ПАМЯТЬ / Александр БАЛТИН. ТВЁРДАЯ ПРАВДА ТВАРДОВСКОГО. От «Тёркина» до цикла «Памяти матери»
Александр БАЛТИН

Александр БАЛТИН. ТВЁРДАЯ ПРАВДА ТВАРДОВСКОГО. От «Тёркина» до цикла «Памяти матери»

 

 Александр БАЛТИН

 ТВЁРДАЯ ПРАВДА ТВАРДОВСКОГО

 От «Тёркина» до цикла «Памяти матери»

 

Тёркин, идущий сквозь века, с непременной улыбкой и неизбывным добродушием; Тёркин, изъятый из плазмы и гущи народной, ставший архетипом, занимающий у сказок, где и суп из топора будет с наваром.

 Им выиграна война: суммою таких замечательных Тёркиных – тёртых сильно ладонями жизни, да не измельчённых до ненужной трухи, оставшихся целостными…

 Он будто сработан из самородного камня сути – и уныние ему ни к чему; что бы ни происходило: пули свищут, переправа чернеет, и орден не нужен, что бы ни совершал – хватит медали, какие бы подвиги ни горели деяниями, освещёнными его именем; еду, столь необходимую человеку, на войне – вдвойне, всегда сыщет…

 Тёркин, повествующий деду, есть ли такая простая штука, как вошь – а как же без неё…

 Частушки?

 Как писала Ахматова: всегда нужны, но в частушках не в меньшей мере воплощается дух народа, нежели в эпосе; а Тёркин сочетает и те черты и эти, продолжая свой путь – через годы – к победе, через века – в сияющие литературные дали вечности…

 

 * * *      

 Он убит – но голос его остаётся: он вплетается в миллионы метафизических голосов, чьи хозяева были убиты во время войны, и то, что один из них, конкретный, убит подо Ржевом, говорит сразу за поколения:

 Я убит подо Ржевом,

 В безыменном болоте,

 В пятой роте, на левом,

 При жестоком налете.

 Он убит – но остался жив магией и волшебством поэтического слова, предельно ясного, как ясен высокого дня прозрачный воздух; предельно строгого, очень музыкального…

 Народная музыка не подразумевает только балалайку, но высоту неведомых инструментов, дающих её.

 Я не слышал разрыва,

 Я не видел той вспышки,

 Точно в пропасть с обрыва

 И ни дна ни покрышки.

 И во всем этом мире,

 До конца его дней,

 Ни петлички, ни лычки

 С гимнастерки моей.

 Он убит мгновенно, умер сразу – повезло?

 От него не осталось ничего – ни петлички, ни лычки, и – от него осталось всё: он сам живёт среди нас, ибо поэтическая речь Твардовского мощно растворилась в недрах последующих поколений (о сегодняшних, чьё сознание, как правило, клипово-рвано, не приходится пока говорить).

 …Ленты военной истории проходят, перевиваясь опалённо, сквозь стихотворение поэта:

 Подсчитайте, живые,

 Сколько сроку назад

 Был на фронте впервые

 Назван вдруг Сталинград.

 Фронт горел, не стихая,

 Как на теле рубец.

 Я убит и не знаю,

 Наш ли Ржев наконец?

 Удержались ли наши

 Там, на Среднем Дону?..

 Этот месяц был страшен,

 Было все на кону.

 Долгая война, вбиравшая жизни, превращается в долгое стихотворение, поющее на высоте вибрации, которые не снижают напряжения до конца:

 Вот правда войны:

 Та последняя пядь,

 Что уж если оставить,

 То шагнувшую вспять

 Ногу некуда ставить.

 Отступить нельзя – даже если погиб.

 Высокая метафизика загорается пронзительным огнём:

 Братья, в этой войне

 Мы различья не знали:

 Те, что живы, что пали,

 Были мы наравне.

 И мера ощущений, изведанных солдатами, сложно слоится в таком – казалось бы, внешне простом стихотворении Твардовского: и, как всякое стихотворение, оно тяготеет к финалу, который возглашает:

 Не клонясь головой,

 Ликовать не хвастливо

 В час победы самой.

 И беречь ее свято,

 Братья, счастье свое

 В память воина-брата,

 Что погиб за нее.

 Вдвойне актуально для наших времён, гораздых на пересмотры войны…

 Но убитый подо Ржевом не позволит сего.

 

 * * *

 Открытый финал стихотворения «Я знаю, никакой моей вины…» вибрирует высотой неосознанного христианства: всякий виноват перед всеми, каждый – носитель вины, но чёткое осознание этого человеческого свойства, продиктованное пережитой войной, пересыпано ещё и крупной солью житейской, болевой мудрости.

 Стихи Твардовского шестидесятых напоены опытом мудрости, какая и питательна, как млеко, и прожигает кислотой.

 Стихи эти ведёт линия кристальной простоты, чей вектор – за горизонт; так цикл «Памяти матери» пронизан попыткой осмысления одного из самых трагических для человека рубежей жизни, и осознание его берёт истоки ещё в молодом возрасте – дети уходят из дома:

 Прощаемся мы с матерями

 Задолго до крайнего срока

 Еще в нашей юности ранней,

 Еще у родного порога,

 Когда нам платочки, носочки

 Уложат их добрые руки,

 А мы, опасаясь отсрочки,

 К назначенной рвемся разлуке.

 Тут лёгкость песни множится на глубину метафизики: метафизики жизни, ибо каждый совмещает роль странника и работника…

 А дальше разворачивается реальность, внутри какой всякий движется по координатам времени, и происходит логичное, и – такое странное, что только стихом – самым тонким и неуловимым жанром литературы – осмыслить можно:

 А там за невестками внуки…

 И вдруг назовет телеграмма

 Для самой последней разлуки

 Ту старую бабушку мамой.

 Семья Твардовского узнала много горестей, и фрагменты истории, вложенные во второе стихотворения цикла, показывают их через призму… радости:

 И ей, бывало, виделись во сне

 Не столько дом и двор со всеми справами,

 А взгорок тот в родимой стороне

 С крестами под березами кудрявыми.

 Такая-то краса и благодать,

 Вдали большак, дымит пыльца дорожная,

  Проснусь, проснусь, рассказывала мать,

 А за стеною кладбище таежное…

 Мудрость матери, её способность принять выпавшее на её долю –  даны подчёркнуто: простотой, естественностью…

 Третье стихотворение цикла наиболее трагично, подводит к самой последней черте, и густота сравнений первых строф, завершающаяся гробовой ямой, так сильно вписана в панораму поэзии, что сложно что-то противопоставить силе говоримого:

 Как не спеша садовники орудуют

 Над ямой, заготовленной для дерева:

 На корни грунт не сваливают грудою,

 По горсточке отмеривают.

 Как будто птицам корм из рук,

 Крошат его для яблони.

 Как обойдут приствольный круг

 Вслед за лопатой граблями…

 Но как могильщики рывком

 Давай, давай без передышки,

 Едва свалился первый ком,

 И вот уже не слышно крышки.

 Многие высоты освоены поздним Твардовским, много изученного по книгам жизни вошло в строфы и строки, но, думается, цикл «Памяти матери» одна из вершин поэта, совместившая и земное, земляное, трудное и – сияние космоса, вечно распростёртого над нами.

Комментарии

Комментарий #31095 09.05.2022 в 13:07

Александр, вы всегда на страже интересов русского Слова, русской литературы.
С Праздником Победы!