Пётр ТКАЧЕНКО. МОЙ БРАТ ЕЩЁ НЕ ПОХОРОНЕН… Несостоявшиеся памятники войны

 

Пётр ТКАЧЕНКО

МОЙ БРАТ ЕЩЁ НЕ ПОХОРОНЕН…

Несостоявшиеся памятники войны

 

Справедливо говорят, что войны заканчиваются только тогда, когда похоронен последний погибший солдат. В этом смысле Великая Отечественная война ещё не закончилась, ещё не завершилась. Ведь бои нередко шли такие напряжённые и трудные, с такими большими потерями и в таких непроходимых местах, что похоронить всех  достойно, по-человечески, насколько это позволяла боевая обстановка, не всегда представлялось возможным.

Где-то в шестидесятых годах миновавшего века было предпринято перезахоронение павших воинов и перенесение их праха в братскую могилу в центр станицы с установлением на ней памятника. Но в данном случае речь шла о могилах известных. Я помню, как мы, мальчишки, возбужденные происходящим, наблюдали за тем, как на кладбище раскапывали общую могилу и кости складывали в большие красные ящики, гробы. А сколько воинов осталось покоиться там, где их застала смерть, где их настигла вражеская пуля или осколок, присыпанные землёй в окопах и блиндажах.

В послевоенное время возникло целое патриотическое движение поисковиков, когда неравнодушные, в основном молодые люди, увлечённые военной историей, предпринимали поиск останков павших воинов и их торжественное перезахоронение. Продолжается это движение до сих пор, когда уже, по сути, ушло из жизни поколение прямых участников войны.

Но одна затерявшаяся могила погибшего солдата не даёт мне покоя до сих пор. Это – могила  моего двоюродного брата – Льва Евтушенко, ещё совсем юного, только призванного, может быть, и погибшего в своём первом бою.

На хуторе Крупской, называемом когда-то Приволье, или Гарькушин Кут, в послевоенные годы, в пору моего детства, жила моя родная тётка, старшая сестра отца Ивана Ефимовича – Милания Ефимовна Евтушенко, в девичестве Ткаченко. Я хорошо её помню, так как она приходила со своего хутора, за пять километров, к нам в станицу. Тогда она казалась мне старухой, хотя ей не было ещё и пятидесяти. В каких-то старомодных кофтах и длинных юбках, она была словно из некой иной жизни, казалась мне загадочной и таинственной. И я побаивался её. Чёрные, непомерно густые брови были сдвинуты в каком-то вечном недовольстве. Отличалась она и крутым характером, прямотой и безоглядностью суждений. Да и были причины ей быть недовольной на судьбу: «Чулувика узялы, и вин нэ вэрнувся». То есть, мужа арестовали в тридцатые годы, и он где-то бесследно пропал. Сына – убылэ. Была у неё ещё и дочка, но сына-то Лёву убылэ…

В боях за станицу Красноармейскую (Полтавскую) мой двоюродный брат Лёва Евтушенко был ранен. Как рассказывала его мать – в живот. Ещё совсем неопытный солдат, видимо, растерялся, не сообразил сразу, что нужно делать в таких случаях. В суматохе и неразберихе боя не обратился к санитарам. Скорее, их рядом не оказалось. Не случись это вблизи родного дома, всё было бы иначе. А он, раненый, как говорила тётка, приполз на хутор, домой.

Она стала лечить его, как могла. Но рана оказалась серьёзной, и вскоре Лёва умер. Мать похоронила его на своём огороде под яблоней.

Пока она жила на хуторе, содержала могилку сына с крестом. Но где-то в шестидесятые годы она переехала на жительство «до дитэй», к дочери и зятю в станицу Полтавскую, тогда ещё Красноармейскую. Жили они у вокзала, по ту сторону железнодорожных путей, у элеватора, как помнится, на улице Привокзальной.

Видимо, она бывала и потом на хуторе Крупской, на своём бывшем подворье, у могилы сына. Не могла не бывать. Но почему не предприняла его перезахоронения на кладбище, неведомо. Может быть, в скудной, в постоянных трудах и хлопотах послевоенной жизни ей думалось, что когда-то придёт для этого время. А потом, по старости, не хватило для этого сил. Так Лёва и остался на огороде, у своей хаты, у родного дома на все времена. Остался похороненным не так, как подобает быть упокоенному солдату – со всеми вместе на кладбище или в братской могиле.

А может быть, по причине постоянных трагедий и беззаконий, выпадающих на долю каждого поколения, во многих из нас охладевает любовь. И мы начинаем утрачивать то драгоценное чувство родства, без которого не бывает ни семьи, ни народа…

Как-то мне сообщали станичники в Москву, что приехали какие-то немцы из Германии и в нашем станичном парке, там, где теперь находится памятник Ленину, что-то копали – «шось копалы». Как выяснилось, копали не «шось». И приехали не туристы полюбоваться достопримечательностями Кубани и России, а потомки тех, кто приходил сюда убивать наших дедов и отцов, разорять нашу жизнь. Приезжали выкапывать кости своих предков, чтобы увезти их в Германию. И подумалось о том, как же аккуратно указывались на военных картах захватчиками места захоронения своих солдат, что потомки их и почти восемьдесят лет спустя после начала войны точно знали, куда следует ехать и где копать. При этом, похоже, трудные вопросы совести и исторической неправоты их совсем не мучили.

И главное, – казалось бы, зачем предпринимать такие хлопотные акции, когда погибшим, вне зависимости от того, кем они были, уже всё – равно и не больно? Но приехавшие немцы, как видно, крепко были уверены в том, что каждый народ состоит не только из людей ныне живущих, но составляется и из тех, кто жил когда-то, до них, и кто будет жить потом. Выбей какое-то поколение из общего течения истории, как кирпич из фундамента дома, и разрушится весь дом, словно он построен на песке…

И как рассказывали мне станичники, никто не поинтересовался, не подошёл к ним, скажем, с учителем немецкого языка в качестве переводчика, и не спросил о том, что они здесь, в парке, копают? И кто им дал на это дозволение и разрешение? И на каком основании? Ну хотя бы ради нормального человеческого любопытства. Ведь не рядовое событие происходило, но исключительное. И в этом была уже не наша российская всесветная терпимость, но равнодушие ко всему, неизбежно заканчивающееся трагически и печально для каждого из нас и для народа в целом.

А в ста метрах от того места, где копали памятливые немцы, теперь находится музей Боевой славы с торжественной надписью: «Никто не забыт и ничто не забыто». Музей, кстати, удачно оформлен под часовню, где под сенью креста красуется звезда Ордена Отечественной войны. И такое соседство, по сути, воплощало и выражало философскую основу времени: наши звёзды и наши кресты…

На этом месте до весны 1943 года извечно и изначально находился храм Иоанна Воина, святого покровителя станицы. Многие ли станичники об этом знают и обращаются ли к нему с молитвой? И есть ли у кого в доме икона святого Иоанна Воина, их покровителя?

Храм этот разобрали отнюдь не по атеистическим соображениям, а потому, что надо было возводить переправы через реку Протоку для преследования отступающих захватчиков. Дерево же в нашем степном краю, да ещё в условиях войны, было редкостью. Вот и пришлось разбирать деревянные храмы. Так храм святого Иоанна Воина выполнил до конца своё предназначение воина.

Во время же оккупации в этом храме содержались наши пленные солдаты и офицеры. Моя мама Пелагея Михайловна рассказывала, как они с подругами, девчонками, подходили к храму, отгоняемые охраной, и пытались бросить измождённым пленным солдатам хлеб.

Как говорит молва, этих пленных этапировали потом в станицу Красноармейскую. И не доходя до станицы, у развилки дорог, где теперь указатель на станицу Староджерелиевскую, их всех расстреляли…

Как ни пытался я заинтересовать местных краеведов пуститься на поиски обстоятельств этой трагедии и имён несчастных, таких краеведов так и не нашлось…

Да что там, если и брат мой ещё не похоронен как подобает. И я не могу даже его представить, так как фотографии его не сохранилось.  Есть только эта фотография матери его Милании Ефимовны, в кругу многочисленных внуков и правнуков.

Сколько раз невестилась, зацветая и отцветая, пока совсем не засохла та яблоня, под которой он, солдат Великой войны, мой двоюродный брат Лев Евтушенко нашёл своё последнее пристанище! Сколько раз здесь буйствовали травы, пока совсем не сравняли с землёй его могилу. И где то подворье, где тот огород, где он родился и вырос, теперь указать, пожалуй, уже некому. Мы только и знаем о нём то, что остался он навсегда, на вечные времена дома.