Михаил СМИРНОВ 
Михаил СМИРНОВ
ДЕНЬ РАДОСТИ
Рассказ
Казалось, жизнь никогда не изменится, и всё в ней будет идти своим чередом. У всех было прошлое и настоящее, и не нужно заглядывать в завтрашний день, в далекое будущее, которое было расписано на долгие годы вперед, но грянула перестройка. Слово-то какое непривычное появилось — перестройка, от которой привычная жизнь с ног на голову перевернулась. Многие растерялись, не зная, что делать, а другие, кто оказался пошустрее и хитрее, кинулись перестраиваться. Кто был никем, тот стал всем. Кто с чем работал, то и поимел. Один гайку в карман положил, а другой стал хозяином предприятия. Оба довольны, а разница огромная. Приватизация, бартеры, кооперативы, и много всего появилось в жизни. Одна только гласность чего стоит. Слово-то какое громогласное! Выходи на трибуну и из матушки в мать поноси всех и вся, начиная от простого работяги и заканчивая правительством, и тебе ничего за это не будет, потому что в стране гласность.
В общем, всё так и должно было случиться в стране, где люди стали на головах ходить, где жизнь перевернулась, и не один раз, а сколько еще перевернется — это никому не известно, потому что искрой послужила перестройка, а когда возгорится пламя и что из этого получится — никто не знает, но все уверены, что пламя еще не один раз полыхнет. Вроде жили одинаково, а когда разрешили почти всё, почти каждый постарался ухватить свой кусок. Одним достался кукиш с маслом, а другие принялись приватизировать всё, что можно и нельзя, — и сразу пошло разделение на бедных и богатых, на честных, которые жили на трудовые доходы и этим гордились, но опускались ниже плинтуса по уровню жизни, и всяких жуликов и бандитов, которые купались в роскоши, имея всё, вся и всех, но у многих из них жизнь оказалась короткой, от порога и до кладбища. За всё нужно было платить, а за сладкую жизнь тем более. И расплачивались жизнью. А еще, словно грибы после дождя, появились особи нетрадиционной ориентации и гордились этим, вышагивая по улицам в нарядах петушиной расцветки, а уж о проститутках и говорить нечего — этого добра развелось, как грязи в дождливый день.
Да, много было всяких разделений, всё не упомнишь. Лишь в семейной общаге, казалось, перестройка никого не коснулась. Работали, как и раньше. Женились или выходили замуж и рожали детей, как обычно бывает в семьях. Вечерами мужики собирались в курилке и, пользуясь гласностью, начинали спорить до хрипоты, если дело касалось политики. Ведь каждый человек — это специалист по внешней и внутренней политике не только своей страны, но и всех мировых держав, включая самые отдаленные, отсталые и малоизвестные. И каждому в курилке или на кухне было виднее, что нужно делать в государстве, что бы он сам сделал, если бы стал президентом. Ну и так далее… В общем, спорили, как обычно. Правда, со временем в стране работы стало гораздо меньше, зато появились многочисленные праздники, и народ стал пить куда больше и разнообразнее, чем до перестройки, а остальное всё как всегда…
Город отмечал очередной праздник. Широко отмечали, но далеко не радостно, как прежде бывало, зато с размахом, так уж повелось в народе, который как бы перестал заглядывать в далекое будущее, а предпочитал жить сегодняшним днем. Да провались земля и небо, мы на кочках проживем! Живи одним днем и не думай, что будет завтра, потому что будет день и будет пища. И отмечали праздники. Правда, каждый отмечал по деньгам своим. Одни простенько — бутылка и какая-нибудь закуска. А у других столы ломились от бутылок и всякой снеди. И всё это, впрочем, хотя не у всех, но привычно сопровождалось застольными песнями, танцами под радиолу или под включенный телевизор, где вовсю крутили иностранные клипы с полуголыми девицами, которые раньше были запрещены, а сейчас, пожалуйста, на любой вкус и цвет.
Но бывало, за столом вспыхивали скандалы и тут уже не обойдешься без драки. Выясняли отношения тут же за столом, и тогда на пол летело все, что можно было уронить, а если повезло и драчунов вытолкали в коридор, то они уж давали волю своим кулакам на потеху соседям. Правда, тоже не у всех случались драки, но все же без них ни один праздник не обходился. Какой же праздник да без мордобития, а уж в общаге — тем более…
— Ну, Тонька, зараза такая! — по коридору разнесся зычный протяжный голос. — Вроде девка умная, а всё неймется. Взяла привычку себя жизни лишать. А на этот раз кто виноват? Ну и что, что подралась, обидчивая наша? Тебе не впервой по роже получать. Могла бы потерпеть. Вы, бабы, народ дурной. Вместо того, чтобы башкой думать, сначала кулаки в ход пускаете. Отсюда вся беда. Ну, подрались, а зачем вены-то резать — этим никому и ничего не докажешь. А ежли невтерпеж отправиться на тот свет, тогда бы уж резала на другом этаже, а еще лучше, рядом с больницей или дурдомом, чтобы недалеко было тащить, а ты своей кровью весь умывальник изгваздала. Ладно бы резала, как другие режут — чиркнули и на небеса отправились, а она исцарапает всю руку вдоль и поперек, мало того, что сама в крови, так еще все стены и полы измажет, а потом с гордостью заявляет, что сводила счеты с жизнью. О, дура! Мужик тебе нужен, чтобы в ежовых рукавицах держал, а то разбаловалась. А почему подрались? О как, посмотрела на чужого мужика и поэтому подрались. Да было бы из-за кого! Мужиков в наше время в три ряда до Берлина — выбирай любого. Если захочешь, даже прынца на белом коне встретишь. Прямо, как в кино. Правда, осталось прынца и коня найти. Хе-х! — и снова разнесся зычный голос. — Тетка Дарья, айда на помощь! Бинт прихвати. Опять наша раскрасавица сводила счеты с жизнью. Что-что… Ничего нового, всё как обычно. На чужого мужика глянула и подрались. Вот меня, к примеру, боженька ничем не обидел, а что-то девки не дерутся. Видать, чего-то во мне не хватает. Наверное, ума маловато или денег? — не знаю… Эй, Марь Василевна, прихвати швабру, нужно умывальник протереть. Там кровищи, словно фильм ужасов снимали! Ребятишки перепугаются, ежли увидят. У, сама дохлая, как лисапед, а откуда столько крови натекло — не понимаю. Эй-эй, ты что это, а? Тонька, слышь, очнись! На меня посмотри, на меня. Не закрывай глаза. Сейчас помогу…
И Николай, огромный, как в высоту, так и в ширину, закряхтел и подхватил пьяную Тоньку на плечо. Она засопротивлялась, но следом обмякла. И он зашагал с ней по коридору.
Откуда-то доносилась ругань. В другой комнате пели песни. Вразброд, кто как мог, но главное — дружно. А оттуда слышался хохот. Видать, за праздничным столом анекдоты травят. А где-то уже начали скандалить. Того и гляди раздерутся. По коридору носятся ребятишки. Шум и гам, но никто не гоняет их. И отовсюду запахи спиртного и еды. Всё, как обычно — праздник…
Марь Василевна вышла из комнаты, поправляя синий застиранный халат, и оперлась на швабру, наблюдая за соседом.
— У людей праздник, а Тоньке неймется, будто в другой день не могла покончить с собой. А мне мучайся, убирай за ней, а зарплату одну плотют и за работу в праздничные дни ни рубля не добавляют. — И тут же перепрыгнула с одного на другое: — Ничего с нашими малаями не случится. Их ничем не проймешь, — заворчала она, посматривая на соседа. — Они сами, кому хошь, кровянку пустят — это же общежитская шпана растет, а не маменькины сынки. Мимо общежития прохожие опасаются ходить — или отлупят, или снасильничают. Эх-хе, настали времена, растуды вашу мамашу и всех ее родственников! Раньше хоть милицию боялись, тока крикнешь, что милиция едет, сразу разбегались, а сейчас ничего не боятся, ни боженьку, не черта. Видать, жизнь такая настала — шалопутная… — И тут же крикнула: — Колька, а что ты тащишь её мимо своей комнаты? Волоки к себе, пока пьяная. Потом скажешь, что женились, а мы подтвердим. Глядишь, сговоритесь. Ведь ты же холостякуешь, а она — девка хорошая и работящая, но дура-дурой!
И уборщица засмеялась, а потом тяжко завздыхала.
— Ей прынца подавай, — пропыхтел Николай. — А я тока в носильщики гожусь. Она пьет, а мне таскать приходится. Разделение труда, как говорил Карл Маркс, если не ошибаюсь.
Он как бы подкинул ее на плече, поправляя, и шлепнул широкой ладонью по тощей заднице.
Уборщица закатилась, хлопая себя по бокам.
Мимо нее, пригибаясь при каждом шаге, словно кланяясь или от кого-то прячась, юркнула невысокая, худенькая, больше похожая на девчонку, тетка Дарья в линялом платье и большой кофте, обвисшей на плечах. Она шлепала по грязному полу тапками и держала в руках бинты, вату и какие-то пузырьки.
— Колян, что с ней возишься? — забасил лохматый, словно обезьяна, подвыпивший мужик, поддергивая сползающее трико на округлом животе. — Скока можно нянькаться, а? Сдохнет, туда дорога… Ишь, взяла моду заниматься самоубийствами! Брось, кому сказал! Вот прямо в коридоре возьми и брось, и пусть валяется, пока не очухается. А сам айда о мне. Праздник отметим. У меня бормотушечка стоит. Хряпнем по стаканчику, чтобы душа запела. Айда, Колян, пока моя змеюка не вернулась, а то расшипится! У всех бабы как бабы, а моя змеиной породы оказалась. Эх, непруха! Искал себе царевну-лягушку, а повстречалась дочка Змея Горыныча. Так же шипит, как папа родной, только пламя изо рта не вырывается. Вот и мучаюсь. Айда, Колян, продезинфицируемся от змеиных укусов!
Он едва выговорил длинное слово, звонко щелкнул по горлу, махнул рукой, и скрылся в комнате.
В Тонькиной комнате бардак. Прихожка отгорожена старым шифоньером. В этой прихожке, как во всех общагах, с обеих сторон находятся два встроенных шкафа. В одном, как обычно, вещи висят, а в другом держали посуду и всякую мелочь.
Николай плечом отодвинул занавеску на входе. Протиснулся между шкафом и обеденным столом, на котором стояла грязная посуда. Одна табуретка притулилась в углу к низкому небольшому холодильнику — это память о хороших временах, а вторая валялась под ногами. Николай отшвырнул ее, прошел к продавленному дивану, над которым висел простенький коврик, уложил Тоньку, сунул под голову подушку, поправил ей спутанные волосы и вздохнул, вытирая крупные капли пота.
— Вроде тощая, как камбала, а тяжеленная — страсть! — сказал он и помахал ручищами. — Все руки оттянула, пока дотащил. Помочь, тетка Дарья? — спросил он, наблюдая, как щупленькая соседка захлопотала над Тонькой, потыкала нашатырку под нос, и принялась осматривать руку, промывая раны водой. — А, ну ладно, занимайся. Я покурю, потом загляну.
Он достал из кармана помятую пачку сигарет, вытащил одну, ткнул в уголок рта и, прикуривая на ходу, вышел из комнаты, попутно шугнул ребятишек, которые расшумелись в коридоре, и пошел к окну, где, подпирая стены, стояли несколько человек, скрываясь в сизом тумане табачного дыма...
— Везет тебе, Николай, — хохотнул парень в тельняшке, на плече которого была большая татуировка. — Как пойдешь в умывалку, обязательно на Тоньку натыкаешься. Не иначе, она специально тебя поджидает, чтобы такой бугай, как ты, на руках ее носил. О, везет же девке! Ты скажи ей, как оклемается, чтобы вены не резала, а сразу к тебе бежала, когда захочет, чтобы ее на руках поносили. Я бы на твоем месте давно бы того самого…
Он неопределенно покрутил в воздухе рукой и хохотнул.
Соседи, стоявшие на перекуре, вразнобой засмеялись. Один поплевал на окурок, бросил в ведро, стоявшее в углу, подтянул трико и пошлепал по коридору, отсвечивая грязными пятками. Пошатываясь, следом за ним отправился еще один. Видать, лишку выпил, но сегодня можно. Праздник же…
Да, сегодня праздник. Все гуляют. Вся страна отмечает, и общага — тоже. Правда, в праздниках стали путаться. Раньше по пальцам можно было пересчитать, а сейчас на руках и ногах пальцев не хватит, чтобы праздничные дни запомнить. Скажут на работе, что завтра не нужно выходить, потому что в стране объявлен очередной праздник, чему-то или кому-то посвященный. И никто не выходит. Все сразу же отправляются в магазины, чтобы затариться спиртным, как по талонам, так и у барыг прикупить — любое, лишь бы горело, как говорится. Каждый брал по деньгам своим.
— Работаешь? — сосед в тельняшке взглянул на Николая. — Везет же вам! А нас предупредили, что с первого числа будут сокращать. А с кого начнут? Как обычно, с простых работяг. Управленцев трогать нельзя, потому что без них предприятие развалится, а рабочий… Что рабочий? Таких, как мы, целая страна. Да уж, выгонят, а куда пойти, даже не знаю… — он пожал плечами и нахмурился. — Работали, горя не знали, а сейчас… — он замолчал, потом вздохнул. — А сейчас утром поднимешься и не знаешь, чем обрадуют на работе. Вечером вернешься и тоже одни мысли в башке, что утром будет. А начнешь права качать, сразу выставят за ворота, и никуда не устроишься. Вот тебе и перестройка с ее свободой, гласностью и громогласностью, мать вашу так и еще вот так! — И сосед витиевато выругался.
— У нас пока молчат, но скорее всего, тоже попрут за ворота, — Николай затянулся и сплюнул в ведро, стоявшее возле окна. — Слухи ходят, наше предприятие хотят выкупить. Какой-то ухарь с деньгами объявился. Хочет прихватизировать завод, оставить два-три цеха, которые приносят основную прибыль, а остальное закроет за ненадобностью. Это же сколько рабочих за воротами останется — ужас! И откуда у хмыря такие деньжищи появились, чтобы завод выкупить, а?
— Откуда-откуда… Наворовал, вот откуда, — буркнул сосед в тельняшке. — Сейчас всё продается и покупается. Мы гайку или горсточку шурупов возьмем домой и трясемся, что охрана поймает, а такие, как этот хмырь, воруют вагонами. Воруют и знают, что за это им ничего не будет. Чем больше воруешь, тем меньше дают. Потому что вся страна развалилась. Потому что некому народное добро охранять. Одни сами ушли, а кто остался, тот не успевает жуликов ловить. Сейчас всякого ворья развелось, как блох у собаки. Продают все, что можно продать. Здесь утащил, там продал. Оттуда украл, в другом месте столкнул. А денежки в карман положил. Сейчас барыги на всем деньги делают. Сам посуди, в выходные сюда приезжают видики показывать в красном уголке. Один из них мой знакомый. Смеется, пусть дураки кайлом машут, а я деньги из воздуха буду делать. И делает, сволота! Скинулись с другом, купили видик, понабрали всяких кассет и мотаются по общагам. Смеется, говорит, что самый большой спрос на порнуху. Правильно! Раньше за это можно было в тюрьму угодить, а сейчас не боятся. Показывают и деньги не ручейком, а рекой полноводной в карманы текут. А мы, как пахали, так и будем пахать, пока не сдохнем на этой проклятущей работе или пока с голоду не помрем, если выгонят. А все потому, что мы не умеем воровать и торговать да народ обманывать. Не приучены, и поэтому живем ниже плинтуса. Вот так!
Он ткнул пальцем в пол, выбросил окурок и со злостью сплюнул в ведро.
— Да, много беды от этой перестройки, — задумавшись, сказал Николай. — Сначала один взялся страну разваливать, а потом другой к власти пришел. И затрещала страна по швам. Были братьями, а стали врагами. Как же так, Иван? — он взглянул на соседа в тельняшке. — Раньше последним куском хлеба делились, а сейчас готовы друг другу горло перегрызть. За что, спрашивается? Эх, правители-руководители! Так наруководили, что от страны одно название осталось. Хотя и его нет…
И нахмурился, махнул рукой.
Праздник продолжался…
Николай стоял возле окна, посматривая на улицу. Мимо окон проходил тротуар, по которому торопились прохожие. Рядом была еще одна общага. Тоже семейная. Окна нараспашку. Там и сям слышна музыка. То в одном окне, то в другом мелькали жильцы. Наверное, тоже праздник отмечают. А что еще делать в наше время — только праздновать. Видать, правительство решило праздниками народ отвлекать от всяких ненужностей. Чем больше пьют, тем меньше думают и быстрее сдохнут. И люди пили. Кто с горя, что жизнь не удалась. Кто от безденежья, хотя на бутылку всегда находили. Кто от беспросветного будущего, где со страхом ждали завтрашний день. А кто от радости, что в голодной, но богатой стране, где люди с копейки на копейку перебиваются, он икру ложками жрет, коньяком запивая, и ворованные деньги в зарубежные банки переводит, обеспечивая безбедное будущее не только себе, но и внукам, правнукам и праправнукам. Кто как ворует, тот так и живет, можно сказать…
— Колька, иди сюда! — донесся голос соседа. — Айда ко мне, пропустим по стаканчику. Ведь праздник же. Надо соблюдать традиции…
— Да пошел ты со своим праздником! — неожиданно вспылил Николай. — Здесь думаю, что пожрать завтра, а у тебя бутылка на уме. — И отмахнулся.
— Будет день и будет пища, как говорится, — хохотнул сосед. — Нет, не так сказал… Будет день и снова пьянка. Так вернее сказано. А что еще делать, Колян? Выпил и забылся. Выпил и мир разноцветным стал. Выпил и все дурные мысли вылетели из башки. Выпил и… подох! Ну и ладно. На том свете будет что вспомнить.
И сосед снова хохотнул и скрылся в комнате.
Николай выбросил окурок и зашагал по коридору. Он собрался заглянуть к Тоньке. Жалко девку. Молодая и красивая, но жизнь пошла наперекосяк. Она появилась в общежитии при Николае. Приехала с молодым мужем после института. Радовалась. Семейное гнездышко устраивала. Пылинки с мужа сдувала. Чуть ли не с ложки кормила. А готовила так, что все женщины общежития завидовали, а мужики заглядывались: вот уж досталась охламону такая красавица — и в мечтах заходили так далеко, что… Но Тонька без ума была от своего благоверного, а на других даже не смотрела. А еще она ребеночка ждала. Казалось, живи и радуйся, а муж схлестнулся с буфетчицей, с разбитной Нинкой, которая в постели была акробаткой и делала все, что душа пожелает. Вот она-то и она увела его из семьи, а вскоре они вообще уехали и адреса не оставили.
А Тонька-то беременная осталась! Руки опустились. Жить не хотела. Говорят, беда не приходит одна. Не успела в себя прийти, снова несчастье. В душе поскользнулась и упала. Роды преждевременные. Ребенка не смогли спасти. Был бы ребенок, может, все было бы нормально. А тут и мужа лишилась, и ребенка потеряла. И Тонька сломалась. Не заметили, как запила. Замкнулась после свалившейся беды. Ни с кем не общалась. Придет с работы, закроется и всё на этом. Утром снова на работу, а вечером промелькнет, и словно ее не было. У всех свои заботы. И не заметили, что к Тоньке стали приходить подруги, которые без бутылки за стол не сядут. А где выпивка, там и скандалы. И пошло-поехало. И Тонька слетела с катушек…
Николай вздохнул. Он жалел Тоньку. У них судьбы были схожие. Жену после института отправили по распределению. И он вместе с ней поехал. Все же семья, что ни говори. Вместе поехали. Она убивалась, что в такую глухомань отправили, словно в ссылку, а она думала, что в столицу попадет или, в крайнем случае, в Ленинград, где жизнь бьет ключом, где культура, где… Но ошиблась. Отправили, куда Макар телят не гонял. Жена задурила. Всё ей не так, все не эдак. Ладно, Николай уговорил, что отработают и обязательно поедут в столицу. Вроде жена согласилась. Приехали. Дали комнату в общежитии. И квартиру обещали. Она в управлении стала работать, а он пошел слесарем в ремонтный цех. Вроде жизнь стала налаживаться. Николай радовался. Вроде жена успокоилась. Но не тут-то было! Полгода не прошло, она собрала вещички и умотала в столицу. Не обидно было бы, если бы посоветовалась с ним, а она втихомолку. Пока он был на смене, жена умчалась. Лишь коротенькая записка на столе, чтобы ее не искал. У него руки опустились. Вот она какая — эта любовь, про которую говорят, что ради нее люди горы сворачивают, а на деле все это вранье и не более того. Если бы любила, не сбежала бы.
И Николай сорвался. Недели две не просыхал. Ладно, с работы не выгнали. Пошли навстречу. Понимали, трудно ему. Но с той поры Николай зарекся, что ни одну девку к себе не подпустит, потому что от них один вред и ничего более…
Он понимал Тоньку, как никто другой. Ему полегче. Он остановился, когда с катушек слетел. Тяжело было, казалось, каждый встречный-поперечный пальцем в него тычет, и за спиной шепчутся, а людские языки — злые, меньше правды скажут, зато приврут с три короба. Но все же Николай переломил себя. Правда, пришлось некоторых проучить. Одни на словах поняли, а другим и кулаком пришлось вколачивать, чтобы не совали свой нос туда, куда собака не сует. Но обратно Николай не уехал. В родном городе некому было ждать. Родной город. Как бы поточнее сказать… Город, где вырос в детдоме. Потом устроился на работу, а там армия. Отслужил. Вернулся. И на танцах свою будущую жену встретил. Она маленькая и тоненькая, словно тростинка, а он был огромным, что в высоту, что в ширину. Великан, можно сказать. И сошлись две половинки, но только не смогли прирасти друг к другу. У каждого был свой взгляд на эту жизнь. И у каждого была своя тропка в ней. Вот жена и умчалась по своей тропке, чтобы создать жизнь, о которой мечтала, а получится ли создать — он не знал, потому что у жены запросы были большие, что не каждый мужик осилит…
Николай не уехал. Остался. Квартиру не дали. Он не молодой специалист, да он и не просил. В общаге было лучше и привычнее. Вся жизнь в детдоме, потом армия, а следом сюда приехали и опять общага. Здесь ни от кого ничего не скроешь. Вся жизнь на виду. Каждый друг про друга знает. Не успеешь подумать, а на другом конце коридора уже советы дают. Вроде всё на виду, а Тоньку прозевали, когда она с катушек слетела. Нужно было поддержать, а они опоздали.
— Николай, поди сюда, — дверь приоткрылась и показалась маленькая, юркая тетка Дарья. — Очухалась твоя красота. И что с ней возишься — не понимаю. Бабу от пьянки отучать, только время тратить.
И поджав тонкие губы, снова скрылась в комнате.
Николай заторопился. Отовсюду доносились голоса. Звучала музыка. В коридоре повис плотный запах еды, вперемешку с табачным облаком, которое колыхалось, словно живое, медленно расползаясь по коридору, и казалось, протяни руку и можно его потрогать, до такой степени оно было плотным.
Тонька сидела на диване. Видно, еще не протрезвела. Вяло отмахнулась от нашатырки, которую совала под нос тетка Дарья, охнула, схватившись за голову, взглянула на Николая и опустила голову, уткнувшись взглядом в пол. А потом снова улеглась на диване, отвернувшись от них, и затихла.
— Тонька, тебе не надоело в рюмку заглядывать? — забасил Николай, остановившись посреди комнаты. — Пора бы уж за ум взяться. Ведь сдохнешь, или пришибут. Взгляни, на кого стала похожа…
И ткнул пальцем в нее.
— Я занимаюсь полезным делом, уничтожая спиртное. И мне никто не может запретить. Кто ты такой, Колька? Что ты покоя не даешь мне? Пристал, как банный лист, и не отцепишься. Понравилась, да? Так возьми пузырек и приходи. Обслужу по первому разряду. Деликатесов не обещаю, но закусить найдется, — и она криво усмехнулась. — Я сейчас любому в любви признаюсь, если похмелит меня. У, голова раскалывается!
Она схватилась руками за голову и чуть ли не заскулила, раскачиваясь на диване.
— Дура, как есть дура, — забасил Николай. — В любви она признается… Кому ты нужна такая? Была же нормальной девкой, а сейчас… — И Николай махнул рукой.
— Была бы нормальной, мужик бы не сбежал. И вообще, не твоя печаль, какой я стала. Это не я, а жизнь меня такой сделала и вы — мужики, которым ничего больше не нужно, как в постель затащить, а я может хочу, чтобы меня любили, чтобы всё было, как у людей, чтобы… Эх, вам не понять! — выкрикнула Тонька, уселась на диване, схватившись за край. Видать, голова кружилась. А потом поднялась и не обращая внимания на Николай и тетку Дарью, направилась к двери. — Тоже мне, учителя нашлись. Один смотрит, как бы в постель затащить, а другая жизнь прожила, а всё мечтает мужичка захомутать. Кольцо на палец, хомут на шею, да, тетка Дарья? И чем вы лучше меня, а? Да ничем! И вообще, пошли отсюда…
И Тонька ругнулась. Разлохмаченная, юбка съехала набок, колготки в дырках. Сквозь лохмы на лице виднеется синяк и ссадины от ногтей — это она подралась. На мужика взглянула, а подруге не понравилось, ну и выяснили отношение. Тонька ткнула ноги в тапки. Дрожащими руками открыла дверь и словно зомби зашагала по коридору.
— Вот и делай добро, — зашепелявила тетка Дарья, а потом принялась собирать свои пузырьки и свертки. — К ней, как к человеку. Спасаем от смерти, можно сказать. А она оклемалась, всяко обозвала, на три веселых буквы послала и снова подалась приключениев искать на свою тощую задницу. — А потом взглянула на соседа. — Колька, ты же холостякуешь. Что каждый раз таскаешь её? Возьми и женись на ней! Может, получится отучить от пьянки? Глядишь, девка за ум возьмется. Вроде умная, в институтах училась, а жизнь не складывается. Один раз обожглась и покатилась под откос, а виноват весь мир, кроме нее.
— Знаешь, тетка Дарья, у меня желания нет еще раз обжигаться. — Он провел ребром ладони по горлу: — Вот так одного раза хватило. А что хорошего, если с Тонькой сойдусь? Каждый день на ее поиски отправляться или к батарее приковать, чтобы носа из комнаты не высовывала? Не спорю, девка хорошая. Помню, какой была, когда с мужем приехала, но скатилась ниже некуда, а вытаскивать ее оттуда и направлять на путь истинный — я не священник и в церкви не служу. Пусть они учат Тоньку, а меня уволь.
И отмахнулся.
— Только и живешь для себя, как бирюк. Обжегся он… Молодой еще, чтобы обжигаться. Жизни не видел, а уже туда же, — тетка Дарья исподлобья взглянула на соседа. — Она пьет, а ты капли в рот не берешь, но живете одинаково. Никакой пользы от вас. Переводите добро на…
Тетка Дарья не договорила и сплюнула. Сгорбилась, словно хотела от всех, от всего мира спрятаться и, мелко перебирая ногами, выскочила за дверь и зашлепала в свою комнату.
— Ну вот, я виноват, что Тонька пьет, — забасил Николай вслед соседке. — О, жизнь пошла! Нашли крайнего…
Николай чертыхнулся. Подошел к окну. Открыл раму. Закурил, навалившись на подоконник, и посмотрел на улицу — напротив на общагу. Оттуда тоже доносились возгласы и музыка.
Николай сплюнул и снова чертыхнулся. А он старик, что ли? Такой же, как и другие, но уже записал себя в старики. А может он побольше других повидал в этой жизни, что уж радоваться не хотелось. Напрочь отбила жена всю эту радость, когда сбежала от него. Стариком сделала, который может и хотел бы улыбнуться, да желания не было. Он отвернулся от окна. Настроения не было. Праздник, а на душе пустота. Раньше праздники вон как отмечали, а сейчас… Напиться и забыться. И мужики пьют, и бабы не отстают. От этих сегодняшних праздников никакой радости на душе нет.
А возьми любой праздник, что раньше отмечали. Так к нему заранее готовились, а наступал, вот уж радость была. Душа пела. Хотелось всех обнять и расцеловать. И обнимались, и целовались — жизни радовались, потому что наступал долгожданный праздник, а не такой, как сейчас — почти что ежедневный и нескончаемый для некоторых. Не успел один закончиться, а тут объявляют другой, а на календарь взглянуть, красным красно от чисел, от этих «красных дней календаря». Гуляй — не хочу! Поэтому люди спиваются, погружаясь всё глубже в болото, а выбраться не получается, там и помирают. Вся жизнь с ног на голову перевернулась.
— Тьфу ты! — не удержался Николай и чертыхнулся. — Спаивают людей, а они мрут, словно мухи. Скоро выйдешь на улицу, и поздороваться не с кем будет, как в каком-то фильме ужасов.
В дверь стукнули, и на пороге появился не то парень, не то мужик с бутылкой в руках. По опухшей с похмелья роже трудно определяется возраст.
— Тонька, я пришел, — пьяно сказал он и, как был в грязной обуви, так и шагнул в комнату, лишь потом увидел Николая и удивленно посмотрел на него, а потом обвел взглядом пустую комнату. — Ты кто, братан? Может, я тоже присоединюсь, или нужно очередь занимать? Взносы вовремя внесу.
Он показал бутылку и пьяно заухмылялся.
— Пошел вон! — рявкнул Николай, и казалось, стены дрогнули от его баса. — Ты будешь первым в очереди, но на кладбище. Пошел, пока башку не оторвал!
И шагнул к мужику.
Пьяный мужик икнул, взглянув на огромного как в ширину, так и в высоту Николая, мотнул головой — уж не предвиделось ли с похмелья? — но тут же юркнул за дверь. Потом снова открыл. С недоумением посмотрел на Николая, откуда такое чудо или чудовище взялось? — глянул на номер комнаты, пожал плечами, с треском захлопнул дверь и зашагал вон.
— Вот и женись на такой… — буркнул Николай, прислонившись к подоконнику. — Потом всю жизнь будешь мучиться. Нет уж, лучше одному жить, чем швейцаром быть. Тьфу ты, с этой Тонькой уже стихами заговорил!
В коридоре шум. Хлопали двери. Доносились голоса. Слышался топот. Мужики тянулись в один конец коридора, где была курилка и мужской туалет. Пока мужики курили, женщины успевали вымыть грязную посуду, благо, что кухни были на обеих сторонах коридора. И оттуда доносились женские голоса. Вообще, кухня — это святое место для женщин, где они могли поругаться и помириться, открывали души друг другу, обсуждали свои проблемы, делились самым сокровенным, тут же жаловались на мужиков и выслушивали тысячи советов, как отомстить мужу, — хоть книгу издавай. Здесь же делились рецептами всяких блюд. И получалось, наступал праздник, а блюда почти у всех были одни и те же. Ведь общага — это большая семья, где помогают и ругают, где готовы поделиться последним куском, но в тот же момент натыкать носом, если заслужил. Это семья, а по-другому не скажешь…
Громыхнула дверь. Николай оглянулся. В комнату не зашла, а ввалилась Тонька. Покачиваясь, она смотрела на него и не видела, а может просто не обращала внимания, кто в ее комнате может находиться, и ей было на это наплевать. Заходи любой, все равно воровать нечего, кроме старого хлама. Тонька постояла, пытаясь сконцентрировать взгляд на нем, и не получалось. Она махнула рукой. Сделала два-три неверных шага и, споткнувшись, грохнулась на диван. Застонала. Словно червяк заелозила, повернулась на бок, сунула кулачок под щеку, словно в далеком детстве и засопела, чему-то улыбаясь во сне…
— О, зараза! — сказал Николай. — Ни копейки денег, а пришла пьяная. Правильно говорят, что свинья грязь всегда найдет.
Николай нахмурился, взглянув на нее. Тонька во сне была абсолютно другой. И морщинки исчезли, и лицо словно просветлело и эта улыбка на губах, от которой тоже хотелось ей улыбнуться. И Николай сжал губы, когда непроизвольно улыбнулся в ответ. Сжал и нахмурился. Вот стоит перед ней, рассматривает, словно какую-то картину. Вроде ничего девка, лишь картину портили синяки да ссадины. Другой бы мужик никогда не подумал, что перед ним лежит девка, которая видела и прошла в жизни почти все, что только можно пройти. Другой бы так подумал, а Николай не мог. Сразу перед глазами вставали ее пьянки. И эти попытки покончить с жизнью, как она называла свои раны на руках. Надоело ей жить. Устала она от такой жизни. А может и правда, она устала? Николай снова нахмурился. Ведь девка умная. Понимает, что с ней происходит, а вернуться на прежнюю дорогу не получается. Слишком много друзей на ее пути было, которые помогли опуститься, а вот подняться — ни одного не нашлось…
Николай достал сигарету. Покрутил в руках, хотел было закурить, но взглянув на Тоньку с ее безмятежной детской улыбкой на лице, поперхнулся, вышел в коридор, потихонечку притворил дверь и зашагал в дальний конец, где несколько человек вовсю дымили, и плотное облако табачного дыма нависло над ними, и потихоньку расползаясь по коридору.
— Что не отмечаешь праздник? — сосед подтолкнул Николая. — Все гуляют, а ты трезвый.
— Не хочу, — отмахнулся Николай. — И в комнате сидеть надоело, и пойти некуда. Вышел на улицу. Немного прогулялся и вернулся домой. Вот и шляюсь по коридору. То покурю, то посижу, то в окно погляжу. Скукота!
И Николай громко и протяжно зевнул.
— Говорят, наша Тонька опять чудила? — хохотнул сосед. — О, не девка — огонь! И чего не хватает — не понимаю. Удивляюсь, как с работы не выгоняют. То прогуляет, то с похмелья. А ее держат. Не понимаю…
И сосед пожал плечами.
— Держат, потому что безотказная, — нахмурился Николай. — Любую работу дай и она выполнит. Я видел, как она работает на конвейере. За ней здоровый мужик не угонится, а она справляется. А что стала в рюмку заглядывать, как говорится, так нужно подруг в шею гнать, которые приучили к бутылке. Выпей, Тонька, плакать перестанешь, и на душе легче станет, — передразнил Николай. — Вот и помогли скатиться.
Бросил окурок в ведро и сплюнул.
— Правда твоя, Колька, — закивал сосед. — Подруги до добра не доведут. Слишком много советчиц нашлось, когда от нее мужик сбежал. Вот и насоветовали. Сами живут-поживают, а Тонька покатилась… Эх, да что говорить-то!
И замолчал, махнув рукой.
— А я помню, когда Тонька приехала после распределения, наши бабы на кухню как на курсы поваров ходили. Смотрели, что на этот раз Тонька приготовит для своего благоверного, — вмешался в разговор пьяненький сосед. — Наверное, так в ресторанах не готовили, как наша Тонька умела. Моя коброчка до сих пор некоторые блюда готовит, каким Тонька научила. Мы привыкли по-простому, что есть, то и ставим на стол, а Тонька всё с выкрутасами, все с выдумкой. Не хочешь, а попробуешь. А если попробуешь, уже не оторвешься. Эх, готовила, пальчики оближешь!
Сказал и причмокнул.
— Зато сейчас в холодильнике мышь повесилась. Глянул, полведра картошки и что-то еще из продуктов, и всё на этом, — буркнул Николай. И вдруг рявкнул, заметив чужого мужика, который крутился возле Тонькиной двери: — Эй, доходяга, пошел вон, пока ребра не пересчитал! Ишь, повадились помощнички. Еще раз увижу, голову оторву по самые ноги. Понял?
И погрозил кулачищем.
Мужик взглянул и боком-боком подался к выходу. Юркнул в дверь и исчез.
— Тонька — девка хорошая, — завздыхал пьяненький сосед. — Я бы свою коброчку на неё поменял. К Тоньке нужен подход. Как обожглась, всем перестала верить, а мужикам — тем более. Вот ты, Колька, с бабой разбежался. Сам же говоришь, что никому не веришь. Вот и Тонька не верит. А если бы к ней найти подход, эх, всю жизнь как сыр в масле будешь кататься…
— Эй, сыр с плесенью, — донесся басистый голос, и неподалеку от них появилась дородная высокая женщина в коротковатом халате, из-под которого торчали ноги-тумбы. — Ну-ка, живо домой! Сейчас я скалкой раскатаю тебя.
И погрозила крепким кулаком.
Мужики, курившие возле окна, расхохотались.
Пьяненький мужичок вздрогнул, когда услышал голос жены и, пригнув голову, торопливо засеменил в комнату.
— Это не коброчка, а целая анаконда, — кто-то хохотнул, когда женщина скрылась в комнате. — Не успеешь глазом моргнуть, как проглотит.
Снова разнесся хохот по коридору, но тут же стих, когда с грохотом распахнулась дверь и в коридоре показалась тетка Дарья. Она заметалась по коридору. Сначала кинулась на общую кухню, а потом, услышав голос Николая, развернулась и замахала руками.
— Колька, поди сюда, — тонким пронзительным голосом закричала она. — Где шляешься, ирод? Сказал, посидишь возле Тоньки, покараулишь, а сам…
И она снова махнула рукой.
Николай нахмурился. На душе стало нехорошо.
— Что случилось? — забасил он. — Тонька спала, когда я курить вышел.
— Так это… Беда пришла, — всхлипнула тетка Дарья и, прижав руки ко рту, закачала головой. — Тонька лишила себя жизни. Вот так взяла прямо и лишила! Всё, нет нашей красавицы…
И завыла, раскачиваясь.
У Николая все оборвалось внутри. Он оглянулся на соседей, которые стояли, прислушиваясь к разговору, а потом кто-то из них толкнул его в спину.
— Что стоишь, Колька? Вдруг тетка Дарья ошиблась, — и снова подтолкнули в спину. — Может, еще живая наша Тонька. Беги!…
Николай помчался в комнату.
Мужики кинулись следом за ним.
Заскочил и мотнул головой, не поверив глазам. Ведь казалось, только что вышел, а Тонька уснула. И улыбка на ее лице была детской и безмятежной, словно она вернулась в далекое прошлое. А сейчас… Сейчас повсюду кровь, Тонька лежала на диване, рука в крови, а сама бледная, как стена.
— Тонька! — Николай кинулся к ней и принялся искать пульс на шее. — Тонька, дурная, что ты наделала? Тонька, слышь меня?
Он затормошил ее. Рядом охала тетка Дарья, а потом кинулась из комнаты и снова вернулась, держа в руках пузырьки и вату с бинтами. Сразу же запахло нашатыркой. Николай цыкнул на нее, чтобы затихла, и снова принялся искать пульс. И тут показалось ему, что под пальцами едва шевельнулась ниточка. Вроде немного, всего лишь толкнулась, но Николай закричал, выхватил из рук тетки Дарьи вату с нашатырем и принялся совать под нос Тоньке, пытаясь привести в чувство.
— Тонька, очнись! — то и дело повторял он. — Тонька, приди в себя. Открой глаза. На меня посмотри. Открой глаза. Рано еще уходить на тот свет. Ты еще жизни не видела. Поживи. Порадуйся жизни. Она не такая плохая, как тебе кажется. Тонька, живи, живи! — и развернулся. — А ты чего стоишь, тетка Дарья? Быстро вызывай неотложку! Живее!
И снова склонился над Тонькой, перехлестнул порезанную руку, пытаясь остановить кровь, и всё старался уловить дыхание и пульс.
Тетка Дарья кинулась в коридор, рявкнула на соседей, которые столпились возле двери, но все опасались заходить в комнату, заляпанную кровью. И мешали друг другу, заглядывая в нее.
Вскоре в коридоре послышался шум. Соседи расступились, и в комнате появился врач и медсестра. И тут же захлопотали возле Тоньки. Шприцы, уколы, нашатырка, что-то говорили друг другу, не обращая внимания на соседей, которые так и остались стоять в коридоре, и Николая, который прислонился к подоконнику, и казалось, даже дышать перестал, лишь бы не мешать врачам, лишь бы они спасли Тоньку. И вскоре она вздохнула. Пусть вдох едва заметный, а Николай обрадовался. Он заметил, как порозовело лицо у нее. Дрогнули ресницы. И скатилась слезинка по щеке. У Николая сжало сердце. Жалко было ее — эту непутевую Тоньку. Нет, не непутевую… Тонька была же хорошей. Многие хвалили ее, а жизнь сломала, и подруги подтолкнули ее к краю болота, в котором она увязла, а выбраться не хватило сил. И она с каждым днем погружалась все глубже и глубже. И свести счеты с жизнью она специально хотела, потому что впереди будущего не было и не было рядом с ней человека, который поддержал бы ее, помог выкарабкаться и вернуться в нормальную жизнь. И чуть было не ушла…
— Вовремя позвонили. Еще бы немного, и мы бы ничего не смогли сделать. В общем, мы забираем ее, — сказал врач. — Пусть немного в больнице полежит. Ее нельзя оставлять одну. А там будет под присмотром. Ничего, молодая, оклемается, — и оглянулся, нахмурился, заметив соседей и шикнул, чтобы разошлись. — А мы пройдем с носилками по лестнице?
— Да не нужны носилки, — забасил Николай. — Я сам ее до машины донесу. Она же легкая словно перышко.
Он кинулся к шкафу, перерыл все полки, собрал документы и, как был в трико и футболке, осторожно подхватил Тоньку на руки и зашагал к выходу вслед за врачами.
Всплескивая руками, охая, вслед за ними увязалась вахтерша.
— Подождите, а вы кто такой? — сказал врач, когда Николай на руках вынес Тоньку, помог положить на носилки и сам же полез в машину скорой помощи. — Кто такой, спрашиваю? Посторонним запрещается. Без вас справимся. Документы оставьте, а сами уходите…
И махнув рукой, склонился над Тонькой, осматривая руку, что-то сказал медсестре, и она опять стала готовить шприц.
— Колька, не оставляй меня… — едва слышно донесся голос, и Колька увидел, что Тонька приоткрыла глаза, а взгляд плавал и она никак не могла зацепиться за него. — Колька, слышишь? Не оставляй. Я боюсь…
— Лежи, Тонька, лежи, — зашептал Николай. — Не оставлю, не бойся. Отдыхай, не разговаривай…
— Не мешайте нам, — уже раздражаясь, сказал врач. — Кто вы такой, спрашиваю?
— Я-то… — растерянно сказал Николай и оглянулся, словно искал поддержку, но рядом никого не было, кроме вахтерши. — Я это… гражданский муж. Можете спросить у вахтера. Да, теть Мань?
Вахтерша удивленно посмотрела на него. Нахмурилась. Снова на него взглянула, а не шутит ли он, а потом быстро закивала головой.
— Правду говорит, чистую правду, — продолжала кивать головой. — Вот те крест, касатик! Мужик ейный, самый что ни на есть гражданственный…
И она мелко и торопливо перекрестилась.
— Как же вы, гражданственный муж, не уследили за женой? Сам вроде трезвый, а она… Поругались, что ли? А, понятно. Ну, все в жизни бывает. Жизнь, словно полосатая зебра, то черная полоса, то белая… Ладно, поехали с нами, — сказал врач, наблюдая, как Николай протискивался в машину. — Вы бы присматривали за своей женой. А то в следующий раз можем и не поспеть.
И врач развел руками.
— Буду присматривать, — не сказал, а выдохнул Николай, сжимая в руках узкую ладошку. — Глаз с нее не спущу. Я не принц, конечно, и белого коня нет, но смогу удержать её…
— Какой принц, причем тут конь — не понимаю… — с недоумением взглянул врач, и морщинки пробежали по лбу, а потом повернулся к водителю. — Поехали. Что-то сегодня много вызовов. Гуляет народ, а мы едва успеваем праздничные плоды пожинать…
Взглянул на Тоньку и устало вздохнул.
Машина, включив сирену, помчалась по улице.
А в городе продолжался праздник, столь привычный для всех, но для Николая этот день стал радостным…