Юрий МАНАКОВ. ОЗЕРО ВЕЧНОСТИ. Размышления о прозе Юрия Пахомова

 

 Юрий МАНАКОВ

 ОЗЕРО ВЕЧНОСТИ

 Размышления о прозе Юрия Пахомова

 

 Не знаю, у кого как, а у меня душа поёт, когда встречаюсь с чем-то подлинным, прочным и родным; мир наш утомительный и дольний преображается, становится пространственным и привлекательным, устремлённым в горнее, щедрым на искренность и открытия, манящим в подзабытые среди повседневной суеты и беготни прозрачные дали, которых так счастливо много было в нашем детстве и юности и которые с годами так обидно истончаются и убывают.

 Что касается меня, то этим родным и подлинным зачастую является хорошая русская книга – она всегда мой добрый провожатый в ту действительность, что я когда-то прожил и которая теперь сокровенно живёт во мне, прирастая ежедневно новыми событиями, эпизодами и мгновениями. И книга, словно луч прожектора или пусть даже карманного фонарика, выхватывает из этой живой действительности то одну картину, обжигающую до мурашек по коже, то другую. А кроме этого она высвечивает и предлагает новые ассоциативные ряды и перспективы, рождает в душе естественное сопереживание и сопричастность.

 Нечто подобное я пережил, читая книгу рассказов «Озеро вечности» Юрия Пахомова, увидевшую свет в столичном издательстве «Российский писатель» в 2021 году. О ней и поговорим. Автор, писатель старой национальной закваски, и вещи свои пестует и взращивает на ниве отечественной словесности, надёжной и благоухающей, впитавшей в себя за века немало полезного и целебного и уходящей корнями в русскую самобытность и уникальность.

 В окололитературных кругах давно уже бытует расхожее мнение, или вернее – поветрие, что вот-де современная зарубежная словесность – это нечто фантастическое и недосягаемое, и даже больше – эдакий метафизический локомотив, который на полных парах неслыханных прежде смыслов, философских откровений и мистических погружений летит вперёд и тащит за собой всё передовое читающее и думающее человечество, а русская литература, да, ярко блеснула золотом в 19 веке, и едва ли не сразу же принялась неизбежно увядать и угасать, проваливаться в лучшем случае в банальную усреднённость и областничество. И теперь она якобы давно уже несёт на своём горбу тяжёлую торбу обречённости и разложения с ядовитой надписью: «неисправимо региональная». Причём сюда безжалостно вписывают даже таких мастеров и волшебников слова как Василий Белов и Валентин Распутин, Евгений Носов и Виктор Астафьев, Василий Шукшин и Юрий Бондарев и многих других наших соотечественников – все они якобы хронические провинциалы и в силу этого ну никак не дотягивают своим творчеством до всемирных масштабов и вселенских сверкающих вершин!

 А мне вот кажется, что всё в этих пространствах происходит с точностью до наоборот. И русские несказанные вершины с некоторых пор преднамеренно окутаны туманом, если не сказать резче – смогом! – пренебрежения и предубеждения. Я еще захватил нашу самую читающую страну, когда за настоящей книгой гонялись, как нынче бегают за путёвками на какие-нибудь экзотические острова на экваторе.

 Вспоминается один любопытный разговор с недавно ушедшим известным писателем и общественным деятелем Валентином Осиповым – в своё время он возглавлял всесоюзное издательство «Художественная литература» и был напрямую причастен к выходу в свет всех фолиантов 200-томника «Библиотеки Всемирной Литературы». Кстати, за эту работу советским правительством Осипов был отмечен орденом Трудового Красного Знамени. И очень дорожил этой наградой.

 Так вот, Валентин Осипович поведал мне историю о том, какова была цена того знаменитого собрания сочинений. Когда весь тираж издали, то в свободную продажу он не поступил, приобрести его можно было только по подписке, и вполне естественно, что вокруг этого возник феерический ажиотаж. И как Осипову сообщил тогда же представитель столичного КГБ, курирующий писателей, на чёрном рынке за 200-томник предлагали ни много ни мало, а совершенно новый автомобиль «Волгу». По тем временам стоимость «Волги» была запредельная – 9 тысяч полновесных советских рублей, при средней зарплате в стране 180-250 рублей в месяц.

 Кто-то спросит: о чём это автор?! И причём здесь русские писатели, когда это всемирная литература. А я просто даю полную картину того, что мы имели каких-то сорок лет тому назад. Да и не стоит забывать, что среди авторов этого издания было немало и наших соотечественников, и не только классиков девятнадцатого и начала двадцатого веков, но и современных советских прозаиков и поэтов. И почему-то никто издевательски не приписывал в сносках к их произведениям уничижительного: региональные авторы провинциальной литературы…

 Эта навязанная нам продвинутыми нынешними общечеловеками местного мутноватого разлива сентенция настолько бородата и настолько уходит в толщу веков, что по-доброму давно бы ей пора отправиться восвояси и затеряться там, у петровских истоков. Однако нет, как только страну качнёт, так и начинаются очередные вопли и свистопляски: то русскую литературу без ума хоронят, то стряпают и подсовывают такую откровенную муру для чтива, что как говорится: «ни словом сказать, ни пером описать» (от себя добавлю к этой присказке: без тошноты и рвотных позывов). И всё это навязчиво внушается, делается с подобострастной оглядкой: а как там у них? А мне, грешному, когда вижу эти выкрутасы, почему-то сразу вспоминается изумительно точное выражение из советских времён: «там, у них на загнивающем Западе». И ничего поделать с этим – хоть убей! – не могу…

 Если же говорить серьёзно, то с тлетворным – без всякой иронии – забугорным влиянием приходится сталкиваться всю жизнь. Обёртки-то у них, что тут скрывать, и ярче, и заманчивей, и привлекательней. Другое дело, что в эти обёртки завернуто… Да, попадаются неожиданные откровения, такие, что дух захватывает; можно встретить и конфетки с печатными коврижками, однако чаще бумажная, а теперь и виртуальная пустота, а то и наспех обрызганные духами зауми словесные фекалии… На последнее, и это не удивительно, так падки наши пресыщенные и случайные соседи и со-жильцы по стране. Здесь про мух, слетающихся на… можно и не упоминать.

 Однако вопреки всем этим камланиям русская литературы жила, живёт и будет жить. И про ту же пресловутую «региональную провинциальность» – это еще как посмотреть! Пусть себе потешатся снобы, пока не облетят, как засохшие листья с древа российской словесности. А мы будем работать.

 

 Рассказ «Озеро вечности», что дал название книге, занимает всего-то пять страниц, но столько в нём пронзительной мистики и потаённой правды! Герой рассказа из своего сада через дебри попадает на берег неведомого озера, вдоль которого, ближе к воде и дальше вверх в рощи, одинокие костры, некоторые из них яркие, есть и с едва трепещущим в ночи пламенем. А у костров люди, многие в военной форме, как в старинной, так и в современной. И чем ярче огонь, тем народа вокруг него ютится больше.

 Мужчина выходит к одному костру, а там греется его отец, не пришедший с войны, рядом сидят несколько родственников, тоже оставшихся на полях сражений. Выясняется, что все они потому так неприкаянны и бесприютны, что даже если места их гибели известны, то где лежат останки, родные не знают до сих пор.

 Повествование ведётся доверительно, образы и пейзажи зримы, подробно и талантливо выписаны; всё узнаваемо, и вот уже читатель погружён в это действо, которое вроде бы абсолютно несовместимо с нашей реальностью, но как бы я хотел оказаться на месте героя рассказа! И встретить погибшего под Витебском при освобождении Белоруссии в декабре 43-го моего деда, алтайского хлебопашца Алексея Ильича Алькова, записанного как пропавший без вести. Нет у деда моего ни могилки, ни креста… Сколько бы я смог ему рассказать и сколько бы узнать от него о наших корнях и родове, ведь дед по свидетельству многих был еще тот книгочей! Да и даже просто бы погреться у костра рядышком с ним, прижавшись плечом и взяв его жилистую руку, ведь как говорила мама и её тётки, сёстры деда, я сильно похож на него не только обличьем, но и повадками. Я думаю, что к нам бы на минутку присел и Андрей Лукич Манаков, мой родной дядя, старший брат отца, павший в ожесточённых боях зимой 41-го под Волоколамском.

 Почему только на минутку? Поясню. Больше пятидесяти лет искал могилу своего отца мой двоюродный брат Юрий Андреевич. Согласно имеющимся документам тот погиб при обороне Москвы вблизи села Ярополец, родового поместья Натальи Гончаровой, жены Пушкина, но в первый приезд брата точного места захоронения отца жители так и не смогли указать. И уже потерявший всякую надежду Юрий случайно наткнулся на одном из сайтов, посвящённых судьбам воинов Великой Отечественной, на скорбный список солдат и офицеров, погибших и нашедших последний приют в братской могиле в Яропольце. Там покоятся останки восьмисот военнослужащих и – только представьте себе! – лишь двести пятьдесят из них опознаны. На памятнике увековечены их фамилии и звания. И в том числе моего родного дяди. Брат, пока был в силе (ему сегодня больше 83-х лет), ездил туда поклониться памяти отца, отдать свой сыновний долг. И вот в эти-то мгновения, мне думается, и душа моего дяди наконец-то обрела покой.

 И поэтому Андрей Лукич, если и подойдёт к таинственному костру, то лишь на одну-единственную минутку.

 Сегодня в средствах массовой дезинформации часто можно встретить лукавые и бессовестные вбросы о том, что якобы для нынешней молодёжи Великая Отечественная война – это всё равно, что Куликовская битва или война 1812 года, поскольку она уже отдалена временем и потому подрастающему поколению не очень-то интересна. Зачем так беспардонно врать и одновременно принижать наших юных соотечественников? Молодёжь она ведь тоже разная.

 Это сейчас в мире никак не угомонится ковидная напасть, а вспомните, как хотя бы три года назад по всей нашей стране, да уже и во многих уголках земного шара, проходили шествия «Бессмертного полка»? Сколько тысяч юных и молодых красивых одухотворённых лиц можно было увидеть в репортажах! Это-то, господа лгуны и мистификаторы, как соотносится с вашей брехнёй? Опять выдаёте вожделенное желаемое за неосуществимое действительное?

 Россия – страна, да что там страна – цивилизация! – корневая, исконная, в каком-то смысле кондовая, то есть живица и целебные соки, кипящие и бурлящие в её стволовой сердцевине, не сцежены, не откачаны ни бесчисленными нашествиями и наскоками, ни прочими мороками, что немалые века уже норовят наслать на нас заклятые «партнёры» из-за бугра и здешние их прихлебатели. Всё ищут и ищут управу на нашу несговорчивость и непокорность, нежелание пристраиваться в их приготовленные для нас стойла на заднем дворе, выискивают неустойчивых; случается, что кое-кто сами, как мальчиши-плохиши, продают себя с потрохами за печеньки и карамельки. А потом лютуют против нас же по-предательски: и подло, и безоглядно.

 Но, к счастью, подобной плесени и ржавчины на наших бескрайних просторах не так уж и много. Запас прочности в российском обществе еще далеко не иссяк; никуда не делись и как в прежние времена живут в народе отзывчивость, совестливость и жажда справедливости, только эти качества и сегодня никто из нас не выставляет напоказ, поскольку они родовые, сокровенные и глубинные; во многом благодаря этим качествам мы и состоялись как великий народ.

 

 Показателен в этом отношении рассказ «Компонист». Вот как происходит в окрестностях стеклодувного завода знакомство пленного немца, «худого, низкорослого, в очках» и русского мальчишки: «Я не сразу понял, что немец насвистывает какую-то мелодию. Он стоял ко мне спиной, и тощие ноги слегка притоптывали, отбивая ритм. Надо же, свистун! Я пошарил глазами, нашёл обломок кирпича и, широко замахнувшись, запустил в ненавистную спину. Немец упал как подкошенный, упал лицом в песок, словно в спину ему угодила пуля…». Поверженный немец был так жалок, что пареньку, когда подошёл к нему поближе, вдруг стало так не по себе, что на другой день он «не пошёл на завод. Мать рассказала, что пленные возят из карьера песок, который идёт на изготовление стекла, что немцы все доходяги, бабы жалеют, подкармливают их – ничему нас, русских, война не научила…».

 Прочитал эти строчки и вспомнилось, как моя мама рассказывала про примерно те же первые послевоенные годы, когда в нашем алтайском горняцком городке было много пленных немцев, но не только их, а и японцев. Про последних она говорила скупо: мол, эти ходили только строем и впереди всегда офицер – самурай со стеком, чтобы поддерживать ударами железную дисциплину. Я, рождённый в середине пятидесятых, хорошо помню, что это словечко «самурай» из уст взрослых земляков тогда звучало как ругательство.

 А вот про немцев, которые работали в основном в шахтах, мать вспоминала чаще:

 – До рудников их водили колонной. Оборванные, затравленные, посмотришь, и сердце сожмётся, люди ведь тоже. А как вспомню про отца, отпускает, и только горечь подступает. Да и погибло в забоях их немало, как и наших. Тогда обрушения и завалы под землёй часто случались.

 По словам матери, вскоре настало послабление и кое-кому из них по какой-либо надобности было разрешено выходить из лагеря в город, немцы конечно же воспользовались этим, да так широко, что когда пришло время уезжать в свою Германию и их на вокзале погрузили в эшелоны, то провожать пришло немало молодых женщин.

 – Кто-то и с пузом, а кто и грудничком на руках, – покачивала головой мать. – Все эти бабы бежали, ревели за составом до тех пор, пока, обессилив, не валились на насыпь. А некоторые из немцев в вагонах тоже плакали.

 Что здесь добавить? Было и такое…

 Вот и в рассказе показано, как пробиваются робкие ростки странной дружбы мальчишки и доходяги пленного, оказавшегося музыкантом. Случайно увидев, как тот что-то выводит прутиком на песке, зачёркивает и снова рисует, и узнав, что Ганс композитор, а это нотные знаки, мальчишка дарит тому свою тетрадь и карандаш. Радость несказанная. Видно, что этот музыкант по природе своей созидатель, человек в высшей степени безобидный и нисколько не приспособленный ни к военным лишениям, ни к плену. И в таких условиях ему просто не выжить. Но подарок мальчика даёт доходяге силы, и у того появляется лучик надежды, что когда-то можно будет вернуться в мир любви и солнца…

 Однако есть еще начальник охраны лейтенант Гущ. Автор пишет: «Его не любили и побаивались. Кто-то дал Гущу странную кличку: «Тётя-дядя». Работницы посмеивались: «Ишь, Тётя-дядя идёт, буркалы как у борова», «Да в ём, бабы, от мужика только одне штаны!».

 Этот-то солдафон до мозга костей и сыграл свою неприглядную роль при погрузке военнопленных в кузов машины перед поездкой в карьер за песком.

«Однажды, когда Ганс уже перебросил тощую ногу через борт, из-под мундира вывалилась мятая тетрадка. Лейтенант Гущ поднял её, развернул и стал с удивлением разглядывать.

Ганс с мольбой протянул к нему руки:

– Господин офицерен. Это есть мой хефт, я сочинял мюзик.

Тётя-дядя свирепо глянул на него:

– Музыку сочинил? Ах, мать твою так! Ото ж, паскуды, кормять их, от народа отрывають… А ну давай, нечего филонить!

«Студебеккер» рывком взял с места. Гущ, тужась, краснея лицом, разорвал тетрадку на мелкие кусочки и долго топтал их сапогами».

Спустя два дня юный герой опять пришёл на завод. «Было душно, гудели пчёлы, ранние черешни уже стали розоветь». Казалось бы, весна, пробуждение всего и вся к жизни, однако еще на проходной мальчишка почувствовал что-то неладное и, хотя до обеда было далеко, но люди толпились во дворе и переговаривались:

«– А что случилось-то?

– Та кто их знае? Хриц шо ли убёг?

– Не убёг. В нужнике удавился.

– Иди ты!

– Ну? Хворый был. Тощой такой, в очках. Кашлял всё.

– Отчего он себя порешил?

– Тосковал, видать. Человек всё же.

– Нашёл кого жалеть, они нас не очень-то жалели».

От услышанного мальчишка растерялся и не помня себя побрёл со двора. По дороге ему попался клочок бумаги, и это оказался разорванный листок из той самой тетради в клеточку.

Меня как читателя такое окончание рассказа резануло по душе. Это же какую немыслимую гамму чувств пережил малец! И точно уж не по годам повзрослел.

«Компонист» – произведение не линейное, небольшое по объёму, оно богато образами и художественными смыслами, будоражит душу обнажённой правдивостью, заставляет переживать за героев, соглашаться или не принимать их поступки и намерения. Одно, и немаловажное направление сюжета, а именно – тёплые отношения русского мальчика и пленного немца, невольно и опосредованно напомнило мне и о тех не вполне понятных, я даже скажу больше, гнусных к русской памяти явлениях, что в последние десятилетия нет-нет, да и вбрасываются в наше общество и сознание: про сердечность и чуть ли не отеческую заботу оккупантов, про их якобы поголовное миролюбие и непревзойдённую эстетику, а вот-де советские граждане – в лучшем случае лапотники, грубые и неотёсанные… Да, попадались у нас и такие, живой пример Тётя-дядя, но однако же в берлинском Трептов-парке стоит памятник нашему советскому солдату со спасённой немецкой девочкой на руках, а не монумент какому-нибудь Фрицу с русским ребёнком на руках в Сталинграде. Хотя, если не дать по зубам этим перевёртышам и проходимцам, то может и такое воплотиться. Сравнительно недавно в каком-то неистовом приступе местных властей прокатилась волна установки памятников белочехам в Поволжье, на Урале и в Сибири, правда, в том же Култуке на берегу Байкала местные жители тут же оторвали голову этому бронзовому вояке! Чтоб неповадно было… И, конечно же, у Юрия Пахомова рассказ совсем не об этом, перед нами пронзительное повествование не просто о человечности и душевности, но и о сбережении этих качеств в тяжёлую пору лихолетья.

 Напоследок еще один случай, напрямую вроде бы и не связанный с только что сказанным, но всё-таки… В июле 1979 года наш рейсовый автобус, возвращавшийся из Листвянки в Иркутск, остановился на одной из улиц деревни Чёрная речка. Пассажиры вышли размять затёкшие ноги и покурить. Рядом типичная сибирская усадьба. Могучие лиственница и кедр у забора, ворота, из-за которых видна крыша бревенчатого пятистенка. Постучали. Открыла древняя высокая старуха в тёмном, повязанном на подбородке, платке. Попросили попить водички. Она, не закрывая ворот, ушла вглубь двора и вскоре вернулась с ведром студёной колодезной воды и ковшиком.

– Испейте, милыи. Водичка свежая, живая, – приветливо сказала бабушка и поставила перед нами ведро, в котором, искрясь, плескалось летнее солнышко.

Мы с наслаждением выдули всё до дна! Поблагодарили и уже направились было в салон, чтобы продолжить путь, но тут следом за нами остановился Икарус, и из него высыпает народ, да не такой, как мы, – одетый ярко и броско, не по-нашему. Многие в экзотических панамках и соломенных шляпках, увешаны фотоаппаратами и прочими туристическими безделушками. Они что-то весело и восторженно выкрикивали на немецком языке.

Я увидел, как старуха изменилась в лице, поджала сухие морщинистые губы, взялась за пустое ведро и, круто развернувшись, пошла к воротам. Загорелая девушка-гид в модных брюках в обтяжку и открытой блузке догнала её и вежливо спросила: «А нельзя ли и нам водички, ГэДээРовцы умирают от жажды...». Старуха распрямила худую спину, обожгла взглядом гида и, не удостоив ответом, ушла во двор, наглухо закрыв за собой ворота. Обескураженная девушка повернулась к нам. Но и мы были тоже ошарашены такой резкой переменой в настроении приветливой бабушки.

– Евдокия на четверых сынов получила похоронки, – видя нашу растерянность, пояснил остановившийся рядом пожилой мужчина, и тяжело вздохнул: – Сколько лет минуло, а она ни простить, ни смириться не может...

 

Юрий Пахомов – капитан первого ранга в отставке, особенности воинской службы даже и в глухомани среди сурового северного быта ему известны досконально, до мельчайших подробностей. Это становится ясным, стоит лишь прочитать рассказ «Ужин на двоих». Как человеку, служившему в армии, многие детали, описанные в нём, памятны и мне.

Вроде бы рядовая поездка капитана медицинской службы Неволина в отдалённую часть, где половина роты слегла от какого-то желудочного расстройства. Мастерски, с первых слов, автор передаёт непростое состояние героя: «Неволин шагал по шпалам, то и дело сбиваясь с ноги, и это его раздражало». И далее, как дополнение, идёт немногословное, но ёмкое описание природы: «А мороз жал. Вокруг дыбился чёрный лес, над просекой, по которой положили узкоколейку, дырой в чёрном небе зияла луна. Казалось, оттуда и тянет ледяной стужей». Чёрное небо, чёрный лес – по всему они-то и должны бы служить источником холода, а свет луны наоборот, пусть и самую малость, но согревать. Ан нет! Всего одно слово: «зияла» вместо «сияла» – и уже лёгкий морозец по коже. И перед нами не только картина зимнего северного пейзажа, но и великолепный зачин рассказа.

Неспешно и обстоятельно – причём, не то что отдельные предложения и слова, но и каждая запятая на своём месте! – разворачивается повествование; ненавязчиво, однако запоминающимися штрихами показан армейский быт со всеми «тяготами и лишениями воинской службы», изнутри описаны условия жизни не только солдат, но и прапорщиков и офицеров, раскрыты их характеры.

Кульминацией этого произведения является случай в сборно-щитовом бараке, где в одной из комнат разместили Неволина, и где всегда при входе капитана истопник, худой и невзрачный солдатик, как пишет автор, «вскакивал, ронял кочергу, вытягивался и застывал, выкатывая серые глаза.

Должно быть, капитан представлялся истопнику кем-то вроде дьявола во плоти, коли мог он орать на фельдшера, и даже всесильный ВРИО командира, похоже, боялся его, мгновенно исполняя любые приказания.

– Сиди, чего ты? – раздражённо отмахивался Неволин.

Солдат, судя по выговору, был из вологодской или архангельской деревни, призван совсем недавно и на вопрос о себе ответил сипло:

– Дак, значит, само… Никак нет! – и пошевелил большими чёрными руками.

Впрочем, до него ли было Неволину? Вспышку нужно было сломить, а сделать это можно только жёсткими, решительными мерами».

Эпидемию кишечной заразы военврач погасил, вымотался до того, что всё вокруг стало так немило, что «хотелось дёрнуть стакан спирта, закусить чем-нибудь острым, а потом медленно, в тепле пить чай из чистого тонкостенного стакана. Спирта было хоть залейся, но Неволин придерживался железного правила – на вспышках не пить. Голова должна быть ясной». И хотя капитан был усталым и голодным, «но солдатский харч не лез в горло – стояли перед глазами варочные котлы с наростами рыжего, похожего на парафин, жира, и дух на кухне был такой тяжёлый, что подкатывала тошнота». За такими невесёлыми размышлениями и застаёт его вошедшая с улицы миловидная женщина с деревянным подносом, накрытым полотенцем.

«– Позвольте, вы кто? – удивлённо спросил он.

– Та я жинка Чепурного. Фершала, хай ему грец. Картошка, грибочки собственного засола, капуста з клюквою, сметана – усё своё. Я не то, што мой дурень, чистоту уважаю. У меня в коровнике чище, чем у их в той кухне. Не побрезгуйте, товарищ капитан. А опосля я вам чайку принесу».

Заметили, какая сочная речь у персонажей? У каждого своя, характерная, делающая повествование еще достоверней и вызывающая всё большее доверие к автору.

Вспомнилось кстати, как в году этак 1982 популярнейший тогда поэт Евгений Евтушенко решил несколько сменить своё амплуа и, как говорят в народе: ударился в прозу. Написал пару повестей, киносценарий, и даже целый роман. И назвал его – «Ягодные места». Всё вроде было правильно в этом романе и в духе времени: и космонавты, и сюжет «земношарый», что-то среднее между нашим Айтматовым и латиноамериканским Маркесом, и сибирские соболятники-промысловики. Всё бы ничего, да только вот кондовые замшелые таёжники у Евтушенко общались между собой языком академиков, говорили словами, безусловно, достойными, сыпали мудрёными терминами и заморскими словечками, которых сами описываемые герои-охотники, может, и в жизни-то ни разу не слыхивали! Мы, тогдашние студенты, знатно потешились, читая друг другу вслух и с выражением самые высокопарные диалоги сибирских крестьян в этом многостраничном мёртворождённом опусе.

А вот у Пахомова наоборот при полном отсутствии какой-либо вычурности и позы все страницы книги насыщены такой узнаваемой жизненной правдой, что читал бы и читал, очищая и обогащая свою душу.

Но вернёмся к рассказу. Только настроился капитан отведать ароматного домашнего гостинца, как его срочно вызвали проверить, как установили питьевые бачки с кипячёной водой в казарме, а когда пришёл обратно в барак, то уже с порога понял: что-то произошло. Солдат не вскочил как обычно, не выронил кочергу, а сидел на полу перед прикрытой дверцей раскалённой печи и, «на лице его, печальном и умиротворённом, застыло какое-то странное, отрешённое выражение». А на столе в миске осталось картошки и грибов на донышке, убавилось капусты и сметаны. «Капитан вдруг почувствовал, как у него набрякли, отяжелели веки, и такой жалостью хлестануло по сердцу, что он замычал, пытаясь перебить в себе горечь». Ему как-то разом открылась картина и проводов этого паренька из деревни в армию, песни и слёзы родных, и первые, самые тоскливые – знаю по собственному опыту – дни и недели по прибытию в часть. И, конечно же, казённая пища, вроде и сытная, с убоиной, а с домашней и близко не сравнимая.

«– Ах ты, – тихо бормотал Неволин, удерживая трясущийся подбородок. Он ведь тоже, как и этот истопник, был деревенский, также трудно начинал срочную службу, и всё ему было понятно в этом пареньке». И здесь происходит то, что сделал бы каждый из нас, кто видит в другом, даже и зависящем от него, прежде всего – человека. Неволин взял лежащую рядом ложку и «принялся за еду, стараясь показать, что ничего не заметил». Он ел неторопливо и прислушивался, как ведёт себя солдат за его спиной. А тот тоже успокоился, встал, загремел кочергой, и печь загудела.

При первом прочтении этого разворачивающегося эпизода и у меня от жалости не раз затуманивались глаза; зато, когда всё дочитал до конца, сердце затопило такой благодарностью и к главному герою, и к самому автору, что захотелось петь! И весь рассказ осветился добрым и тёплым светом.

 

Своё особенное, огранённое трогательным посвящением, место в книге занимает рассказ «В год Чешской кометы». Это произведение о любви, и написано оно сердцем счастливого человека. По-другому я и сказать не могу. И примечательно, что в нём нет и малейшего намёка на какую-то сусальную сентиментальность. Зато пространства, напитанного молодостью, влюблённостью, мистикой, жизнью, хоть отбавляй.

Южное побережье скупыми сочными мазками прорисовано так, что мне, никогда не бывавшему в тех местах, всё видится настолько близким и узнаваемым, будто я там не то чтобы родился и босоногим бегал к ласковому морю «мимо выгоревшего на солнце сквера», где «петуньи на клумбах опали от жары и напоминают раскисшую в воде бумагу», но вот бывать на этом скалистом приморском просторе доводилось не раз.

Трепетные ростки первых чувств, стеснительная неловкость и одновременная бесшабашность, обвальное состояние, когда при вынужденной разлуке от невыносимой тоски мир проваливается в пропасть – всё это в рассказе настолько по-настоящему, что будит в душе искреннее участие и сопереживание. И невольно вспоминаются дни собственной молодости, когда и твоё сердце жило ожиданием чего-то такого же воздушного и головокружительно-счастливого, было настроено на то необыкновенное и несказанное, что зовётся единственной и неповторимой любовью.

«Сохранилась фотография: у клумбы с цветущими флоксами на маленькой скамеечке сидит Ирина. Среди сочной зелени видны её загорелые руки, она рыхлит маленькими грабельками землю, волосы падают ей на глаза, она убирает их тыльной стороной ладони и улыбается.

С деревянной решётки, стоящей посредине клумбы, свисают гирлянды соцветий клематиса – изящных граммофончиков, тёмно-синих по краям и бледно-голубых в центре. Такого цвета были глаза у Ирины. Она до пятидесяти была очень хороша. Такие лица можно встретить только на Кубани, где греческая, черкесская кровь перемешана с вольной казацкой, малороссийской».

Герой повествования пишет, что они с Ириной прожили тридцать пять лет, и за это время всего хватало: и плохого, и хорошего. Жена безропотно разделила судьбу флотского офицера – бесконечные переезды, Север с его гиблым климатом, бесквартирье. Но «была и яркая, как вспышка магния, любовь там, у Чёрного моря, в Геленджике, в год, когда к Земле приблизилась Чешская комета».

О любви написано, насказано и пропето столько, что, наверное, и жизни не хватит, чтобы всё перечитать и прослушать. И, казалось, бы нового, пробирающего до невольно наворачивающихся слёз, уже и не встретить… А прочитал этот рассказ, даже скорее – новеллу, и сердце смягчилось, потеплело, оно обрадовалось, что соприкоснулось с тем, ради чего стоит жить. Не могу не привести здесь последний абзац новеллы, трагический и возвышенный:

«Ира погрозила гусям пальцем:

– Гуси, не обижайте Юру, – поцеловала меня в лоб и, подхватив чемоданчик, платье и босоножки, пошла по тропинке к аэродрому. Вожак забил крыльями и победно заорал. Ирина обернулась, помахала мне босоножками и крикнула: «Всё будет хорошо, Юрчик!».

Только еще раз в жизни она назвала меня так, когда за день до смерти её из реанимации перевели в палату. Она обняла меня и, превозмогая слабость, тихо сказала: «Я думала, что больше не увижу тебя, Юрчик».

 

Чем хороши и чем подкупают рассказы писателя, так это тем, что в них совершенно отсутствуют какие-либо отвлечённые и многоумные рассуждения и рефлексии, повествовательная ткань самобытна, образна и доверительна, слово не просто дышит, оно рождает близкие вдумчивому читателю, понятные, а порой и неожиданные образы, на которые живо откликается любая чуткая душа; рассматриваемые здесь рассказы из россыпи всего великолепия книги Юрия Пахомова «Озеро вечности» открывают зримые пространства, зовут окунуться в них, насладиться духовной сопричастностью, с чем-то согласиться и принять, а с чем-то и поспорить, то есть просто зовут прожить эту замечательную прозу.

И последнее. Чего уж точно не найти в произведениях Юрия Пахомова, так это скуки и равнодушия. А это, согласитесь, главное и ценное как для самого писателя, так и для нас, его благодарных читателей.