Илья ВЕРШИНИН. НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ. О поэте и фронтовике Игоре Гребцове

 

Илья ВЕРШИНИН

НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

О поэте и фронтовике Игоре Григорьевиче Гребцове

 

Без года век отметил последний поэт из числа фронтовиков, член Союза писателей и Союза журналистов России, лауреат премии «Золотое перо России» Игорь Григорьевич Гребцов. Мимо столь почтенной даты столь, не побоюсь этого слова, значительного человека пройти нельзя. Ведь Игорь Григорьевич в своем 99-летнем возрасте обладает колоссальным опытом и знаниями в области истории, журналистики и литературы; многое, как непосредственный участник событий Великой Отечественной войны, знает о Сталинграде, Курской дуге и форсировании Днепра. Но в наши дни, когда фронтовиков становится все меньше и меньше, мне бы хотелось завернуть к Игорю Гребцову с совсем другого «огорода» – завести о нем разговор как поэте. Тем более, что с этой творческой стороны о нем не так много писали, как хотелось бы, хотя он печатался и в «Москве», и в «Молодой гвардии», и в «Нашем современнике», а всего издал более 15 книг (первый сборник – «Солдаты мира» – вышел аж в 1951-м году).

 

Мы, литературоведы, как-то давно привыкли обращать внимание на тот факт, что творчество всякого поэта проходит под знаменем каких-то самых громких строчек. «Назовите, – бывает, кричит, надувая изо всех сил щеки, какой-нибудь специалист по литературе, – хотя бы несколько его самых известных строчек, чтобы я поверил, что это поэт!». И действительно, какая-то правда в этом подвохе все же есть. Ведь если мы вспоминаем, скажем, Рубцова, то тут же вызываем из памяти его знаменитые «крещенские морозы». Были эти «крещенские морозы» и в творчестве Игоря Григорьевича Гребцова. Его программное четверостишие, которое можно было бы назвать тем общим местом, в котором пересекаются все его творческие параллели, звучит так:

Година за годиной тает.

Война меня не отпускает,

Хотя ее я не зову –

Она во сне и наяву.

О том, насколько важны для поэта Гребцова были эти строки, говорит тот факт, что под этим названием – «Война меня не отпускает», он издал два сборника, один из которых поэтический, а другой – публицистический. Так война, точно два берега одной реки, уравняла собой два вида его деятельности – журналистский и поэтический.

Конечно, как у творческого человека у Гребцова с самого начала завязались свои очень непростые отношения с так и не отпустившей его рекой – войной. Они гораздо более сложные, чем у некоторых других поэтов из поколения фронтовиков. Ведь для многих побывавших в пекле фронта стихотворцев война стала, по сути дела, тем самым первым и главным корнем, от которого пошли ростки их высокой поэзии. Такими, к примеру, были Константин Ваншенкин и Александр Николаев. Но когда в ноябре 1941 года вчерашний учащийся Красноярского педагогического училища Игорь Гребцов отправился добровольцем в армию и вскорости угодил в ад Сталинграда (после четырех месяцев пребывания в военном училище связи), творчество не было для него в новинку – кое-какие подступы к поэтическим крепостям он уже делал. Стихи он начал писать еще школьником, а в 1937-м году, когда ему было всего 14 лет, опубликовал два своих стихотворения уже в районной газете Красноярского края «Победа социализма». И поэтому на войну он с самого начала смотрел не только из окопа обычного советского гражданина, но и как человек, у которого к 18-ти годам уже начал вырастать свой самостоятельный поэтический мир.

Конечно, то «пороховое» и «взрывоопасное время», с которым ему пришлось столкнуться, что называется лицом к лицу, вносило в его творчество свои резкие коррективы. Ведь налаживая связь под бомбежками, артиллерийскими и минометными обстрелами, участвуя в битве за Сталинград и в знаменитом контрнаступлении советских войск под Сталинградом, в битве за Курскую дугу и при форсировании Днепра, Гребцов, конечно, бросал свой вызов смерти и видел ее сумасшедшие глаза. Все это не проходило мимо его творчества – он продолжал писать стихи. Под Сталинградом был ранен в ногу. Но когда к 1944-му году он дорос до чина командира отделения роты связи, его взяли литературным сотрудником в газету 252-й стрелковой дивизии «Боевая красноармейская», где он прежде печатался как внештатный корреспондент. Но война в новом качестве – фронтового корреспондента – не стала по сравнению с работой связиста более легкой прогулкой.

О том, в какие в иной раз перепалки попадали фронтовые корреспонденты, говорят выдержки из представления лейтенанта Гребцова к полководческой награде – ордену Богдана Хмельницкого, который был по непонятным причинам заменен на «Отечественную войну» 2-й степени:

«26 августа, когда редакция газеты «Боевая красноармейская» находилась в отдельных домиках возле села, в поле показалась большая группа немцев, идущая цепью на эти домики, с целью прорваться к Пруту. В предпринятом силами редакции и с помощью отдельных бойцов, случайно оказавшихся вблизи, отражении попытки немцев Гребцов показал настоящую воинскую доблесть. Он руководил действиями одной и трех групп. С группой в 4 человека он стремительно достиг кукурузных полей, где находились немцы, и атаковал их. Немецкий офицер ранил одного нашего бойца, но тут же сам офицер был убит Гребцовым. Пользуясь высокой кукурузой, которая скрывала действительно небольшое количество его группы, Гребцов продолжил атаку в сочетании с фланговыми группами остальных двух групп. В результате этой схватки 17 немцев было убито и несколько ранено. Оттеснённые на открытое место остальные 32 гитлеровца были обезоружены и захвачены в плен. Оружие немцев – автоматы, винтовки, пистолеты, штыки и много гранат были сданы в часть».

Нечего и говорить, история, о которой свидетельствует не рассказ, а документ, впечатляет. Осколок вражеского снаряда нагнал Гребцова при выполнении одного из заданий и угодил в голову, в результате чего День Победы он был вынужден встретить не в своей части, а в военном госпитале.      

Так получилось, что уже подмеченная мною двойственность взгляда Игоря Гребцова на войну – с одной стороны, как поэта, с другой – как ее участника, перешла в непосредственную жизнь Игоря Григорьевича Гребцова, разделила его судьбу на две разные части. Она разделила его на связиста, постоянно жертвовавшего собой ради жизни других, и на фронтового корреспондента, который не только воевал с оружием в руках, но и все время об этом писал. Участник войны и ее наблюдатель соединились во внутреннем мире Игоря Гребцова. Если проходить мимо этого факта – соединения двух начал, то трудно по-настоящему понять отчасти тот агитационный пафос некоторых стихотворений поэта, которые были написаны им во время Великой Отечественной войны. Еще 19-летним пареньком, рассматривая войну из своего фронтового микроскопа, Гребцов писал строки в стиле своего времени:

У нас не дрогнут руки, нет,

За Родину свою!

Мы знаем радости побед,

Достигнутых в бою.

Всякому профессиональному филологу при их чтении, естественно, придет в голову вопрос: какой Гребцов писал эти строки – который поэт или который – литературный сотрудник дивизионной газеты? Ответить на этот вопрос можно следующим образом. Существовавшая на фронте поэзия, во всяком случае, на уровне полковых, дивизионных и корпусных газет, требовала от своих авторов прямого, как боевой штык, высказывания. На каждом переулке этой поэтической стихии властвовало требование – любое стихотворение должно в самой доходчивой форме доводить до солдата мысль о том, как беспощадно нужно громить врага. Поэтому почти в каждом стихотворении газетных авторов встречались такие набившие оскомину слова, как «гвардейцы», «орда», враг». С другой стороны, кое-какие опыты символистов со словом здесь были ни к чему – они только бы туманили разум призванных в основном из деревень читателей-воинов. 

Но когда, как и всякий настоящий поэт, Гребцов начал обретать свой самостоятельный голос (это видно по его более поздним стихам), то он не противопоставлял его массовой поэзии «окопников», а сливался с ней единым голосом. И все же в этом голосе пока не слишком явными огоньками, но пробивалось уже что-то свое – не только как сотрудника дивизионной газеты, но и как просто поэта. Так, в написанном в 1942-1943 годах одном из своих стихотворений Гребцов смог уловить атмосферу окружающего его фронтового братства, которое для его творчества станет вторым общим местом после фразы «война меня не отпускает»:

В землянке тесно и темно,

Над дверью узкое окно,

В печурке бегает огонь.

Мой друг, на клавиши нажми.

Никто не скажет: «Не шуми».

Печаль и радость не томи –

Кругом друзья, кругом свои.

Конечно, если следить за поэтическим творчеством Гребцова той поры, можно сделать явный вывод: находясь на войне, он в своих поэтических поисках не останавливался на чем-то одном. Как человек, воспитанный на русской классической литературе (переписку любимого им критика Белинского с Гоголем он, например, проносил всю войну), он стал и дальше копать в глубину – от мотивов братства и фронтового товарищества перешел к народной теме и в первую очередь к тому исконному, все больше уходящему в фольклор русскому языку, о котором почему-то всегда забывали и заменяли иной раз иностранщиной. Написанное в 1943 году сержантом Гребцовым стихотворение-песня, кажется, своим скачущим ритмом и сейчас зовет нас в свой заколдованный пляс:

Скачет любо-дорого –

Сабля наголо.

Вот схлестнулся с ворогом

В битве за село.

Горевать не стану я –

Это просто грусть.

Жди желанная:

Победим – вернусь.     

Привлекавшая поэта магия древних русских слов вроде «ворог» не была, впрочем, какой-то мимолетной случайностью. Так, в 2019-м году, то есть спустя почти 80 лет, Игорь Григорьевич делает признание: оказывается, любовь к исконным русским словам и неприятие ко всякого рода заимствованиям в нем воспитала его учительница по русскому языку и литературе Анна Васильевна Ворошилова, фотографию которой вместе с фотокарточкой матери он проносил под своим сердцем всю войну. В статье об этом в газете «Правда» он пишет: «Так вот, обучая нас русскому языку и литературе, Анна Васильевна частенько говорила: «Не засоряйте свою речь иностранными словечками, если в нашем родном русском языке имеются такие же по смысловой нагрузке слова». И как пример приводила невесть откуда распространившееся в нашем селе слово «пардон». «В русском языке есть слова «виноват», «простите», «извините», наконец – «пощадите». Они благозвучнее. Вслушайтесь, сколько в них оттенков».

Словно переживая, как в войну, оттенки народных слов, Игорь Григорьевич в этой самой статьей отмечал: «Иностранные слова, как сорняки на ржаном поле, пытаются вытеснить со страниц газет и книг, а также из нашей разговорной речи многими поколениями укорененные слова».

Но, как уже выше говорилось, во время войны Игорь Гребцов шагал все дальше и дальше. Это проявлялось и в буквальном смысле, когда вместе со своей дивизией освобождал города и населенные пункты, и – в поэтическом. Война для него, по-видимому, стала очень серьезной наукой. От обращения к самости и игре в различные оттенки народных слов он в иной раз по-есенински переходил и к прямому обращению к своей Родине:

Родина великая,

Край мой звездоокий,

Как бы ненароком

Слышу от тебя я –

Золотая Русь.

Но дальше через народный язык, через Русь, которая отсылала Гребцова к «преданиям старины глубокой», война поворачивала поэта еще к одной теме – к навсегда, благодаря 22 июня 1941 года, утраченному детству. «Не доиграли мы из-за войны» – помню, говорил мне мой мастер по Литературному институту Сергей Николаевич Есин, чье детство пришлось как раз на военные годы. К этому взгляду на события мировой истории, то есть взгляду глазами детства, Гребцов тоже постоянно возвращается. Написанное, правда, уже после войны, но по следам фронтовых переживаний стихотворение «Пионерские мечты» – наиболее яркое из всего им созданного на эту тему. В нем в один узел завязываются и Советская Русь с ее героями вроде Павки Корчагина, и грезы школьной молодежи о небе и авиации, в которых на самом деле скрываются чаяния о бессмертии или хотя бы частичном продлении человеческой жизни на земле. Во многом это стихотворение – гимн добровольному коллективному творчеству масс, которое советский народ переживал в 30-х годах, отправляясь на комсомольские стройки, активно участвуя в жизни колхозного движения.

Но что больше всего в этом стихотворении поражает, так это то, как живописно у его автора одни действия вплетаются в другие (оно во многом динамическое):

Вот один орла увидел в небе.

Птицу настигает самолет,

Но в мечтах стремится он в полет.

Кто-то о Корчагине читает.

Мальчик отправляется в «секрет»

Девочка задумалась, мечтает,

Как бы людям жить по двести лет.

Лето синеглазое промчится,

Пожелтеют листья и цветы.

Пионеры будут так учиться,

Чтоб осуществить свои мечты.

Конечно, в описании схватки птицы с железом, как и с златоокой Россией, ощутима связь творчества Игоря Гребцова с поэтическим миром Сергея Есенина. И действительно, когда читаешь его стихи, нельзя отмахнуться от того факта, что вся его поэтическая генеалогия идет как раз от самого известного имажиниста России. В данном случае мы встречаем перекличку с «Сорокоустом», где Есенин сетует, что на смену крестьянской лошади пришел паровоз. Но Гребцов предлагает свое личное решение так волнующей его душу проблемы – соединить все, что нас окружает, в единое целое, растворить себя в других людях и природе. Подается, впрочем, все это с точки зрения детской непосредственности, которая и на фронте хочет не столько любви, сколько материнского тепла. Находясь в составе своей 252-й стрелковой дивизии уже на территории Румынии, Гребцов собирает в кулак все свои сыновние чувства и пишет посвящение матери:

Вспоминаешь, да?

И мне теплее:

Вижу огонек в твоем окне.

Звезды гаснут,

Облака светлеют,

Тень твоя все ниже на стене.

Уже в послевоенные годы поэт более углублял свое детское состояние, которое хранил все годы войны вместе с портретом матери и любившей все исконное русское учительницы. В наиболее известной своей поэме «Тетка Марья» – это тоска по домашнему теплу, которое навсегда утрачено – ведь война украла у них детство, переходит в крик не одного человека, а целого поколения. И действительно, никого не могут оставить равнодушными эти словно бы пропадающие в вечности строки:

«Тетка Марья!» – я шепчу в траншее.

Автомат мой, как всегда, на шее.

«Тетка Марья! – я во сне кричу, –

Адрес твой, – кричу, – узнать хочу».

«Тетка Марья!» – я твержу во поле.

Ты ж молчишь. Доколе, о, доколе?

О том, какой на самом деле кровью были выписаны и пережиты эти поэтические строки, Игорь Григорьевич рассказывает в сборнике очерков «Война меня не отпускает». Первые корни для ростков этой поэмы подлая война пустила в последних числах декабря 1942 года, когда 252-я стрелковая дивизия, в составе которой воевал Гребцов, наконец-то завершила тяжелые оборонительные бои в районе Грачевой балки. Тогда же от своего старшины, как всегда, смекалистый на творчество сержант получил посылку от почти не известной ему женщины, которая только и оставила о себе, что письмо и подпись – «тетка Марья». Гадая, кто она такая, кто ее погибший муж, Игорь Григорьевич в своем очерке «Тетка Марья» буквально воспроизводит строки ее письма: «Дорогой сынок, посылаю тебе шерстяные варежки, носки и теплое белье моего покойного мужа. Желаю тебе возвернуться домой живым и невредимым».

Зная о том, как тяжко приходится в тылу нашим не знающим ни сна, ни отдыха старикам, подросткам и женщинам, Игорь Гребцов долгое время считал себя должником неизвестной ему тетки Марьи. Это чувство вины продолжалось до тех самых пор, пока не написал поэму, которая завершалась следующими словами:

Пули и осколки завывают –

Снятся Сталинградские бои.

Мне и нынче руки согревают,

Тетка Марья, варежки твои.

Конечно, эта тема в фронтовом творчестве Игоря Григорьевича делает и обратный поворот – встречая маленьких детей на самых разных дорогах войны, поэт питает надежду, что свое детство они все-таки доиграют. Еще в 1945 году, цепляясь за следы еще не остывшего глубокого личного переживания, связанного с детьми, тогда уже лейтенант Гребцов пишет:

За горизонтом города горят.

Мы уносили ненависть на Запад,

А за плечами: «Папа! Папа! Папа!».

Мы шли сюда не зря.

Подобно тому, как исконно русское слово «ворог» служит обозначением некоего пути в творчестве Гребцова, так и слово «мы», написанное чуть ли не на каждом кирпиче его поэтического здания, существует не по какой-то случайности. Это растворение своего «я» во всем народном звучит почти в каждом его произведении. «Я горжусь, что я твоя частица, / Партия, Отечество, Народ!» – читаем мы у раннего Гребцова. В более позднем творчестве поэта это лично им пережитая тема обретает подлинный поэтический масштаб, доходит до гигантизма – его лирический герой сливается в одно целое не только с советскими людьми, но и со всем, что его окружает – с грандиозными стройками и, конечно, с природой. В уже послевоенном стихотворении «Утро на Енисее» голосом этой самой природы он словно перекрикивает самого себя:

И с веток капли звонко падают,

Впитав в себя весь мир лесной.

Иду – и как мальчишка радуюсь.

И вновь здороваюсь с весной.

Понятно, что таких гигантских, всегда живых перекличек с природой в художественно-поэтическом мире Игоря Гребцова можно встретить сколько угодно. Например, в стихотворении «Пробуждение» уже не лирический герой, а всегда неподвижные ели начинают дышать одним с человеком кислородом и усваивать его повадки:

Еще стремительные ели

Не отряхнули сон с ветвей.

Еще не пели коростели,

Не заливался соловей.

В «Бабьем лете», другом стихотворении Гребцова, с природой начинает происходить и вовсе что-то невообразимое – повадки человека усваивает неуловимый ветер. Это состояние живописуют следующие строки:

Бабье лето выткало тенета.

Воздух свеж и чист.

Беспощадно жаркой позолотой

Полыхает лист.

……………………………………

Здравствуй, осень!

День во мраке тает.

Мы сидим вдвоем.

Ветер-дворник листья подметает

В садике твоем.

Но не только двойник поэта, его лирическое «я», живет с деревьями и ветрами. Это слияние человека и природы переносится и на других действующих лиц его многочисленных стихов, которые, как в песнях Высоцкого, представляют из себя огромную портретную галерею, где есть все образы-персонажи, от революционера Александра Радищева до простого водителя. Один из таких разговоров между простым человеком (не лирическим героем, которому близки переживания самого поэта) и природой завлекают нас в свой зеленый мир такими строками из стихотворения «Весна»:

Еще не зеленеет лес,

И в поле – тишина.

Но с токарем из МТС

Беседует весна.

А дальше, как это делали в 20-х годах пролетарские поэты, упомянутый в только что процитированном отрывке токарь переносит свои крестьянские воззрения из природы в мир промышленного производства:

Он слышит птичьи голоса,

Капели перезвон.

Свои смиренные глаза

В металле видит он.

Так как свою поэзию Гребцов зачастую не отделяет от публицистики, то основные правила своей поэтической игры он тоже во многом разъясняет. В поэтическом сборнике «Война меня не отпускает» в предисловии к своим природным зарисовкам (такое тоже есть в его творчестве, но рамки заданной темы не позволяют мне переключаться на разговор о них, это – отдельная тема) Игорь Григорьевич Гребцов выдает свой метод, делает в публицистике своеобразное, говоря языком формалиста Виктора Шкловского, обнажение приема. «Вслушиваясь в пение птиц, – пишет он в этом тексте, – в говорок зверушек, в шепот листвы деревьев, я почувствовал и себя маленькой частицей этого огромного мира, и мне захотелось вступить с ним в беседу, захотелось, что называется, как-то очеловечить природу и ее обитателей».

Очеловечивание природы позволяет Гребцову добиться необходимого ему гигантизма, который обнаруживает сходство с некоторыми поэмами Маяковского. Это стремление взглянуть на себя со стороны было продиктовано тоже войной. В написанном уже в 1949-м году стихотворении «О зеленом друге» у Гребцова происходят то там, то здесь сплошные олицетворения: у него и деревья оживают в виде «зеленой армии полков», и дуб не только склоняет свой «чуб», но и спрашивает у срубленных и поэтому вроде бы умерших деревьев: откуда и куда? И когда созданные им самим, как творцом, «валаамовы ослицы» начинают говорить: сосна признается, что едет в Крым быть мачтою, а кедр отправляется на полезное дело «в песчаные края», мечта пионерки «жить по двести лет» начинает обретать совсем другой смысл. Такое же, как и два срубленных дерева, бессмертие обретает герой поэмы «Гена Щукин», который, как и Павлик Морозов, но в Хакассии, погибает от рук недобросовестного отчима, собравшегося было поджечь колхозное автохозяйство, в 1937-м году. Это, кстати говоря, не вымышленный персонаж. Как и мечтала девочка-пионерка, Гена как раз и проживает своих двести лет – помогает собственным незримым присутствием на фронтах Великой Отечественной своим сверстникам, которые одолевают фашизм. Появляется он и в мирное время в не менее, чем на войне, интересном описании:

И словно радуется с нами

Наш Гена, наш хороший друг.

Ведь это сделано руками,

Народа крепкими руками, –

Все то, что видит он вокруг.

Стоит отметить, что когда под знаменем атмосферы 30-х годов и не отпускающей его войной Игорь Григорьевич соединяет живое и неживое, железное и человеческое, то уже совсем иные черты приобретает образ его неповторимой, всегда братской и товарищеской России. Из нее нельзя вырвать в угоду каким-нибудь лихим, как девяностые, годам только один и больше всего подходящий кусок. У него, конечно, есть обращения, написанные в стиле, по-видимому, любимого его поэта Есенина, прямо к России:

Хлынула потоком по долинам,

Озареньем западных полей.

Ты, Россия, солнцем-исполином

Посылала правду о земле.

Но в образе России-солнца мы ощущаем еще большее погружение в народную глубину. Так, в стихотворении «О зеленом человеке», его страна так успокаивает читателя своей слепящей неуловимостью:

А утро по земле шагает.

Я слышу голос мира из Москвы.

И солнце, на востоке пробуждаясь,

Идет от Сахалина до Невы.

И действительно, из Советской Руси поэта Гребцова нельзя, как я уже сказал, вычленить ни одного отдельного куска. У него и Сталин, как и в раннем творчестве другого народного поэта Николая Тряпкина (например, в стихотворении «Колхозная пирушка» вождь вместе с колхозниками пьет бокал красного вина), выступает не какой-то отдельной личностью, а в виде некоего народного символа. В стихотворении «Голос мира» о нем с точки зрения той самой исконности говорится:

Озаряет светом наши годы.

Над Кремлем моя звезда горит.

Неподкупным голосом народа

Сталинская правда говорит. 

 

Самой настоящей катастрофой для поэта стал развал страны в 1991 году. Он пережил эту трагедию не только, как всякий патриот, лично, но и поэтически. Ведь мир, который в его творчестве выстраивался по аналогии с тем миром, в котором он существовал, лишился нужной ему опоры. Но не для того поэт-фронтовик его создавал, пускаясь в беседы с древностью, с землей и природой, чтобы все это можно было так просто уничтожить.

К моменту этой сатанинской свистопляски Игорь Григорьевич уже имел солидный опыт в самых разных направлениях, в том числе и литературных. Так, в 1950-м году он поступил и в 1956-м году окончил Литературный институт имени Горького, где учился у когда-то известного поэта и прозаика Василия Дмитриевича Захарченко. Затем работал в Красноярском книжном издательстве, которое возглавлял с 1952 по 1959 год, в издании «Советская Россия», от которого работал собкором по Дальнему Востоку и Поволжью. Уже в последние, предпенсионные годы он трудился в отделе писем информгруппы ЦК КПСС и редактором газеты «Ветеран». С таким-то послужным списком и начал защищать столь дорогой ему мир Игорь Григорьевич Гребцов.

В одном из наиболее ярких стихотворений постсоветского периода «На Прохоровском поле тишина», которое, как и созвучное ему стихотворение Александра Блока «На поле Куликовом», уходит интуитивно в славянскую древность, Гребцов призывает на помощь и замолчавшую природу, и своих уснувших смертельным сном товарищей. Любого любителя поэзии эти строчки не могут оставить равнодушным, так как есть в них что-то от вечности, связь с которой мы сегодня утратили, кажется, основательно. Он пишет:

На Прохоровском поле тишина –  

Солдаты спят, не ведая, что поле

По дьявольской, по сатанинской воле

Уж продано, уж пропито до дна.

Тишина прежде никогда не посещала поэзию Гребцова – даже в самые отчаянные моменты, как мы помним, у него шептали леса. Поэтому этот дикий образ знаменует наступление более страшных, чем была Великая Отечественная война, времен. Об этом и говорит поэт, когда бросает вновь наступившей демократии свой беспощадный приговор:

На Прохоровском поле тишина.

Она страшней, тревожней, чем война.

В какой-то степени Игорю Гребцову удалось предугадать сегодняшние события.

С новым предупреждением, но в более жесткой форме обращается Игорь Григорьевич к грядущим поколениям и с еще одним пророческим стихотворением – «Клеветникам Победы», которое во многом перекликается со знаменитыми пушкинскими строчками «О чем шумите вы, народные витии?». В нем от имени своего поколения, от имени павших товарищей Гребцов бросает осквернителям фронтового братства свое «иду на вы»:

Когда уйдет последний ветеран

В тот мир, где тишина и немота,

Где не страдают от военных ран,

Где безгранична тьма и пустота…

………………………………………

Когда уйдет последний ветеран,

Я поднимусь над сонмищем лжецов,

Чтобы призвать к ответу подлецов,

Клеветников-иуд из разных стран.

……………………………………….

Я буду бить наотмашь, буду рвать

Их вымыслы, их подлые слова.

Я стану в них проклятия метать,

Испепелив наветы их дотла.

И убедившись, что вставал не зря,

Вернусь к своим товарищам-друзьям.

На войне как на войне: Игорь Григорьевич и сейчас продолжает свой пока неравный бой к теми, кто покушается на святой для него мир. Хотя ему и сравнялось 99 лет, а уже в этом году в газете КПРФ «Правда» вышла его статья. И кажется, в эти мгновения в нем говорит не только публицист, но и вся русская природа, весь русский мир, в котором, в отличие от сегодня столь разрозненного общества, нет разделения на части. Ведь, как говорил философ Алексей Лосев, ложь – это часть целого.

Впрочем, свою правду Игорь Григорьевич несет не только в стихах. Так, за последние 20 лет он как редактор выпустил 15 сборников «Живая память», в которых приводятся рассказы прошедших минувшую войну фронтовиков. За это, как и за мир, в буквальном и поэтическом смысле (победу над фашизмом и создание своего поэтического мира), мы должны выразить ветерану Великой Отечественной войны, поэту и журналисту Игорю Григорьевичу Гребцову свою особенную сердечную благодарность.