Александр БАЛТИН. ТВЁРДАЯ ПРАВДА ТВАРДОВСКОГО. От «Тёркина» до цикла «Памяти матери»

 

 Александр БАЛТИН

 ТВЁРДАЯ ПРАВДА ТВАРДОВСКОГО

 От «Тёркина» до цикла «Памяти матери»

 

Тёркин, идущий сквозь века, с непременной улыбкой и неизбывным добродушием; Тёркин, изъятый из плазмы и гущи народной, ставший архетипом, занимающий у сказок, где и суп из топора будет с наваром.

 Им выиграна война: суммою таких замечательных Тёркиных – тёртых сильно ладонями жизни, да не измельчённых до ненужной трухи, оставшихся целостными…

 Он будто сработан из самородного камня сути – и уныние ему ни к чему; что бы ни происходило: пули свищут, переправа чернеет, и орден не нужен, что бы ни совершал – хватит медали, какие бы подвиги ни горели деяниями, освещёнными его именем; еду, столь необходимую человеку, на войне – вдвойне, всегда сыщет…

 Тёркин, повествующий деду, есть ли такая простая штука, как вошь – а как же без неё…

 Частушки?

 Как писала Ахматова: всегда нужны, но в частушках не в меньшей мере воплощается дух народа, нежели в эпосе; а Тёркин сочетает и те черты и эти, продолжая свой путь – через годы – к победе, через века – в сияющие литературные дали вечности…

 

 * * *      

 Он убит – но голос его остаётся: он вплетается в миллионы метафизических голосов, чьи хозяева были убиты во время войны, и то, что один из них, конкретный, убит подо Ржевом, говорит сразу за поколения:

 Я убит подо Ржевом,

 В безыменном болоте,

 В пятой роте, на левом,

 При жестоком налете.

 Он убит – но остался жив магией и волшебством поэтического слова, предельно ясного, как ясен высокого дня прозрачный воздух; предельно строгого, очень музыкального…

 Народная музыка не подразумевает только балалайку, но высоту неведомых инструментов, дающих её.

 Я не слышал разрыва,

 Я не видел той вспышки, –

 Точно в пропасть с обрыва –

 И ни дна ни покрышки.

 И во всем этом мире,

 До конца его дней,

 Ни петлички, ни лычки

 С гимнастерки моей.

 Он убит мгновенно, умер сразу – повезло?

 От него не осталось ничего – ни петлички, ни лычки, и – от него осталось всё: он сам живёт среди нас, ибо поэтическая речь Твардовского мощно растворилась в недрах последующих поколений (о сегодняшних, чьё сознание, как правило, клипово-рвано, не приходится пока говорить).

 …Ленты военной истории проходят, перевиваясь опалённо, сквозь стихотворение поэта:

 Подсчитайте, живые,

 Сколько сроку назад

 Был на фронте впервые

 Назван вдруг Сталинград.

 Фронт горел, не стихая,

 Как на теле рубец.

 Я убит и не знаю,

 Наш ли Ржев наконец?

 Удержались ли наши

 Там, на Среднем Дону?..

 Этот месяц был страшен,

 Было все на кону.

 Долгая война, вбиравшая жизни, превращается в долгое стихотворение, поющее на высоте вибрации, которые не снижают напряжения до конца:

 Вот правда войны:

 Та последняя пядь,

 Что уж если оставить,

 То шагнувшую вспять

 Ногу некуда ставить.

 Отступить нельзя – даже если погиб.

 Высокая метафизика загорается пронзительным огнём:

 Братья, в этой войне

 Мы различья не знали:

 Те, что живы, что пали, –

 Были мы наравне.

 И мера ощущений, изведанных солдатами, сложно слоится в таком – казалось бы, внешне простом стихотворении Твардовского: и, как всякое стихотворение, оно тяготеет к финалу, который возглашает:

 Не клонясь головой,

 Ликовать – не хвастливо

 В час победы самой.

 И беречь ее свято,

 Братья, счастье свое –

 В память воина-брата,

 Что погиб за нее.

 Вдвойне актуально для наших времён, гораздых на пересмотры войны…

 Но убитый подо Ржевом не позволит сего.

 

 * * *

 Открытый финал стихотворения «Я знаю, никакой моей вины…» вибрирует высотой неосознанного христианства: всякий виноват перед всеми, каждый – носитель вины, но чёткое осознание этого человеческого свойства, продиктованное пережитой войной, пересыпано ещё и крупной солью житейской, болевой мудрости.

 Стихи Твардовского шестидесятых напоены опытом мудрости, какая и питательна, как млеко, и прожигает кислотой.

 Стихи эти ведёт линия кристальной простоты, чей вектор – за горизонт; так цикл «Памяти матери» пронизан попыткой осмысления одного из самых трагических для человека рубежей жизни, и осознание его берёт истоки ещё в молодом возрасте – дети уходят из дома:

 Прощаемся мы с матерями

 Задолго до крайнего срока –

 Еще в нашей юности ранней,

 Еще у родного порога,

 Когда нам платочки, носочки

 Уложат их добрые руки,

 А мы, опасаясь отсрочки,

 К назначенной рвемся разлуке.

 Тут лёгкость песни множится на глубину метафизики: метафизики жизни, ибо каждый совмещает роль странника и работника…

 А дальше разворачивается реальность, внутри какой всякий движется по координатам времени, и происходит логичное, и – такое странное, что только стихом – самым тонким и неуловимым жанром литературы – осмыслить можно:

 А там – за невестками – внуки…

 И вдруг назовет телеграмма

 Для самой последней разлуки

 Ту старую бабушку мамой.

 Семья Твардовского узнала много горестей, и фрагменты истории, вложенные во второе стихотворения цикла, показывают их через призму… радости:

 И ей, бывало, виделись во сне

 Не столько дом и двор со всеми справами,

 А взгорок тот в родимой стороне

 С крестами под березами кудрявыми.

 Такая-то краса и благодать,

 Вдали большак, дымит пыльца дорожная,

 – Проснусь, проснусь, – рассказывала мать, –

 А за стеною – кладбище таежное…

 Мудрость матери, её способность принять выпавшее на её долю –  даны подчёркнуто: простотой, естественностью…

 Третье стихотворение цикла наиболее трагично, подводит к самой последней черте, и густота сравнений первых строф, завершающаяся гробовой ямой, так сильно вписана в панораму поэзии, что сложно что-то противопоставить силе говоримого:

 Как не спеша садовники орудуют

 Над ямой, заготовленной для дерева:

 На корни грунт не сваливают грудою,

 По горсточке отмеривают.

 Как будто птицам корм из рук,

 Крошат его для яблони.

 Как обойдут приствольный круг

 Вслед за лопатой граблями…

 Но как могильщики – рывком –

 Давай, давай без передышки, –

 Едва свалился первый ком,

 И вот уже не слышно крышки.

 Многие высоты освоены поздним Твардовским, много изученного по книгам жизни вошло в строфы и строки, но, думается, цикл «Памяти матери» одна из вершин поэта, совместившая и земное, земляное, трудное и – сияние космоса, вечно распростёртого над нами.