Александр БАЛТИН. ПАМЯТНЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ДАТЫ АПРЕЛЯ

 

 Александр БАЛТИН

 ПАМЯТНЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ДАТЫ АПРЕЛЯ

 

КОНСТАНТИН АКСАКОВ. 250-летие

 

Знаменитая песня «Лизочек» – нежная, почти детская, счастливая, грустная, точно затуманенная своеобразной дымкой счастья…

 Константин Аксаков – старший сын Сергея Тимофеевича Аксакова – был одним из идеологов славянофильства и, утверждая, что русские «негосударственный народ», как мало кто другой продемонстрировал тонкое чувствование национальной особости: народ – не ищущий участия в управлении, общинный, сердобольный, сострадательный.

 За что, собственно, и платится.

 Ведь Аксаков утверждал, что революционная стихия чужда русскому духу, противоречит космосу русскости, а вот поди ж ты…

 Или и впрямь – таковому народу, который, принадлежа к нему, исследовали славянофилы, – была навязана не характерная ему модель поведения, что сказалось и в революционном разносе всего и вся?

 Аксаков противопоставлял государево, то бишь государственное, и земское, сиречь общественное – под последним подразумевая духовную, нравственную деятельность; государству отводя роль охранную и военную, полагая, что баланс государева и земного был нарушен неистовым Петром.

 Пострашнее Левиафана – государство: если судить по трудам Константина Аксакова.

 Другое дело стихи…

 О, тут вполне можно смешивать возвышенное и земное, используя лад басни, делая нелепые, казалось бы, сопоставления:

 Телом мал, велик он духом

 И точь-в-точь – Наполеон,

 Даже, если верить слухам,

 Не боится щуки он.

 Серый, пестрый он собою,

 Чешуя его проста,

 Весь вооружен он к бою

 Ото рта и до хвоста.

 Неужели это ёрш? Он – он именно таков: не замечали? Аксаков болел Русью, русским, он ощущал:

 Над всею русскою землею,

 Над миром и трудом полей

 Кружится тучею густою

 Толпа нестройная теней.

 Судьбы непостижимым ходом –

 Воздушным бледным сим теням

 Дано господство над народом,

 Простор их воле и мечтам.

 Осталось так – по себе знает любой современник: криво мыслящая, дурная и крикливая реклама; уродливый кособокий бизнес, который вообще-то – денег псевдоним; потребительская идеология, превращающая людей в существа – всё на себе изучили, кто способен ещё изучать.

 И ведь скорбные строки Аксакова до сих пор актуальны:

 Безмолвна Русь: ее замолкли города,

 В ней, в старину, вещавшие так сильно,

 И скрылась жизнь, кипевшая тогда

 Разнообразно и обильно.

 И не слыхать бывалых голосов!

 Но по земле великой безответно

 Несется звук командующих слов

 И множит скорби неисчетно.

 Честный, мудрый, даровитый, сострадательный Константин Аксаков во многом плотно и вещно воплотил собою, образом своим русское начало: в лучших его проявлениях; и значительность сделанного им не умалить никакими завихрениями времён.

 

ФЁДОР ПЛЕВАКО КАК ЛИТЕРАТОР. 180-летие

 

Он – во многом – воспринимается символом судебного ораторского искусства: равно человеком, явившим ту меру адвокатской правды, которая связана с помощью и честью…

 Юристы редко становятся широко известны: но имя Фёдора Плевако знакомо даже тем, кто не имеет никакого отношения к юриспруденции.

 …Большая часть биографов Плевако считает, что мать его была из киргизского племени; историк Василий Смолярчук в книге «Адвокат Плевако» называет её крепостной киргизкой; действительно в ярком облике юриста – таким, каким он известен по фото, – есть нечто восточное, придающее особый колорит его внешности: вероятно, тоже игравшей определённую роль во время выступлений.

 Отец же – надворный советник, но поскольку родители не состояли в законном браке, и Фёдор и брат его Дормидонт считались незаконнорожденными.

 В Москву семья перебирается в 1851 году, и братьев отдают в Коммерческое училище; Фёдор, учившийся хорошо, особенно выделяется по математике: блеск логики был присущ ему в дальнейшей юридической деятельности.

 Далее следует юридический факультет Московского императорского университета, кандидатство на судебной должности, вступление в сословие присяжных поверенных, что улучшает материальное положение Плевако: он приобретает дом.

 Адвокатская деятельность Фёдора Плевако разворачивается в Москве, которая бесконечным своеобразием своим накладывает отпечаток на его деятельность…

 И купеческий московский колорит, и звон бессчётных колоколов, и исторические дебри, скрывающие немало тайн, и религиозность подавляющего большинства московского населения так или иначе вспыхивают в пышных и ярких речах Плевако, изобилующих ссылками на Священное писание и цитатами из святых отцов…

 Природный дар красноречия был велик – опыт, наслаивающийся с годами, делал оный дар ещё изобильнее, краше.

 Его речи – художественны.

 В них присутствует образный строй.

 …В процессе над полковником Кострубо-Корицким, происходившем в рязанском окружном суде, противник Плевако присяжный поверенный Урусов не пожалел чёрных красок и взвинченной эмоциональности, дабы выставить подсудимого исчадьем ада; Плевако надлежало разрушить созданное впечатление, и он, психологически изощрённый, выбирает спокойный, сглаживающий тон, обоснованные возражения, стройный и строгий анализ улик.

 Он побеждает.

 Блестяще выступал Плевако в деле игуменьи Митрофании, обвинённой в подлогах и мошенничестве; здесь речь его кипит и бушует, полнится разоблачениями реальных пороков, а не мнимых преступлений, приписанных игуменье.

 Часто Плевако выступал защитником рабочих, обвинявшихся в сопротивлении властям; и голос его, богато интонированный, был, казалось, вещим.

 Он импровизировал в речах.

 Он, будучи религиозным, стремился примирить позицию Льва Толстого и официальную церковь.

 Щедрость души его была великолепна и, помноженная на великое ораторское дарование, она и сделала Плевако символом адвоката: адвоката-защитника, противостоящего всем каверзам и судеб, и времён.

 

ГЕОРГИЙ АДАМОВИЧ. 130-летие

 

 Изысканность была присуща стихам Адамовича, как сухая жёсткость его критическим статьям; но для поэта последние всегда вторичны…

 Нам Tristia – давно родное слово.

 Начну ж, как тот: я родился в Москве.

 Чуть брезжил день последнего, Второго,

 В апрельской предрассветной синеве.

 Видимость высокого качества, зримость, которой не возразишь, тонкость, прочерченная острым лезвием по древесине сути благородной породы…

 Ему были присущи ощущения высшего порядка: столь значительные, что от соприкосновения с ними захватывало дух:

 Без отдыха, дни и недели,

 Недели и дни без труда.

 На синее небо глядели,

 Влюблялись… и то не всегда.

 

 И только. Но брезжил над нами

 Какой-то божественный свет,

 Какое-то лёгкое пламя,

 Которому имени нет.

 Имени нет…

 Или оно столь сложно организовано, что трудно выговорить, но это ощущение, разлитое по стихам Адамовича, придавало им силу и своеобразный свет, который не отменяется с годами.

 Именно лёгкое пламя, играя, даёт стихи, и именно оно – определяет бытование человека-поэта.

 Болезнь, означенная в стихотворении, даётся через предметные ряды, и то, как показана она, отчётливо осуществляет форму стихотворения, наполняя его соответствующей сущностью:

 В столовой бьют часы. И пахнет камфорой,

 И к утру у висков еще яснее зелень.

 Как странно вспоминать, что прошлою весной

 Дымился свежий лес и вальдшнепы летели.

 

 Как глухо бьют часы. Пора нагреть вино

 И поднести к губам дрожащий край стакана.

 А разлучиться всем на свете суждено,

 И всем ведь кажется, что беспощадно рано.

 Часы и дни складываются в глобальную чашу содержания: оно ярко сверкает на солнце духа, и имя поэта остаётся, какие бы ни лютовали на свете времена.

 

МИХАИЛ ШАТРОВ. 90-летие

 

 Сколь советский мир был непредставим без Ленина, столь постсоветское информационное пространство постаралось изничтожить, низвергнуть, залить грязью его имя и дело…

 Всё, что угодно: кроме трезвого анализа и острого скальпеля беспристрастной мысли.

 Бесконечная художественная, равно и агитационно-слабая, никакая по выразительности лениниана вспыхивала огнями почти предельной яркости в пьесах Михаила Шатрова.

 «Именем революции», «Так победим», «Шестое июля» – пьесы выстраивали ретроспекцию революционных событий, пусть трактуя их под определённым, угодным тогда углом, героизируя и романтизируя, но пьесы же горели подлинным драматургическим темпераментом; в них мерцала сухая соль страсти, какую не подделать.

 Крупная ли фигура Ленин? – Двух мнений быть не может.

 Должны ли пьесы о событиях, центром (во многом) которых он был, звучать мощно, эпосом? – Конечно…

 Такой эпос и созидал Михаил Шатров, выписывая колосса советской эпохи соответственно деяниям его, так изменившим мир, что старые его формы – с неистовством потребления – казалось, не вернутся уже никогда.

 Они вернулись – чудовища этих форм с зубами алчности и крокодильими лапами эгоизма; они раздирают нас.

 Хороши ли пьесы Шатрова?

 Учитывая их сценичность, почти симфоническое звучание – да.

 Признавая сложнейшим узел, завязанный событиями семнадцатого года, и Лениным в частности, разумеется, они скорее правдоподобны, нежели правдивы.

 И, тем не менее, история – и не только советского театра – будет изучаться и по ним – ленинским пьесам Михаила Шатрова.

 

БЕЛЛА АХМАДУЛИНА. 85-летие

 

 Она и читала стихи легендарно: уходя в себя, священнодействуя…

 Она была современна, и вместе – откуда-то из иного времени: сразу из нескольких: серебряного века, тонко переплетённого литературной утончённостью, из пушкинских далей…

 Но современно пролетал «Мотороллер»:

 Завиден мне полет твоих колес,

 о мотороллер розового цвета!

 Слежу за ним, не унимая слез,

 что льют без повода в начале лета.

 И девочке, припавшей к седоку

 с ликующей и гибельной улыбкой,

 кажусь я приникающей к листку,

 согбенной и медлительной улиткой. 

 Ахмадулина любила корневые рифмы, изобретая порой великолепные: фонтан-фантаст, например…

 Она любила рифму вообще: вибрирующую, трепещущую в руке, как пойманная рыбка – только последнюю следует отпустить.

 …Жажда перемен, и вместе – мир, постоянно меняющийся, словно подтверждающий оную:

 – Мы расстаемся – и одновременно

 овладевает миром перемена,

 и страсть к измене так в нём велика,

 что берегами брезгает река,

 охладевают к небу облака,

 кивает правой левая рука

 и ей надменно говорит: – Пока!

 Взрослый человек вправе удивиться, где тот ребёнок, которым он был когда-то?

 Или юноша, так веривший в шаровую роскошь и справедливость мира…

 Словесной роскоши в поэзии Ахмадулиной много: она щедра на ассоциации, таинственность, тайные мелодии:

 И я познаю мудрость и печаль,

 свой тайный смысл доверят мне предметы.

 Природа, прислонясь к моим плечам,

 объявит свои детские секреты.

 И вот тогда – из слез, из темноты,

 из бедного невежества былого

 друзей моих прекрасные черты

 появятся и растворятся снова.

 Мудрость непременно перевивает печаль, и то, что тайные смыслы предметов желанны, говорит об изветвливом, философском уме поэта, стремящегося к потаённым краскам бытия…

 Но – появятся и растворятся, доказуя отсутствие вечного, и – подтверждая его: ведь неизвестно, в какой именно субстанции «растворятся снова»…

 Может быть, в пресловутой вечности?

 …А вот – пиршественная роскошь слов: с отказом от сочинительства, с осознанием своего места (сколь ни будь знаменит – всё условно), и – с литаниями стихов:

 Беспорядок грозы в небесах!

 Не писать! Даровать ей свободу –

 невоспетою быть, нависать

 над землей, принимающей воду!

 Разве я ее вождь и судья,

 чтоб хвалить ее: радость! услада! –

 не по чину поставив себя

 во главе потрясенного сада?

 Серо-стальным и чёрным переливает фиолетовая гроза, распускаясь во всё небо, и щедрость ливня, сине-прозрачного, беловато насыщенного, изливается словесною массою со страницы.

 Всё закипает.

 Всё успокаивается.

 Но Ахмадулина никогда не остывала: её стих пенился и играл, курчавился и взрывался, гудел и пел, был разнообразен, воздушен, ажурен, и влёк к ней – и влёк многих и многих…

 

АЛЕКСЕЙ РЕШЕТОВ. 85-летие

 

 Особое ощущение Родины, столь присущее русским: с нежностью и волокнами трепета в сердце, с замиранием при виде мокрого, обрызганного дождём куста у Оки, с ощущением – когда-то, в невероятном грядущем – особой миссии России, всплывающего, наконец, духовного Китежа – так плотно и легко легло в четверостишие Алексея Решетова, что дух захватывает:

 Зеница ока, Родина моя,

 Что без тебя на белом свете я?

 Без белых рощ, без пушкинской строки;

 Я не жилец, я сгину от тоски.

 Чувство – часть мироощущения – сокровеннее сокровенного: а вот предъявлено миру, и играет оно: всерьёз играет, переливаясь столькими красками…

 Алексей Решетов писал в основном краткие, компактно сделанные, очень точные стихи, вбиравшие в себя столько русской тайны, своеобразной прелести природы, оттенков человеческого бытования, что свод созданного им словно увеличивается от проходящего времени, наливаясь новыми светом и силой.

 Снится сон слепому человеку,

 Будто тихо шепчутся леса

 И срывает, нагибая ветку,

 Он большие, спелые глаза.

 Будто он вставляет их в глазницы

 И бросает черные очки,

 И глядят с восторгом сквозь ресницы

 Круглые, как косточки, зрачки.

 Точные, сильные слова, организующие трагедию, представленную в красно-чёрном цвете: сквозь которую просвечивают белые огни озарения; великолепно поющее стихотворение, полное состраданием – этой волновой силой словесности русской.

 Возникают картины военного детства: они лепятся из крутого теста, смешанного с пеплом и золой, они достаются из ячеек памяти, чей опыт бесценен, как духовный мёд, и они – тоже поют: сильно и щедро:

 Я из черного теста, из пепла войны,

 И стихи мои, как погорельцы, грустны.

 Лишь закрою глаза, и опять я – малец,

 В неокрепшее темечко метит свинец.

 И несет почтальон на потертом ремне

 Безотцовщину черную брату и мне.

 Песенное начало густо наполняло краткие – и такие огромные – стихи поэта: казалось они несутся над землёй волшебными жар-птицами, и для эстетического счастья достаточно было оброненного ими пера…

 Свод поэзии, возведённый Решетовым, или сад, разбитый им, – они переливаются волшебными цветами звуков и смыслов, требуя высоких душ, призывая любую душу – к прекрасному росту, необходимому для жизни гораздо в большей мере, нежели банальное накопление средств, захватившее человечество.