Анатолий ЕХАЛОВ. ЗА ЛЕСАМИ В БЕРЁЗОВЕ. О вологодском поэте Василии Мишенёве

 

Анатолий ЕХАЛОВ   

ЗА ЛЕСАМИ В БЕРЁЗОВЕ

О вологодском поэте Василии Мишенёве

 

– Толя! Анатолий Константинович! Ты куда?

Я стоял в очереди за билетом на Кич-Городок в Вологодском аэропорту. Надо было лететь по письму молодежи, оставшейся работать после школы на ферме по призыву партии. «Животноводство – ударное дело молодежи!» – таким был в то время лозунг. В письме ребята жаловались, что хозяйство не выполняет условия договора. Таких историй в ту пору было не мало. Я уже ездил и летал с разбором подобных конфликтов не в один район. Молодежь особенно не горела желанием оставаться в деревнях и работать в животноводстве.

Это теперь животноводство стало иным: один оператор в белом халате на шестьсот голов скота. Сидит себе и следит за приборами и компьютерами, а все остальное делают роботы. А в залах, где стоят коровы – запах спелых яблок. Чего не работать?

…Тогда в аэропорту я неожиданно встретил Васю Мишенёва.

– А ты куда? В Никольск?

– В Березово. Родителей проведать, – отвечал он. – Соскучился по деревне.

Василий часто захаживал ко мне на работу в молодежную газету, куда ходили в ту пору многие уже состоявшиеся классики, маститые и начинающие поэты и прозаики: Василий Белов и Виктор Астафьев, Александр Романов и Виктор Коротаев, Сергей Чухин и Коля Дружининский… Вот и Вася Мишинёв, студент Вологодского пединститута, приходил, жадно слушал литературные разговоры. Он начинал писать стихи, и некоторые уже были опубликованы на страницах газеты «Вологодский комсомолец». Особенным авторитетом у Василия пользовался мой друг, поэт Сергей Чухин.

Вася часто ездил на родину, и вернувшись из никольской глубинки, одарял меня то кругом топленого масла «от мамы», то брусникой или груздями «от папы»…

Сам я никогда не был в его березовом краю. И вот судьба.

– Заедь хоть на денек в Березово в гости. На речку Чонову сходим, харьюзов потягаем… А потом и в Городок поедешь. До него всего шестьдесят километров от Никольска.

Я легко согласился, не думая о последствиях. Командировка на неделю. Успею туда и сюда. Уж очень хотелось познакомиться с Васиными родителями, патриархальным бытом никольской деревни в непосредственном приближении, поудить из осенней речки хариусов…

Как писал Сергей Чухин:

И пусть последний боровик,

И пусть последний окунек,

Продлит на миг, еще на миг

Осенний день, последний срок…

…Сорок минут на реактивном Яке – и мы в Никольске. Зашли в редакцию районной газеты, попили чайку и побежали на автостанцию.

Старенький ПАЗик был битком набит колхозниками и молодежью, ехавшей домой на каникулы. Пока тряслись по проселкам, день скончался. За окнами была кромешная тьма, изредка проплывали мимо огоньки деревенек, и снова черная мгла, которую с трудом пробивали огни автобусных фар.

Часа через два мы приковыляли в Березово. Автобус, уже почти пустой, пшикнул дверьми, мы прыгнули во тьму.

– Вот мой дом, – сказал Вася. – Вон за деревьями окна светятся.

Свет из окна отражался на дороге, которая быстро покрывалась мерцающими лужами. Из темного неба сыпался мелкий, холодный дождь. Пока мы шли до дома, дождь усилился, превратившись в ледяной ливень.

Васю не ждали. Да и как было сообщить родителям, что ты едешь? Ни телеграфа, ни телефона в деревне, ни мобильной связи…

Но на столе шипел самовар, Васина мать, одетая в длинный старинный сарафан, сноровисто накрывала на стол. Семья готовилась ужинать.

– Ой! – обрадовалась она. – Приехали! Бегите скорее в баню. Там батько парится. Недавно из лесу вернулся. Промок.

Скоро мы блаженствовали на полке. Михаил Андреевич, крепкий поджарый мужчина, уже напарился и теперь натирал колени меновазином, острый запах которого стоял в бане.

– Ноги вот стали тосковать, – пожаловался он. – Досталось им. Столько лет в лесном хозяйстве, и все на ногах. За день пройдешь километров тридцать, сорок… А то и все пятьдесят.

Тридцать лет спустя я привез в Березово губернатора Вологодской области Вячеслава Евгеньевича Позгалева, чтобы познакомить его с выдающейся семьей Мишеневых, взрастивших семерых сыновей. Михаил Андреевич все еще был бодр и каждодневно ходил в лес: то по грибы, то на рыбалку на Чонову, то за лекарственными травами, то за берестой на поделки… Наверное, дело было не в пользе меновазина. Я думаю: порода такая и труд…

Распаренные, мы вернулись в дом. За столом уже сидели два младших брата: Олег и Леня, глава семейства Михаил Андреевич, мать притулилась с краешку на табуретке, чтобы не терять оперативности при смене блюд.

Меня поразило изобилие, которое царило здесь…

Горшок, опаленный за многие годы службы в русской печи, важно стоял на столе. В нем исходило ароматами жаркое: тушеная картошка, зайчатина, добытая хозяином накануне, в дополнение к зайчатине была пара рябчиков и тетерев…

Потом была большая сковорода жареных харьюзов. Олег с Ленькой натаскали их днем в речке Чонове. Потом был большой противень из русской печи с запеченной бараниной. Потом посреди стола стояло большое блюдо искрящейся под электрической лампой отварной чищеной картошки. А рядом с ним в другом блюде плавали в собственном соку колеса белых груздей. В блюде поменьше сводили с ума лесным запахом крепкие еловики, по-нашему – рыжики. Капуста стояла квашеная пластами, огурцы соленые.

Еще была моченая брусника и мед, стояла миска сметаны, кринка густого молока, плошка с творогом и золотистые, воздушные пряжоники, только с пылу с жару…

Хозяйка вдруг встрепенулась, ее длинная юбка мелькнула в дверях, а через пару минут она принесла из сеней литровую эмалированную кружку с каким-то чудесным напитком бордового цвета. Со дна кружки поднимались веселые пузырьки, гоняя по поверхности брусничные листочки.

– Попробуйте нашего пивка, – сказала она мне.

И больше никому не предлагала.

Я попробовал. Вкус был замечательный. И не квас, не лимонад, не вино, не пиво. Легкий хмель кружил голову. Остужал разгоряченное баней горло, утолял жажду.

Семья вместе со мной дружно расправилась с ужином. Было часов около одиннадцати. И я попросился у хозяев на печь.

На печи пахло детством: глиной каленой, закваской, сушеными ягодами и грибами…

…Я проснулся рано. За окном занимался серый рассвет. Хозяин стоял у запотевшего окна и смотрел на улицу. Видно было, как там, на воле, землю полощет дождь.

Он услышал, что я зашевелился на печи и, не поворачиваясь, сказал:

– Ну, Бог даст, к Октябрьской подмерзнет, так уедешь…

– Как к Октябрьской? Это шутка, Михаил Андреевич? – От этой новости я едва не упал с печки. – Я хотел сегодня же автобусом вернуться в Никольск, чтобы лететь в Кич-Городок.

– Какие шутки? – спокойно отвечал Мишинев-старший. – После этих дождей у нас не только автобус не пройдет, у нас гусеничные трактора тонут. Вон в эту гору у Пермаса сейчас на танке не подняться.

Наверное, он знал, о чем говорил. Старший сын Мишеневых служил в танковых войсках на офицерской должности и, видимо, не раз рассказывал отцу о возможностях боевой гусеничной техники…

Это был памятный 1978 год. Беспрерывные дожди утопили Вологодчину. В сельском хозяйстве была объявлена чрезвычайная ситуация. Ни проехать, ни пройти, в полях вязли комбайны, трактора, сенокосилки…

Все встало.

Власти обратились за помощью к армии. Гусеничные бронетранспортеры развозили по деревням хлеб и другие продукты, доставляя на маслозавод с ферм бидоны с молоком, а уж масло в областной центр вывозили вертолетами…

И вот нынешней ночью пала последняя дорога на Шарью и Пыщуг, соединяющая Никольск с цивилизацией.

Я оказался отрезанным от всего мира, ни телефона позвонить, ни телеграммы отбить…

– Ты не тушуйся слишком-то, – сказал Михаил Андреевич. – Поживешь пока у нас. На Чонову сходите с Василием, с народом нашим познакомитесь… У нас тут хорошо. Или, уж если слишком недосуг, то пешком до Никольска придется идти. Всего-то сорок километров.

– Сорок! – эхом откликнулся я с печи, загораясь надеждою. – Это еще куда ни шло. Пять километров в час. За восемь часов дойду. Бывало, хаживал.

– Нет, парень, не дойдешь за восемь, – возразил спокойно Михаил Андреевич. – Дороги нет. Сплошная грязь, сапог не вытащишь. Пойдешь по обочинам, так и обочины все разъезжены, да заросли кустами, мелколесьем… Так что эти восемь умножай на два, а то и на три.

– Целый день?! – воскликнул я в ужасе.

– Да, еще приплюсуй дождь… Промокнешь до нитки. Надо будет ночлег искать где-то. А народ у нас теперь пугливый стал. Не всякому откроют.

Я схватился за голову. Завтра меня начнут искать. Сначала в райкоме, потом в обкоме, потом в газете: «Бесследно пропал корреспондент. Вылетел и пропал». И я не могу даже вестиночки подать: « …застрял в пути, жду морозов…»

Эти новости привели меня в такое беспокойство, что я слез с печи, обулся в сапоги и наладился идти в деревню в надежде развеяться.

– Скоро завтракать, вот самовар согрею, пряжоников напеку, так что не задаливай, – предупредила меня хозяйка Фаина Николаевна. – Ребята еще спят. Пусть отдохнут. Упетались с учебой…

Я спустился во двор дома, который сверху был закрыт крышей, а внизу выстелен досками. Прямо из крыльца, не выходя из-под крыши большого дома, можно было попасть в другой, крохотный домишко, построенный Михаилом Андреевичем вместе с сыновьями для Васи. Это была поэтическая мастерская, дом творчества будущего поэта.

В том, что он будет поэтом или прозаиком, никто не сомневался. С пяти лет начал ходить внештатником в школу. Такая была страсть научиться читать. А уж к десятому был признан лучшим учеником района и даже ездил в Москву фотографироваться у знамени Победы. И стихи у него печатали в районке, и рассказы...

Я открыл потихоньку двери творческой избушки Василия. В ней все было настоящее. И печь, и кровать, и рабочий стол с лампой, и полки с любимыми книгами. Лампа горела, хозяин ее спал в одежде на кровати с книжкою в руке. Видимо, читал и писал всю ночь. Я не стал его тревожить и вышел на улицу, уходящую на восток в пелену дождя.

Деревня была пустынна.

На противоположной посадке красиво возвышался над улицей большой крестьянский дом с подклетью и со многими хозяйственными постройками, рубленными из кондовой сосны. Я увидел, как во двор его спустился старик, опираясь на костыли. Под навесом у него было целое столярное и кузнечное производство.

Я набрался смелости и шагнул в это царство крестьянских ремесел. Чего тут только не было? Рубанки, фуганки, скобели, долота, сверла, станок для изготовления дранки, бало, для загибания полозов к саням, почти готовые сани и телеги, колеса, десятки новых кос и граблей…

– Не прогоните? Уж больно у вас все тут интересно, – спросил я старика.

– Отчего ж? Смотри.

Мы закурили.

У старика фамилия соответствовала его занятиям. Плотников.

Я узнал, что он фронтовик, Получил к наградам ранения ног. А вслед за этим инвалидность.

Но наши деревенские фронтовики, изуродованные на поле боя вражеским металлом, победители, по курортам не ездили, с тележек по вагонам жалостливых песен не пели.

Они трудились. И не считали себя инвалидами.

…Был у меня в деревне Космово старший товарищ Михаил Михайлович Глухов. Он в сорок третьем пришел с фронта без ноги. На одном колене весной вскопал 30 соток огорода, посадил картошку, выкопал урожай, потом женился, произвел на свет семерых детей, дом поставил двухэтажный, мастерскую, баню, мельницу ветряную. И всю жизнь сапоги шил, валенки катал, хозяйство вел, корову держал. Косил, метал, стоговал…

Вот и березовский фронтовик Плотников с госпитальной койки – в родную деревню. Бригадирил. С коня не слезал.

– Теперь – дело пенсионерское. Все лето косы насаживал да грабли делал. К урожаю нынешнему только вручную можно подступиться.

– Да уж, – поддержал я его. – Сколько хлебов в поле осталось. Не взять. Видел, как люди вручную хлеб валят и на себе выносят к дорогам.

– Но, надо сказать, и поохладел нынешний народ к земле, – признался Плотников. – Потому как самостоятельности лишён. Вон Яшин наш все описал. Читал? «Рычаги» – рассказ такой. Наверху за рычаги дергают, а мы исполняем, не думая… Вот он написал, а его за это стали шпынять. За правду…

– «Вологодскую свадьбу» еще ругали, – добавил я.

– Вот-вот. Это всяко в Байдарове, мы туда лен возим, история была, как гуляли и пиво пили.

Тут калитка распахнулась на двор вбежала невысокая бойкая девчонка. Я думал, школьница.

– Внучка? – спросил я Плотникова.

– Нет. Бригадир наш. Любашка Жеребцова. С фермы прибежала. Квартирует у нас. Окончила техникум. И назначили в этакую водополицу. Досталось ей.

Любашка принялась мыть сапоги под застрехом в корыте.

– Девонька! – позвал Плотников. – Иди-ко к нам. Корреспондент из Вологды тебя поспрошать хочет.

Люба не стала чиниться и смело подошла к нам. От нее-то я и узнал, что хозяйство находится в бедственном положении. И не только нынешние дожди причина этому. Что-то сломалось в хозяйственном механизме.

– Со льном у нас беда. За три года урожай не вывезен на льнозавод. А нынешний и вовсе под снег уйдет нетереблёным. А со льна у нас основные доходы, – посетовала Люба.

– Отчего ж не вывезти? Зимой-то дороги стоят.

– Никакой организации не стало. Никто ни за что не отвечает. То горючего нет, то техники, то людей, – отвечала, потупившись, Люба. – Люди-то не желают работать. За три месяца уже зарплата не выдана.

– Новый председатель последние колхозные деньги потратил на автомобиль под себя. Купил УАЗик по коммерческой цене за тринадцать тысяч, – сказал осуждающе старик. – Вот народ и напрягся. Не желает ни в какую работать. В такую-то пору.

Тут за мной прибежали из дома Мишеневых.

– Завтракать!

– А чего? Позавтракал бы с нами, – предложил Плотников. – У меня бабка мастерица на пороги…

– Дождь с утра – к вёдру, – сказала Васина мать. – А если два месяца с утра льет и льет, а вёдра все нет и нет… Это-то как?

Я не знал, что ответить мудрой женщине, живущей по заветам предков.

– Идите-ка вы на Чонову, – предложила она, укладывая в корзину завернутые в газету «Красный Север» пироги. – Чайку там попьете в избушке. Вася любит Чонову-то. Вырос там…

Опять эта загадочная Чонова. Сколько я про нее слышу от Васи, его отца, братьев. Прямо-таки райский уголок получается, в который стремится всякий, кто про него знает. Я не знаю, но уже стремлюсь.

И вот оба мы, обув резиновые сапоги, шагаем по раскисшей дороге на Чонову. Сначала деревенской улицей, изрядно обветшавшей, где треть домов пусты и стоят сиротами с проломившимися от сырости крышами. Призраком выплывают из тумана остатки начальной школы, магазин на запоре, половина клуба. Вон белеет стена будки с квадратными окошками для киноаппаратов… Стена есть, а самой кинобудки нет.

Вася, слышу, что-то бормочет под нос. Ловит, понимаю, строку и образ.

Позднее чуть он напишет зрелое уже стихотворение

Найду тропу

            и напрямик по ней

В рассветный час

            по убранному полю

Пойду туда,

          где зелень тополей,

Как облаком,

            Накрыла нашу школу.

Тоскливый взгляд

                 разбитого окна,

Останки клумб

       из тракторных покрышек…

В таких местах

            пугает тишина,

Когда их нет,

       девчонок и мальчишек!

 

Какой вокруг

          унылый, жалкий вид!

И вдруг поймёшь

        душой, а не сознаньем:

Из тьмы окно

            разбитое глядит

На мир с таким

          глубоким пониманьем…

...Люди, похоже, отчаялись и не собираются здесь жить…

Хотя, как ни жить в таком замечательном, богатом краю? Одного лесу, кажется, на всю область хватит. Темные лесные кряжи, насколько видит глаз, окружают Березово и уходят на горизонт… Ведь деды-то жили и радовались, праздники справляли, свадьбы играли, пиво варили на всю деревню. Помогали друг дружке. Вон дома какие строили. Дворцы… Терема… Высокие, светлые, просторные, с огромными подворьями…

Здесь на Отрогах Северных Увалов, что ни горушка, то и деревушка, что ни гора, то село… Поднимись на угор повыше и увидишь, как жмутся эти селища к дороге на восток, устремляясь к Уральским горам…

Ворота Сибири. Вот она разгадка. Сибирь подпитывала во многом эти деревни, рассыпанные по холмам.

Ни лен, ни хмель, которыми славилось Поюжье, хотя они тоже важны были, но главный доход, я думаю, приходил сюда из-за Урала. – Меха.

Ни золото мыть уходили никольчане в Сибирь, а ставить клепи и ловушки на пушного зверя. Царский двор России торговал мехами со всей Европой. Все королевские мантии пошиты были из наших соболей и куниц.

Еще Сергей Марков писал, что русский мужик добежал за соболиным хвостом до Урала, потом пересек Сибирь и достиг Тихого океана… Свободный от крепостного права, предприимчивый северный крестьянин, который работал на государеву казну.

Уберет он по осени урожай, положит его в амбар, дождется морозов и по замершим рекам побежит на лыжах с ватагой на Обь за мехами. А дома весной перекупщики дадут за соболя самое малое два рубля. А лошадь тогда стоила – три, корова – два. Вот так и прирастала богачеством никольская земля.

...Пройдет с той осени лет двадцать, и я уеду вдоль рек на волока через Уральские горы в Сибирь по следам Ермака Тимофеевича, и увижу наяву эту картину великих древних путей наших предков. Почти месяц потребовалось мне на «Ниве», чтобы добраться до Иртыша и Оби. Вот это размах!

…А мы с Васей тем временем пересекли пустое пожухшее поле и вошли в светлый березняк. Белоствольные березы были как на подбор высоки и полнотелы. Но я заметил, что многие березы грубо ободраны и непривычно чернели стволами.

Поначалу я подумал, что деревья болеют какой-то странной болезнью, однако кроны деревьев были густы и не казались угнетенными.

– Тут бересту драли, чтобы из нее деготь гнать. На Чонове был целый смолокуренный и дегтярный завод. И мы там жили…

Скоро дорога привела нас на верховое болотечко. Колея, по которой мы шли, исчезла в зарослях мха.

– Это лесозаготовители виноваты, – сказал огорченно Вася. – Прокладывали для себя трассу и перерезали водную жилу. Вот в этом месте получился застой и появилось болотечко..

Мы вступили на мох молодого болота. Шли, как по ковру. Мох радостно пружинил.

Скоро болотечко закончилось, мы снова пошли по колее старой дороги, которая уже давно не видела колеса крестьянской телеги. Через полчаса лес расступился, мы спустились в долину, по которой текла небольшая, зарастающая кустарником речка.

– Вон она наша Чонова!– обрадовался Вася. – Маленькая, а труженица большая. Собирает лесную влагу из ключей, родников, дождей и несет в большую реку Юг. Вот такие малые реки и питают большие. Юг в Сухону впадает, Сухона становится Двиной… А Северная Двина – это великая русская река.

– Вот так и деревни питают великую Россию. Заглохнут они и России не станет. На наших глазах происходят события эпохальные, – сказал я. – И что станет причиной разрушения России – технологический прогресс, железная поступь цивилизации, или чей-то злой умысел?

– Дед мой, согнанный с земли, во вшах и струпьях гнил в бараках, отец, чтобы в колхозе не исполнять чужую волю, подался в леса, – заговорил Вася. – Вот оно, это памятное место.

Туман, образовавшийся в лесу после ночного ливня, еще не покинул таёжных пределов, поднимаясь изреженными тенетами над долиной.

Речка Чонова, почти вышедшая из берегов, кружила потоки темной воды, украшенные золотыми листьями берез, устремляясь на Север к невидимой Юг-реке.

В одном месте, напротив избушки, крытой берестой, на Чонове был устроен заезок. Речка была перегорожена вбитым в дно частоколом, укрепленным еловым лапником, чтобы рыба могла пройти только в одном месте, где стояла верша, сплетенная из ивовых виц.

В верше трепыхалось несколько рыбешек. Вдоль частокола были пролежены слеги, по которым мы довольно легко перешли на ту сторону реки.

Недалеко от избушки было устроено некое подобие печки под открытым небом, с топкой, каменкой, большим, наглухо закрытым котлом, из которого выходили две трубы. Все вокруг хрустело под ногами углем и шлаком, рядом с печкой валялись старые сосновые пни, выкорчеванные из земли вместе с корневищами…

Дверь избушки была открыта. Мы зашли внутрь. До сих пор в избушке пахло дёгтем и дымом. Небольшая железная печка, сооруженная из бочки, обложенная камнями. Стол, сколоченный из неструганых досок, такая же лавка у стены, нары. На столе стоял фонарь «летучая мышь». В углу лежали большие кривые ножи, металлические воронки, приспособления для добычи сосновой смолы, которыми пользовались вздымщики.

– Это все, что осталось от нашего смолокуренного завода. Тут добывали сосновую смолу, а без нее прежде и в космос не летали, дёготь березовый, а без него крестьянин не жил. И сапоги смазать, чтоб не текли, и смазка для телег, и лекарство… Теперь химия все заменила…

Мы затопили печурку, поставили чайник, и пока он грелся, пошли на волю.

Под ногами всюду хрустел уголь.

– Вот в этих ямах без доступа воздуха и готовили берёзовый уголь, без которого все кузнечное дело встало бы. Вот там повыше стоял барак для сезонных рабочих. И еще несколько крестьянских домов, в которых жили мы – кадровые работники.

– Так ты не березовский?

– Я родился в деревне Пахомово. Это тут недалеко. Отец не захотел в колхоз под чужую волю. В лесу дело нашел. Раньше эту организацию называли «Химдым» – химлесхоз. Тут я впервые осознал себя. Помню снега, елки, сугробы. Тетерева на березах гирляндами висят.

Запах дегтя сопровождал повсюду. Грибов было – море. Белых, груздей… Ягод: морошка, черника, брусника. Рыба в Чонове.

– Так зачем уехали-то? Из рая… – спросил я разочарованно.

Мир, окружавший нас, несмотря на осеннее ненастье, был по-домашнему уютным, в нём хотелось жить.

– Понимаешь, школы в лесу не было. А очень хотелось научиться книжки читать. Вся культура – устное народное творчество – мамины сказки на печи. Николаю старшему надо в школу идти, за ним целая шеренга братьев, а из леса не находишься. Вот папа и купил дом в Березове, перестроил его, двор поднял, корову завели.

В деревне тогда шла борьба с личными подсобными хозяйствами.

У колхозников обрезали огороды до 15 соток, сена не давали косить. По программе партии народ должен был отдавать все силы общественному производству, а не горбатиться на своем огороде после рабочего дня. Для этого государство намерено было развивать общепит, столовые и рестораны. Из Москвы все видится по-другому.

Лес выручил. Папа разработал в лесу огород и под картошку, и под капусту, лук и морковь. А на сенокос приходилось бегать за десять, двенадцать километров на чищени. Так что большая семейка – большая бригада: кто косить, кто ворошить, кто грести, кто метать, кто вершиться на стоге. Всем дела хватало.

…Мы напились чаю с пирогами от Фаины Николаевны. Говорить не хотелось. Радостно было помолчать.

– Ты в другой раз приезжай ранней осенью, – помечтал Вася. – Запасем на всю зиму и грузденья, и брусники… Хариусов наловим. Они сегодня после ночного ливня не будут клевать. Я вот стихотворение написал, послушай:

От земли до небес –

Лес,

А у леса вокруг –

Луг,

Сколько разных окрест

Мест,

Отдохни от разлук,

Друг.

Сквозь берёз молодой

Строй

Пусть струится вослед

Свет,

Мы оставим с тобой

Свой

По росе сквозь рассвет

След…

...За три дня, проведенных в Березове, ни один транспорт не появился в пределах видимости. Ни один мотор не нарушил своим рокотом тишину. Наверное, так и жили наши предки. Но где-то далеко летели по скоростным трассам автомобили, в небесах стрекотали вертолеты и гудели самолеты. Я тоскливо смотрел на дорогу, копя в себе решимость уйти пешком в цивилизацию.

Но вот на третье утро Михаил Андреевич сказал мне:

– Сорока на хвосте весть принесла, что сегодня из Пермаса пойдут в сторону Никольска два лесовоза. Можно с ними проехать километров двадцать, а там добежишь. Там перед городом даже кусочек асфальта есть километров пять. Водители его «тремя минутами радости» зовут.

Я бросился собирать котомку. Мы тепло попрощались. Вася остался в Березове. Я понял: у него, как у Пушкина – Березовская осень, которая каждый день рождала новые стихи.

Я довольно благополучно пробрался обочинами до Пермаса, центральной усадьбы колхоза, где подсел на лесовоз. Мы долго пробивались через колеи, колдобины, ледины, наконец под вечер я оставил лесовоз и километров десять шел под мелким осенним дождем до асфальта…

...Я не успел развязать конфликт в кичменско-городецком животноводстве. Меня ругали за сорванную командировку и развал комсомольско-молодежной фермы. Молодежь, не дождавшись меня, – разбежалась по городам. Я возражал начальству, доказывая, что кадров в животноводстве ровно столько, сколько есть. И взять их неоткуда. Нужно совершенствовать технологии.

А вот Вася остался. Еще приезжал несколько раз в город, потом бросил институт, оформив академический отпуск. Ушел в поэтический затвор. Чтобы там, в уходящей деревне, найти свое сокровенное слово. Философский камень, который помог бы вернуть к жизни деревню.

Откуковали

      в лесу недалёком кукушки,

Отулыбались

         ромашки на белом лугу,

Вновь за окошком

       моей обветшалой избушки

Перед закатом

            вороны сидят на стогу.

Низкие тучи

       несутся так быстронад полем.

Дальние рощи

            белеют стволами берёз.

В сердце тревожном

            опять прибавляется боли,

Стоит мне только

          взглянуть на речной перевоз.

Вечное время!

         Не будь к уходящим жестоко!

Тяжкие думы

            несу по дороге своей.

Что ж так, Россия,

            под небом твоим одиноко?

Что ж так, родная,

       мне грустно средь милых полей?..

 

...Когда после долгой разлуки я приехал в Березово к Василию, то не поверил своим глазам. Во-первых, я ехал от Никольска до его деревни минут пятнадцать.

Березово не только не умерло, а расцвело…

Я не увидел ни одного утраченного дома, работало лесное производство предпринимателя Николая Баданина; обработанные поля, кафе, магазины.

Вася построил себе новый домик, Олег построил настоящий дворец с колоннами, разбил сад, пруды с рыбой завел… Старший Николай вернулся, где-то рядом был Леонид…

...Может быть, все дело в нас. И ни при чем тут железная поступь прогресса, злая чужая воля, Божий промысел.

Мне совесть и память

По жизни кричат:

– Ты крест или камень

Несёшь на плечах?

Всё в гору дорога.

Я молча иду.

– Спросите, у Бога.

Он дал, я несу…

Когда-то по дороге на Чонову мы говорили с Василием о том, как бы не утонуть нам поэтам и прозаикам в обидах за крестьянство, за разрушенную деревню, поруганный уклад предков, не заметить нового и не уйти в пустоту....

Утром лёгкий снег порошей

Засыпает сад и дом.

Надо думать о хорошем

И не стоит – о плохом.

А печали и тревоги.

Пусть уйдут, как снег и дым.

Будь себе судьёю строгим

И добрее будь к другим.

Чтоб сомненье не закралось,

Что живёшь на свете зря,

Отыщи для сердца радость

В каждом дне календаря.

...Облака плывут по небу,

Липы в шубах напоказ,

Удивись деревьям, снегу,

Будто видишь в первый раз…

------------------------------------

ПРИМЕЧАНИЕ РЕДАКЦИИ: стихи Василия Мишенёва можете прочесть и на нашем сайте.