Павел КРЕНЁВ. ЗВЁЗДОЧКА МОЯ ЯСНАЯ. Рассказ

 

Павел КРЕНЁВ

ЗВЁЗДОЧКА МОЯ ЯСНАЯ

Рассказ
 

Как хороши, как свежи были розы…
И.Мятлев
 

Яркие события, надолго или навсегда проникнувшие в нашу жизнь, как правило, состоялись где-то в начале юности, когда маленькие сердца только-только начинают впитывать и воспринимать неведомые ранее ощущения: всегда сладко-печальные, самые первые, трепетные чувства к какой-то давно знакомой девочке, вдруг ставшей таинственной, а во многих случаях и любимой, неожиданно открывшиеся новые краски облаков и неба, терпкие запахи весны или осени, радость встреч с хорошими людьми, горечь прощания с близкими, нагрянувшее вдруг восторженное осознание распахнутости и бесконечности мира…

Это всё – самые первые признаки взросления, перехода из одного возраста в другой. Со мной было так же.

 

Например, я никогда толком не разглядывал полевые цветы. Просто шёл по ним на лугах, ненароком мял, топтал, как это делали все наши деревенские ребята. В мальчишеском возрасте я всё время торопился куда-то – на рыбалку, на охоту, на сенокос… Сердце мое барабанило бравые марши, под них я ритмично вышлёпывал навстречу озёрной глади, неся в руках удочки, торопясь к окуням и плотве. А ромашки, одуванчики и васильки жили в это время от меня независимой жизнью, и вся их неземная краса, все их жёлтые, синие и белые полевые разливы простирались передо мной, мягко окутывали меня, но я их не замечал. Всё это было просто яркими цветовыми пятнами на фоне луговой зелени. Не более того.

Так ведь и в жизни. Мы зачастую проходим мимо славных и добрых событий и людей, не замечая их ценности, и переоцениваем душевность и благородство людей недостойных. Мы большие путаники в этой жизни.

Наверное, это прежде всего касается мужского пола. Всё потому, что мужчины и есть самые большие обалдуи в таких делах. Сердца их более чёрствые, чем у пола противоположного. Часто не замечают они, например, красоты женской, не выказывают внимания к ней, заинтересованности… Не видят, не могут различить даже то, что женское создание с детства сохнет по ним. Проходит мимо тебя такая с загадочным видом, глаза у неё в разные стороны, туманные… Ну, проходит она и проходит… И девушка так и уплывает от тебя, может быть, от судьбы своей. И ты, и она теряете друг друга. Я только в зрелые годы обнаружил: несколько девчонок, которых знал в детстве, стремились ко мне… Но я прошёл мимо них по неведению моему глупому… Я был слишком юн и неопытен тогда.

 А бывают случаи просто казусные. Судьба подсказывает тебе: привязанность твоя сердечная была неуместной, и надо просто отвернуться и позабыть! Вот, к примеру,в школе нравилась мне одна девочка, Люда Павлинова. Были у неё совершенно чёрные волосы с синим отливом, и этот небесный цвет, разлитый внутри цвета чёрного, волновал меня,западал мне в душу… Она же проходила мимо, не замечая меня. А может, делала вид, что не замечала.

Однажды в сентябре весь класс копал картошку. Привычное это было дело для всех – копание картошки для народного хозяйства. Задание простое: идти за тракторной картофелекопалкой и собирать клубни. Кто наберёт три ящика – тот свободен! Поэтому все поторапливались.

Как известно, размеры у всех ящиков разные, и однажды быстро поднаторевший на этом деле глаз лентяистого школьника (меня!) в куче привезённых ящиков мгновенно выделил тару совсем небольших размеров. Маленький ящик – залог быстрого выполнения задания! Я трудолюбием не отличался и скорёхонько схватил самый маленький ящичек, потянул его в свою сторону. И почувствовал с другой стороны жёсткое сопротивление. Кто бы это? С другой стороны уцепилась за деревянную посудину – она! Та самая симпатичная, черноволосая, с синим отливом – Люда. Мне надо было отпустить руку, отдать ящик тайной моей симпатии, но не смог я это сделать – желание поскорее уйти домой победило. Тем более, что в детские годы сильные чувства не до конца овладевает юными сердцами. И я сказал ей уверенно и жёстко:

– Людка, отдай ящик!

Вместо того, чтобы повиноваться воле сильного пола, она просто провела по моему лицу сверху вниз кончиками пальцев правой ладони. Просто провела и всё, даже без особого нажима… Тут надо, правда, уточнить: пальцы у Людки были оснащены острейшими ногтями, которые лучше правильнее называть коготками.

На моей изумлённой физиономии образовались ровненькие и глубоконькие, идущие сверху вниз полосы красно-коричневого цвета… И я, ошеломлённый, опустил руки. Зазноба же моя, победив меня, с гордым видом унесла красивый трофей в виде ящика для картошки маленьких размеров. И она, а не я ушла домой раньше всех.

А я с расцарапанной физиономией убрёл после картошки домой, уплёлся на поветь и там, сидя на заветном огрызке бревна – чурбачке, впервые задумался о коварстве женщин и о том, как это плохо носить в сердце безответное чувство.

 Но сердечные страдания недолго меня терзали, потому как были они, скорее всего, легковесными. Наверное, провидение отвело меня от каких-то более серьёзных последствий в будущем: в конфликтных столкновениях Люда Павлинова могла бы вообще оставить меня без глаз, с её-то ноготками и безбашенностью… Она всю последующую жизнь была весьма энергичной дамой и, говорят, с мужьями обходилась довольно круто: все они, как один, хаживали после скандалов с Людкой с расцарапанными рожами.

Тогда же, в детстве, судьба подарила мне чувство очень сильное, бесконечно трогательное, в то же время и печальное и суровое. По правде говоря, как всем известно, редко когда первое чувство это обходится без таких испытаний.

Вот она, моя повесть…

 

* * *

Это было привычное для деревни, но не вполне обычное для меня утро. Я шёл в недавно построенную школу, что теперь возвысилась на краю нашей деревни. Справа лежало и степенно колыхалось мелкой волной бесконечное, радовавшее глаз море. Солнце уже изрядно приподнялось над ним, раскидало по всей морской шири утренние розово-жёлтые лучи и, отраженные от лёгких, ершистых волн, расшершавленных шустрым бризом начинающего дня, они разбрызгались по всему сине-белому морскому и всему цветному пространству моей деревни. Бегали по проснувшимся домам, по бережному песку, по одежде и лицам людей, по мне, шагающему с кисловатой физиономией в новое здание школы, в новый класс.

Радоваться в общем-то было нечему: я всегда любил и не любил школу. С одной стороны, она нравилась, потому как учёба давалась мне легко. А с другой…

 Я терпеть её не мог. Школа отнимала у меня рыбалку. Налёты на реки и озера с удочками наперевес. А там подъязки и лещи один другого крупнее, там форель и кумжа… Там лесные затемнённые закоулки, полные шустрого зверья, дичи, приключений и всяких тайн; лесные избы, где всё время в тёмных углах прячутся всевозможные таинственные звуки, где по ночам по потолку ползают какие-то кривляки-тени, всегда пугающие, но где всегда так страшно, но и интересно!

 Я шёл и с грустью осознавал, что всё это у меня отнимается на целый учебный год. Опять тетрадки, учителя, дурацкие неразрешимые контрольные по алгебре, унылость домашних заданий – весь тот ужас, который именуется учебным процессом.

Я шёл в свой первый старший пятый класс и ещё не знал, чем он меня встретит?

…Перед крыльцом стояла какая-то девчонка. Явно чужая, не наша, не деревенская. Высокая, повыше меня, пятиклассника, ростом, довольно-таки угловатая и голенастая. Коричневое платье, сверху – белый чистенький фартук. Она кого-то ждала. Не подойдя ещё на близкое расстояние, я заметил: была она в той поре, когда школьные девчонки, сверстницы по годам, на глазах начинают преображаться, созревать что ли… Только что носились по коридорам, задирались, дрыгали косичками, за которые так и хотелось подёргать, что я и делал регулярно, получая в ответ звонкие шлепки по различным частям тела. И вдруг в свойских, незамысловатых девчонках образуется некая стать, какая-то загадка… И отстранённость.Они почему-то начинают свысока глядеть на сверстников, уединяться по углам, о чём-то азартно шептаться, тараща сияющие глазки и зыркая ими по сторонам. Меняются их осанки, фигуры, пропадает угловатость, они даже меняют свои девичьи формочки: что-то в них округляется, что-то увеличивается… Вот уже и реснички вдруг становятся выразительнее, длиннее что ли, а глаза превращаются в маленькие, глубокие колодцы, в которых совсем не разглядеть дна… Происходит вечный, довольно скорый процесс взросления девчонок и превращения их в прелестных созданий.

А в пацанах, моих одноклассниках, ничего такого не происходит, они ещё долго остаются такими же шалопаями, какими и были. Это я знаю по себе. Девочку как раз такой поры я и встретил на крыльце нашей школы.

Я толком не разглядел её и прошел мимо, и уже из дверей вернулся. Две вещи заставили меня это сделать. Во-первых, невежливо проходить мимо человека, явно нездешнего и, судя по всему, не знающего куда идти, что делать? Во-вторых, проходя мимо неё, приметил я ненароком: незнакомка была необычайно симпатичной, и авантюрный дух, присущий мне с малолетства, не мог не заявить о себе.

Я вернулся. И обомлел в самом деле: на меня уставились, как мне тогда показалось, громадные глазищи, цвет которых совпадал с раскинувшимся позади неё морским простором – ярко-синим и необъятным. У её глаз был точно такой же ярко-синий цвет! Светло-пепельные волосы, зачёсанные назад, плотно облегающие маленькую прелестную головку, плюс бледное, слегка продолговатое лицо с лёгким румянцем, тонкая фигурка – всё это создавало восторженно-очаровательный образ девочки моей мечты! Именно с такой хотелось бы мне прогуливаться вдоль нашего моря, взявшись за руки, разговаривать на какие-нибудь приятные темы и вместе с ней мечтать, мечтать… Я был совсем ещё придурком в том моём возрасте.

 «У нас в деревне таких девчонок сроду не бывало!» – подумалось мне.

– Здравствуй, – сказал я вполне несмело.

– Привет, – неохотно произнесла она с кисловатой миной, и её большие глаза стали ещё огромнее. В них образовалось что-то вроде лёгкого, совсем лёгкого интереса ко мне. Почти равнодушного. Словно какое-то существо вдруг прибежало к ней из деревни, встало перед ней и вот стоит, разговаривает.

Какое-то время я как дурак молчал, не зная, какой бы вопрос задать поумнее, но умных вопросов в голове не было.

– Кого-то ждёшь?

А она отвечала с чётко различимой подковыркой – ехидна та ещё, наверное:

– Да, жду. А тебе какое дело?

Мне надо было бы взять да и уйти: не люблю я всяких подковырщиц. Но чего-то меня тормознуло. Необычная она, красивая…

– Я вижу, ты не деревенская. Заблудилась, может…

– Жду я девочку одну, подругу.

Ну, ждёт и ждёт, а я тут ни к селу, ни к городу. И я убежал в свой первый старший класс. Вот такой была моя встреча с Катей Кряжевой, моей первой любовью.

А вечером, за ужином, старшая сестра Лида вдруг повела разговор о какой-то девчонке из ихнего класса:

– Она из Ленинграда приехала… Умница такая разумница. Мама у неё в больнице с туберкулёзом, из нашей деревни родом, отец – радист на контейнеровозе – в загранку ходил, умер неожиданно два года назад… Пришлось девочке к нам в деревню ехать, к бабуле своей, Феклисте Селивёрстовне. Сейчас у Катьки ни отца, ни матери…

Пошли тягомотные школьные дни, недели, месяцы, четверти… Уроки, тройки, четвёрки да и пятёрки тоже – я сносно учился. Но жил тогда вольготно, безвекторно, так сказать, серьёзных стимулов для отличной учёбы не имелось никаких. Жизненная установка, конечно, была, но она тускло просвечивала где-то в туманной дали: по совету первой учительницы вознамерился я поступать в суворовское училище, а это лишь после восьмого класса. До его окончания ещё бежать и бежать – дистанция в четыре года! Я стопроцентно знал: за такой срок смогу выстроить любые оценки. И самым наглым образом лентяйничал на уроках, получая нарекания от учителей и выслушивая грозные родительские наставления.

Тем более, в моём боевом арсенале имелось множество других увлекательных занятий: ловля куроптей в силья, походы с отцом на дальние озера, где в глубинных коряжниках почивал жирнющий налим, а ближе к весне – косачи, глухари, рябы…

А в школе… В школе появилась забота-заботушка – и сладко-радостная, и счастливая, и томительная до невозможности

В школе я был влюблён! Конечно же, в неё – в Катю Кряжеву.

Увлечение это началось с рассказа сестры, из которого получалось: Катя – безотцовщина, родитель её умер в морских походах. Кому не жалко сиротинку! Я по ночам просыпался и подолгу ворочался, с ужасом представлял себе: вдруг лишился бы отца или матери, что бы я делал? Это же тоска смертная, я вряд ли бы её пережил. Куда без родителей? Все равно, что потеряться в лесу и обитать в нём без самой близкой поддержки. А кругом зверьё да лешии, они ещё хуже всякого зверья… В лесу без родителей нельзя, всё равно кто-нибудь да сожрёт.

Среди людей тоже без родителей трудно, сироту и обидеть могут.. Надо бы её защитить как-то..

И я придумал быть к ней поближе. В классах мы с ней разных, но вот на переменах старался держать Катю в пределах видимости. Поглядывал, как бы не обидел кто ненароком. Деревенская ребятня – хульганьё страшное. Хотя и побаивался я, конечно, вдруг с громилой каким-нибудь придётся сцепиться, накостыляет он мне самому, защитнику. У нас такие крепкие ребята водились.

Но однажды подглядел я такую картинку: её, может, и нечаянно, но сильно толкнул Колька Веснин, отчего Катя отлетела к стенке. Не извинился. А она держала портфель в правой руке… Колька превратился вдруг в боксёрскую грушу, в мешок с опилками, её же рука стала чем-то вроде лопасти ветряной мельницы, закружилась в воздухе колесом, а портфель ритмично и сильно стал падать то на голову Кольки, то на другие болезненные его места – Катя так настучала его портфелем, что Веснин сам стал стучаться об эту стенку и заорал что-то громкое и невнятное, из чего можно было понять только то, что он сдаётся и просит прощения, причём, немедленно.

 И я подумал тогда: зачем этой боевой ленинградке моя помощь, если она сама полкласса отметелит, если потребуется. И я перестал её охранять.

Но вы только представьте такую вот метаморфозу: моё чувство жалости к Кате переросло… в любовь к ней.

Я ведь ни разу не испытывал её, эту самую любовь, она появлялась только в кино и в книжках о ней, но там говорилось всё о ком-то другом, а тут она припёрлась, эта штуковина, ко мне и поселилась во мне самом.

С чего все это началось, я не помню точно из-за давности лет. Скорее всего, с запаха, вдруг проникшего в меня однажды в школьном коридоре и явившегося для меня сильным потрясением. Дело было так: перед уроком истории я держал перед собой учебник и пытался вникнуть в ход исторических процессов, в результате которых произошла великая пролетарская революция – так частенько бывало, когда дома предмет не готовил и ничего не читал, а тут надо держать ответ. Скоро-наскоро, наспех схватываешь обрывки каких-то событий, с трудом отправляешь в память фамилии неких героических людей, их имена… И идёшь на урок, на очередное позорище, ничего не успев запомнить, потому что наспех история не запоминается.

Так вот я стоял перед классной дверью и лихорадочно листал учебник истории. Передо мной вдруг кто-то остановился, я поднял глаза и увидел её, Катюшу Кряжеву. Она стояла и хлопала синими глазами. Я чуть сознание не потерял от неожиданности…

 – Павлик, а где Лида, сестрёнка твоя? Её почему-то нет на уроках, а она мне нужна.

И она сама, и слова её плыли в каком-то тумане. Наверное, я в самом деле на какое-то время тогда потерял сознание. Увидеть Катю так близко… Разговаривать с ней…

– Дома она, заболела… – пролепетал я.

– А-а, ну ладно, увидимся завтра.

И Катя ушла. Казалось бы, никчёмный разговор. Но он меня потряс и на всю жизнь остался в памяти. Почему? Потому что я впервые в жизни вдохнул в себя удивительно чарующий запах женщины. Она, конечно, не была ещё никакой женщиной, шестиклассница Катя Кряжева, но запах от неё исходил абсолютно женский! Никогда раньше я не мог себе представить, насколько он восхитителен и волнующ, этот запах! Очаровательная смесь ромашек, мать-и-мачехи, ещё каких-то полевых цветов и аромат чистого женского тела…

Наверное, этот сладкий женский дурман впервые пробудил во мне – мальчишке – что-то мужское, он меня потряс! Отчётливо помню, как у меня в тот момент вспыхнуло нестерпимое желание уткнуться лицом в этот аромат, раствориться в нём. Уже будучи взрослым, я понял, что так может пахнуть только любимая женщина!

 Я не сразу осознал свою влюблённость. Но почему-то вдруг на переменах начал, держа в руках открытый учебник, намеренно слоняться по коридору около её класса и в тех местах, где она прогуливалась с подружками. При этом делал вид, что старательно читаю свой учебник. На самом деле, я ждал её.

Обычно она долго не появлялась. Какая-то глупая причина держала её в классе. А может, мне просто так казалось, ведь я изнывал оттого, что она не выходит? И вдруг! Словно вспышка света, словно взрыв воздуха! Распахивалась дверь класса, и на свет Божий выскакивала она! Обязательно с какой-нибудь подружкой или с моей сестрой Лидой. Они мчались куда-то… Я за ними никогда никуда не мчался – это было бы уж совсем… Ниже моего достоинства: не мужик, а хвостик какой-то…

Но умчаться куда-нибудь вместе с Катей страшно хотелось. Но почему-то я боялся её, по-дурацки страшился подойти к ней и заговорить. Я не знал, о чём можно говорить с девчонкой, сильно тебе понравившейся? Делал несусветные глупости: выскакивал вдруг, будто нечаянно, из-за угла навстречу ей и проходил мимо с каменной физиономией. Для меня было неописуемым счастьем просто прошмыгнуть мимо неё, поглядеть, как бы ненароком, лишь бы хоть глазком увидеть её вблизи.

Я любил её! По-глупому, по-мальчишески, но честно.

Я похудел, стал гораздо хуже учиться. Учителя не понимали, что со мной происходит. Родители тоже.

Я уходил из дома к морю, устраивался на брёвнышке около самой воды и под плеск набегавших волн пел грустные песни, посвящённые моей любви. Особенно трогала меня песня про то, как молодой боец упал возле ног боевого коня и закрыл свои карие очи… Иногда я плакал под свои песни, и слёзы мои были горестными от жалости к погибшему бойцу и светлыми от светлой моей любви. А сестра Лида, прекрасно всё давно распознавшая, всё давно вызнавшая, выговаривала мне:

– Чего ты, Пашка, как дурачок какой-то, ходишь вокруг да около, подойди к Катьке да и признайся, что дружить с ней хочешь. Она с тобой охотно подружится, я ведь знаю.

Хорошо бы, но это было совершенно невозможно: я страшно трусил. Одно только нахождение поблизости с ней вызывало бешеное сердцебиение, а тут – подойти, заговорить… Всё это не соответствовало слабым моим душевным силёнкам! Я извёлся весь.

 Как-то раз увидел на её лице слёзы. Катя вдруг ушмыгнула из коридора, неожиданно так, быстро, и я потерял её. Пошнырял по коридорам, заглянул в какие-то двери. Потом догадался выйти на крыльцо.

Она стояла, прислонившись к перилам, в уголке крыльца. Отвернувшись от возможных глаз. Холодил ноябрь, сквозил с северо-востока борей и продувал мой пиджачок. А она в платьице стоит, и плечи её трясутся. Утирает глаза ладонью… Как же мне тогда захотелось подойти к ней и обнять за трясущиеся плечи!

Мне надо было бы сделать это, надо! Но я опять струсил. Подошёл, встал сбоку и глядел, как она плачет. Как вздрагивает её носик. Наверное, у неё куда-то запропастился носовой платок, и она промокала глаза кончиком фартука. Как же я жалел её, мне тоже хотелось разреветься. Я не мог спокойно и отчуждённо смотреть, как сильно печалится такой родной для меня человек.

– Тебе помочь? – только и спросил я, наверное, искренне спросил.

Она глянула на меня мокрыми и красными от слёз глазами, и тут я увидел! Я разглядел совершенно отчётливо: ей тоже хочется прильнуть ко мне… Может быть, от холода или от желания разделить с кем-то навалившуюся на неё печаль? Или мне это просто показалось тогда?

Ничего Катя мне не ответила, лишь как-то горестно, с надрывом попросила:

– Принеси мне портфель, Павлик. Я пойду. Нельзя мне в класс сейчас.

Конечно, просьбу эту я мигом исполнил. Ворвался в её класс, не обращая внимания на то, что хозяйничаю на чужой территории – в классе у старшеклассников, запихал в Катин портфель лежащие на столе учебник, какую-то тетрадку, ручку… В раздевалке захватил пальтишко её, холодное, совсем не для такой, уже поздней поры, платок цветастый и шарфик из тонкой шерсти…

Сидел я на уроке потом и всё размышлял, всё думал: отчего плакала она, кто посмел её обидеть? Пусть он в сто раз сильнее меня, этот придурок, но я бы не побоялся и надавал бы обидчику по роже, всё равно бы надавал… И ещё голову дурманил взгляд её беспомощный и чего-то просящий. Может быть, защиты? Поддержки? Я бы всё отдал, чтобы обеспечить её тем и другим.

В моих душевных терзаниях проходила та суматошная зима. Я кое-как учился, сердечные страдания выбили меня из обыкновенного ритма. Во все школьные годы обычная, размеренная учёба всегда приносила удовлетворение, а теперь всё поменялось, ничего у меня не ладилось, всё шло шиворот-навыворот, голова моя заботилась только об одном: увидеть вновь девочку из шестого класса – Катю Кряжеву! По ночам я плохо спал, и целыми днями, сидел ли я за партой, брёл ли по школьному коридору, в голове царил полумрак и ворочалась лишь одна только мысль – только о ней! Катя стала моим наваждением.

Я сочинял о ней какие-то придурковатые стихи, и когда шёл в школу, точно также и когда брёл из школы, я громко их декларировал. Мои односельчане – деревенские жители, наверняка считали: «паренёк этот кокнулся умишком» и, впрочем, оставались недалеки от истины. Стихи мои были немного печальны, глубоко искренни и проникновенны:

Катюша, драгоценный мой цветок,

Теперь тебя я точно не забуду!

Ты счастья подарила мне глоток,

Любить тебя я вечно теперь буду!

Сейчас, глядя на эти строки, я бы не решился обозначить их какими-то приличными словами, тогда же мне они казались поэзией, довольно точно отражающей мои светлые чувства.

По воскресеньям, когда в школе не было занятий, я, тем не менее, стремился быть к ней поближе, чтобы хотя бы просто знать, что она где-то рядом. Дом, где она жила с бабушкой Феклистой, стоял окнами на море, точно так же, как и мой дом, и я взял в привычку ходить на лыжах по берегу вдоль замерзшего моря с одной стороны и деревенских домов – с другой, и вглядываться в её окна, чтобы хоть краешком глаза, хоть на мгновение разглядеть её в каком-нибудь из них. Я останавливался напротив Катиного дома, снимал лыжи, втыкал задки в снег и ковырялся в креплениях, старательно делал вид: сломались они, порвались, нарушились, в общем… Но Катя ни разу не появилась ни в одном окошке, и я бесцельно всматривался в пустые оконные глазницы. Всякий раз сильно переживал сердечные неудачи. Отворачивался к морю и долго бестолково рассматривал бесконечную ледяную пустыню, и щеки мои всегда холодили слёзной сыростью… Лишь потом понял я причину постоянного отсутствия Кати в окошках: они с бабушкой не жили зимой в холодной «морской половине»: в их доме, как и у всех деревенских бабушек-вдовушек потерявших кормильцев своих – мужичков-старичков на загогулистых жизненных тропках, живших поэтому без мужского хозяйского пригляда, водилось маловато дров, и они берегли их, маленько скупердяйничали и не спешили тратить драгоценные дровишки на необязательное тепло в необитаемых «передах». Им вдосталь хватало просторной и всегда тёплой кухни.

Но холода, как и всё сущее на этой земле, не вечны, когда-нибудь они также кончаются, как осень, как лето, как цветы. Пришло и в нашу деревню тепло, разогрело шиферные крыши, стало проникать и в жилища, согревать бока и спины людей. И Катя начала выводить старенькую бабушку Феклисту на «улку», на нагретое первыми лучами крылечко. Посиживали они, две «деушки», как любящие друг дружку подружки – старая да малая, переговаривались вполголоса, ворковали тихо о чём-то своём, девичьем…

Я поглядывал на эти их посиделки в отцовский бинокль. Лежал на макушке высокого штабеля из строевых брёвен, что громоздился посерёдке песчаного морского берега напротив моего дома, разглядывал двух этих кумушек и страшно завидовал бабушке Феклисте: она болтает сейчас с моей любимой девочкой о чём ни попадя, а вот я не могу этого делать.

Надо сказать, весной я отвлёкся маленько от моей неотвязной страсти. Мы с отцом, когда по лесам и болотам расшумелся, разгомонился гвалт прилетевших птиц, стали убредать на глухариные и тетеревиные тока, проводили ночи в лесных дебрях. Папа мой до беспамятства обожал эту завораживающую охоту на лесную дичь и передал любимую страсть мне, своему отпрыску.

Взять хотя бы косачиный ток, всегда шумно звенящий на мхах да болотах. Мы с отцом приходили к нему далеко затемно и начинали строить «караулку» – охотничью шалашку. Рубили поодаль молодые сосенки, волокли их к месту будущей нашей засидки и одну за другой втыкали густо обросшие хвоей стволики в подтаявший мох, связывая верхушки сосенок капроновой бечевой и выстраивая вполне сносное разлапистое сооружение. Потом, ещё в глухую темень, задолго до начала рассвета, мы усаживались в шалашке спиной друг другу и слушали таинственное окончание ночи и разглядывали чарующий восход. Где-то далеко, по краю огромного болота, вдоль чёрных в эту ночную пору сосновых борков, вышагивал лось. Всё широкое тёмное пространство, вся живущая в тот момент на болоте живность слышала его грузные шаги. Сохатый гулко гремел ломающимся под его копытами свежим тонким ледком – «утренником», покрывшим в конце ночи всю болотную поверхность, хрустел сухими сучьями… Протяжно кричала какая-то ночная птица. И звал в темноте подругу вечный недосыпа – куропоть.

– Как-ка-ка-как! – кричал он на всю болотную ширь.

И ещё кричал, и ещё. Пока не разбудил-таки милую подружку – куропатку. Она ответила кавалеру страстно и призывно:

– Ня-а, ня-а!

Вот послышался шум крыльев птиц, летящих друг к другу… И всё ненадолго стихло. До прилёта взбалмошных, шумных тетеревов.

В святые эти минуты трепетного ожидания я закрывал глаза и видел в сумрачном мареве идущую по мху Катю. Она проходила мимо восторженных, ошалевших от любви куропаток и плыла куда-то по мягкому мху далеко к тёмному горизонту… Потом вдруг одновременно с разных сторон – шлепки крыльев, громкие, резкие. Словно по чьей-то команде, посланной неведомым руководителем, с разных сторон к месту токовища слетаются косачи. Они с налёта плюхаются на мох. Один, другой, третий… Вот уже в разных концах от шалашки, еле видные в утренних сумерках, по тёмному пространству болота медленно движутся белые пятна тетеревиных хвостов. Отовсюду, словно музыка бегущей воды, бесконечно волнительная для меня, звучит громкая симфония тетеревиного тока! Как бы я мог бросить такие вот волнующие моменты! Не смог бы никогда! Весной я почти не спал, мне некогда было спать. Сидел на уроках, ничего не соображая. Худющий и сонный.

В эти волнительные минуты я, прижавшись к тёплому отцовскому боку, отчётливо представлял себе – рядом с нами сидит белокурая девочка с миловидным лицом, рассматривает дерущихся петухов, волнуется и слабо улыбается мне: ей нравится этот птичий концерт! Я очень бы хотел, чтобы Катя Кряжева сидела сейчас рядом с нами и вместе с нами восторгалась красками и звуками пробуждающейся природы.

 

* * *

Потом сама собой закончилась последняя четверть. Пришло лето. Однажды сестра Лида отозвала меня в стороночку и сообщила с таинственной улыбкой:

– Катя уезжает домой, в Ленинград, хочет с тобой поговорить.

Вот это да! Сердце моё заколотилось. Не было ещё такого!

– Вместе со мной, конечно, – добавила сестра.

Потом Лида договорилась с Катей, чтобы мы устроили ей проводы. Это мероприятие состоялись на следующий день на Жёлтой Гриве – горе, нависающей над морским берегом в дальнем конце деревни. Отсюда распахивался бескрайний простор с силуэтом подводной лодки на горизонте. Лодка отрабатывала ходовые испытания и ходила, и ходила на траверзе нашей деревни. А мы втроём сидели у костра, кипятили чай и пили обжигающие напитки на брусничных и черничных листьях.

Девочки обсуждали какие-то новости, судили-рядили о чём-то своём, девичьем, мало мне понятном, а я сидел рядом и не знал, что сказать, о чём мне можно говорить, а о чём – не стоит: девчачий разговор всегда мне совершенно непонятен, как и любому деревенскому парнишке.

Я никогда так близко не находился с Катей, так долго не разглядывал её, не боясь столкнуться взглядом, не сконфузиться. В этот раз всё было гораздо проще и свободнее, и всё же я почему-то побаивался её. Открытой беседы с ней никогда раньше не случалось, ведь я разговаривал с Катей лишь в моих тайных грёзах. А тут к ней можно, хоть как-то случайно, будто бы ненароком, прикоснуться, может быть, даже погладить руку…

Да куда там погладить? Я даже поглядывал на неё искоса, с опаской, я боялся: она заметит, как у меня дрожат ресницы… Я слишком её любил.

– Павлик, ты сказал бы чего-нибудь, а то всё время молчишь?

Я вздрогнул, встрепенулся и уставился на Катю. Но тут же глаза опустил и ничего не сказал. В тот момент я забыл все слова.

Она говорила в тот вечер, а потом и в наступившей белой ночи, окутавшей нас прозрачной светлой вуалью, что очень любит маму, только что, наконец, выписавшуюся из туберкулёзного диспансера, расположенного где-то около Выборга. Сейчас она дома и ждёт дочку в Ленинграде. Ещё она бесконечно обожает бабушку Феклисту, у которой жила всю зиму.

– Как же я брошу её? Она ведь одна останется! Старая, больная… – Катя говорила о них, родных для неё людях, и плакала. О матери – плакала от радости: излечилась она и вернулась домой, а о бабушке – от печали по ней.

Вот так мы поговорили.

Когда настала полночь – светлая, белая, поморская полночь, – пришло время прощаться. И Катя опять загрустила – ей не хотелось расставаться с нами. Вытерла платочком краешки глаз и вдруг подошла ко мне. Она присела рядышком, обняла меня за плечи и, прижав к себе, поцеловала в щёку. И сказала:

– Спасибо тебе, Паша, за всё, за всё, за всё!

Я так тогда и не понял, за что она меня благодарила. Но поцелуй тот, случайный, быстрый, странный остался и сохранился в памяти яркой, ослепительной вспышкой, осветившей радужным светом мою юность. Она и теперь в памяти та вспышка. Хотя не столь яркая, как в те давние годы.

Когда Катя уехала, я всё стремился написать ей письмо. Только ничего не получилось у меня. Несколько раз брался, но слова не получались такие, какие нужно, и не склеивались между собой. Они словно прятались от меня, разбегались в разные стороны, расползались по щелям, по всем домашним дыркам, и я ничего не мог с ними поделать. Сердце моё настолько любило её, так стремилось к ней, что слова, известные мне, не могли выразить моих чувств к ней, все казались никудышными, пустыми, глупыми. Нужные слова не приходили ко мне, деревенскому мальчишке, потому что мне хотелось бы выразить что-нибудь возвышенное, соотносимое с моей высокой любовью. Но таких слов я ещё не знал тогда.

В общем, так я ничего и не написал. Только лунными вечерами я снова и снова выходил на морской берег и прямо туда, в морской простор, в голомень, выпевал, выкрикивал слова стихов и песен, обращённых к ней… И каждый раз светила мне повисшая над восточным горизонтом крупная и яркая звезда, названия которой я не знаю. Она будто прислушивалась ко мне, эта ясная звёздочка, и, как мне казалось, меняла свои цвета в зависимости от уровня моего исполнения, от моего настроения и от искренности пения, обращенного к ней.

И представлялось мне, да нет, я твёрдо знал: звёздочка, к которой я обращался со своими песнями, – это и есть Катя, моя любимая девочка, уехавшая от меня в Ленинград. Это она передо мной висит в небе, слушает меня и светит мне.

 

* * *

Потом я поступил в Суворовское военное училище. Конечно же, Ленинградское, в какое ещё я хотел бы поступить?

Весь первый курс, то есть девятый класс, я почему-то ждал её. Мне казалось: вот сейчас, вот-вот сейчас раздастся звонок дежурному по моей первой роте, и его попросят пригласить на контрольно-пропускной пункт суворовца такого-то, чтобы он в срочном порядке мчался туда, так как его посетила юная особа необыкновенной красоты… Мне не надо будет долго объяснять, кто она такая, как её зовут. Я сразу пойму: это пришла ко мне она! Я сильно хотел, чтобы эта девочка, живущая в красивом городе, привыкшая к красоте, увидела меня в новом качестве – в красивой форме суворовца, в алых погонах, в лампасах! Чтобы она, знавшая меня раньше лишь как деревенского парнишку, теперь изменила бы ко мне отношение и поглядела бы на меня другими глазами. Как на вполне уважаемого в обществе молодого человека.

Но Катя долго не приходила, и душа моя изнывала от ожидания. Я просто-напросто не понимал и отчего-то не в силах был сообразить: она обо мне совсем ничего не знает. Даже и ведать не ведает, что я живу с ней в одном городе. И я жду её!

И вы только представьте, однажды она всё же пришла ко мне сама! Вызвала меня через дежурного по училищу. Сказали мне – на КПП ждёт сестра, и я опешил: не договаривались мы с сестрой Лидой о встрече посреди учебной недели. Сестрёнка моя к тому времени училась на втором курсе пединститута имени Герцена, и мы с ней договорились встречаться по воскресеньям. Она заходила за мной в десять утра, и мы с ней двигали к земляку-родственнику Филиппу Павловичу Федотову, жившему около Нарвских ворот, или в парк Тридцатилетия комсомола кататься там на лодках, или, ежели стояла плохая погода, к ней в студенческое общежитие на Новоизмайловский проспект.

Надо себе представить, что я испытал, когда увидел на КПП Катю. Она улыбалась и шла мне навстречу. Я чуть не потерял сознание, а, может быть, и потерял его, сейчас уже точно не помню. Впервые в жизни чётко прочувствовал я, что такое «ватные ноги». Они действительно превратились во что-то мягкое и неустойчивое. Меня запокачивало. Я стоял как истукан, и не знал, что сказать, что же теперь делать? Катя, как тогда, на холме, сама подошла и чмокнула меня в щёку. От неё пахло весенними духами. Я ни тогда, ни сейчас не представляю, что такое «весенние» или же «летние» духи, но от неё исходил запах именно весенних духов. Может быть, сама Катя пахла весной?

– Здравствуй, Павлик! – сказала она с весёлой интонацией и засмеялась также искренне и звонко.

Я любил её, я не переставал её любить. Опять всё вспыхнуло во мне, закружило голову… Она снова влетела в мой мальчишеский мир, будто цветная бабочка из пёстрого городского мира, и принесла на губах воздушный поцелуй от этого, пока не вполне понятого мною, но уже любимого пространства. Теперь понимаю: я полюбил этот город за то, что в нём жила она.

 Она глядела на меня восторженно распахнутыми синими глазами.

– Как я рада видеть тебя! – громко радовалась она и шмыгала простуженным носом.

А я почему-то мямлил. Когда она находилась рядом, я всегда мямлил, не знал, чего и как сказать. Я был полный дурачок с ней. Странно, я так ждал её, но в тот момент нашей встречи я хотел, чтобы она быстрее ушла: рядом с ней я задыхался от неловкости и растерянности.

– Проходила мимо вашего училища и заскочила вот ненароком. Прости, что наспех всё…

– Приходи ко мне в воскресенье, Катя, буду тебя ждать, – наконец разразился я такой вот длинной фразой. Сказал я это искренно, и она мою искренность почувствовала, часто-часто закивала головой:

– Обязательно приду, Павлик, обязательно.

Потом она облегчённо вздохнула, будто сбросила с плеч нелёгкий груз и тихо произнесла:

– Ну, всё теперь… Всё.

Улыбнулась какой-то чересчур строгой улыбкой и потрепала мою не отросшую пока причёску:

– Учись, солдатик, учись хорошо. Буду следить за тобой. Скоро к тебе приду.

И она ушла. Она не пришла ни разу в том учебном году. Хотя я её очень ждал. Очень.

 

* * *

Вот и закончился первый курс Ленинградского суворовского военного училища. Я закончил год с одной тройкой по алгебре. Проклятая алгебра никак мне не поддавалась. Я потратил уйму времени на неё, ночами над ней сидел, а тройка эта словно прилипла ко мне. До последнего курса ничего не мог с ней поделать.

Наступило долгожданное лето, и кадеты поменяли зимнюю форму на летнюю. С конца весны мы носили льняные серо-белые гимнастёрки. Алые погоны с надписью «Лн. СВУ» посерёдке каждого, чёрные штаны с красными лампасами всех нас делали красавчиками. Наверное, даже меня, деревенского увальня. К концу года стал я замечать: на ленинградских улицах девчонки стали стрелять по мне очаровательными глазками. В самом деле, сочетание белого, чёрного и красного цветов, наверное, весьма привлекало девичье внимание.

В таком вот виде я уехал из города Ленинграда в родную мою деревню Лопшеньгу. Счастливый ветер свободы от казарменного кадетского быта дул во все мои паруса! Я ехал домой!

Из Архангельска, куда я, согласно воинскому требованию, добрался бесплатно в плацкартном вагоне, в родную деревню можно попасть на самолёте Ан-2, именуемом в просторечии «кукурузником», или на пассажирском теплоходе «Мудьюг». Лететь на самолёте оказалось несподручно: надо доплачивать какую-то серьёзную разницу между существующими тарифами, а я – юный суворовец, был, так сказать, некредитоспособен, потому как ехал без копейки денег. Родители послать деньги не успели, в силу моей нерасторопности: я ничего им не сообщил о финансовых проблемах, в городе у тёти просить показалось неудобным. Поэтому я решил ехать по воинским документам на теплоходе, в самом дешёвом третьем классе.

Теплоход долго – сорок километров – идёт от Архангельска до моря по Северной Двине. Этот отрезок с самого глубокого детства, пока теплоходы возили меня и всю нашу семью из деревни в город и обратно, я любил за плавное течение большого судна по красивейшим местам медленной реки. Всякий раз долго стоял я, опершись о борт, и смотрел, смотрел на берег. Мне нравилось разглядывать чужую жизнь, до той поры совсем не изведанную мной. Я глазел на цветные деревни, дома, огороды, лодки, сгрудившиеся вдоль берегов, на неизвестных мне людей… Интересно было узнавать, как люди живут в этих местах, какую одежду носят, что у них растёт в их огородах? Вон хозяйка идёт с лопатой, там коровы пасутся, там мальчик бегает с рогаткой, а в той стороне по холмам бродят трактора и что-то там боронят…

 Всегда любопытно познать другую жизнь и определить, есть ли разница в этой, другой жизни и моей, деревенской?

Гораздо позже, вдосталь помотавшись по белу свету, наглядевшись на те и другие места, я понял важную для себя истину: народ-батюшка на Руси-матушке живёт везде одинаково – ни шатко ни валко, ни хорошо ни плохо, а так: живёт-поживает да добра наживает. По усам у него течёт, а в рот всё не попадает и не попадает.

Всё же разница во впечатлениях, конечно, имела место, и немаленькая. Здесь, на реке, не хватало моря! Его простора и величия, штормов и штилей, морских видов и красот. Того, с чем я родился и вырос.

 Это я хорошо тогда понимал, и мне было немного жалко этих людей, обитающих на речном берегу. Природа серьёзно обделила их, лишив радости жить рядом с большим водным пространством.

Сев на теплоход в этот раз, я заскочил в каюту, и, как всегда, разочаровался в ней. Там, внизу, было довольно темно и сыровато и пахло чем-то удушающе-спёртым и тяжёлым – типичным запахом кают видавших виды кораблей, всегда переполненных людьми. Мне не хотелось проводить здесь ночь на койке, расположенной в самом углу каюты, и слышать, как на стоянках в поморских деревнях гремит и лязгает о металлический корпус тяжёлая якорная цепь. И не даёт спать.

И я убежал из неуюта каюты в свежий день, на солнышко, на палубу.

То, что я увидал, вызвало оторопь, столбняк, шок! Передо мной стояла Катя! Но была она не одна, а с каким-то высоким и симпатичным молодым парнем. Тот выглядел залихватски: модно, щегольски одет, замшевая светло-коричневая куртка, белые штаны и замшевые туфли с отвисающей над каблуками бахромой. Пара выглядела потрясающе: красавица Катя и этот, словно явившийся с журнальной обложки, молодой человек! Среди сероватой, откровенно деревенской публики, они смотрелись просто эффектно.

Удрать обратно в каюту я не успел. Катя меня тоже увидела. Она открыла рот и, пока я к ним подходил, так его и не закрыла.

– Павлик! – прошептала она.

В этот раз я оказался посмелее. Не знаю почему. Может, оттого, что я был в погонах, ведь люди в погонах должны отличаться от других решительностью. А может, просто от безысходности?

– Здравствуй, Катя! – сказал я твёрдо и сам протянул руку красивому парню. Я знал уже тогда: так следует знакомиться и нельзя первому протягивать даме руку.

– Павел, – проговорил я бодро, стараясь привнести басовые нотки в мою разговорную интонацию. Мне казалось, мужчины с крепким голосом выглядят солиднее.

А парень широко, как-то так по-доброму, по-простецки улыбнулся мне и тоже протянул ладонь.

– Саша, – представился он, – можно просто Сашка.

Мне это понравилось.

В ту белую беломорскую ночь под плеск разбиваемых теплоходом «Мудьюг» волн мы крепко напились в зыбких морских просторах с хорошим парнем Сашкой. Какого-то дурного вермута, который с тех самых пор откровенно ненавижу. Его где-то достал Саша, две бутылки.

Я первый раз напился до отключки. От безысходной своей любви, на глазах улетающей от меня, уплывающей… Саша тоже напился, но не в такой степени, как это получилось у меня. Он ведь был старше меня и крепче. Они с Катей донесли меня до моей койки.

Зачем я напился тогда, я не знаю. Наверное, мне очень не хотелось, чтобы от меня уходила моя любовь. А она уходила. На моих глазах. Совсем уже безвозвратно. И я ничего не мог с этим поделать.

 Мы уже полмесяца жили в одной деревне. И я за всё это время ни разу не видел ни Катю, ни Сашу. Гостили они у бабушки Феклисты и почему-то нигде не объявлялись. Будто спрятались у себя в избушке, словно в норке сидели и на белый свет носа не показывали. И вот тебе пожалуйста! Ко мне домой заявился студент Александр.

– Павел, по морю прокатиться хочется на лодочке. За вёслами посидеть.

Пока я готовил к морскому походу отцовскую дорку, Саша сходил за Катей. И пошли мы на моторе навстречу несильному ветру и полуденному солнцу прямо в морской простор. Нос карбаса шлёпал по волнам, дробил их, и брызги веером разлетались в разные стороны. В россыпях миллиардов капель умывалось солнышко, украшало их широкой разноцветной радугой. Другая такая же радуга бежала по другую сторону карбаса. Мы плыли в переливах света, и это выглядело, наверное, красиво.

Саша и Катя, сидящие на передней банке, отвернулись от меня и глядели на бегущий к ним навстречу морской простор. А я притулился рядом с мотором и, держа в руках шест-рулёвку, вёл дорку в море, в самую его даль. Мне сильно хотелось уплыть куда-нибудь подальше, в морскую голомень.

На моих глазах студент обнял Катю за плечи, и она прижалась к нему доверчиво и, как мне показалось, очень нежно, положила голову ему на плечо. Они стали одним целым. Потом они стали целоваться.

Наверное, у меня должно было бы остановиться сердце в эти минуты. До этого я всего лишь полагал: ну, дружат люди, отдыхают вместе, чего тут такого? Приехали и отдыхают… А тут до меня дошло: они живут, как муж и жена…

Довелось мне тогда пережить тяжёлые моменты в моей жизни, ведь я до сих пор всё так же любил Катю. И подумал я: что же мне делать теперь со своей глупой любовью? Что мне теперь делать? Они целовались, а я всё правил карбас в море. И он летел, унося нас в даль. Летел он уже бесцельно, в его движении вперёд отсутствовал какой либо смысл. Это было крушением всего, чем я жил в последние годы. В тот момент я напоминал человека, на которого сверху ни с того ни с сего обрушилась громадная куча дерьма и завалила с головы до пят, и я пропал под этой кучей, просто исчез, и всё.

Ещё какое-то время я, сгорбленный и придавленный, сидел на корме, держа в руках руль. Скорее всего, на какие-то мгновения сознание покинуло меня. Я не мог смотреть, как они целуются… А их совсем не интересовали мои эмоции, до меня им не было никакого дела. Для парочки существовала только их любовь! Мир это знает: любовь всегда эгоистична…

Пусть и медленно, но сознание вернулось ко мне. Я налёг на руль и стал разворачивать лодку. Катя и студент встрепенулись, подняли головы и Александр крикнул мне:

– Что-то случилось?

– Бензин кончается, – прокричал я в ответ.

Они опять от меня отвернулись, студент обнял её, и они снова занялись привычным делом.

В совершенном тумане я подвёл лодку к берегу и высадил их. Они что-то говорили мне, я ничего не слышал… Я не различал предметов, карбасом управлял «на автомате», словно робот. Море, дома, берег – всё плыло в виде размытых, бесконтурных форм. Брошенная на берегу лодка, выползающие из уключин вёсла… Песок под ногами, похожий не на песок, а на разбросанную по земле вату… Сквозь шум в ушах оглашенный лай собаки, детский дискант… И плач, долгий, протяжный плач чайки в невысоком небе, смахивающий на горькие стенания обиженной каким-то злым человеком и поэтому рыдающей девочки. И мама у крыльца с обеспокоенными глазами, трогающая мой горячий лоб, вопрошающая:

– Пашенька, сыночек, что с тобой, мальчик мой?

И прибранная мамой кровать, подушка… Я уткнулся в неё лицом… Помню, в ту ночь я совсем не спал. И никак не мог подняться следующим утром. Меня сковала боль во всём теле. Потом боль моя прошла.

 

* * *

Первая близость с женщиной случается у каждого по-разному. Но все мужчины помнят её до самой смерти. У меня это состоялось до примитивности просто, даже буднично как-то. Не было гуляний с любимой девушкой под луной, соловьёв, запахов скошенной травы…

Получилось всё так. На осенних каникулах в десятом классе суворовского училища я поехал, как всегда, домой, в Лопшеньгу, и по дороге маленько застрял в Архангельске у тёти моей любимой, Павлы Андреевны. Жила она поживала в знаменитом городском районе – Соломбале.

Вот сидим мы с ней, мирные беседы ведём, чаёвничаем, она меня обо всём расспрашивает, потом я – её… И тут в гости к нам заглянула соседка. Не припомню точно, как её звали, по-моему, Валентина Николаевна, лет ей было около тридцати-тридцати пяти. Села с нами чай пить. Деловито так, по-свойски, на правах доброй соседки. Вызнала обо мне всё. О себе рассказала: работает в детской комнате милиции, устаёт сильно. Я ей сочувствовал.

И как-то она чересчур уж внимательно на меня поглядывала, на мои погоны, на форму. И, уходя, сказала тётушке моей:

– Постоялец твой пусть-ко ко мне заглянет, на минутку-другую. Есть чего ему сказать.

Обыденно так сказала, буднично.

Мне не особо-то и хотелось идти к взрослой тётеньке по непонятному поводу: могла бы и при всех обсудить… Но тётушка Павла почему-то меня всё-таки спровадила к ней:

– Иди, Паша, коли зовёт. Валя – женщина справная, дурного не посоветует. Опять же, может, по международному вопросу, она такая, интересуется. И соседка она мне, негоже отказывать.

И я пошёл. Она открыла и сразу затворила за мной дверь на защёлку. Я сделал несколько шагов в комнату и стоял, не понимая, чего делать дальше. Валентина разбирала постель. В изголовье положила две подушки…

– Чего стоишь, Павлик? В ногах – правды нет, раздевайся, ложись.

Вот это да! Вот как это бывает… Мне старшие ребята рассказывали, как у них это случилось в первый раз. Без подробностей, конечно, рассказывали, у мужчин не принято обсуждать, что да как всё состоялось. Это неприлично, так как тут затрагиваются вопросы дамской чести. Я ведь будущий офицер, а офицеры свято берегут и свою честь, и женскую – это кадетам внушают с первых дней учёбы в суворовском училище.

Как-то это всё так необычно было, так неожиданно и довольно жутковато… А она, лёжа в постели, мне командовала:

– Брюки повесь сюда, гимнастёрку туда, ботинки оставь у входа, одень тапки и умойся!

Я всё это сделал. Когда вытирал тело, поглядел на себя в зеркало и услышал, как где-то рядом слышится барабанная дробь. Потом понял: это постукивают мои зубы…

В постели меня встретили её объятия и длинный, обжигающий поцелуй… Мягкие, жадные губы… Когда всё случилось, она мне сказала:

– Ну, ты просто герой! Настоящий самец, где ты этому научился?

Я сгорал от стыда и помалкивал: я ведь понимал, что проявил себя как дитё малое, в постели с этой женщиной ничего не умел, она мне помогала… Просто она поддерживала меня морально, чтобы я совсем не скис. И ещё, наверное, она была добрым человеком. Так должна себя вести всякая тактичная и умная женщина.

 

* * *

Начался последний, третий курс в моём суворовском училище. Стоял тёплый сентябрь. Я недавно вернулся из летнего отпуска, и в первые две недели крутились, как в кино, перекатывались передо мной картины промелькнувших на родине радостных денёчков.

Сенокос для маминой коровы, походы на дальние озёра, ночи у костра в лесах и на морском берегу, виды военных кораблей на горизонте, жизнь в прибрежных избах, танцы и гулянки с девчонками, белые северные ночи и морская даль в сиреневой лазури…

О Кате Кряжевой я теперь редко вспоминал. «Ну, было и прошло», – так говорил я сам себе. Когда шёл мимо дома, где она жила с бабушкой Феклистой, я старался не глядеть в его сторону, не вглядываться в окна его, обращённые к морю. Я боялся вновь увидеть в них тонкий силуэт девочки, так любимой мною совсем недавно. И сердце моё то начинало бешено биться в эти мгновения, словно зайчонок в клетке, то возбуждённо и радостно звенело во все звонкие колокольцы. Наверное, тогда ещё не до конца умерла моя любовь. Она умерла чуть позже.

В конце сентября меня навестила Катя. Пришла она в удачный утренний час, когда я собирался в Летний сад на тренировку. Дело в том, что в училище я был активным спортсменом – перворазрядником, членом сборной по лёгкой атлетике и занимался бегом на средние дистанции, даже являлся чемпионом училища по этому виду спорта. А после тренировки хотел сходить в увольнение, пройтись по любимому городу.

Я любил пробежки и разминки в Летнем саду. Там широкие аллеи с нетвёрдым грунтом и запах вековых лип, от них хорошо мне дышалось. Наш контрольно-пропускной пункт выполнял команду руководства: не чинить препятствий ведущим спортсменам по выпуску на тренировки в город, поэтому я имел право на свободный выход из стен училища.

В этот самый момент дежурный по роте сообщил: меня кто-то ждёт на КПП. Мне как раз туда и нужно было, и я в спортивной одежде появился там через пару минут. Вот тебе раз: стоит она! Катя.

– Как я рада тебя видеть, Павлик!

Неожиданно и волнительно как-то это всё!

– И тоже рад видеть тебя, – ответил я искренне.

Помню, стоял тёплый и солнечный воскресный день. На Кате – летняя одежда: платье в синюю крупную клетку и лёгкая синяя куртка с капюшоном на случай дождя.

Я в самом деле обрадовался встрече. Наверное, того сильного ощущения счастья от её визита, как бывало раньше, я уже не почувствовал, но радость, искренняя и праздничная, посетила меня в момент нашей встречи.

– Ты на тренировку, да? Лида говорила мне: ты увлёкся спортом.

– Ага, – ответил я, – на тренировку.

– Хорошо получилось, я тебя застала.

Мы сидели на шатких, потрёпанных стульчиках комнаты посетителей военного училища. Их каждый день расшатывают десятки пришедших сюда людей… Мне показалось: Катя отчего-то грустила. В глазах проглядывала печаль, на них лежала взявшаяся откуда-то поволока то ли усталости, то ли разочарования. Она повзрослела за минувший год, немного осунулась, ещё более постройнела, на лбу проявились две еле заметные, совсем не портящие её морщинки. Сидела, слегка ссутулившись, подогнув под стулом ноги. Катя была невозможно красива…

– Ты знаешь, – произнесла она негромко и как-то слишком уж серьёзно, – а Сашу забрали в армию.

– Когда же это?

– Ещё весной, в мае месяце.

– А как же учёба? Он ведь студент.

– Взял академический отпуск. Так получилось…

Она повернула ко мне лицо, и я опять увидел её огромные глаза, в них плескалось синее Белое море. Положила мне на колено руку. Это прикосновение оказалось таким неожиданным… Отозвалось иголками во всём теле…

– А ты изменился, Паша. В лучшую сторону, надо сказать… Взрослым стал совсем, красавчик…

Глянула на меня и улыбнулась доброй и почему-то немного таинственной улыбкой. Мне такое многие говорили в последнее время, особенно студентки Лидиного педвуза, жившие с ней в общежитии. Но я к этому относился равнодушно, полагая: это всё девичьи подковырки.

– Я вот думаю, Павлик, не махнуть ли нам с тобой куда-нибудь за город. Вспомним, как вместе учились в школе. Отрешимся от города, подышим…

И она посмотрела мне прямо в лицо, испытующе и просяще.

Я немного растерялся: рушились все мои воскресные планы, но ситуация изменилась серьёзно, надо поддержать Катю. Она, небось, скучает без своего Александра? Конечно, скучает…

– Хорошо, Катя, я сейчас.

Увольнительная была у меня уже на руках. Мне её выдали, как и всем уходящим в город, ещё в десять утра. Пока переодевался, достал из тумбочки яблоко – заначку со вчерашнего второго завтрака – и сгрыз его на ходу, сполоснул лицо, повертелся маленько перед зеркалом:

«Суворовец должен быть в городе образцом и молодцом!» – так учат нас отцы-командиры. Причесался… Ну, вроде, всё. И появился перед Катей.

Вот ведь женская порода! Оценила взглядом, будто товар какой в галантерейном магазине, прошлась по мне пальчиками: тут убрала волосинку, здесь поправила фуражку, придирчиво оглядела ботинки.

– Красавец! – подытожила она и прищёлкнула языком.

На Садовой улице взяла меня под локоток и поинтересовалась:

 – Куда же мы пойдём, Павлик?

Мне трудно было на чём-то остановить выбор. В кафе сходить предложить ей не мог – суворовцам в те времена совсем не выдавали денег, родительские давно истрачены… На лодке кататься ей, наверное, неинтересно. Тем более, мне вспомнилась наша прогулка по Белому морю на карбасе с ней и Сашей…

– Ты ведь ленинградка, Катя, тебе и выбирать.

– Нет, я хочу, чтобы ты решил, ты ведь мужчина. Куда-нибудь, где народу поменьше.

Тут мне пришла в голову полусумасбродная идея – отвезти её в Павловск.

– Хорошо-хорошо, но почему именно туда?

Я сказал: там часто бываю, так как в городке этом живёт мой тренер по лёгкой атлетике, чемпион города по барьерному бегу, мастер спорта. Наша команда ездит к нему, там мы тренируемся в парке.

– Я согласна, – Катя кивнула светленькой головкой и улыбнулась.

И от Витебского вокзала мы махнули в славный пригородный Павловск, родовое гнездо русских царей. Мы сначала гуляли по дорожкам и аллеям красивого парка, любовались старыми дворцами, не вполне ещё отреставрированными после войны, стояли у прудов, смотрели, как в них плавают утки… Катя отчего-то нервничала. Голос её, как всегда прелестный, дрожал. Она перепрыгивала с темы на тему.

– Пойдём-ка вон туда…– наконец приказала она властным тоном и повела меня туда, где деревья росли гуще, где лежала широкая тень и где совсем не было людей. Совсем.

Мы подошли к местечку, где под высоченной, разлапистой липой обильно рос можжевеловый кустарник вперемежку с россыпями низкорослых ив и терновника. Здесь жила тишина и укромность. Человеческие голоса звучали где-то далеко, трещали лишь сороки и тренькали какие-то птахи, празднующие вполне летнее тепло.

– Присядем-ка мы вот здесь, – предложила Катя и расстелила курточку у самого комля могучей липы. Она легла ярким, синим пятном посреди зелёных тонов окружающего пространства.

Катя уселась на её краешек и положила ладони на слегка согнутые коленки. Спокойно и как бы отрешённо смотрела в одну сторону, разглядывая что-то в глубине парковых ветвей. А я стоял рядом и не знал, что же мне делать? Всё это выглядело странным для меня, волнующим и непонятным.

– Ну, что же ты стоишь, Павлик, садись уже, – пригласила меня Катя.

Я, конечно, сел рядом. Что в этом такого? Но Катя придвинулась ко мне близко, совсем близко… Я почувствовал прикосновение её груди… Упругий бугорок этот ожёг меня, заставил учащённо колотиться сердце, пропалил тело насквозь. Жар ударил мне в голову… А Катя вдруг легла на спину и повлекла меня за собой…

 Я лежал грудью на её груди, и сердце моё выпрыгивало из моего тела. Невольно вспомнилась та давняя ситуация с Валентиной Николаевной в Соломбале. Но там было всё совсем по-другому: какая-то случайная женщина, всё просто, почти естественно. А тут девочка, которую я раньше бесконечно любил, несколько лет терзавшая мою слабенькую ещё душу. Моя неготовность к новым отношениям была очевидна…

Прежнее чувство вдруг вспыхнуло во мне ослепительным, испепеляющим огнём. И он снова, на одно только мгновение, ожёг грудь. И сразу же погас он, этот огонь. И я поднялся.

– Куда ты, Павлик? Зачем? Я ведь так к тебе стремилась… Мечтала…

– Не могу я, Катя. Прости…

Она сразу же поднялась, помолчала с опустошённым взором.

– Я понимаю, Павлик, всё понимаю… Но я не хочу, чтобы ты на меня обижался. Я ведь знаю, за что.

И мы ушли из того уютного местечка.

Такой была последняя вспышка тлеющих в сердце угольков ушедшей моей любви. Быть в той же простой, обыкновенной близости, в которую ежедневно вступают миллионы мужчин и женщин, я не захотел. Вернее сказать, просто не смог. Слишком светлой оказалась моя первая любовь. И память о ней, добрую и такую же светлую, как и она сама, я собрался нести в душе всю жизнь ничем не запятнанной. Такую и несу до сих пор.

И тёплый свет её, похожий на свет давней, детской ясной звёздочки над морским горизонтом, всё мерцает и мерцает во мне. И не гаснет.