Владимир ПРОНСКИЙ 
Владимир ПРОНСКИЙ
МАМИНЫ РУКИ
Рассказ
В последние дни подморозило, дорогу, надо думать, трактора накатали от большака, и я за полчаса собрался к маме: покидав вещи и пишущую машинку в багажник, рванул в Рязань, как было задумано. Ехал с радостью от изданной первой книги, спешил обрадовать маму, оставшуюся недавно вдовой… Не везло ей с мужьями: первый погиб на Великой Отечественной, второй, мой отец, умер рано, а три месяца назад мы похоронили и отчима… Поэтому старался, располагая свободным временем, не забывать маму, частенько навещать её, коли другим её детям некогда навестить.
И вот я вновь в своём деревенском доме, и даже успел отоспаться… Но прежде повалялся в постели – захотелось после славных дел последних месяцев, связанных с изданием книги, расслабиться и побаловать себя ленью, зная, что предстоит разделка туши поросёнка, забитого накануне мужиками. После лёгкого завтрака наточил топор, затащил тушу на кухню и, подложив доску, начал рубить с ног и головы. Потом отхватил зашеину, рассёк бесчувственного Борьку по хребту, и каждую половину на три окорока. Вырезал из них кости; подстелив клеёнку, уложил окорока на полу, а мама натёрла сало, называемое у нас ветчиной, крупной солью, потому что вместе с салом принято засаливать и слой мяса. Один окорок осыпала чесноком – на любителя. Всё. Был Борька – и нет его. На обед я накрутил мяса для котлет, и, пока они жарились на плите, мама достала из печи два чугунка: один с грибным супом, другой с тушёной на свинине солянкой.
– Ну вот: мясо с мясом будем есть! – сказал я за столом, когда мама подвигала ко мне то одно угощение, то другое.
Наблюдая за её руками, не мог не заметить, какие они натруженные, с бугристыми суставами. Уж сколько они переделали за долгую жизнь разных, порою грязных работ, отчего пальцы были в заусенцах, ногти неровные, и пришедшая мысль как уколола: «Ведь ничего не стоит распарить её руки в тёплой воде, аккуратно постричь их и просто прикоснуться, передать своё тепло!».
От такой мысли у меня и на сердце потеплело, почему-то вспомнились прежние времена. Ведь маму в Княжой всегда считали культурной, да и было отчего: жена главного инженера завода! Какая жительница могла похвалиться таким положением? Вот только мама никогда не хвасталась, никогда скромность не покидала её, а более даже стеснительность. Почему-то особенно запомнилось, как она вела себя в гостях за общим столом. Уж, бывало, вся искраснеется, не зная, как взять вилку. Самый для неё лучший вариант – вообще ни к чему не прикасаться. Положит перед собой пирожок и весь вечер глядит на него, стесняясь поднять глаза. Папа уж и не обращал на это внимание, а если обратит – вообще беда. Могла подняться и уйти.
Напомнил ей об этом и сказал, что у культурного человека руки должны быть ухоженными, а она сразу отмахнулась:
– Какие есть. Я с малых лет в работе. Ты-то тоже дурака не валял, особенно когда отца не стало.
И я вспомнил, как в то лето впервые заработал денег, обозначая тяжёлой геодезической рейкой точки на плане, по которому на дальней окраине Пронска наметили строить новую ферму. Маркшейдер, с кем я работал, оценил мои дневные старания в пять рублей. Принёс их маме, получив в совхозной кассе, а она прослезилась, когда я напомнил об этом.
– Молодец! С тринадцати лет начал деньги зарабатывать. Я-то только в сорок узнала, что это такое – получить казённые денежки.
– Ты же всю жизнь в трудах, а начала лет с восьми нянькой в Пронске! – напомнил ей.
– Это так. Только деньги за меня получала матушка, а потом я полжизни в колхозе работала, пока руку не сломала, да только там с нами расплачивались не золотыми червонцами, а натурпродуктом – сеном, зерном, сахаром с кооперации. Лишь в сорок лет получила первую получку деньгами. Под Москвой это было, куда мы переехали из Литвы. Устроил меня твой отец на водокачку дежурной. Работа простая: лампочка на башне водокачки загорелась – иду включать мотор. Через двадцать минут она погаснет – мотор выключаю и возвращаюсь в барак.
– А что – чистая работа, и не переломишься!
– Это верно. Только по работе и платили. Помню, в первую получку за неполный месяц отхватила 167 рублей тогдашними деньгами и две облигации займа по десять рубликов навязали, а всё равно радость невозможная. Растерялась, не зная, что дальше делать. Вышла из конторы, а на улице увидела Дмитрия Ивановича и разревелась от счастья. Он удивился и долго смеялся, узнав причину, даже подковырнул: «Надо первую получку обмыть!».
– Обмыли?
– «Обмыли»… Накупили конфет, пряников – всей семьёй устроили чаепитие.
Всё это я ясно представил, глядя на мамины руки. Поэтому после обеда молча нагрел небольшой тазик воды, позвал её из спальни, усадил напротив себя. Она сперва не поняла, что́ я затеял, но когда опустил её руки в воду, отдёрнула их:
– Зачем?
– Мам, пора ими заняться. Давай-ка подстригу коготки, заусенцы почикаю.
– Нет-нет! – запротестовала она. – Я не барыня какая, чтобы возиться со мной. Лучше в баню отвези.
– И в баню отвезу… Ну, и чего ты противишься-то?! Ведь всю жизнь за нами горшки таскала, давно пришла пора и детям о тебе позаботиться!
Она смотрела испуганными и удивлёнными глазами, словно не могла поверить в сказанное. Мои простые слова показались ей, видимо, настолько необычными, что она вдруг затряслась от всхлипываний. Она не рыдала в голос, а, скукожившись, склонила голову, словно стеснялась на меня взглянуть, и торопливо смахивала мокрыми руками со щёк слёзы. Говорить в этот момент я ничего не мог, да и не нужны были сейчас слова. Ведь напомни ей, что она перенесла в войну, какие тяготы и лишения испытала, растя детей, она ответит словно о нестоящем: «Не я одна, все так!». Поэтому просто подсел к ней и обнял за плечи. Так и сидели, пока она перестала вздрагивать, а я попытался окончательно успокоить её:
– Мам, всё хорошо, всё нормально же…
Пока её руки отмокали в тёплой воде, я успел поточить ножницы и начал палец за пальцем аккуратно подстригать маме ногти, остерегаясь резануть «с мясом», потом подвернувшейся щёточкой прошёлся по ним. Пальцы не очень-то слушались, а на левой, сломанной и плохо сросшейся руке, пришлось приспосабливаться, добираясь до того или иного ноготка. Полегоньку-помаленьку все подстриг, вот только пилочки не имелось, и ободки остались, но всё равно стали почти незаметными без заусенцев. Ополоснув, я промокнул руки полотенцем, смазал своим кремом после бритья, и они стали мягкими, душистыми. Я держал их перед собой и любовался ими, радовался удавшейся задумке.
– Ну всё, сынок, хватит! Мне надо картошку на вечер чистить… – застеснялась она.
– Не позволю! Хотя бы полдня ничего не делай! Ну, пожалуйста, мам! – вполне серьёзно попросил я. – Вот с завтрашнего дня занимайся, чем хочешь, а сегодня ты барыня!
Уж не знаю, что мама подумала, но молча вздохнула, улыбнулась:
– Тогда сам чисть, если напросился. Голодными нам, что ли, сидеть?
– И почищу, и птицу накормлю, и овец!
И действительно не позволил маме ничего делать: ни до ужина, ни после, даже сам помыл посуду. И вдруг стал замечать, что она будто бы привыкла к праздности. Ходила из кухни в комнату, заглядывала в спальню, где гремела дверкой шкафа, перебирала вещи в сундуке, и постоянно поглядывала на свои руки, а потом и вовсе, надев новую зелёную кофту, уставилась в зеркало. Она заметила, что я улыбнулся, пошутила:
– Губы, что ли, накрасить?
– А что, мам, попробуй!
– Рада бы, да нечем. Да и ни к чему, а то привыкну лентяйничать, тогда заголосишь с голоду.
Мы весь вечер шутливо переговаривались, а потом мама по привычке приняла клофелин от давления, а я стал дочитывать книгу. Свою, первую, недавно изданную.
…Давно это всё было, очень давно, но руки мамы и по сей день перед глазами, а на сердце хранится их тепло.