали радость сердце наполнит. Все же я не совсем согласен с моим любимым Соломоном Премудрым. Нет, все же во многой мудрости не только много печали, но и радости тоже много. Думаю, ее гораздо больше. Это я про жену и немножко про себя…

 

* * *

После Ляхово по традиции поздоровались и сразу же попрощались с сосной, увековеченной мною в «Лете 2020 от Рождества Христова». Однажды зимой проезжали здесь. Поглядел я влево, в сторону дороги на Березники, и увидел одинокую сосну. Воскликнул: «Смотри, какая сосна необычная…». Мариша мгновенно сорвала у меня с языка: «Как дерево». Как же мы много с женой прожили вместе! Именно это я и хотел сказать, что сосна своей шарообразностью похожа на дуб. Все-таки настоящее дерево – лиственное, дуб, клен, береза… Особенно дуб – на нем очень много листьев. Настоящее дерево – это листва, а не иголки, как у сосны… С тех пор здороваемся и прощаемся с увековеченной сосной: «До свиданья, подруженька наша. Надеемся, до скорого», – и крестим ее. Если Мариша, задумавшись, не крестит, я прошу: «Ты тоже перекрести».

 

* * *

На подъезде к Инальцино высматриваем черно-белую корову, обычно пасущуюся на луговине за огородами. Назвали мы ее Пеструхой. Ее всегда очень хочется увидеть. Коров-то частных почти не осталось. Теперь все коровы на животноводческих комплексах. В нашем районе их аж два, а там коровы уже не матушки-кормилицы, а агрегаты по производству молока и мяса. Они уже никогда под синим небом на зеленом лугу траву не пощиплют. Как родились в стойле, так в нем до самой смерти и простоят… И никто их не ласкает, никто с ними не разговаривает… На этот раз, увидав нашу Пеструху, я неожиданно сказал: «Сейчас она на тебя посмотрит». Пеструха вдруг, перестав щипать траву, подняла голову и, вытянув морду в нашу сторону, замычала, словно приветствуя нас. Так мы обрадовались. Неужели она почувствовала, что мы ждем встречи с нею?!. Мариша прозорливо попросила: «Когда напишешь о ней, надо будет ее хозяевам книгу подарить». Я согласился: «Обязательно заедем и подарим. То-то они удивятся: кто-то на их корову с дороги смотрел, потом написал о ней. Пеструха наша тоже будет увековечена, как Ляховская сосна и многое-многое другое…». А когда писал эту вещь, понял: «Значит, можно будет и в синий уютный домик в Коромыслово наведаться, с хозяйкой познакомиться. О ней-то я тоже написал».

 

* * *

После Инальцино обогнали мотоблок. За рулем – мужчина лет сорока, а в кузовке – женщина, его ровесница. Она облокотилась рукой на мужнину лопатку. И столько в этом облокачивании усталой грации, столько любви! По-крестьянски встав на заре, наработавшись до седьмого пота, так нежно и ласково опереться на плечо мужа! Я невольно притормозил, оглянулся на них. Такого счастливого блаженства на лицах я, пожалуй, никогда не видал… Вот это любовь! Через месяц снова увидели их на дороге в мотоблоке. Увидели еще раз, наверное, затем, чтобы убедиться, эта великая любовь нам не пригрезилась, не приснилась…

 

* * *

Проезжая Андреевское на Лиге, как обычно крестимся на сиренево-розовый храм на взгорке и молимся: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего протоиерея Игоря и в селениях с праведными вчини». Мы были с ним, настоятелем этого храма, знакомы лет двадцать. Он нередко приглашал меня на престольные праздники. Однажды за столом только что назначенный к нам архиерей вдруг налил полный стакан водки и протянул его о. Игорю: «Пей». О. Игорь смутился, но твердо отказался: «Владыко, я не осилю». Думаю, архиерей проверял своего благочинного. Тот выдержал испытание и был оставлен в своей должности. Зачем владыке пьяницы благочинные, и зачем лизоблюды? Епископ понял: благочинный не пьяница и не лизоблюд. Когда, проезжая Андреевское на Лиге, мы впервые помолились об упокоении его души, я вслух удивился: «Обычно вспомнишь усопшего, и невольно всплывет о нем что-нибудь нехорошее, а вот про о. Игоря сейчас ничего плохого не всплыло. Хороший он человек».

В последний раз встретились с ним возле Борисоглебской почты накануне его болезни. Едва сдерживая слезы, он рассказал, что некоторые осуждают его за соблюдение в храме антиковидных мер, мол, батюшка маловер. С такой болью он это говорил. Несколько десятков лет о. Игорь, маститый протоиерей, простоял пред престолом Божьим, два десятилетия нес нелегкие обязанности благочинного Борисоглебского района… Полное право имел напомнить об этом своим судьям, но он не напомнил. Все-таки кто-то из прихожан ковиддиссидентов, не соблюдающих никаких мер предосторожности, заразил своего настоятеля. Он заболел ковидом, который впоследствии дал сильное осложнение, и о. Игорь отошел ко Господу. Один его настоящий друг так и сказал мне: «Умер от последствий ковида, – и с уважением добавил: – На Пасху, совсем больной, он вышел из алтаря причащать… У него пятеро внуков пономарят в храме!..».

Не смею утверждать, что о. Игоря загнали в могилу, это один Бог знает, но я видел его слезы… Очень он переживал…

 

* * *

Возле села Лавреньково всегда вспоминаю о. Василия. Однажды после воскресного крестного хода вокруг монастыря я настолько воодушевился, что решил потрапезничать с братией. Давно не трапезничал, хотя имел тогда благословение наместника трапезничать в обители. Конечно, растрогал меня сам крестный путь: старая липовая аллея вдоль высокой стены, виднеющиеся за ней зеленые верхушки дерев, брат Глеб, как журавль, вышагивающий со своим фонарем. Но больше всего растрогал брат Артемий, приставленный к святым веригам преподобного Иринарха. Крестоходцы по очереди подходили к нему. Он возлагал им на плечи вериги. Шагов через пятьдесят снимал и возлагал на следующего. У меня ночью сильно давление подскочило; еле сбил его таблетками и очень хотел пройти в веригах, но к Артемию подойти не решался. Он почему-то недолюбливал меня. Никогда не здоровался и вообще старался не замечать. В этот раз я красноречиво держался поближе к Артемию, но попросить не смел. Он увидел мой безнадежный взгляд, неожиданно махнул, мол, иди сюда. Надевая вериги, я поблагодарил: «Как раз у меня давление сегодня высокое». Брат Артемий: «Да, в самое время». Не снимал с меня вериги от Сретенского надвратного храма аж до остановки у пруда. Шагов пятьсот! Я решил здороваться с ним, но он потом снова перестал замечать меня. Но в тот день Артемий так растрогал своим великодушием, что я решил продолжить праздник: потрапезничать с братией монастырской, а потом на весь день предложить наместнику свои услуги как водителя. В первые годы после открытия монастыря частенько возил его. Решительно направился к трапезной, но тут перехватила меня Татьяна Федоровна, питерский врач, живущая летом в деревне Опальнево: «Сергей Антонович, не могли бы вы о. Василия ко мне подвезти – давление измерить?». О. Василий оказался монахом Псково-Печерского монастыря, по состоянию здоровья переведенным в среднюю полосу, в город Иваново. Пили мы чай в уютном старинном доме предков Татьяны Федоровны. О. Василий как-то очень заинтересовался моей личностью. Неожиданно спросил: знаю ли я хоть одного большого русского писателя, не жившего в деревне? Я не вспомнил. О. Василий обрадованно изрек: «Города – это дело рук человеческих, а село – Божье дело!». Словно почувствовав, что у меня туга в сердце, посоветовал: «Если с сердцем плохо, то надо не таблетки, а кагора хорошего выпить. Я так сердце вылечил». В ответ я рассказал, как меня лечил песик Малыш. Сердце защемит – обнимешь его, прижмешь к груди, и сразу отпускает; а теперь лечить некому. О. Василий с уважением одобрил: «Кто животных любит – это счастливцы, а кто обижал, тому на том свете плохо будет».

За какие-то полтора часа общения у Татьяны Федоровны я почувствовал – это очень родной мне человек. И животных любит, как я! И моряк, как я! И очень он заинтересовался моим творчеством! Попросил подарить ему мою книгу. Пришлось после Татьяны Федоровны заехать ко мне в Старово-Смолино. В дом о. Василий отказался зайти. После признался: не хотел мою жену беспокоить; а жена в Москву как раз уехала.

Татьяна Федоровна посоветовала ему сделать рентген легких. Я вызвался свозить его завтра в поликлинику. Он сначала отказался, но я настоял. Утром Татьяна Федоровна звонит, мол, о. Василий сам попозже доберется. Уже поняв, какой это скромный человек, что он стесняется меня беспокоить, я быстро за руль и – в Лавреньково, где о. Василий гостил у архимандрита Кенсарина, собрата по служению в Псково-Печерской обители. Застал его голосующим на дороге… После поликлиники доставил обратно. Он предложил потрапезничать. Возле стола вдруг забыл слова Отче наш… Я не удивился, мол, как же так, монах Господню молитву не знает! Я просто подсказал. С первых минут знакомства почувствовал: это человек особенный, не трафаретный, что ли… Все им сказанное сразу запоминалось. Показав рукой на картину за моей спиной, попросил глянуть на нее. Я глянул: «Интересная». О. Василий задумчиво: «Нет, что-то с ней не то, с художницей этой. Храмы без крестов, как мечети… А может так потом и будет – храмы без крестов, как мечети?.. Время сжимается…». Я подхватил: «В Москве это сильно чувствуется, а в Борисоглебе нет». Он согласился: «В Борисоглебе время меньше сжалось. Нынче мы живем не во времени, а в сроках! Апокалиптическое сейчас наступило…». Я понял: скоро Апокалипсис, только никто не знает когда… Поэтому времени у нас нет…

Подробно расспрашивал меня, как я пишу, откуда что беру. Очень обрадовался, что я ничего не придумываю. Поинтересовался, какие сны мне снятся. Я рассказал недавний сон о клобуке и скуфье. Во сне я ходил в клобуке. Он оказался настолько тяжел, что голова моя валилась набок, и все я о притолоки им задевал. Снял его, надел скуфью, и сразу стало голове легко-легко. О. Василий воскликнул: «А я-то думал вчера: почему он не дьякон?!». Еще я вспомнил сон о смерти. Сижу во сне на скамье. По бокам два человека. Вижу, невдалеке какая-то темная фигура появилась. Поправила на голове платок, и я увидел: у нее нет лица. Какая-то тьма вместо лица. Я почувствовал: это смерть. Вдруг она направилась в нашу сторону. Я не понимал, к кому из нас троих смерть направилась, но от страха весь затрепетал. Такого ужаса я никогда в жизни не испытывал. Даже когда тонул в проруби… Давай я креститься. А смерть приближается. Вот она уже в нескольких шагах. Вдруг какая-то невидимая рука схватила мою руку – не могу ее от живота оторвать, чтобы перекреститься. Со слезами взмолился: «Господи, помоги». Невидимая рука отпустила мою. Я перекрестился – смерть исчезла. Проснулся весь в поту. Долго не мог прийти в себя и крестился, крестился. Потом понял: смерть неверно называют безносой – у нее тьма вместо лица. У нее вообще нет лица. Лик – это образ Божий. Мы сотворены по образу Божию, смерть же без-образна. «Черный квадрат» Малевича – это образ смерти!

О. Василий вначале моего пересказа мягко поправил, мол, это не смерть, а бес; но, выслушав, надолго задумался, потом сказал: «Надо начертание креста творить. Ну-ка попробуйте». Показал. Я попробовал. Никак у меня не получалось, как надо. Вдруг так я устал, что все силы кончились. Еще он посоветовал мне собороваться. Я объяснил, почему не соборуюсь: «Может, я чего-то не понимаю, но мне кажется, после соборования надо жить уже чисто и строго, будто сегодня умирать. Я пока не готов жить чисто и строго, не готов сегодня умирать. Многие люди соборуются, а потом живут, как жили. Думаю, это плохо. Это Бога обманывать. Пообещать и не выполнить. Наверное, лучше не обещать? Одна моя знакомая как-то с восторгом сообщила, что на днях соборовалась. Я, хорошо её зная, сказал, мол, теперь тебе надо жить почти свято. Она свое: “У меня только один грех – я одинокая женщина”. Мол, с мужчинами грешу. Я тоже не отступился: “Теперь тебе придется от этого греха отстать…”. Знакомая недовольно поглядела на меня и потом рассказала священнику, что я против таинства соборования, а я не против, но…» О. Василий неожиданно опять согласился: «Очень хорошо ты ей объяснил. Раньше за грех убийства на двенадцать лет от храма отлучали, а за прелюбодейство – на шестнадцать!». Вспомнив того священника, обидевшегося на меня за то, что я якобы отговариваю его прихожан от соборования, я признался, что не всех духовного звания уважаю. О. Василий мягко возразил: «Надо не только духовных, а вообще всех людей уважать». Я устыдился и рассказал про своего соседа Васю, который никого не осуждал, а всех старался оправдать. Благодаря ему я понял: надо находить, за что уважать. Если и не найдешь, то уже не осудишь, а жалеть будешь, жалость найдешь. О. Василий одобрительно кивнул. Необыкновенный монах! Впервые я такого встретил. Обычно люди духовного звания стараются последнее слово за собой оставить, а этот чаще смиренно соглашался со мной… Очень он поразился моему рассказу, как песик Малыш меня к жене привязал, к Богу привел… Несколько раз восхитился: «Я такого не знал».

На прощанье проводил меня до машины. Очень мы с ним сроднились за два дня. Я дал ему тысячу рублей, а он не взял: «Сто, и хватит». Все-таки я настоял, дескать, от чистой души. О. Василий пояснил: «Когда кто много денег дает, то за него трудно молиться… А я их о. Кенсарину отдам». Кивнул на строящийся неподалеку дом. Я понял: он хочет молиться обо мне.

Потом о. Василий несколько раз приезжал на Иринарховский крестный ход. Мы на ходу говорили с минуту, не больше, но я видел: он хорошо меня помнит. Однажды сказал: «Я за тебя молюсь». Я ответил: «Я знаю». О. Василий не удивился…

На обратном пути из Лавреньково, во второй день, я зачем-то заехал к Людмиле Павловне. Поглядев на меня, она обронила: «Какой-то вы еле двигающийся сегодня». Я рассказал про прозорливость о. Василия, как он все мои грехи провидел. Глядя куда-то в сторону, говорил вроде бы непонятно о ком, но я сразу по грехам узнал себя. Все совпало до самых мелких грешков, будто я ему очень подробно исповедовался. Людмила Павловна недоверчиво произнесла: «Старчик!». Но я не обратил внимания на ее насмешливый тон: «Очень тяжело, когда человек насквозь тебя видит. Я и не знал, что это так тяжело. Тяжело с духоносными людьми рядом находиться. Вернее, сначала хорошо, а потом такая усталость навалилась. Они, видимо, это знают и стараются скрыть свою духоносность. О. Василий сначала испытывал меня. Будто бы забывал слова молитв и будто бы забывал, что их надо читать не только перед едой, но и после. Но я почему-то не усомнился в нем, почему-то сразу понял: он так себя от почитания оберегает, как юродивые на Руси себя оберегали… Чтобы люди со смехом вспоминали, как монах молитвы забывает и талдычит про кагор. Дескать, у него одно лечение – церковный кагор. Один день он меня испытывал, а увидев, что я проникся к нему, немножко раскрылся, показал…

Когда о. Василий почил в Бозе, я чудом узнал об этом недели через две и почувствовал, что потерял родного человека, молитвенника за меня, а общались мы с ним всего два дня и несколько раз по минуте… Знаю, он обо мне, грешнике окаянном, и там, перед престолом Божиим, молится…

 

* * *

Утром я всегда долго просыпаюсь, долго умываюсь, долго делаю зарядку, долго завтракаю. Потом долго не могу сесть за рабочий стол. Долго гляжу в окно или же сижу под Галкиной яблоней… Когда-то, много лет назад, Мариша старалась меня раскачать, чем-то нагрузить, найти мне какое-нибудь заделье, чтобы зря время не пропадало. Я обычно шутливо напоминал ей печальный рассказ моего крестного, замечательного прозаика Владимира Богатырева, «Варакощь». Жил один мужик в деревне. Жил небогато, тихо. Сажал картошку и морковку – ровно столько, чтобы на год хватило. Больше всего он любовался красотами природы. Односельчане жалели его, мол, такой хороший мужик, а живет бедно и один. Подыскали ему жену. Работящую энергичную бабу. Жизнь на подворье закипела. И картошки, и морковки, и всего другого много посадили и урожай собрали богатый. Некогда стало, как говорят, ворон считать. Односельчане радовались: «Вот это другое дело, а то и не понять, зачем живет человек». А мужик этот как-то загрустил и вскоре повесился. Никто не понял, что произошло. Только один человек вдруг произнес неслыханное слово: «Варакощь», и все согласились: да, это Варакощь…

Напоминал я Марише рассказ «Варакощь», и постепенно она устала от моих шуток, отстала от меня. Ведь в каждой шутке есть доля правды… А в это утро неожиданно забылась – уж слишком долго я раскачивался: «Лучше бы сходил в сад, собрал листочков дуба, смородины, вишни». Мариша собиралась солить огурцы. Я удивился ее забывчивости, напомнил «Варакощь», конечно, присовокупив, что я сам знаю, что для меня лучше. Но малосольные огурцы я люблю, да и совестно стало. Очень-очень редко жена меня о чем-то просит. Надоел я ей с этим «Варакощем». А стоит мне самому о чем-то заикнуться, она тотчас бросается исполнять. Частенько слышу, как по телефону Мариша убеждает людей, мол, не беспокойтесь, это для меня очень легко. Все для нее легко, все – легкотня! Да, с Маришей и заикаться ни о чем не надо, надо просто подумать, и она сразу исполнит. Недавно зимой сижу в своей светёлочке, гляжу в окно, как птичьими перышками плавно падают снежинки, как прекрасно укрывают они белую землю, соседский дом наших друзей Лены и Джоса (он индиец), и вдруг понимаю: они никогда не видели такую красоту – свой дом зимой. Только летом живут в нем, и надо бы его сейчас сфотографировать и им послать. Может, возьмут и насовсем в деревню переберутся?.. Гляжу, Мариша моя одевается. Спрашиваю: «Далеко ты собралась?». Она: «Хочу Ленкин дом сфотографировать и им послать. Зимой они его никогда не видели». И еще немало подобных случаев могу рассказать про свою жену. Потому миролюбиво, как будто мы и не ссорились, подошел к Марише: «Сколько листочков надо?». Она: «Всех по тридцать пять штук». Сначала собрал вишневые листочки. Они обыкновенные – похожи на лодочки. Зато смородиновые похожи на три сердечка, прижавшиеся друг к дружке. С узорчиками по краям. Дубовые листы крепкие, как кожа. Похожи на диковинных многолапчатых зверьков… В дальнем углу сада подошел к двум старым яблоням, между которыми могилка Малыша, песика нашего любимого. Многие годы я почти каждый день бывал на могилке, а в это лето редко. Попросил у Малыша прощения за плохую память, но оправдался: «Ты всегда у меня в сердце». Как обычно, произнес свой афоризм: «Песька, почему ты такой любимый? Потому что родной. А почему ты такой родной? Потому что любимый. Вот такой замкнутый круг у нас с тобой получается. И этот круг никому не разомкнуть». Конечно, кто же круг любви может разомкнуть?! Никто!

Домой я вернулся не только с листочками дубовыми, смородиновыми, вишневыми, но с ароматами садовыми, с синим небом и солнцем, с Малышом нашим любимым… Поблагодарил жену: «Хорошо, когда утро в саду начинается. Утро в саду – это чудо!». Невольно вспомнил и рассказал Марише, как однажды увидел в телепрограмме фильм «Сады осенью». Восхитился: «Какое гениальное название «Сады осенью»!» Подумал: это новое творение режиссера Отара Иоселиани. У него всегда названия чудесные: «Листопад», «Жил певчий дрозд», «Пастораль»… Жил певчий дрозд Отар Иоселиани в родной Грузии, потом перебрался зачем-то во Францию? Там затосковал по Родине, и фильмы уже получались не такие шедевры. Конечно, я посмотрел «Сады осенью». И не только из-за названия, но чтобы удостовериться, что эстетическое чувство меня не подвело. Не подвело. Это Иоселиани, и фильм оказался чудесный. Режиссер наконец-то нашел во Франции родную Грузию. Он не о Франции, он о Грузии сказал свое чудное, как сады осенью, слово… Какие у него слова: «Листопад», «Жил певчий дрозд», «Пастораль»! Потому я сразу почувствовал: «Сады осенью» – фильм Иоселиани!..

Я, конечно, неблагодарный человек – все напоминаю жене рассказ «Варакощь», а она всегда дарит мне своими поручениями (например, листочки в саду собрать) то «Летнее утро в саду», то «Сады осенью», то «Зимние русские вечера», и еще много прекрасного. Но я люблю над Маришей подшучивать. «Варакощь»-то я от избытка чувств напоминаю. Освобожденнее от домашних обязанностей писателя, чем я, наверное, нет во всей Вселенной! Едва ли кто больше меня любуется красотой Божьего мира! Люблю я немножко посердить жену. Нравится мне, как она сердится, что она может на меня сердиться, что я теперь не обижаюсь. Я смеюсь, я счастлив – у нас с женой летнее утро начинается в саду!.. Листочки вишневые – лодочки. Листочки смородиновые – три сердечка, прижавшиеся друг к дружке, с узорчиками по краям. Троица Листовая! Вся наша жизнь протекает в прекрасном саду!..

 

* * *

Возле врат монастырских встретил доброго друга монаха. Из-за пандемии, наверное, год с ним не виделись. Обнял его сердцем. Он тяжело переболел ковидом, потому первым делом справился о моем здоровье. Я успокоил: «Слава Богу, нас эта чаша пока миновала. Недавно привились. Грех жаловаться. А вот одиннадцать знакомых умерло от ковида». Друг мой перекрестился: «На все воля Божья, промысел Божий». Я не согласился: «Неужели Господь промыслил о многих людях, чтобы они умерли убийцами, насильниками, ворами или от заразного поцелуя? Думаю, у Творца промысел о каждом человеке хороший, а вот исполнится он или нет, от самого человека зависит. Великую свободу Бог нам, людям, даровал. Это дьявол хочет всех сделать своими рабами, заставить жить по его воле. Бог никого не принуждает. Даже Сын Божий сам выбрал крестные страдания… Хотя промысел такой о нем был, но Он сам выбрал. Спаситель только показывает: этой дорогой пойдешь – вот это найдешь, другой дорогой пойдешь – другое найдешь. А по какой дороге пойти – человек сам выбирает. Если тесной, в гору, то Он в трудную минуту помогает… Создатель великую свободу нам даровал! Уходя от Бога, мы теряем свободу и попадаем в рабство к дьяволу. Свободны мы только с Богом».

Монах мой смиренно выслушал простеца мирянина и кивнул: «Это уже богословие». Дескать, он не богослов, потому не будет мне возражать. За такое монашеское смирение я его и уважаю…

Как же Отец наш Небесный любит людей, как переживает за нас, детей своих непутевых, сколько нам прощает! Когда люди совсем оскотинеют, озвереют, тогда Господь придет на землю второй раз. Тогда «звезды с неба спадут» и «силы небесные поколеблются» от горя страшного – все, что о человеке, пришло к концу!!! Не только мы на звезды глядим, но и они на нас глядят. Звезды на нас надеются, звезды на небе зависят от нас. Пока мы совсем не оскотинеем, они с неба не спадут. Звезды – это слезы небесные о нас людях. Падем мы, и они спадут с неба, скатятся по его «щекам», как слезы Господни о своих несчастных творениях. Безутешные слезы, которые сосчитать невозможно, как звезды на небе…

 

* * *

Я не могу пройти мимо человека молча – обязательно что-нибудь скажу. При другой встрече повторю, что сказал в первый раз. В Борисоглебских магазинах говорю продавцам одну и ту же фразу: «Те же, и это хорошо, что те же». Сначала все озадачиваются, потом понимают и улыбаются по-родному. Одну нашу прихожанку монастырскую обыкновенно спрашиваю: «Ну что, улыбается?». Она отвечает: «По-разному». Ее муж, мой хороший знакомый, всегда улыбается мне, проезжая на машине. Улыбка у него добрая, широкая. Его жене я как-то рассказал про его улыбку, а она кисло: «Мне он редко улыбается». Я сразу понял почему: она непослушна, как многие православные жены, у которых мужья редко бывают в храме. Стал я спрашивать: улыбается ли ей муж? В надежде, что она задумается: почему он другим людям улыбается, а ей редко. Пока она не поняла, почему я привязался к ней с этой улыбкой. Воспринимает как шутку. Никак не уразумеет: у доброго мужа, а он очень добрый, жена должна быть послушной…

Недавно на проповеди святейший патриарх Кирилл сказал: «Надо уметь отличать шумы от сигналов». Особенно это важно в наше апокалиптическое время. Столько сейчас шума! Особенно в интернете – там почти сплошь шумы. Сигналы все-таки исходят от Церкви, от Государства нашего, а шумы – от интернета и недалеких людей. Все-таки верить нужно Церкви нашей и Государству нашему. Один мой друг возразил: «Я не верю теперь никому и ничему». Я же считаю, человек не может без веры. Если в Бога не верит, так верит в науку, в природу… Если президенту и патриарху не верит, так будет верить в интернетные шумы… Человек непременно во что-то верит. Человек вынужден верить, многое на веру принимать – потому что не знает всего. Много чего человек своим умом объять, вместить, охватить не может, но это не значит, что этого нет, и он это понимает. Потому вынужден верить. Вера все вмещает, даже невместимого Бога. Вера – это желание, это возможность объять необъятное, вместить невместимое, охватить неохватное, бесконечное…

 

* * *

Накануне нашего Иринарховского крестного хода из Борисоглеба в село Кондаково (родина преподобного Иринарха) закончился наш карантин после второй прививки от ковида. Мариша была против участия в крестном ходе. Мол, народу со всех концов страны много соберется, притащат с собой заразу. Я согласился и предложил в первый день подъехать с улицы к келье преподобного Иринарха Затворника, помолиться у окошечка, к стене приложиться. Так и сделали, но на другой день жена почувствовала, что мне просто невмоготу сидеть дома, что я места себе не нахожу, когда идет крестный ход. Обреченно махнула рукой: «Ладно, поезжай». Я приехал на дорогу возле Кучер. Часа два ждал вместе с полицейскими. Наконец, показалась первая, обогнавшая всех, крестоходка со своей дочкой. Увидав меня, как-то криво улыбнулась: «Давно вас не видела». Я, словно не поняв ее намека, дескать, в храм вы редко стали ходить, ласково удивился: «Как здорово дочка твоя подросла!». Но она не сменила тон: «Много времени прошло». Потом показался знакомый батюшка. Кинулся меня обнимать, хотя я приложил руку к груди: «Обнимаю сердцем». Вдруг он словно прозрел, показал на мою маску: «Зачем ты это надел?». Я приложил палец к губам: «Надо». Он молча двинулся дальше. Может, подумал, что я заразился ковидом? Может, просто не нашелся, что ответить? Не знаю, но я вдруг понял: эти двое из самых смирных, а дальше идут такие «отважные» бойцы, не приведи Бог. Сразу вспомнил, как Мариша убеждала меня не ездить: «Сказанут тебе что-нибудь такое, что у тебя сердце от боли остановится. Кому это надо? Врагу». Теперь почувствовал: может сердце остановиться. Может! Сел в машину и уехал, не стал встречать, как много лет встречал, крестный ход. Дома жена одобрила: «Разумно поступил». Но утром такая радость сердце мое посетила. Почувствовал: мне совершенно все равно, что скажут, как на меня поглядят. Такую силу бодрую я в себе ощутил. Жену же успокоил, что маску надевать не буду: «Там все готовы хоть сегодня умереть, а если меня заразят, то уже не до смерти – я привитый». Мариша только вздохнула. Когда ехал в Кринках – звонок. Жена: «Тут Ира (внучка наша) просит, чтобы ты ее с собой взял». Наши внуки, можно сказать, выросли в крестном ходе. Конечно, я сразу сообразил, что произошло. Мариша позвонила Нине (нашей дочке), дескать, не смогла удержать отца, а находчивая Нина, мол, давай Иру с ним отправим – при юной девушке наглые хамить не посмеют. От такой заботы на сердце совсем тепло стало… Остановились с Ирой возле Звягино. Идет крестный ход. Людей немного – человек триста. Обычно около двух тысяч. В самом конце о. Иоанн (наместник Борисоглебского монастыря), широко размахивая большой кистью, кропит всех и всё вокруг святой водой. Увидав нас с Ирой, очень обрадовался, позвал рукой: идите поближе. Мы подбежали. Окатил нас с головы до пят. Мы пристроились сразу за ним. Увидав, что мы тоже идем, еще раз радостно окатил нас с головы до пят. Забылось все страшное, нехорошее, всякие вирусы – мы снова в крестном ходе нашем! Вдруг сзади кто-то дотронулся до моего плеча. О. Владимир (Мартышин). Позднее я совершенно отчетливо представил, как, увидав меня, он наверняка сказал своей спутнице Лиле Старостиной: «Сам Сергей Антонович к нам пожаловал. Надо его догнать, поздороваться». И обрадовался при виде меня, но и напомнил Лиле, что я в храм хожу в маске, что разошелся во взглядах на пандемию со многими прихожанами монастырскими, а тут вот появился… Бережно ткнулись с ним друг другу в плечи. Лиля на ходу, обгоняя меня, ласково протянула руку к моей руке. Так радостно на душе стало, словно в допандемийные времена, словно вновь я оказался в Борисоглебском лете…

На повороте на Георгиевское мы с Ирой остановились. О. Иоанн, догадавшись, что дальше не пойдем, в третий раз окатил нас святой водой с головы до пят. Возвращались к машине мокрые и счастливые. Все-таки хоть крошечку, хоть чуточку поучаствовали в крестном ходе. В этом году и не чаяли! Вечером сказал Ире по телефону: «Я все еще иду от Звягино до Емельянниково. И о. Иоанн все еще кропит нас святой водой. И о. Владимир все еще трогает меня за плечо. И Лиля все еще ласково протягивает мне руку… Все иду, иду, иду я в крестном ходе». Ира обрадованно: «Дедушка, я тоже все еще иду, иду, иду…». Ночью я всё шёл, шёл, шёл в крестном ходе… И Ира, наверняка, тоже все шла, шла, шла…

 

* * *

Осень начинается в августе с золотых прядей берез. Мы с Маришей называем их «щербаковскими». Это я написал, что именно с них начинается осень. Вкрапливаются в зелень листвы золотые пряди. И заканчивается осень угасающими кострами берез. Все деревья уже облетели, а березы все золотеют. Хотя какие-то кусты тоже еще догорают, но у них даже имени нет. Они – кусты безымянные. А березонька наша в стихах и песнях воспета. Потому осень заканчивается угасающими кострами берез, а не безымянными кустами. В самом-самом конце осени, на излете, мелкие ее листочки, уже редкие, вспыхивают, как затухающие язычки пламени. А вот сирень зеленеет, как летом, до самого снега. Даже в снегу зеленеет… Совсем не золотеет она! Зато как весной сирень цветет! Никого Творец не обидел.

В этом году золотых «щербаковских» прядей берез поразительно много. Почти каждая береза наполовину в золотых прядях. Никогда такого не видели. Не редкие пряди, как обычно, а каждая вторая прядь – золотая, щербаковская. Так они тронули мое сердце, что взял и позвонил одному старому знакомому. Когда-то мы с ним дружили. Он частенько заглядывал к нам на огонек, а потом много всякого между нами произошло, и мы разошлись. А тут, глядя на золотые щербаковские пряди берез, я вспомнил, он тоже пишет… стихи. Позвонил ему, мол, осень начинается с золотых прядей берез. Но старый знакомый не дал даже договорить: «Да это все знают. У меня их из окна хорошо видно». Попытался ему объяснить, что видят-то их все, но не все увидели, что с них начинается осень, что все русские люди замечали: когда мороз, всегда солнечно, но написал про это Александр Сергеевич Пушкин: «Мороз и солнце. День чудесный!». И с тех пор все русские зимой чуть не каждый день вспоминают эту строчку Пушкина. Но знакомый не стал меня слушать, оборвал на полуслове. Тогда я сделал еще одну попытку примирения: «Марина Ивановна углядела: в этом году очень много белой сирени цвело, а сиреневой мало. Мы всего два куста сиреневых видели». Старался я тщетно, он тут же возразил: «У меня во дворе сиреневая цвела». Понимая, что зря позвонил, я все же сделал последний приступ: «Ну, значит, три сиреневых куста нынче цвели…». Знакомый никак не откликнулся на мою шутку. Я ему руку дружбы протянул, а он ее оттолкнул. Невольно вспомнил, как на проповедях его духовник нередко внушает прихожанам, что хорошо, когда в тебя плюют, когда палкой тебя бьют… и надо этому радоваться, а не обижаться. Всё так, но я почему-то думаю: люди приходят в храм на праздник из нынешних пандемийных будней. Праздника их душа жаждет, а им про плевки да палки!.. Конечно, и про это надо говорить, но все же Серафим Саровский всех обнимал: «Радость моя». Уверен, Серафим про плевки да палки никому не говорил, а все потом их с радостью переносили. Радостью он с людьми делился. Может, все же полезней радостью делиться?.. Она всё превозможет. Судя по духовным чадам этого священника, они понимают его слова так, что надо самим быть жесткими, черствыми… Мой старый знакомый тоже в этом преуспел. Видимо, решил, что у меня гордыня взыграла и взялся смирять. А я просто хотел вернуть добрые отношения. Я ему про белую сирень, про золотые пряди берез не из гордыни, а потому, что он тоже пишет… стихи… Не понял меня. А порадовался бы вместе со мной, что я золотые пряди берез увековечил и снова обрел бы друга, как преподобный Серафим их обретал…

 

* * *

Позвонил добрый знакомый, единомысленный со мной по поводу ковида. Взволнованно поделился: в их приходе в день Преображения Господня умерла от ковида непривитая пожилая женщина. Он был удивлен и озадачен: умерла от ковида непривитая, а Бог ее так сугубо отметил – в день Преображения Господня отошла ко Господу? А девять дней у нее накануне Успения пресвятой Богородицы! А сорок дней – на Воздвиженье креста Господня! В его тоне явно прозвучало: как же так, ведь она умерла от ковида непривитая?! Но в конце своего рассказа вдруг добавил: «Она не была против прививок. Она просто не успела». Мне даже весело стало: «Ты же сам и ответил на свой вопрос. Бог потому ее так отметил, что она не против прививок. Хотя, конечно, нам не дано знать, почему Всемилостивый распорядился о ней так, а не иначе. Наверное, и ковиддиссидента, антиваксера Он может подобным образом отметить. Ведь многие из них искренне заблуждаются, а сами немало богоугодных дел до того сотворили… И все же ты неслучайно вспомнил, что она просто не успела привиться… Промыслительно вспомнил…».

 

* * *

Одиннадцатого сентября в день усекновения главы Иоанна Крестителя и в день смерти Люси Прохановой, Маришиной крестной, выдался не очень звонкий, но все же денек бабьего лета. Решили в честь крестной съездить в Кондаково, попытаться дойти хотя бы до спуска к колодчику преподобного Иринарха, а дальше – видно будет… Раньше частенько бывали здесь: во время Иринарховского крестного хода, и непременно – с приезжающими к нам гостями. А во время пандемии ноги наши здорово сдали, и мы думать не смели о колодчике.

В середине пути по полю у Мариши сильно заболела нога, но она упрямо решила дойти до намеченной цели – до спуска в лощину. Насчет схождения к самому колодчику я очень сомневался, не знал, надо ли рисковать: очень крутой спуск, тропа скользкая. Но, отдохнув на своем раскладном стульчике, загорелся: «Нет, все же я попытаюсь, а ты подожди здесь». Но разве может Мариша от меня отстать: «Я с тобой». Ступала она по одному шажку. Вместо трех минут, спускались все двадцать! Я, честно сказать, уже не чаял, что мы когда-то побываем на колодчике. От радости совсем осмелел. Решил хотя бы по пояс окунуться в купальне. После вируса герпеса, когда у меня отнималась правая рука, врачи не рекомендовали переохлаждаться и перегреваться, чтобы еще чего пострашнее герпес не сотворил со мной. Маришу все же уговорил не окунаться, дескать, если что случится, то я не смогу помочь со своей неполноценной рукой. После окунания по пояс сначала возрадовался, а потом, сидя на скамеечке подле колодчика, загрустил, вспомнив, как еще совсем недавно троекратно погружался в воду с головой и с перехваченным дыханием выскакивал из купальни, как ошпаренный, как потом чувствовал себя будто вновь на свет народившимся. Загрустил я. Жизненное пространство сужается… Утешил меня Христос. Вспомнился другой колодчик – святая купальня Вифезда в Иерусалиме, возле которой две тысячи лет назад, совсем не окунаясь, исцелился расслабленный. Я-то хоть по пояс зашел в воду, а он совсем не заходил!.. Больные лежали вокруг Вифезды – ожидали возмущения воды. Ангел по временам возмущал ее. Кто первым входил в эту воду, тот выздоравливал. Иисус Христос, подойдя к купальне, спросил расслабленного, лежавшего здесь много лет: «Хочешь ли быть здоров?». Тот ответил, мол, хочу, но не имею человека, который опустил бы меня в купальню. Иисус сказал ему: «Встань, возьми постель твою и ходи». Расслабленный сразу выздоровел, встал и пошел. Всем понятно: не человека он ждал, а Иисуса Христа. Пришел Он, и с тех пор не надо уже ждать движения воды, и человека уже не надо иметь – у нас уже есть Христос. Он – и человек! Он – и вода! И эта вода (Христос) не один день в году исцеляет, как в ветхозаветные законные времена, а всегда, каждый день и час. Иудеи жили по закону, поэтому исцеляться могли редко, не каждый день и час, а мы, христиане, живем по любви, потому исцеляться можем в любой день и час. Всегда. Надо только верить, просить Иисуса Христа, и исцеление совершится, прощение произойдет. По закону редко виноватых прощают, а по любви прощают всех просящих прощения!..

Конечно, это все христиане понимают, а я понял в тот день у колодчика преподобного Иринарха. Так сразу мне стало хорошо, словно я окунулся в купальне троекратно с головой, так стало чудно, словно я окунулся архиерейским чином – три раза троекратно! Так мне стало прекрасно, словно сам Христос коснулся меня: «Встань…». Вспомнилось, как Люся Проханова восторгалась после окунания. Она – настоящая крестоходка иринарховская. Очень долго после Люсиной смерти я не убирал ее кроссовки, стоявшие в углу вместе с другой обувью. Словно надеялся, что она опять их наденет… Люся окрестила Маришу, Люся нас познакомила и опекала многие годы. Без нее мы бы наверняка расстались. Поглядев на небо, я воскликнул: «Спасибо тебе, Люся, за все!» – и увидел над лесом прекрасное Люсино лицо…

Обратно подъем мы преодолели легко и незаметно. Я даже рассказал Марише, как рыбачил в тундре с моряками пограничниками и чуть не погиб. Никогда, жалея жену, не рассказывал об этом… Идя полем, я сказал: «Наверное, мы еще побываем на колодчике…».

 

* * *

Ездили в Ростов. Красотища! Я восхитился: «Солнца не видать, а как светло, как ясно! Светло от золота осени. Осеннее золото солнце заменило. Листва солнце заменила. Листочки осенние – это маленькие солнышки золотые. Они маленькие, но их миллионы, их миллиарды. Их человеку не счесть, как не счесть песок на дне моря и звезды на небе! Только Творец может счесть осенние листья золотые». Божественный свет осени!..

Октябрь. Груши в нашем саду облетели за одну ночь. Вечером радовали золотом, розовостью, а утром по несколько листочков на них осталось…

Листья дуба падают, крутясь, как бы плывут по волнам вниз. То по одному, то по два-три, то – сразу помногу. Сердце холодеет: сейчас дуб облетит и станет голым, зимним. Но вдруг становится тихо и листья дубовые не опадают. Снова начинают по одному. Падая, задевают другие листья, как бы прощаясь с ними, с родными братьями, как бы напоминают, что скоро-скоро, может даже сегодня, придет и их черед упасть на землю. Напоминают об общей всем листьям участи: позеленеть, пожелтеть, упасть на землю и стать землей… Все мы – листья. И люди, и животные, все сущее под небом – это листья… Из земли все мы вышли – в землю и уйдем. Глядя на падающие листья, все люди грустят… и обмирают от восхищенного холодка в сердце – это круг жизни!..

 

* * *

На пешую прогулку мы часто ездим в сторону села Яковцево, за деревню Демьяны. В Демьянах я обычно произношу вслух: «Иванычев курорт. У всех свои курорты…». Иваныч, Александр Иванович Ермолов, махонький синеглазый мужичок. Про таких говорят: метр с кепкой. Думаю, на медкомиссии он, когда измеряли рост, встал на цыпочки – очень ему в армию хотелось. Медсестра заметила его хитрость, но промолчала – почувствовала, как парнишка мечтает стать солдатом, настоящим мужчиной. Я это нафантазировал, но мне кажется, все так и было… Иванычу очень хотелось стать защитником Родины…

Без Иваныча, моего дорогого соседа и помощника, в девяностые годы я бы не смог выжить в деревне. Мы с ним пахали, копали, сажали, заготавливали в лесу дрова, пилили двуручной пилой толстенный бревна, кололи чурки. Да всех наших дел и не упомнишь. Раза два в год Иваныч важно сообщал мне: «Все, Антоныч, уезжаю». Я делал вид, что не понимаю, куда это он намылился. За всю жизнь сосед мой всего один раз уезжал из наших мест далеко – в армию. Видя мое смятение, мол, на кого ты меня бросаешь, он простодушно успокаивал: «В Демьяны уезжаю, к сеструхе». Километров семь от нашего Старово-Смолино!.. Эта демьяновская сестра Валентина очень любила одинокого, обиженного судьбой брата, звала его к себе, чтобы откормить, обстирать, да просто приголубить. Уезжал Иваныч дня на три-четыре. Возвращался со своего курорта счастливый. Несколько дней рассказывал, какими пирогами сестра его потчевала, как рюмочку за столом сама подносила… Потому в Демьянах я всегда произношу: «Иванычев курорт. У всех свои курорты…» – и вспоминаю моего незабвенного друга добрым словом.

Через километр после Демьян мы останавливаемся на взгорке. Дальше пешком. По обе стороны дороги – узкие лесопосадки, а за ними – поля, а за полями – леса. Здесь воздух особенный. В разное время суток у него оттенки разного цвета. Голубоватые, сиреневые, зеленоватые. Всегда здесь ясно-ясно. Обычно весной именно за Демьянами мы впервые слышим жаворонков. Долго ищем глазами крохотных певцов на синем небе. Иногда и не находим, такие они махонькие, а у нас глаза уже не те, что в молодости. Зато пенье их – чистое-чистое, родниковое – слышим…

Года два назад летом, еще до пандемии, справа от дороги посадили кукурузу. Она вымахала выше человеческого роста, да такая густая, прямо настоящий лес. Заблудиться в нем можно. Я назвал это чудо «кукурузным царством». Такое приволье птицам и зверькам! Мы тогда здесь по две-три лисы за день встречали и часто юных лисеняток. Такие это милые, радостные создания. Однажды Мариша, показав рукой в сторону кукурузного царства, прошептала: «Чьи-то уши». Вгляделся я повнимательнее. В пятнадцати шагах от нас над густой травой два больших желтых лепестка торчат. Рассмеялся я: «Лиса это». Подошли поближе. Лиса нехотя поднялась и спокойно скрылась в кукурузном царстве, махнув нам белым кончиком роскошного хвоста. Рыжая красавица. Никогда не думал, что у лис такие большие уши. Теперь, гуляя за Демьянами, частенько вслух прошу: «Лисонька, ну покажи ушки». Мариша, конечно, вспомнив «Белое солнце пустыни», где Петруха все просил: «Гюльчатай, покажи личико», – смеялась. Теперь я знаю, как развеселить загрустившую жену. Говорю: «Лисонька, ну покажи ушки». Она вспоминает тот счастливый день и сразу стряхивает с души уныние. Понимает, что я говорю: «Нет нам пути унывать – мы такими дорогами ходим; мы такие счастливцы – нам лиса ушки показала…».

Однажды зимой гулял за Демьянами один. Гляжу, с левой стороны за лесопосадкой на краю поля лежит на белом снегу что-то большое, темное: словно куча земли или навоза. Шагах в тридцати от меня. Вдруг куча зашевелилась, приподняла голову. Лосиха! Почему она не убежала, увидев меня? Либо больная, либо охотники подстрелили? Как ей помочь? Поднять ее не смогу, да и позволит ли она? Я ведь не преподобный Герасим, который отважно, со властью подошел ко льву и вынул из его ноги большую занозу. Остается мне, грешному, только молиться. Пока шел до синей остановки напротив деревни Бéглецы и обратно, к машине, молился Господу, Богородице, всем святым, любящим животных, дескать, помогите лосихе подняться на ноги к моему возвращению. И чудо – лосиха стояла между деревьями и смотрела в мою сторону! Шагах в тридцати! Говорил ей: «Не бойся меня, я за тебя молился». А сам, честно сказать, лосиху побаивался – я ведь не преподобный Герасим. Так и прошел мимо нее, повторяя эти слова. А она поворачивала морду вослед мне. Когда уже довольно далеко от нее удалился, лосиха развернулась и размашисто побежала к лесу. Не захочешь, а подумаешь: она ждала меня, чтобы поблагодарить за молитвы о ней… Стояла и ждала, и не сразу убежала, а когда я отдалился. И как размашисто побежала! Не захочешь, а подумаешь: лосиха хотела меня поблагодарить…

И еще за Демьянами мы частенько встречаемся с нашим прихожанином монастырским Сашей Старостиным. Проезжая на белом микроавтобусе в свой магазин «Смак» в Яковцево, он обязательно помашет нам рукой или же бибикнет. Нежная у него душа, ласковая. Всегда ждем встречи с ним. Мы даже знаем теперь, в какие дни он завозит товар, и беспокоимся, не случилось ли чего, когда не видим Саню в урочное время. Грустим, не услыхав его традиционного бибиканья…

 

* * *

В старости у всех людей жизнь в теле убывает, а любовь в душе (у хороших людей) прибывает, как прибывает вода в устьях рек. Старость – устье жизни!

О чем разговаривают при встрече безбожные старые люди? Жалуются, печалятся, как сильно обмелели реки и сердца человеческие. А верующие при встрече радуются: «Все у нас слава Богу». Благодарят они Создателя и за радости, и за печали. По-своему правы и безбожные, и верующие. Безбожные говорят о земном, реки и сердца нынче на самом деле сильно обмелели. А верующие говорят о горнем (небесном), там ничто не мелеет. Кто течет к Богу, тот, как река, текущая к морю, становится все полноводней. Соломон Премудрый сказал: «Все реки текут в море…». Реки – это люди, а море – это Бог! Если реки не впадают в море – они пересыхают. Так и люди, без Бога пересыхают, как реки, не дотекшие до моря…

Дальше Премудрый говорит: «…но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…». Это о бессмертии! Чтобы стать бессмертным, надо впадать в Бога. Надо течь к Богу, как реки текут к морю…

И Соломон объясняет, как можно притечь к Богу: «отпускай хлеб твой по водам…». То есть делись хлебом с людьми (люди – это реки, это вода) и притечешь к Богу (Бог – это море, это вода). А на земле «по прошествии многих дней он (хлеб) вернется к тебе». Дескать, много дней ты проживешь, если будешь отпускать хлеб свой по водам. Долголетием за это Бог тебя одарит. Много дней жизни Всемилостивый дает людям, отпускающим хлеб свой по водам. Втолковывает нам Соломон Премудрый: все, что даешь людям, притечет к Богу, как реки к морю…

 

* * *

Пятая дорога из Борисоглеба идет через Варусово, Архипово, Вощажниково, Уславцево, Стрелку, Юркино, Клинцево, до Неверково.

В Варусово возле последнего дома с правой стороны я всегда крещусь: «Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Марии и в селениях с праведными вчини». Мария, я звал ее Маша, частенько приезжала на службу в Борисоглебский монастырь. Поразительно заботливый, чуткий человек. Любя мою прозу, не раз предлагала помощь в копке картошки и в других деревенских работах… Один раз помощь ее оказалась судьбоносной. Мы очень переживали о нашей дочери Нине, жившей в Москве. Что там творилось в девяностые годы – лучше не вспоминать! Мы же выстроили свою жизнь благодаря Борисоглебскому монастырю и мечтали, чтобы Нина с Антоном тоже прилепились к нашей обители. Как это сделать? Денег на покупку дома для них нет. В одном доме мы бы не ужились. Однажды Мариша гостила у нашего родственника Александра Андреевича Проханова (для нас он – Саша). Рассказала про трудную Нинину московскую жизнь, про нашу мечту… Саша, не раз выручавший нас в трудную минуту, сразу отозвался: «Я дам вам денег. Ищите дом». Нашел я дом, а Нине с Антоном он не понравился. Нашел другой – тоже не понравился. Третий – та же история. Мы с женой поняли: они просто не хотят в Борисоглеб. Решили не тратить попусту время. С горечью и обидой оставили эту затею. Прошло довольно много времени. Однажды выхожу из храма Бориса и Глеба после литургии. На лавочке между двумя старыми кленами сидит Маша из Варусово. Давно с ней не встречались. Попросила присесть рядом:

– Сергей Антонович, слышала вы дом для детей ищете?

– Уже давно не ищем.

– Жаль. Место такое хорошее, и хозяйка много денег не просит.

– Что за дом?

– Возле крахмального. Прямо на берегу реки. Второй от завода.

Я живо представил этот дом. В соседнем жил мой товарищ Гена Чугунов. Забыл все обиды, снова загорелся. У нас в Мухоршибири три милых речки, но такие маленькие. И рыба в них не водилась, и искупаться невозможно. Потому в детстве я мечтал жить на берегу настоящей реки, чтобы можно было прямо из окна нырять в воду и прямо из окна забрасывать удочку… Дом, который предложила Маша, именно такой, как в моих детских мечтах… К нашему изумлению, на этот раз Нине с Антоном все понравилось. И чудо – дом стоил ровно столько, сколько денег Саша нам подарил! А осенью еще одно чудо случилось. Прожив на берегу реки одно лето, Нина с Антоном просто огорошили нас: «Мы хотим переехать в Борисоглеб из Москвы насовсем». О таком исходе мы и не мечтали. Все дети, а их у Нины с Антоном много, выросли потом на берегу нашей прекрасной реки Устье. Выросли на службах в Борисоглебском монастыре, в Иринарховском крестном ходе! Вот что может совершить внимательное, заботливое сердце! Вроде бы такая мелочь: узнала Маша, что я ищу дом и чуточку помогла… Просто подсказала, что такой дом есть… А судьба стольких людей круто изменилась!.. Мы с ужасом думаем, что могло произойти с Ниной и детьми, если бы они остались в Москве…

Потому в Варусово, проезжая бывший Машин дом, я молюсь о ней как об очень близком человеке. Да она и есть близкий человек! Подсказала, что есть дом на берегу реки…

Село Вощажниково на пятой дороге нам самое родное. Здесь служит мой старый товарищ протоиерей Борис (Украинцев). Я знал его еще журналистом. Удивительно искренний, поразительно добросовестный человек. После рукоположения в иереи о. Борис просто не мог совладать со своей апостольской благодатью. Даже немножко от радости его заносило. Однажды поделился со мной: «Я успел вскочить на подножку уходящего поезда». Меня просто умилила такая вера в благодать священнического сана. Я не сказал ему: «Успел или не успел – это время покажет. Священники с монахами тоже погибают». В одном рассказе я сравнил всех нас, православных, с бездомным пёсиком, поселившимся в ямке у ворот, где его подкармливали… Правда, наши-то ворота ведут в Царство Небесное, но все мы, православные, здесь на земле – пёсики в ямке у ворот. Дескать, нечего нам заноситься, что мы какие-то избранные, что мы спасенные… Я так и назвал рассказ «Хозяин ямки».

После рукоположения о. Борис, опять же от избытка чувств переполнявших его, стал называть свою жену Олю сестрицей. Я сразу уловил: ей это не по душе. На Олином лице я читал: «Батюшка, дорогой, какая я тебе сестрица? Мы прожили как муж и жена больше двух десятков лет, мы родили с тобой сына!». Я чувствовал, ей хотелось быть не сестрицей, а матушкой, но она, христианская душа, терпеливо молчала. Глядя на моих милых друзей, я с улыбкой вспомнил, как моя Мариша в первые годы очень на меня сердилась, даже как-то стыдилась за меня, когда я простодушно всем сообщал, что мы живем вместе два-три-четыре года. Меня это удивляло, я не понимал, что тут такого стыдного. Не понимал, что жена не хочет, чтобы люди знали, как мало мы вместе прожили… Сегодня, прожив с женой тридцать девять лет, понимаю и подшучиваю над ней: «Теперь я могу говорить людям, сколько мы с тобой прожили?» Она счастливо улыбается: «Теперь можешь».

Глядя на о. Бориса и его «сестрицу», я улыбался. Так улыбаются шалостям любимых детей. Но все же как-то заметил ему, мол, Оле не нравится, что ты ее сестрицей называешь. Он искренне удивился, не понял, что здесь плохого. Так я когда-то не понимал свою жену. Конечно, о. Борис хорошо помнил, что святой праведный Иоанн Кронштадтский называл свою спутницу жизни сестрицей. Видя, что он не понимает, я предложил называть Олю хотя бы «матушка-сестричка». Чтобы ей было не так обидно. Друг мой просто умилился от такой внимательности к его жене. Обнял меня и расцеловал. Дескать, мил ты человек… С того дня я всегда спрашиваю по телефону: «Как матушка-сестричка поживает?». Он смеется: «Матушка-сестричка рядом со мной. Кланяется тебе».

О. Борис сегодня маститый, убеленный сединами протоиерей, очень любимый своей паствой и своей матушкой-сестричкой… Проезжая Вощажниково, мы крестимся на два великолепных храма, бело-зеленый и бело-голубой, многими трудами и тщанием о. Бориса и его верной матушки-сестрички Оли поднятые из мерзости запустения… Верю: они успели вскочить на подножку уходящего поезда!..

Еще в Вощажниково есть замечательная школа. Много лет ею руководила Татьяна Викторовна Чистова. Так она прекрасно руководила, что умудрялись они при нынешней (западной) системе образования учить и воспитывать детей по-русски, по-православному. Я старался помочь – частенько выступал с беседами о литературе, читал свои новые повестушечки. Очень я люблю бывать в этой школе. Здесь ученики уважают учителей, всех старших, что нынче в школах большая редкость. Дети в Вощажниково не утратили одну из главных человеческих способностей – слушать. Почти во всей стране она у нас утрачена – эта великая способность человеческая. Мало кто из новых поколений способен внимать другим поколениям больше пятнадцати минут. Поэтому на современном радио от авторов требуют писать тексты покороче, не более пятнадцати минут. Я со своими длинными текстами уже не нужен нынешнему радио… В Вощажниковской школе ребята внимательно слушают мои творения по два часа, и просят почаще их радовать встречами…

Года три назад Татьяна Викторовна Чистова (фамилия-то какая чистая!), тяжко проболев несколько лет (весь наш Борисоглебский район собирал деньги на ее лечение!), отошла ко Господу. Отпевали ее пять священников! Проезжая Вощажниковское кладбище, я всегда молюсь: «Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Татьяны, и в селениях с праведными вчини». О своем поминании о Татьяне я сообщил затем, чтобы вы, читатели, тоже помолились о прекрасном человеке… Раз прочитали молитву, значит, помолились…

На этой дороге есть еще деревня Стрелка. Там дома сплошь в узорочье. Плотники у нас знатные. Мы всегда едем по Стрелке тихо-тихо, чтобы наглядеться на эту красоту. Непременно показываем ее нашим гостям. Мой университетский друг, известный в России фотохудожник Сергей Косьянов, чуть ли не все дома стрелкинские сфотографировал…

Но особенно запала в душу наша поездка в Стрелку с художником о. Дмитрием Котовым. Он имел честь участвовать в реставрации Киево-Печерской Лавры!.. В начале девяностых в «дальних пещерах» воссоздал мозаичный иконостас в первой на Руси монашеской церкви, построенной преподобным Феодосием!.. Хоть мы с ним знакомы не так давно, года три-четыре, о. Дмитрий прочно вошел в мою жизнь. Удивительный человек! Все, к чему прикоснется, становится чудесным. Кроме служения в храме мой друг еще преподает живопись в одной из подмосковных коррекционных школ. Подарил мне книгу, созданную своими подопечными. Честно признаюсь, я взял ее в руки с опаской – что могут сотворить дети, обиженные судьбой?! Но увидел название «Коты, цветы и бабочки» и забыл свои страхи. Самое точное. Дети больше всего любят рисовать котов, цветы и бабочек. Мое эстетическое чутье не подвело. Я не просто загляделся на чудную живопись, но не закрыл толстую книгу, пока не прочитал от корки до корки. Куда там всем этим Малевичам и Шагалам! Всем этим Быковым и Акуниным! Живопись показать не могу, а две литературные миниатюры приведу. «Птицы улетают на юг и прилетают снежинки – вместо птиц». Написал Кирилл двенадцати лет. «А василек такой синий, нежный, как будто бегущий и звенящий ручей. Он говорит: “Прикоснись ко мне и не захочешь пить, когда жарко”». Это увидела Оксана шести лет!

Таких цветов в этой чудесной книге множество! С гордостью могу сказать: «Я пишу, как эти дети!..».

Своей любовью, своим талантом о. Дмитрий разбудил души несчастных ребятишек и они расцвели прекрасными цветами… и бабочками… и котами… Куда детям без котов?!

Эту книгу надо издавать не двухтысячным, а миллионным тиражом, чтобы в России все от мала до велика ее прочитали, чтобы полюбовались прекрасной живописью.

Познакомились мы с о. Дмитрием так. Услыхав на радио одну из моих передач, он растрогался и позвонил выразить мне свое восхищение. Потом о. Дмитрий тяжело заболел. В больнице перед операцией слушал в записи мои радиопередачи, прочитал несколько моих книжечек. Выздоровев, попросился ко мне в гости. Я не сразу решился принять его. Долго отговаривал. Мы с ним крепко сдружились и мне не хотелось его потерять. Я очень привередливый. Некоторые знакомые, побывав у меня в деревне, исчезли из моей жизни. Но опасался я напрасно. Друг мой оказался таким смиренным, таким терпеливым и не обидчивым, что я еще больше полюбил его. Мы и помолились хорошенько, и на святом колодчике Иринарховом побывали… Конечно, свозил я его, художника, в Стрелку. Но о. Дмитрий, беспредельно восторженный человек, увидав два самых наших любимых дома, равнодушно отвернулся: «Это украшательство». Эти дома, зеленый и синий, покрыты узорочьем от завалинки до конька на крыше. Я не стал его переубеждать – он художник, ему виднее, только обронил: «Глаз они радуют». Мой друг не стал спорить, но, когда ехали по Юркино, попросил остановиться возле одного неприметного серенького домика. Минут двадцать рассказывал, что означают линии на полотенцах, о чем говорят узоры на наличниках. Рассказ его заворожил меня. Я вынужден был признать его правоту, его превосходство: «Выходит, ехали мы к одному дому, а приехали к другому…».

О. Дмитрий спросил, кто мой любимый художник. Я назвал Левитана. Он тихо сказал: «Левитан – это видовое, а вот Саврасов – это настоящая русская живопись». Помня, что «ехали мы к одному дому, а приехали к другому», я все же возразил: «Конечно, “Грачи прилетели” – гениальная картина. Очень русская. Очень щемящая сердце. Но Левитан – тоже русский художник, хотя иного плана. Взять хотя бы “Озеро”, написанное в последний год жизни. Что мы видим? Огромное синее небо с белыми облаками. Что мы видим? Озеро, а в нем отражаются синее небо, белые облака и белый храм. Какое же это озеро? Это небо! Что мы видим? Узкая полоска земли, а на ней, на трех верстах, три белых храма! Какая же это земля? Это Небо! Я бы назвал эту картину “Русское небо”. Как точно, как глубоко о России. У нас везде: и на земле, и на воде – Небо. Русские – богоносный народ!

А картина “Март”. Тут даже название не требуется. Сразу видно – это русская весна. И замечательно, что лошадь стоит вдалеке от крыльца, не привязанная. Крестьяне всегда привязывают лошадей, а то надоест ей стоять, и она уйдет, куда глаза глядят. Лови ее потом… Но этот крестьянин не привязал свою лошадь… Он почувствовал: сегодня, в марте, она никуда не уйдет. Куда еще уходить, когда после долгой русской зимы так припекло солнце, что хочется, прижмурив веки, стоять греться на солнышке и сладко дремать? Куда еще идти? Везде вокруг – март. Крестьянин прекрасно это почувствовал и не стал привязывать лошадь. Он и сам хотел поскорее выйти из дома, сесть на крылечке и, сдвинув шапку на затылок, тоже прищурив глаза от яркого солнца, в сладкой неге глядеть на парящие проталины, на синее-синее мартовское небо. Таким синим оно бывает только в марте-апреле. Или это кажется после долгой зимы? Все дело в долгой зиме?! Умного крестьянина написал Левитан. Его вроде бы нет на полотне, а для меня он есть – он не привязал свою лошадь…

Разве не щемит сердце при взгляде на картину “Над вечным покоем”?! Стоит маленькая бревенчатая церковка на краю высокого утеса. А над ней и вокруг стихии грозные, зловещие, страшные! А она стоит непоколебимо уже тысячу лет! А сзади нее притулилось кладбище с перекошенными старыми крестами. Жизнь и смерть здесь рядом. Церковка и кладбище – это ведь Россия наша. Со всех сторон грозят ей страшные, зловещие стихии, а она все стоит, стоит на краю высокого утеса! И “вечный бой, покой нам только снится”. И даже не снится – он только на кладбище… Название, по-моему, опять неудачное. Больше подходит “И вечный бой…”. Неужели Левитан не понимал, что сотворил? Такое бывает даже с великими художниками. Тургенев сначала не включил в “Записки охотника” самое свое гениальное произведение “Живые мощи”. Рассказ о русской святости. Хотя тут, на мой взгляд, все гораздо проще. Все он прекрасно понимал, но очень боялся своих друзей либералов, тогда уже всячески третировавших христиан. Боясь их нападок, что могут превратить его, как нынче говорят, в нерукопожатного, долго вообще не печатал этот рассказ. Может, и Левитан боялся так красноречиво, так прямо – в названиях – раскрыть свою русскость, свою любовь к России?! Его либералы непременно затравили бы. Думаю, Левитан тоже все понимал, но уж очень не хотелось страдать за свое творчество. По-человечески хотелось славы, денег… Простим эту человеческую слабость Левитану и Тургеневу. Шедевры-то русские они создали! Это главное! Для этого мужества и любви хватило!».

О. Дмитрий терпеливо выслушал меня. Потом молча обнял и расцеловал. Позднее я осознал и оценил величие его души. Про Саврасова он, художник, мог рассказать мне гораздо больше и глубже, чем я, дилетант, про Левитана. Про узоры на наличниках двадцать минут растолковывал! Редчайший человек! Однажды по телефону с восторгом рассказал об одной нашей общей знакомой, собравшейся постричься в монахини. Видимо, ждал, что я тоже восхищусь ею. А я раздражился: «Если бы она была одинокая женщина, тогда, как говорится, подрясник ей в руки, а у нее есть муж, дети, внуки… Духовные подвиги можно и без пострига творить. Кто это запрещает? Нет, я этого не понимаю». Друг мой, никак не ожидавший такого неприятия, смиренно промолчал. Я потом попросил у него прощения за мою горячность и еще больше полюбил его. На его месте я бы очень обиделся и, наверное, перестал бы общаться.

Получив по почте книжечку «Лето 2020 от Рождества Христова», он удивил своей претензией, мол, в ней нет фотографии моей жены. Я объяснил, что стараюсь в издании своих книг следовать классическим традициям, а не нынешнему авторскому самоуправству: в книге должно быть только фото автора. Честно сказать, я сначала не понял, почему вообще ему пришла такая мысль. О. Дмитрий как всегда смиренно согласился. Правда, обронил: «Я до сих пор не видал твою Марину…». Столько было грусти в его голосе, что я прозрел: в «Годе белой сирени» я чуть не на каждой странице рассказываю про Маришу, какая она у меня умница-разумница, как здорово помогает мне в моем творчестве. Так что в этой книге я имею полное право, я просто обязан, поместить ее фото. Сразу понял, какое: в крестном ходе Иринарховском мы сидим на привале спина к спине. Очень люблю эту фотографию. Вот такой удивительный человек мой друг о. Дмитрий Котов. К чему ни прикоснется – все сразу становится чудесным!..

 

* * *

Выпал первый снег. В детстве, проснувшись, я всегда чувствовал: сегодня выпал первый снег. Чувствовал по необыкновенной тишине и по тому, что солнца не видно, а на улице и в доме светло-светло и как-то ясно-ясно…

Теперь же, когда выпадает первый снег, всегда вспоминаю Василия Ивановича Белова, просто и точно написавшего в «Привычном деле»: «Первый снег, как это всегда бывает, растаял». Еще мы с Маришей ждем весточки от иеромонаха Тихона (Зубакина). Однажды он поздравил нас с первым снегом. Так это умилило: монах со снегом поздравил! В сердечном порыве я попросил его: «Отец Тихон, теперь мы всегда будем ждать от вас поздравления с первым снегом». И он каждый год поздравляет. Удивительно нежное, ласковое сердце. Мой друг, почивший в Бозе о. Иоанн (Макаров), сказал: «Бог тоже ласку любит».

Русская зима – чудо из чудес, но я, грешный, все же больше люблю лето. Однажды возразил матушке Фотинье Щукиной, тоже обрадовавшейся приходу зимы: «Зиму никто не ждет, а лето все ждут. Разве что мальчишки зиму ждут – на коньках, на лыжах покататься, в снежки поиграть». Матушка Фотинья упрямо не согласилась: «Нет, еще Пушкин зиму ждал: “Мороз и солнце. День чудесный”». Я обрадованно воскликнул: «Так Пушкин-то тоже мальчишка!».

Нынче снег выпал, не как в стихе Александра Сергеевича: «Зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе», а – в ноябре. В декабре повалил уже настоящий, зимний. Все поля, все дороги покрыты белым снегом. Все дома, все деревья в снегу. Все в снегу. От царства белого снега, от белого морозного воздуха дух захватывает и сердце немножко обмирает, как накануне свидания с любимой девушкой. Мариша, глядя в окно машины, неожиданно обронила: «Точно Джек Лондон назвал свой рассказ “Белое безмолвие”. Потому я дождь больше люблю». Я, очарованный зимней сказкой, неожиданно забыв, что лето люблю больше, воскликнул: «А я снег люблю!». Жена упрямо гнула свое: «Снег – это сон, это холод, это – смерть. А дождь – это вода, питающая цветы, деревья, все живое, нас с тобой. Дождь – это жизнь!». Я примирительно: «Видимо, надо было нам с тобой сегодня, в этот снег, в этот мороз, поездить, чтобы узнать, что снег – это смерть, а дождь – это жизнь. Но все же я за снег доброе слово замолвлю. Погляди на небо, солнышка совсем не видать, а вокруг светло-светло. Это от снега. Снег – это свет!». Уже потом додумал. Белый снег – это утешение Божье холодной, хмурой зимой. Чтобы люди, живя несколько месяцев без света, без зелени, без цветов, не впали в уныние и тоску, Творец подарил нам зимой белый снег. Помните Кирилла из книги «Коты, цветы и бабочки»? – у него, когда птицы улетели на юг, то вместо них прилетели снежинки… Нет, конечно, я зиму тоже люблю. Как ее ласково у нас на Руси называют «зимушка», как ею восхищаются: зимняя сказка… А какая прекрасность белой, острой, как лезвие бритвы, снежной линии, отделяющей белое поле от леса!.. Нет на белом свете ничего белее снежного поля! Казалось бы, что в ней, в этой белоснежной линии, подчеркивающей выпуклость, округлость земли?! А она нежно волнует сердце, глаз от нее не оторвать, как от линий женского тела. Вся красота земная – в линиях: в линиях поля, в линиях точеной шеи Нефертити, в линиях бегущей лани… Глядя на снежную линию поля, невообразимо волнующую мое сердце, всегда вспоминаю строчки из стиха моего друга Жени Юшина:

Хорошо, если знаете место,

Где сливается поле с душой.

Я тоже, как Женя, знаю такое место… У меня есть моя снежная линия…

Прочитал внучке Даше по телефону эту главу о снеге. В ответ она прислала строчку из Велимира Хлебникова: «Русь, ты вся поцелуй на морозе!». Даша у нас учится на филологическом и, надеемся, будет ходить теми же дорогами, что и мы ходим… Во всяком случае, она услышала мой сигнал и за это втиснулась несколькими строчками в «Год белой сирени»…

 

* * *

Мариша загрустила. Все-таки она горожанка, а тут пришлось почти полтора года в деревне прожить. Зная ее любовь к прогулкам на машине, решил взбодрить: «Ну что, красивая, поехали кататься?». Жена уныло: «Опять в Ляхово?». Услыхав из ее уст такое, я не смог, как обычно в грустную минуту, воскликнуть: «Ну-ка, распрямись, нечего поддаваться. Господи, помоги нам… Нету нам пути унывать – мы такими дорогами ходим (ездим)». Так мне стало обидно за Ляхово, за нашу прекрасную жизнь, что я молча ушел к себе в светелку. Там вспомнил любимого Бунина, взял с полки томик его стихов. Вернулся к жене и вслух прочитал:

Опять холодные седые небеса,

Пустынные поля, набитые дороги,

На рыжие ковры похожие леса,

И тройка у крыльца, и слуги на пороге…

 

– Ах, старая наивная тетрадь!

Как смел я в те года гневить печалью Бога?

Уж больше не писать мне этого «опять»

Перед счастливою осеннею дорогой!

Закрыл книгу: «Там, на чужбине, Иван Алексеевич готов был все отдать, чтоб всегда иметь это. Когда есть опять – это счастье! Понял это Бунин, когда его не стало. Счастья не стало!». Мариша сразу встряхнулась, устыдилась, быстренько начала собираться опять в Ляхово. Теперь, когда жена хандрит, я шутливо произношу: «Опять в Ляхово». Она тотчас вспоминает, сколько счастья Всещедрый нам подарил, что у нас есть целых пять прекрасных дорог из Борисоглеба, и не надо гневить Бога печалью, чтобы Он не отнял это «опять», как отнял у Бунина. В наши семьдесят просто ноги, глаза от старости откажут, и уже не поедешь опять в Ляхово…

 

* * *

Когда Мариша по каким-то причинам не может гулять со мной, ездить «опять в Ляхово», я хожу взад-вперед по нашему концу деревенскому. Один такой круг около километра. Гляжу на бревенчатые столетние дома, вспоминаю их обитателей, вспоминаю Николая Рубцова:

В этой деревне огни не погашены,

Ты мне тоску не пророчь.

В нашем Старово-Смолино огни еще не во всех домах погашены, но тоска сердце гложет. На нашем конце из девятнадцати домов только в пяти огни горят – здесь живут постоянно. В восьми огни только летом горят – дачники в них живут, а в шести домах огня уже давно нет… Темно в них… Зимой только к пяти усадьбам дорожки от снега расчищены. Иду я по дороге и вижу внутренними очами: на крыльце сидит Маша, внучка тети Вали Карнаевой. Статная, полногрудая, с широкими бедрами. Не захочешь, а залюбуешься. Настоящая женщина. Сейчас все больше с ножками спичками, с ручками спичками, с узкими мужскими бедрами. Какие из них роженицы? Потому так много больных детей теперь. А Маше только рожать и рожать, но у нее тоже всего один мальчик. Сидит она на крылечке, картошку чистит или еще что делает для обеда, а сама поглядывает на трехлетнего сынишку, расхаживающего по песчаной дороге, готовая в любую секунду сорваться с места и подхватить на руки любимое чадо. Я всегда говорил Маше два-три слова, мол, в деревне хорошо, и хорошо, что она из Москвы перебралась сюда на все лето. Спрашивал: приедет ли на следующее? На душе у меня было радостно и Маша тоже ласково улыбалась… А сейчас, зимой, двери на крыльце, обычно летом распахнутые настежь, закрыты, занавески на окнах задернуты, дом весь снегом занесен и не верится, что летом он опять наполнится жизнью. Грустно…

Возле дома нашей соседки Татьяны вспоминаю, как в октябре, глядя на темноватые окна, подумал, что Таня уже уехала зимовать в Ярославль к дочери. Расстроился: что она так рано – еще ведь не холодно. Но на другом круге так я обрадовался: на подоконнике сидел большой белый Танин кот. Даже мелькнула надежда: может соседка нынче зимовать останется? Будет вечером свет в ее окнах. Темные окна такую тоску нагоняют, а у Тани розовый абажур и свет такой теплый, так он душу греет. Когда в доме напротив окна горят, жить гораздо веселее. Потом, видя кота на подоконнике, я радовался, что соседка не уехала. В общем, не кот это, а радостевестник! Но Таня в ноябре все же уехала…

В Максимкином желтом доме с четырьмя окнами по фасаду огни почти совсем погашены. Приезжает он из Ярославля редко. Обычно празднует свое прибытие с сотоварищами. С костром во дворе, с громкой музыкой из машины. Однажды я не выдержал: «Максимка, ты хоть что-нибудь в доме во дворе делай. Будешь только гулянки гулять, и когда-нибудь тебе не захочется приезжать в родной дом. Вон как все заросло у тебя, а в доме, поди, грязи по колено?.. Хоть что-нибудь делай, и не пропадет желание приезжать. Будет дом тебя ждать. Может, ты никогда сюда насовсем не вернешься, но хорошо, когда за спиной есть родной дом…». Максимка терпеливо выслушал – все-таки он крестник Маришин и мой воспитомец. В детстве со своим неразлучным другом Санькой, моим крестником, бывал у меня почти каждый день. Я их угощал чем Бог послал, рассказывал про святых людей, читал им хорошие книги. Максимка не обиделся: «Дядя Сережа, я это знаю. Сегодня мы полный порядок в доме навели. Спасибо вам. Вы много чему меня научили. Я помню…». Так что есть надежда, что огонь в его доме не погаснет. И есть надежда, что Маша на следующее лето опять приедет, но уже с двумя сынишками – такой красавице русской только рожать и рожать…

Хожу я по нашей деревенской дороге и вспоминаю Николая Рубцова:

Не кричи так жалобно кукушка,

Над водой, над стужею дорог,

Мать России целой – деревушка,

Может быть вот этот уголок…

Будем любить свою мать, и все у нас будет слава Богу…

 

* * *

Возле своего дома четырехоконного, с дубом у калитки, останавливаюсь. Все вокруг в белом снегу. Нынче его как никогда много. Все в снегу. Вокруг не ковры снежные, а высокие перины лебяжьи, в коих утонуть можно… Смотрю на сиреневые кусты возле дуба и думаю: «Нет, этот год не только год белой сирени, но и год белого снега». Вспоминаю строки Ивана Бунина:

Ах, темен, темен мир, и чувствуют лишь дети,

Какая тишина и радость в белом цвете!

 

P.S. Когда уже поставил точку в этой работе, началась специальная операция по освобождению Украины от нацистов. С того дня молюсь: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и сохрани наших людей на Украине, помоги нам одолеть врагов, чтобы уразумели они, како может православных вера…».

Темный Запад сразу взбесился, сразу показал свои волчьи клыки. Похоже, они сами выталкивают из своего «самолета» Россию, чувствующую радость белого цвета… И слава Богу, надеюсь, это наконец-то придаст нам решимости «выпрыгнуть» из мрачной западной цивилизации, летящей в пропасть…

Обнимаю сердцем.

Сентябрь 2021 г. – март 2022 г.
Дер. Старово-Смолино