Светлана ЛЕОНТЬЕВА. И В ЧАС, КОГДА ВНУТРИ ТЕБЯ ПОЖАРИЩЕ… Поэзия

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

И В ЧАС, КОГДА ВНУТРИ ТЕБЯ ПОЖАРИЩЕ…

 

* * *

…И всё равно прорвёмся! Нам ронять

на травы капли крови не впервые!

Я так люблю – как пуля сквозь меня

от снайпера, разящая, навылет…

Люблю в последний раз я! Не нова

любовь поэтова. Мне в горести виднее!

Я всё равно с народом, как трава,

как перегруженная вирусом Москва,

за русскую сражаемся идею.

А между смертью и рожденьем столько лет,

что можно выстроить кафе и мавзолеи,

дома, дворцы, дороги, галереи.

Я так люблю весь огненный мой свет!

Что эти апокалипсные дни,

что эти апокалипсные ночи –

Как будто бы предвестники. Кусочек,

что может быть жесточе, одиноче,

коль не опомнимся!

Люблю тебя! Качни

обратно маятник, ножи вынь, пули, оси.

Гляди, как нас косой безумно косит,

младенцев, стариков, невинных их!

Что хочешь, чип мне в лоб иль карту гостя,

хоть в позвоночник, мускулы и кости,

но лишь ни этих улочек пустых!

За что, за что удар нам всем под дых?

Исподтишка? Как вырыдать нам крик,

как выветрить, как высушить, как выгрызть?

Нам – вровень с веком, нам с народом встык.

Я так люблю, что мне не страшен вызов

на родину дерзнувших палачей.

Идите лесом! Полем! Барбарисом!

Нам столько в гены вспрыснуто ночей,

Иисусовых гвоздей, свечей, очей

и хлеб блокадный! Брестом – быть привычно!

И очищать от скверны мир токсичный,

объевшийся-опившийся, черничный,

под бубны, пляски, вопли, улю-лю.

Любовь спасает. Я тебя люблю!

 

* * *

Не сойти бы в ад, сестра моя, не сойти бы в ад!

В то время, когда живоносное тело Владыче кладут во гроб.

Подпирают большой каменицей сей мрак и хлад.

Но слова воспаряют: и слово усластило рот!

Вот держу твою руку, она, как листок, тонка.

Вот держу твою руку, и худенькая рука

мне становится крепче опоры, гранита, земли.

Не сойти бы во ад. Ибо пятница. И все сошли.

Афанасий Святитель напишет, да так, что в пол,

на колени пред словом Сошедший во ад сошёл:

непорочное тело во гробе, душа и дух,

благовонное тело Господне пропето вслух,

бесконечное тело Господне не мнит разлук,

ибо музыка – тело, легчайшее, словно пух.

Ты пропела ему колыбельную ради Христа,

где защитник Христос Иисус твоего живота.

По ступенечкам вниз, по шершавым холодным во ад,

чтоб явиться спасительным словом, сияющим над

бестелесием душ, находившихся там, в аду:

«Мы видали се тело во гробе, во снеге, во льду…».

Афанасий Синайский напишет – сгорела душа,

отделилась от тела, ушла, как навеки ушла,

что свеча обожжённая и воссияла вдруг там:

обнаженное тело,
                          что в лампе горящий вольфрам.

Ты же помнишь, сестра, освещенье в домах, что свеча:

эти лампы зовутся у нас лампами Ильича.

 

Епифаний, что Кипрский, сказал-воссиял и пропел,

что так души людские отходят вольфрамно от тел.

Воспоём самой светлой седмице тропарь:

«С нами Бог,
                      с нами счастье,
                                           отечества Божий алтарь!».

 

Как Иона был в чреве кита Он три ночи, три дня,

так и Сын Человечий был в звёздной пробирке огня.

И Спаситель сказал: Совершилось!

                                 И тьма в тьму сошла.

И нагрянули пушки. Огонь. И война. И зола.

 

Я держу твою руку. Тугую ладошку твою,

то ли листик кленовый, то ль цветик дубовый с пятью,

словно смайлик ли, зверик – пять пальцев. И не отпущу.

Плащаница синеет, а после окрасится в мшу.

Сколько шариков детских, воздушных, предмайских на ней:

плат льняной,
                          плат шелковый,
                                                        плат синих теней,

по три нити по верху, по низу – такое тканье.

– Осторожно по лестнице! Вниз по ступенькам, бабьё!

Будем штопать и шить, вышивать и вязать всем платки,

ибо смертье-бессмертье – сцепили свои кулаки.

«Пробирались друг к другу…» – ты пишешь, колючки туги,

Пробирались друг к другу, ни света не видя, ни зги.

Да по этим ступеням! Ещё бы немного и – ад,

где убийцы, блудницы, воришки, где вещий распят,

кровожадные звери клыками рвут бренную плоть

и куски отрывают мясные ломоть да щепоть.

Нет дыховныя смерти!
                                       И мрак разгоняется в свет.

…Поднимаемся выше над сводом неверящих лет!

 

* * *

Гляжу на страждущий, добрый мой, на русский народ,

прошедший свои испытания в девяностые!

Как из-под обломков взошедший, взрастающий словно из-под

нежных трав изошёл, словно выстрадал крест свой межзвёздный.

Христосе Воскресе – широк белоствольный собор!

Христосе Воскресе во церкови матушки-Ольги.

И звон колокольный, и храма обход во простор,

так бережно люди друг другу свет свеч возжигают у Волги.

Так чинно идут. Неторопко. Воистину – Бог воскрешён!

Христосе Воскресе.
                                    Христосе Воскресе! До слёз он,

до спазм он Воскресе, до радостей на миллион.

О, мой несгибаемый, добрый, сорадостный мой и бездонный!

Иконно!
                 Хребетно!
                                    Повздошно! И – птицы в глазах.

Листаю я птиц. В них вникаю, внимаю и внемлю.

Младенцев здесь крестят в сияющих медных тазах.

И старцев вот здесь отпевают пред тем, чтоб класть в землю.

Хочу правду знать о победе добра по-над злом,

над криком, надменностью, глупостью, ложью и срамом.

За правду костьми лечь! За правду с большой буквы «О»,

за эту молитву, летевшую птицей по храму.

А далее купол! А там-то, а там страшный суд

на фреске, вдоль фрески. Прости меня, о, милосердный!

И всех неразумных возьми вразуми, всех, кто тут,

и тех, кто не тут. И богатство дай бедным.

Страдательный, русский, огромный, прекрасный народ,

листай его! Словно бы птиц, что листает твой ветер!

Вникай и внимай, и познай, как любовь познаёт

до донышка, плоти, до самых начальных столетий.

Мы – зёрна.
                     Мы – семя,
                                        мы – ядра, росточки твои.

А Пасха духовная наша – купель для врастанья.

Как свет, что над мраком. Как жизнь, что над смертью парит.

И как очищение, как искупление, как покаянье.

Любой проживает её.
                                    И внимает любой.

Светлейшую Пасху, как будто исконную родину.

Разбойник и вор, и не верящий грешник лихой,

и праведник каждый, святой да юродивый.

Любовь абсолютная – Пасха! Она чистота и живот.

И большего нету у Бога – как наш верный праздник.

Он вечно живёт, и предвечно, навечно – народ!

Родной, русский, разный!

Солдат русский нынче несёт на Голгофу свой крест.

Одною рукой он от нечисти землю счищает,

другою рукою спасает, несёт миру весть

ту, что есмь благая!

 

* * *

Возьму и позвоню своему бывшему,

что ему такого скажу, что скажу?

Наболтаю самого умного, самого лишнего,

бывшему заиньке, котику, малышу.

А ты знаешь, бывший-пребывший мой, забываемый,

вырываемый вместе с кожей, вытаскиваемый иглой,

у меня теперь новый малыш, котик, заинька,

нежный, сиреневый, золотой!

Как? Откуда? Где? С какого марса? С какого льняного космоса?

Так, случайно встретились. Здравствуй. Доброго дня.

Обнялись (люблю затылки стриженные под глобусы).

Чмокнул в щёку: «Привет, родня!».

У него крутой, чёрный, длинный, бандитский «Мерс»

(работал в НИИ. Уволился. Теперь охранник).

Это было из песни: «Каждый воскрес!»,

это было из песни: «Пролился небесной манной!».

И он, действительно, словно с небес – глаза бирюзовые.

Говорит, что всю жизнь обо мне мечтал он с девятого класса.

Так приходят вдруг чувства новые,

он глядел синеглазо и клялся.

Дальше, дальше мы в лес: и вдруг белочка,

юркая, сероглазая вдоль дороги и далее вниз.

Я не знаю, откуда оно: затмение чёрно-белое,

мой малыш, заинька, котик и мой каприз!

Но я точно знаю, что это он, он, он!

На секунду прерывая дыхание, стал мне близким, чудовищно близким.

Эй, бывший, не стану звонить. Выключу телефон.

И забаню тебя и меня на все жизни.

 

* * *

Не вздумайте рвать волосы, рыдать.

Она спасает чревом: чревом крови.

Как нерождённого младенца, ибо – мать,

подкладывайте тряпки, бинт лиловый.

 

Сама погибну, но дитя спасу.

Сама умру, но жизнь в дитя волью я!

Моя Украйна – эмбрион мой, всуе

не повторяю имя твоё, суть.

 

Мне всё равно, кто враг, но лишь – живи!

Мне всё равно, кто друг, но лишь – дыши ты!

Смешалась кровь твоя во мне – пролита,

багряной, красной, рыжей, перевитой –

я, ты, мы все в младенческой крови!

 

Плевать на Макаревича, Собчак,

на всех сбежавших, выпрыгнувших в окна.

Во мне ты билась. Резалась о стёкла

во чреве млечном, розовом и тёплом.

Родись! Родись! Вот мой живот набряк.

Вот колыбель. Купель. Вот герб и флаг.

 

Вот – Бог, порог, шахтёр, Донбасс, горняк.

Твоих врагов летит, летит косяк.

Я перечислю – первый враг сама ты.

А враг второй – внутри тебя охваты.

И третий враг, скотинство, слёз делёж.

И лезут англичане – в пах им нож.

Хотят раздеть нас до штанов, рубах,

до ног босых в мороз,
                                     до сабель, плах

и царствовать! Европою трясти

в своих карманах. Матушка, прости!

Прости, дитя, отец, старуха, дед.

Иду к тебе. Хочу к тебе. К тебе.

Гляди: на ране рана, шов на шве.

О, как же пахнет василёк в траве!

О, как же кружит голову в бинтах…

 

Родись, родись! Хочу обнять, прижать!

И грудь достать! Там молоко в груди,

напополам что с кровью…
                                              Припади!

 

* * *

Мы, дети войны, за мир! Солнечный, яблочный и вселенский!

Мы – дети войны, мы – старухи войны, мы – убитые вами младенцы!

Мир, мир, мир, ты, стрелявший в меня, хоть упейся.

Я упала в траву под сиреневый вальс, как под Венский.

 

Мы – дети войны за мир! За широкий, что Масленица, за исконный.

И не надо Освенцим, Хатынь не хотим!

Погляди: с перебитою веной иконы!

Хлещет кровь… хлещет кровь человечьей любви:

я не знаю, как алую остановить! Ибо хлещет она из Мадонны.

 

Всякий русский, татарин, чеченец, мордвин,

всякий в городе кто, кто в селе – все в крови,

ибо хлещет она в нас бездонно.

 

Прижимаясь теснее плечами к плечу,

промыкаюсь телам как будто друг в друга.

– Помогли ли, сынок, тебе ляхи? – кричу. –

Или панночка, или подруга?

 

С перебитыми венами космос вопит.

Он вопит безъязыко, без голоса, тихо.

Забирай мой Соцгород, бери Кузнечиху,

у тебя вся в руинах земля, вся горит.

 

А в домах – в их топлёное, как молоко, в детских тряпках

град и фосфор, ракета и страшный безжизненный морок и чад.

Если встать на защиту, враги завопят, что сатрапка,

если просто молчать – не могу. Я могу лишь кричать!

 

Зри и рцы! Рассыпаются наши тела на осколки!

Вот рука вдалеке, вот нога на асфальте, плечо

там в Донецке на площади, бантики, косы, заколки –

две в Москве, одна в Киеве. Я – лишь теперь кулачок,

что умеет сжиматься, показывать кукиш: ну, чё?

 

И выходит такой пацифист – це Европа и нато,

да журнал «Новый свет», Дима Бобышев – снулый поэт.

Эй, корабль! И суёт палец в небо сугубо порхато.

Эй, москаль!
                          Мой кулак гневно сжался в ответ.

 

Я бесплатно за мир. Я кистями за мир. Лбом и шеей.

За страну. Что в войне. Две войны и все обе мои.

Восемь лет укрепляли нацисты бетоном траншеи.

и накачаны, как анашой, все свои – не свои.

 

«Я, убивший тебя под Моздоком» – сижу я, клонясь над Светловым,

и зачем только этих слепых повели на майдан?

Карту видишь? Она красным светом смыкает подкову.

Мы срастаемся! Видишь? Из тел, из земель, из семян.

 

* * *

Есть люди-глыбы, люди-море, люди-матрицы,

есть люди, кто по-братски, по-отечески.

Они всегда опора, очень значимы.

Был человек – учил как стать, как быть нам вечными…

 

Учил тому, что не учи – зачем? – учёного.

Учил тому, чтоб звать зимою чувство летнее.

Но я к нему ходила в час, который чёрный мой,

но я к нему ходила в час, который светлый мой.

 

И называл себя ВМТ, то есть Терехов.

Переживал. Читал посты, что фээсбучные.

Все от него чего-то важного хотели бы

по крохам, по крупинкам и по лучикам.

 

А это было время – самолучшее,

тягучее, журчащее, кипучее.

 

(«Цой жив» – я помню надписи на кладбище,

жив, жив, есть на стене его хиппующей.)

И в светлый час поэты все товарищи,

И в час, когда внутри тебя пожарище,

и в час, когда ты весь в температурище.

 

Спасите нас.
                       Спасите нас.
                                               Спасите же!

(Была бы осьминогом, восемь щупалец,

я всеми обнимала бы, что Китежем

и что Царь-Градом, Питером ли, куполом!)

 

Такая, право, нежность, просто детская.

Такая, право, вера, точно кукла я.

…Мы все когда-то станем эсемэсками,

и просто строчками,
                                      и просто углями.

Я закатилась бы под плинтус пуговкой,

и в землю луковкой, и в книгу буковкой.

И пусть земля моя тогда баюкает

с такою сладостной и нежной мукою.