Михаил ПОПОВ. «НО ВЕЛА НАШИ САБЛИ НЕ МЕСТЬ – А ЛЮБОВЬ...». Реплика

 

Михаил ПОПОВ

«НО ВЕЛА НАШИ САБЛИ НЕ МЕСТЬ – А ЛЮБОВЬ...»

Реплика

 

На сайте «День литературы» от 22 марта Захар Прилепин предлагает называть подразделения, очищающие древнюю русскую землю от фашистской нечисти, «в честь настоящих великих украинцев, малороссов, запорожских казаков, противопоставляя реальную Украину выморочной, выдуманной, лживой». И в частности, создать полк в честь «запорожского атамана Ивана Серко – великого воителя, присягнувшего русскому царю. Серко – истинная украинская легенда, герой несчётного количества песен и сказов, в отличие от всех этих Мазеп».

Идея хорошая. О Серко – ниже. Добавил бы к этому ряду и одного литературного героя – Тараса Бульбу, великого русского воина из одноименного произведения русского классика Николая Васильевича Гоголя.

Регулярно – раз в год, а то и чаще – перечитываю «Капитанскую дочку» и «Тараса Бульбу». Пушкин и Гоголь необходимы для настройки национального духа.

С той же целью обращаюсь к поэзии моего старинного – по студенчеству – товарища Валентина Устинова. Первые его сборники – «Зелёная песня» (в рамках кассеты) и «Живица» – вышли в Архангельске. Но, читая его раннее, чаще беру с полки более поздние книги. И среди самых важных для меня произведений Валентина Устинова – поэма «Дикое поле».

Эта историческая работа не позволяет захолодеть сердцу, будоража и освежая кровь. А сейчас она – просто как живая вода для истомлённого духа…

Не могу допустить, чтоб родная нам кровь

влилась в жилы врагов – стала злом и разором!..

Но вела наши сабли не месть – а любовь.

И отчизну любовь сберегла от позора…

================================

Валентин УСТИНОВ

ДИКОЕ  ПОЛЕ

Ой не витер в поле грае,
       Не орёл литае,
       От же Сирко с товариством
       На Сечи гуляе...
                                        Из песни

Вот как вышел Серко из Таврии в степь,

словно волк из кошары – да в Дикое поле!..

Коршуны плакали в суховейном пусте.

Кони хрипели от безводной боли.

 

Впереди на рыжем – сам атаман,

сивый от тягот, от последней битвы.

А за ним – через Вал, через липкий лиман –

восемь тыщ полонянников, у татар отбитых.

 

До двух тысяч хохлов, до двух тысяч панов,

вдвое больше кацапов, от рабства сутулых...

Эх, прошлись запорожцы по татарве бороной!

Будут помнить козацкую волю аулы!

 

Ну а степь, проглотившая солнце, очам

была нестерпимей чумацкой соли.

И роптать полонянники завелись по ночам –

всё чернее и громче горевать на долю.

 

Молодуха в бешмете, в шароварах до пят

грызлась со сторожей волчицей голодной:

«А хто ж за меня будет ростить робят?

Пусть от басурмана – да мне-то ведь родных?..».

 

А седой полонянник – от волынских глаз

до затылка бритый – с ладонью на сердце

четырежды в сутки совершал намаз,

призывая аллаха покарать иноверцев.

 

Покарать!
                  Пусть по крови своих – покарать!

Что там кровь, если верят в Христово ученье!

А малой из Торжка запорожскую рать

материл – за возврат в крепостное мученье.

 

Услыхал атаман – и калёная грусть

пропекла ему сердце насквозь в ту минуту.

«А похоже, друзья, что ведём мы на Русь

не свободных людей, а измену да смуту...».

 

Посмурнели казаки: «А ведь так, кошевой...».

И тогда – удилами взорвав иноходца –

атаман запорожцам приказал булавой:

быть казацкому Кругу у Сухого колодца.

 

И пока, подъезжая, визжали арбы,

с губ роняли волы в пыль тягучие слитки –

он походную свитку уронил в чернобыл

и себя уронил на потёртую свитку.

 

И – приближенный к Богу волною земной –

возлежал на яру, на полуденном склоне.

И родная земля под костистой спиной

шевелилась от ужаса древней погони.

 

А родная земля – за разверзнутой раной степи –

истекала полонами, криком крича о любови.

Эх! в какое столетье горючей Руси не ступи –

только боль; и творение мира на боли.

 

А когда запах хлёбова силу обрёл,

и дозоры развихрили смерчи за гаем –

вышел в Круг атаман. Как тоскливый орёл –

долго-долго на солнце смотрел не моргая.

 

Вдруг как вымахнул в небо бровастою тьмой,

как очами сверкнул, будто серою сталью:

«Кто не хочет на Русь возвращаться, домой, –

пусть вертается в Крым! Мы неволить не станем».

 

Табор обмер – как умер. Лишь ворон вскричал

и ударился прочь – тишиной ошарашен.

И тогда – будто шквал на дубовый причал –

рухнул рёв на Серко, необуздан и страшен.

 

Мужичонка – кривой, виловатый, как граб, –

в исступлении драл на себе одежонку:

«Ай, хорош атаман! Да откуда я раб?

У меня же в Крыму – виноградник и жонка!».

 

Казачина со злобой крутил ятаган:

«Батька! Хватит позорищу длиться!

Да ведь это же вороги! Глянь, атаман!

Дай им сабли – побреют нас чище ордынцев!».

 

Но Серко – среди сволочи, воплей, соплей –

руку поднял – со струпом от рубленой раны:

«Те, кто хочет на Русь, – проходи до зачина полей.

Те, кто в Крым, – возвращайтесь за балку, к лиману...

 

Но оружие – мы не отпустим к врагу.

Всё отдайте: ножи, огнепальное зелье...».

И убойная сталь в замолчавшем Кругу,

словно тайное зло, полетела на землю.

 

А потом – будто смерч по рядам забродил.

Затолклись – расходясь: кто налево, кто – вправо.

Полумесяц ордынский за ними следил.

И двуглавым орлом наблюдала держава.

 

А когда разошлись – до озноба продут

небывалым, неслыханным, кровным позором –

всё не верил Серко: «Неужели уйдут?!» –

но велел расступиться казацким дозорам. –

 

Он над скифским курганом огромно стоял –

будто каменный идол степи поседелой.

Был закат – как знамение – взрывчат и ал.

Он же медлил с приказом на грозное дело.

 

Но когда этот день отошёл, отболел

и посыпались звёзды, как светлые слёзы, –

сел в седло кошевой и казакам велел

гнать за ним одвуконь, ради скорости бросив обозы.

 

Они ехали страшно по чёрной земле,

отрезая ушедших от Татарского Вала.

И нагнали. И сабли – как угли в золе –

занялись краснозубо по кругу привала.

 

Ах, как дёрнулась степь, когда свист опалил

её сонное, тайное, тёплое тело!

И ударили сабли. И ливень полил,

от которого солоно степь загустела.

 

И казаки – архангелы мести – в пыли

лобной площади тёмного Дикого поля

безоружных, орущих – нещадно секли

без различия возраста, веры и пола.

 

Всех подряд положили в лощине реки –

видно, проклятой Богом, иссохлой и гиблой.

Были раны той ночи – как смерть – глубоки.

Безымянный овраг стал готовой могилой.

 

А когда стала тишью орущая боль,

то, ломая бурьян и верблюжник, меж кочек

встал Серко на колени, и влажная соль

запекла ему жгуче горячие очи.

 

И сказал кошевой: «Братья! Слышите нас?

Не за новую веру мы вас погубили,

а за то, что славянских проплаканных глаз

в десять раз возрастёт, если б вас отпустили.

 

Сколько помню себя – столько край наш горел.

Кровь пролить за него – это доля святая.

Вот умру – то зарубок от сабель и стрел

за полсотни на теле моём насчитают.

 

Не могу допустить, чтоб родная нам кровь

влилась в жилы врагов – стала злом и разором!..

Но вела наши сабли не месть – а любовь.

И отчизну любовь сберегла от позора…».

 

Вот как встал атаман – и на страшный овраг

посмотрел отчуждённо, уже охладело.

Отвернувшись, велел: «Хороните, но так –

как того заслужило их чёрное дело».

 

И казаки кинжалами резали степь.

И горстями ссыпали её на убитых.

И ровняли могилу. И в дёрн её прятали – с тем,

чтобы даже не проклятой память была – а забытой.

 

И святые кресты не взывали к прохожим с горы.

И походный попёнок не творил поминальные требы.

Лишь в яругах шакалы стонали навзрыд.

Да безумные коршуны с хохотом падали с неба.

 

А когда над могилой равнина легла,

то прошли запорожские сотни – равниной.

Занялась у них в сердце прощальная мгла –

но не стала ни песней, ни горькой былиной…