
Светлана МОЛЧАНОВА. ПОЭТИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО ПАВЛА ВАСИЛЬЕВА. Эпическое и трагическое в знаковых стихах поэта
Светлана МОЛЧАНОВА
ПОЭТИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО ПАВЛА ВАСИЛЬЕВА
Эпическое и трагическое в знаковых стихах поэта
Эпическое и трагическое начала, безусловно, сосуществуют в поэзии Павла Васильева, что по-особенному отразилось в построении его поэтического пространства. Поэтическое пространство Васильева можно сравнить с художественным пространством мощных живописцев, работавших в тот же период, что и поэт, но начинавших творческий путь и сделавших свои открытия в живописи значительно раньше него.
О буйстве сил в поэзии Васильева, о развороте пространства поистине эпического, о движении – бурном, взвихренном, кажется, писали немало. И не вспоминается ли живопись Филиппа Малявина с её необычайной стихией цвета, когда читаешь такие строчки:
В глазах плясал огонь, огонь, огонь –
Сухой и лисий. Поднимался зной,
И мы жевали горькую полынь,
Пропахшую костровым дымом, и
Заря блестела, кровенясь на рельсах.
Эпичность Павла Васильева явлена в медленно разворачивающемся пространстве, которое видит орёл или коршун в полёте. Это пространство подчиняется наклонной или сферической перспективе, которую открыл Кузьма Петров-Водкин и о которой писал в своей книге «Пространство Эвклида».
Над степями плывут орлы
От Тобола до Каркаралы…
Подобное эпическое видение огромных пространств имеет два субъекта – орел и поэт, взгляды которых способны охватить этот фантастический окоём. В нашем понимании сферической перспективы, анализируя поэзию Павла Васильева, лучше избегать слова «горизонт», как чего-то скучно линейного при взгляде с земли.
Вдруг небо, повернувшись тяжело,
Обрушивалось. <…>
И окровавленным упал закат
В цветном дыму вечернего простора.
(«Всё так же мирен листьев тихий шум»)
Перекличка с «Купанием красного коня» Петрова-Водкина овеществляется через одно только определение «крутые», столь отличного от сегодняшнего затасканного употребления этого слова, обладающего в своем индивидуальном звучании особой образной звукописью:
Юность мчится во весь опор
На крутых степных лошадях.
(«Сестра»)
Для раскрытия избранной темы взяты два стихотворения Павла Васильева «Верблюд» (1931) и «Конь» (1932). В первом, безусловно, явлено эпическое начало. Второе может и должно быть представлено как трагедия.
Эпические неспешность и величие «Верблюда» отражается, прежде всего, в разомкнутости пространства и времени в противоположных направлениях. Это подчёркнуто начальной строфой, где время дано опосредованно: носителем его оказывается сам «корабль пустыни». Он одновременно «…слушает <…> свист осатаневшей стужи, / И азиатский, туркестанский зной / Отяжелел в глазах его верблюжьих». Верблюд – странное и своеобразное существо – соединяет времена года и резкости климата в вечном противоречии и противостоянии. Впрочем, это только вступление поэтического персонажа в «реку времён», а вот и движение по оси исторического времени в обратном направлении:
Но приглядись – в глазах его туман
Раздумья и величья долгих странствий…
А затем переход к пространственной оси:
Что ищет он в раскинутом пространстве,
Состарившийся, хмурый богдыхан?
И, наконец, пересечение двух осей – пространства и времени – в систему координат:
О чём он думает, надбровья сдвинув туже?
Какие мекки, древний, посетил?
Цветёт бурьян. И одиноко кружат
Четыре коршуна над плитами могил.
Особо выделим здесь знаковое нарицательное «мекки», которое содержит в себе и конкретную пространственно-географическую точку – сакральный центр ислама, и указание на сакрально-культурные центры вообще, и определенное временное удаление. «Четыре коршуна над» одновременно указывают направление движения по сторонам света и направление оси времени, уходящей из вечности в вечность: из бесконечности небесной в глубину, в которую вросли «плиты могил».
С величественным пространством соединяется мотив тяжкого и запутанного пути, ибо в этом пространстве прямых путей нет, поэтому он, «древний» и «хмурый», «солончаковой степью осужден» «стлать запутанную нить / И бубенцы пустяшные носить / На осторожных и косматых лапах». Обилие гласных делает ритм стихотворения замедленным, как неторопливое и осторожное вышагивание верблюда.
Основная часть стихотворения дана отдельными эпическими картинами, каждая из которых нарисована всего несколькими сильными мазками. Здесь и «солнцем выжженная мятежная Хива», и «жадность деспотов Хивы», и «бухарские базары», «и «ущербный месяц минаретов», и «проказа <…> по воспалённым лбам»,
«И щит владык, и гром ударов мерных
Гаремным пляскам, смерти, песне в такт,
И высоко подъяты на шестах
Отрубленные головы неверных!».
Виртуозно построенная строфа (с её подчеркнутой ритмикой второй строки) с точки зрения пластики имеет масштаб и глаз Верещагина в страшных поэтических метонимиях-откровениях.
Картины древних и давних жестокостей неожиданно прерываются, и в немногочисленных деталях является точная картина борьбы в Средней Азии новейших времен:
На всём скаку хлестали по горбам
Отстёгнутые ленты пулемёта.
………………………………………
На буграх лохматой головы
Тяжёлые ладони комиссара.
«В цветном песке воинственного бреда» красноармейские роты со знамёнами в чехлах и с краснозвёздной песней батальона, не знающие сна, «шли, падали и снова шли вперёд».
Мотив пути Васильев завершает в финальной строфе, которая начинается с эпического отточия. За этим отточием многочисленные события, о которых он, верблюд – странник и летописец этого восточного мира и пространства, – умалчивает, но свидетелем которых он был:
…Так он, скосив тяжёлые глаза,
Глядит на мир, торжественный и строгий,
Распутывая старые дороги,
Которые когда-то завязал.
«Дороги» в стихотворении подразумевают не традиционные караванные, а исторические пути, исторические драмы.
Так двенадцать строф этого замечательного стихотворения, эпического по своему духу и образности, сводят воедино времена, пространства, историю и живопись Василия Верещагина, Кузьмы Петрова-Водкина, Павла Кузнецова.
Стихотворение «Конь» можно определить как «маленькую трагедию». С первых строк Васильев выстраивает пространство для трагедии «мужичьего сердца». Как у вдумчивого художника-сценографа дано одновременно пространство внешнее: белый задник сцены – «замело станицу снегом – белым-бело», крыльцо, часть дома и двор, которые не указаны впрямую, но видятся в строчках:
Подымется, накинет буланый тулуп
И выносит горе своё
на уличный холод.
Поодаль от крыльца поленница, где спрятан у мужика такой необходимый в хозяйстве, но страшный топор. Рядом с домом на снегу черные кляксы «неприютливых да невесёлых» ворон:
Так они и осыпались у крыльца,
Сидят, раскорячившись, у хозяина просят:
«Вынеси нам обутки,
дай нам мясца, винца…
Оскудела сытая
в зобах у нас осень».
Потом поэт переходит внутрь дома, выстраивая не просто интерьер, а домашний космос, где всё живое просит помощи у хозяина. Несколькими деталями дана скудная обстановка и тягостная мизансцена, собранная у огня: дитя «не играет материнской серьгой», прячется пёс под лавку, боясь что выгонят на холод, а «хозяин башку стопудовую / Положил на ладонь – / Кудерь подрагивает, плечи плачут». Живое в доме спасается печью, огнём, который дан в образе своеобразной и живописной «жар-птицы»:
Ходит павлин-павлином
в печке огонь,
Собирает угли клювом горячим.
Выразительна эта антитеза внутреннего согретого пространства, сосредоточенного в доме, и внешнего стылого пространства, куда выходит хозяин, приняв решение, и где разворачивается трагедия крестьянского коня.
Центр стихотворения – гибель коня от руки хозяина и предшествующей ей пронзительный диалог, который Васильев строит из нескольких хриплых, протяжных, как стон, повторяющихся реплик, с потрясающими по силе отрывистыми ремарками. Реплики хозяин и конь выдавливают из себя, глядя глаза в глаза:
«Что ж это, голубчики, –
конь пропадает!
Что же это – конь пропадает. Родные!».
Растопырил руки хозяин, сутул.
А у коня глаза тёмные, ледяные.
Жалуется.
Голову повернул.
В самые брови хозяину
теплом дышит,
Тёплым ветром затрагивает волосы:
«Принеси на вилах сена с крыши».
Губы протянул:
«Дай мне овса».
«Да откуда ж?! Милый! Сердце мужичье!
Заместо стойла
сгрызи меня…».
Диалог на некоторое время прерывает видение, которое разворачивается перед внутренним взором и хозяина, и коня. Это слияние в общее сознание говорит о неразрывности мужика и коня в одном целом. То ли хозяин, то ли конь видят расцветающую с теплом и травою жизнь: как «Гриву свою рыжую / Уносил в зеленя!», как просыпается «пёстрая станица», как «О цветах, о звонких пегих жеребятах / Где-то далеко-о затосковала весна», как «Захлебнувшись / В голубой небесной воде, / Небо зачерпывал копытом», как «Пролетали свадебным/ Весёлым дождём / Бубенцы над лентами в гриве!..».
Видение обрывается, и – хозяину, вышедшему на двор, бросаются в глаза вороны, «неприветливые и непригожие». Читатель возвращается к обстановке, которая нагнетает трагическое напряжение. И авторская строчка, вырвавшаяся у поэта, как из самого сердца мужичьего: «Спелой бы соломки – жисти дороже!».
Идёт совершенно иной торг, чем у Шекспира: не «полцарства за коня», а жизнь человеческую – за соломку, за жизнь коня!
Продолжение трагического диалога сосредоточено в тесном пространстве «глаза в глаза», диалога в молчании, подготовка к трагическому исходу. Здесь, кажется, почти не нужны комментарии, здесь всё в тексте.
Голосят глаза коньи:
«Хозяин, ги-ибель,
Пропадаю, Алексеич!».
А хозяин его
по-цыгански на улку вывел
И по-ворованному
зашептал в глаза:
«Ничего…
Ничего, обойдется, рыжий.
Ишь, каки снега, дорога-то, а!».
Опускалась у хозяина ниже и ниже
И на морозе седела голова. (Какая точность и какой психологизм!)
«Ничего, обойдётся…
Сено-то близко…».
………………………
А топор нашаривал
в поленьях, чисто
Как середь ночи ищут крест.
И после слов о кресте (на месте ли?) – трагическая развязка, чтобы прервать напряжённейший диалог глазами и мысленное последнее целование:
Да по прекрасным глазам
по карим,
С размаху – тем топором…
И когда по целованной
белой звезде ударил,
Встал на колени конь
и не поднимался потом.
Вместо черных вороньих пятен – «Пошли по снегу розы крупные, мятые, / Напитался ими снег докрасна». Но трагедия коня – «мужичьего сердца» ещё не завершена, как не завершена была трагедия России. Смерть одного – это и смерть продолжения, поколения, рода. Об этих нерожденных потомках следующие строчки:
И где-то далеко заржали жеребята,
Обрадовалась, заулыбалась весна.
Финал – светлый, холодный, ледяной катарсис – светлое небесное пространство, отраженное в глазах хозяина, куда улетел звук бубенца как овеществленное последнее дыхание коня. И в завершающей строке поэт ставит не точку, а многоточие, соединяя крестьянскую трагедию с народным эпосом.
А хозяин с головою белой
Светлел глазами, светлел,
И небо над ним тоже светлело,
А бубенец зазвякал
да заледенел…
Это - настоящая работа мастера, спасибо! А.Побаченко
Умное, глубокое исследование! Достойное поэзии Павла Васильева.