Валериан МАРКАРОВ. МУЛЕТА И МАНТИЛЬЯ. Рассказ

 

Валериан МАРКАРОВ

МУЛЕТА И МАНТИЛЬЯ

Рассказ

 

Он застыл, не в силах пошевелиться, будто увяз в каком-то тягучем сиропе, а бык весом в тысячу фунтов, взметая вокруг себя тучи пыли, летел прямо на него. Тяжело дышащий, он сотрясал песчаную арену мощными короткими ногами, словно бился о неё всем своим массивным телом, и, казалось, не существовало в природе силы, способной остановить этот страшный комок плоти. Сверкала на солнце кровь, бьющая струёй из глубокой раны на его холке, оставленной ударом зазубренной бандерильи, но безразличный к боли чёрный зверь, чья храбрость не знала границ, выставив рога, с чудовищной скоростью мчался вперёд под дружные возгласы пёстрой публики «Оле! Оле!», а пена с его сжатых губ разносилась послеполуденным весенним ветром. Бежать было некуда. Ещё секунда – и свирепая морда с налитыми кровью глазами и раздувающимися ноздрями коснётся его лица, обдав горячей волной животного запаха. Остроконечный, словно отполированный рог вонзится в живот и подкинет его на загривок, над ареной заболтаются его тощие ноги, обутые в добротные кожаные ботинки от «Helly Hansen», уныло обвиснет шея. И смерть его наступит молниеносно, быстрее, чем мигание фотовспышки… Вопль отчаяния вырвался из его груди…

Внезапно он проснулся, весь в поту, с пересохшим ртом и рвущимся наружу сердцем, задыхаясь от пережитого ужаса. Тёплый ветерок нежно раздувал тонкий белый тюль. В распахнутое окно заглядывало утреннее солнце, освещая его постель со сбитой в кучу простынёй. По одну сторону от кровати с резной металлической отделкой находился встроенный в стену гардероб, по другую – письменный стол, а прямо перед ней возвышалось широкое зеркало в изящной деревянной раме. Сев в кровати и осмотревшись вокруг, он восстановил в памяти последние события, хотя и без особого восторга. Это был номер отеля Palacio de Villapanes в старом районе Севильи, знаменитом своими барами фламенко, дворцом Алькасар, сооруженным в мавританском стиле, и готическим кафедральным собором, украшенным шедеврами Веласкеса и Гойи и хранящим в себе таинственное захоронение то ли самого Колумба, то ли его сына Диего. Именно сюда он заселился вчера утром, прибыв в Севилью из Амстердама по заданию выпускающего редактора голландского отделения «National Geographic Traveler». 

– Эй, Андреас, – сказал ему Лукас Гранберг, располневший мужчина средних лет, целыми днями поддерживавший работоспособность организма одним лишь кофе, двумя плитками шоколада и солёными картофельными чипсами. – У меня есть для тебя срочная работёнка, о которой ты даже и не мечтал… Я хочу, чтобы ты слетал в Испанию. 

– В Испанию? – удивлённо переспросил он и искоса взглянул на редактора. – Но ведь у меня на носу…

– Да, в Испанию! Иначе всем нам крышка! – похоже, Гранберг был нынче чем-то расстроен. – Тиражи журнала падают, расходы растут как грибы после дождя, а рекламодатели, чёрт бы их всех побрал, переметнулись в таблоид со всякой чепухой для простых обывателей. Поэтому все дела отложи на потом. Сейчас на повестке дня стоит Испания. А точнее, испанская Севилья. Надо бы организовать хороший фичер для ближайшего выпуска.

Эта просьба прозвучала как приказ, потому что на последнем предложении Гранберг поднял тон и даже легонько пристукнул ладонью по поверхности стола. 

– О’кей, – ответил он боссу и кивнул. – А о чём писать? 

– Corrida del Toros… Ты когда-нибудь видел бой быков? Нет? В Севилье «замечательные» бои быков… И потом, говорят, кто не видал Севильи, тот не видал чуда. Поэтому тебя ждёт не командировка, а настоящий подарок судьбы, да ещё за чужой счёт. – Гранберг быстро смерил его острым взглядом. – Грех не воспользоваться, не так ли? 

– Но я не имею об этом ни малейшего представления. И к тому же, категорически против варварского отношения к животным…

– Меня это абсолютно не интересует, Андреас, – беспечно пожал плечами Гранберг. – Меня волнует наш журнал. Я не хочу остаться без работы. Кстати, ты ведь, кажется, изучал испанский в своём университете? А раз так, то тебе будет проще, чем кому-либо. Короче, слетай туда, сходи на корриду, найди нужный ракурс и нащёлкай хороших снимков – самое яркое используем для кавера. Если получится, возьми интервью у какого-нибудь знаменитого тореадора, или как их там называют. Опиши в красках горячий песок арены, пышное зрелище под куполом палящего испанского неба, и розы у ног победителя. Не забывай про стрит-ток: лучший источник информации – это люди! Найди кого-то, с кем сможешь просто поболтать за чашкой кофе. В общем, вылезь из кожи, но покажи точку зрения местных жителей на сей феномен испанской культуры, случайно доживший до наших дней – я говорю о боях с быками. Всё. Считай это моим… то есть редакционным заданием, за которое, между прочим, ты каждый месяц получаешь неплохое жалование. Твоя командировка на три дня уже оформлена. Вылет в субботу. Успеешь там пошататься по магазинам, южный климат благотворно подействует на твой цвет лица, только не очень-то расслабляйся – дедлайн через три дня, то есть в полдень вторника я должен найти в своей электронной почте твой материал на четыре полосы. Не засовывай далеко мобильник. Всё, Андреас. До связи. Да, и не забудь придумать хороший хэдлайн! Усёк?

– Будет сделано.

– Вот это другой разговор! – Гранберг улыбнулся – редкий случай! – потому что он почти никогда не улыбался.

Андреас вспомнил, как, распаковав в номере отеля чемодан и аккуратно сложив вещи в шкаф, он вооружился фотообъективом и отправился на прогулку, завороженный красотой и великолепием пышных дворцов в древнеримском стиле, словно сошедших со страниц «Тысячи и одной ночи» мавританских цитаделей, величественных храмов и множества фонтанов. Откуда-то долетал аромат жасмина, а пьянящий запах апельсиновых деревьев окутывал узкие мощёные улочки. В тени деревьев расположились террасы ресторанов и многочисленные сувенирные лавки. На каждом шагу ему встречались роскошные дома с железными решетчатыми дверями, сквозь которые его взору открывались внутренние дворы «патио» с их тонкими, грациозными колоннами, украшенными цветами. А богатые музеи и художественные галереи поражали его воображение.

В одном из удивительно уютных кафе он отведал тапас с вяленым иберийским хамоном в паре с сыром манчего, а также тостады, натёртые помидорами с жареной треской бакалао. Потом он запил закуску пивом и погрузился в нирвану, устроив себе сиесту, и спустя четверть часа оказался на бульваре Христофора Колумба, где располагалась Пласа де Торос де ла Маэстранса – старейшая арена для боя быков, выходящая фасадом на берег Гвадалквивира. Здесь со своих постаментов величаво взирали на него знаменитые бойцы с быками, увековеченные в камне. А железная скульптура Кармен, роковой цыганки с красным цветком в волосах, в свободное от контрабанды время крутившей в сигары привезённые из Нового Света табачные листья, заставила его остановиться. Ему показалось, что она кокетливо подмигнула ему. Типичная испанка, в чьих глазах блестит смелый дух, решительность и сила характера, подумал он, оглядев её с ног до головы, над которой воспарили её руки: невысокая, плотная, со жгучим темпераментом, дикой страстью и уверенностью в себе. Она словно торопилась на арену, где шли кровавые бычьи бои, и, согласно новелле Мериме, именно в этом месте встретила свою погибель от рук ревнивого капрала Хосе…

В предвкушении кровавых зрелищ пёстрая толпа испанцев крикливо осаждала кассы. Многие были с семьями и маленькими детьми. То и дело сюда подкатывали роскошные коляски, экипажи и брички с гербами и вензелями. Сбруи лошадей были ярко украшены разноцветными помпонами, лентами и бубенцами, звуки которых вносили свой вклад в радостный шум корридной феерии. Из экипажей выходили сливки севильского общества: набриолиненные сеньоры в костюмах и дамы в высоких мантильях; проплывая мимо него в сторону крытых галерей, они шелестели своими яркими и роскошными оборками «фаралаэс». Купив за восемьдесят пять евро билет в ложу, где места расположены дальше всего от арены, но зато, как сказали ему в кассах, с них открывается отличная панорама боя, он шагнул в барочное нутро амфитеатра. У входа он заметил конный двор, откуда доносились запах мочи, стойла и лошадиного пота. В часовне, пропитанной сладким запахом ладана, было прохладно и темно. Перед дубовым столом с затейливой резьбой находилась низкая скамья. На столе были разложены цветные картинки с изображениями святых, а из простой фаянсовой вазы торчали веточки искусственных цветов. Рядом горел фитиль в плошке с маслом. Этот огонь будет гореть до самого вечера, пока коррида не закончится. Над столом возвышались большое деревянное распятие Иисуса Христа с терновым венцом на челе и гипсовая статуя Богоматери Доброй Надежды с голубем. Её лик озаряла мерцающая свеча. Кто-то из тореро с переброшенным через плечо плащом, сложив перед собой руки и сжав ладонями золотой крестик, висевший на шее, преклонил колено и усердно молился о том, чтобы покровительница даровала ему смелость в бою. Пламя свечи отражалось от блёсток на его костюме, изнутри наполняя часовню странным заревом. Холодно и скорбно взирала Матерь Божия на просящего, в глазах её не было привычного умиротворения.

Оставив часовню, Андреас заспешил на представление. Несмотря на то, что было без малого шесть часов вечера, посреди голубого неба, усеянного белоснежными облаками, светило яркое майское солнце. Огромный круг арены, усыпанный ярко-жёлтым песком Гвадалквивира, был наполовину освещён, другая его половина успела погрузиться в тень. Андреас пожалел, что не надел бейсболку и не захватил с собой шляпу или хотя бы газету, чтобы прикрыться от палящих лучей. Щурясь, он с интересом разглядывал роскошную королевскую ложу, однако высочайших особ не было видно. До начала корриды оставалось минут десять. Трибуны были заполнены шумным человеческим морем – казалось, зрители раскупили все 14 тысяч билетов, принеся с собой запах духов, сигар и паров хереса. Они ели, пили, лузгали семечки и жевали свои сигары, перемещая её из одного угла рта в другой. Многие держали в руках небольшие полосатые подушки за два евро, чтобы смягчить твёрдые скамьи арены. Молоденькие сеньориты и почтенные матроны обмахивались веерами. Все с нетерпением ожидали начала спектакля с неизбежной кровавой развязкой.

Вдруг его внимание привлекли англичане, сидевшие по правую руку от него: отец и его веснушчатый отпрыск лет шести-семи с печальным выражением лица. Отец, широколицый мужчина с большими пшеничными бакенбардами и голубыми бесстрастными глазами, оказался фанатичным корридистом и потому втолковывал сыну всё, что знал о тавромахии.

– Много лет назад, Гарри, это развлечение предназначалось только для дворянства. В результате отбора были выведены специальные быки, в которых таится необычайная храбрость и отвага. Их держат на специальных ранчо – «ганадериях», где воспитывают, как детей, от самого рождения в коровьем хлеву до того часа, когда проводят на арену.

– Зачем? Чтобы убить? – жалобно спросил мальчик. – Но мне не нравится, папа, когда убивают беззащитных животных…

– Это не беззащитное животное, сын. Это Торо Браво – благородный боевой бык, – махнул головой мужчина. – И он должен умереть! Потому что четыре года его растят для корриды, для одного-единственного боя в его жизни. Это тебе не наши джерсейские коровы, которые мирно жуют травку на солнце и отдают нам своё нежное жирное молочко, или же бычки породы ангус, которых раскармливают кукурузой и пшеницей, а потом, на первом году жизни, отправляют на бойню, чтобы твоя мама могла запечь ароматный ростбиф в духовом шкафу или поджарить толстый кусок сочного мраморного стейка, натёртого солью с чёрным перцем. Разве ты не обожаешь стейк, Гарри? И потом, взгляни-ка на свои кожаные ботинки – ты никогда не задумывался, откуда берётся вся эта кожа? Да-да, с тех самых бычков, которых наши фермеры впрягают в ярмо и в течение нескольких лет не дают ни дня покоя и отдыха, заставляя с утра до ночи пахать, сеять, убирать, таскать песок и камень, а потом – состарившихся и истощенных – режут, разделывают тушу и продают втридорога. Это, по-твоему, лучше?

Мальчик погрузился в раздумье, его губы задрожали, а глаза стали влажными от выступающих слёз…

– Ай-ай-яй, Гарри! Что я вижу? Неужели ты плачешь как девчонка? – спросил отец с издевательской ухмылкой на тонких губах и арктическим холодом во взгляде. Можно было подумать, что у него в груди не сердце, а кусок льда. 

– Мне будет очень жаль бедного быка… Ведь он выходит на арену не по своей воле. Его заставляют…

– Всё! Довольно об этом. Будь мужчиной! Я тебе объяснил, что это честный бой! У быка есть сила, смелость и острые рога. Человеку сила не нужна, но нужно немало храбрости, умение и изящество. Он подставляет своё тело под удар грозного животного весом в тысячу фунтов и должен точно предугадать, как направить этот удар мимо своего тела. А в момент, когда он должен убить быка, он стоит перед ним, открыв грудь рогам. И если в этот миг рога дёрнутся вверх, они вгонят в человека смерть, потому что рана в грудь всегда смертельна. Какому еще животному позволено убить человека?

– А что, если человек испугается и убежит? – задал вопрос мальчик.

– Убежит? Тогда вся дальнейшая жизнь будет позором для него и его обесчещенной семьи.

– Но ведь тогда он спасёт быка, папа…

– Сын, бык редко остаётся в живых. Раз он вышел на арену, он будет сражаться за свою жизнь и умрёт в битве. Ну а если после корриды остался жить, то он или слишком труслив, и в таком случае встретит смерть на какой-нибудь вонючей скотобойне, где не сможет защищаться, или же так хорош и храбр, что сами зрители дадут ему «индульто», то есть помилование, чтобы сохранить истинные бойцовские качества в его потомках. Больше на арену он не выйдет никогда…

Внезапно Андреас услышал звук трубы, а потом оркестр заиграл мягко берущий за душу пасодобль. На песчаной арене появились люди и лошади. Публика встретила их овацией. Люди были в шелковистых, покрытых роскошной вышивкой плащах, перекинутых через левое плечо и плотно обёрнутых вокруг талии. Левую руку каждый их них приложил к груди, а правая свисала свободно. «Это матадоры», услышал он голос англичанина и обернулся. Глаза британца были устремлены на арену, они смотрели внимательно и настороженно, и, казалось, ничего не упускали из виду. «Смотри, за каждым из матадоров следует его квадрилья, состоящая из двух пеших бандерильеро – это те, что одеты в чёрное с серебром, трёх конных пикадоров и других помощников». Тем временем процессия достигла барьера и матадоры приветствовали судью, прижав шляпы к головам.

Так под жарким майским солнцем начиналась коррида. А затем затрубил горн и люди радостными криками встречали первую жертву. Вот распахнулись ворота и из тесных недр сумрачного загона «чикеро» на широкую арену вырвался ошалелый чёрный бык, точно призванный людским криком. Он бежал, легко неся по земле своё огромное тело и сверкая серебристыми мускулами. Он нюхал сырой песок и фыркал, потом обежал арену, подняв кверху морду, и глядел на тысячи зрителей, которые свистели, швыряли в него апельсиновыми корками и осыпали его бранью. Он терся головой о песок, пытаясь избавиться от дротика, застрявшего в его спине, и, ошеломленный свистом и грубыми выкриками, которыми толпа пыталась разозлить его, искал врага, на ком мог бы выместить ярость.

 Пробежав половину арены, бык заметил несколько капеадоров с двухцветным плащом «капоте». Держа тяжёлый «капоте» двумя руками, они дразнили быка, пропускали его под плащом, то становясь на колени, то разворачиваясь вокруг собственной оси. Затем, верхом на тощих лошадях и с копьями наперевес, на арене появились три ленивых пикадора с грубой внешностью. Глаза лошадей были намеренно зашорены, чтобы они не видели быка, а их бока с выступающими ребрами были укрыты стёгаными холщовыми попонами. Их жалкие остовы выступали неверным шагом, по ним легко можно было прочесть историю печальной старости, болезней и людской неблагодарности. Скорее всего, эти клячи долгие годы несли службу на мельницах, или пахали землю, свыкнувшись с тем, что им придётся до самого последнего часа тащить за собой плуг или повозку. И даже когда рассерженный бык своим острым, как бритва, рогом насмерть вспорет им брюхо, бедняги всё ещё будут стоически держаться на ногах, а значит годиться для нового удара.

В огромных мавританских сёдлах, закреплённых на костлявых спинах лошадей, восседали упитанные всадники в широкополых фетровых шляпах, расшитых жакетах-болеро и золотистых брюках. Капеадоры дразнили быка, стремительно размахивая плащами и приманивая поближе к лошади, а когда глаза его наливались кровью и он бросался на них, трусливо отбегали и прятались за барьером. Наконец, бык здорово рассвирепел, и тут его внимание привлекла лошадь. Её всадник, застыв в седле, только и ждал момента, чтобы вогнать в него остриё пики длиной в восемь футов. Толпа на трибунах подбадривала его криками.

– Ты знаешь, Гарри, почему все пикадоры низкие и толстые, а матадоры высокие и худые? – спросил англичанин у сына. – Так им легче работать. Матадор должен быстро передвигаться по арене, а пикадор – чем он тяжелее, тем труднее быку повалить его вместе с лошадью.

Бык окончательно взбесился, не зная, на кого прежде кинуться в этом заколдованном кругу. Он передними ногами рыл песок с такой силой, что пыль поднялась столбом. И вдруг, наклонив голову, стремительно ринулся вперёд и боднул одну из несчастных лошадей. В этот самый момент всадник вонзил копье ему в спину, проворачивая острие для большей потери крови, повреждая позвоночник, ребра, и арена огласилась диким рёвом, на песок дождем посыпались, сверкая на солнце, монеты и шляпы. Бык остановился, тяжело дыша и роняя большие сгустки крови. Но капеадоры вновь стали злить его, и бык, чья храбрость не знала границ, снова и снова бросался вперёд, под удары зазубренных пик. И восторженная публика кричала зверю «Оле!».

– Смотри, смотри, Гарри! – не отрывая горящих глаз от арены, воскликнул англичанин, толкнув локтем сына. – Ну разве это не великолепно?

– Зачем они это делают? – лицо мальчика выражало глубочайшее отвращение.

– Как зачем? Это их работа. Пикадоры изматывают быка уколами пик. Своими ударами они перебивают его шейную мышцу, чтобы тот не мог поднимать голову.

И несчастный ребёнок со слезами на глазах созерцал кровь, бившую струёй из глубоких ран зверя, и ему хотелось закричать обезумевшей от восторга публике о том, что быку больно. Хотелось броситься к бедному животному, обхватить руками его кровоточащую шею и защитить от новой боли и издевательств.

Между тем публика оживилась, предвкушая самую желанную часть спектакля. На поле вылетели бандерильерос. Один из них трижды пытался всадить разукрашенные пестрыми лентами бандерильи с крюками на конце под лопатки быка, и поначалу всё безуспешно, он только исколол быку спину и привел его в бешенство. Толпа начала свистеть, на арену полетели подушки. И тут другой бандерильеро отличился на славу: три раза он выходил вперед и каждый раз с одного маху всаживал адские дротики, так что скоро на спине у быка – по обе стороны спинного хребта – их оказалось шесть штук, симметрично расположенных, а сам он теперь напоминал ожившую игольницу, которая, испытывая боль от воткнутых крюков, носилась с ними по арене, трясла ими, прыгала и яростно мычала. Зрители бесновались от восторга и хлопали в ладоши, восхищаясь прыжками и тщетными усилиями быка. Истекая кровью, с затуманенными от страданий и гнева глазами, бык стал без цели бродить по арене и наконец, высунув в изнеможении язык, остановился.

От увиденного Андреасу сделалось плохо и он прикрыл глаза, чтобы перевести дух. Это было самое ужасное зрелище в его жизни, и он сомневался, что сможет выдержать его до конца. Бандерильерос, проделав ещё несколько точных ударов в спину животного, удалились с арены. Андреас облегченно вздохнул. Сквозь зной, пышущий жаром в лицо, в его уши проникали крики тысяч зрителей, волнующихся, как море, он слышал их дикий свист и страстные рукоплескания ужасной дикой забаве, в которой человек играет своей жизнью на потеху публике, опьянённой жестоким сладострастием. Он где-то вычитал, что в среднем за год на арене погибает двадцать пять тысяч быков, свидетелями чего становятся тридцать миллионов зрителей. И сейчас размышлял о том, до чего же бессильны принципы гуманизма перед дикими инстинктами этого племени, великолепного своей романтической историей и культурой, давшего миру не только архитектурные шедевры Гауди и великих мастеров пера: Лопе де Вега, Сервантеса и Федерико Гарсиа Лорка, но и десятки всемирно известных полотен мастеров испанского Возрождения Эль Греко и Диего Веласкеса, художника-романтика Франсиско Гойи, основоположника кубизма Пикассо и сюрреалиста Сальвадора Дали, племени, создавшего удивительные мавританские соборы, изящного своей пламенной музыкой, и в то же время столь глубоко варварского и кровожадного своим нездоровым любопытством. Нынче все они, сеньоры, благовоспитанные дуэньи в белых мантильях, и похожие на маху Гойи молоденькие сеньориты с красными цветами в волосах, как ни в чём не бывало попивали шипучку, заедали её солёным миндалем и выпечкой, и наслаждались убийством, отдав за это деньги. Они безжалостно взирали на лошадей, чьи внутренности не влачились по земле лишь благодаря плотной попоне. Они знали до самых пикантных тонкостей все подробности предсмертных судорог, они с увлечением, со страстью любовались бойней… Нет, всё это было слишком для его тонкой натуры и неопытных нервов!

Когда он снова поднял глаза, то увидел, как быка отгоняют от смертельно раненой лошади, еле державшейся на ногах. Тореро искусно вёл его медленными пассами плаща, а зверь уверенно следовал за ним, и оба они находились вплотную друг к другу. Наконец, когда ярость животного достигла высшей степени, звук трубы вызвал матадора. Для настоящей битвы, битвы один на один. На арене из прохода между сиденьями появился главный герой сегодняшнего представления – матадор Энрике Санчес, которого афиша называла главным открытием сезона. Жгучий брюнет с оливковым оттенком кожи и карими глазами был молод и прекрасен. Он явил себя публике во всём своём великолепии: его голубой шёлковый «костюм света» – воплощение стиля и элегантности – был богато украшен жемчугом и золотой вышивкой, которая тянулась по узким брючинам и рукавам жакета-болеро. На плечах красовались эполеты с кисточками, под жилеткой сияла белизной кружевная рубашка и чёрный галстук. Из-под коротких панталон, облегающих стройные ноги, выглядывали розовые чулки, на ногах аккуратно сидели балетные тапочки с нескользящей подошвой. Он ступал с важностью, каждый шаг его был обдуман и рассчитан. Отдав шпагой честь председателю, а затем, рисуясь перед публикой в ожидании быка, Энрике развернул пурпурный «капоте» и начал водить им взад-вперед по песку, отбивая чечётку. Бык бросился на плащ, но человек отдёрнул его прежде, чем в него вонзились острые рога животного. «Оле!» – ревела толпа и скандировала. Матадор ответил на аплодисменты небрежным взмахом руки, исполненным решительности и хладнокровия. Чёрная масса вновь сорвалась с места, а человек, казалось, не осознавал присутствия смерти. Он стоял очень прямо, гордо и независимо, спокойно держа плащ обеими руками. «Быки атакуют инстинктивно, – со знанием дела процедил англичанин. – Они дальтоники и реагируют на движение тряпки, а не на красный цвет. Тореро должен так направлять ткань, чтобы быку хотелось снова и снова на неё бросаться».

Как только бык поравнялся с плащом, матадор не спеша отвёл «капоте» в сторону. Бычьи рога, казалось, задели бёдра человека, а его туша прижалась к человеческой груди. На мгновение двое слились в одно, и народ громко воскликнул «Оле!», так же громко, как стучало доброе сердечко у сидящего рядом с Андреасом мальчонки.

Как в замедленной киносъёмке, кадр за кадром, человек, бык и плащ проплывали мимо. Пена со сжатых бычьих губ разносилась горячим севильским ветром, а посиневшие вены на человеческой шее были с палец толщиной. Наконец, после серии вероник, человек собрал в складки плащ вокруг себя и заставил быка резко остановиться за своей спиной, продолжая вслушиваться в бычье дыхание, вырывающееся из широких ноздрей. Когда бык шагнул на тенистую часть арены, кровь на его шкуре уже не казалась Андреасу красной. Чёрная масса его тела блестела и тяжело вздымалась, а бока выглядели просто мокрыми. Взгляд животного был прикован к плащу в руках человека. Должно быть, он уже знал, что умрёт и готовился уйти так благородно и храбро, как того ждут от него люди. «Ehe, toro!» – матадор торжествующим голосом позвал быка. Зверь ринулся вперёд, и снова человек и бык слились воедино, вызвав восхищение зрителей на трибунах. Затаив дыхание, наблюдали они через бинокли за разворачивавшейся перед ними феерией. Откуда-то упала гвоздика: ярко-красный узор её заостренных лепестков резко выделялся на тёмно-буром песке. Матадор ловко подхватил цветок из-под носа быка и сунул его себе за ухо. Гром аплодисментов был наградой за этот лихой жест. Трубач наверху, под самой крышей, протрубил сигнал к третьей, последней терции боя – терции смерти. Британец наклонился к сыну и стал рассказывать ему о том, как важна «фаэна», заключительная часть корриды, когда решается судьба обоих, быка и человека… Матадор, обливаясь потом, стоял одиноко у края арены и размахивал шапкой в форме монтеро в знак приветствия в сторону одной из лож амфитеатра, где, по-видимому, сидела дама его сердца. Посреди арены стоял выбившийся из сил бык, уставясь в пространство.

– Этого благородного зверя я посвящаю вам, самой великодушной во всем мире севильской публике, – громко произнёс он. – Пусть его отвага научит вас тому, чему не может научить человеческая храбрость.

По толпе пробежал взволнованный ропот. Затем он отвесил поклон судье, выпрямился, бросил шляпу через плечо и, взяв в левую руку мулету – натянутый на деревянную палку кусок красной фланели, а в правую – шпагу с изгибом на конце, направился к быку. Бык смотрел на него, моргая большими, умными и печальными глазами. Он ждал. Острые бандерильи свисали с его лопаток, из ран текли блестящие струи крови. Похоже, он не хотел драться и в эту минуту умолял своего бычьего бога помочь ему выбраться из этого ада. Но участь его была предрешена. Энрике крикнул и стал размахивать мулетой перед его носом, демонстрируя превосходство человека над животным. И каждый взмах мулеты вызывал взрыв восторженных кликов на трибунах. Бык двинулся на человека безо всякой воинственности. Теперь нужно заставить быка опустить голову, чтобы можно было перегнуться через рога, острые как иглы дикобраза, вонзить шпагу между третьим и четвертым позвонками и убить его. Животное, чью спину жгли огнём зазубренные бандерильи, понимало, что его принуждают к бою. Оно следило глазами за своей двуногой смертью, облачённой в сияющее одеяние славы. Трибуны вновь затихли, но напряжение никуда не делось: оно было разлито в воздухе. Кое-кто махал платками. Держа перед собой ярко-красное полотнище, натягивая его шпагой, человек позвал быка: «Ehe, toro!» – и взмахнул мулетой, подставив себя животному, давая ему выбор между собственным телом и клочком ткани. Когда бык, задрав хвост, кинулся на тряпку, человек, изящно сместившись в сторону, поднял мулету так, что она прошла над янтарными рогами быка и скользнула по его широкой спине от головы до хвоста, развернулся на одном месте, хлопнув при этом левой рукой по бедру животного, и застыл, эффектно вскинув обе руки вверх. Публике определённо нравилась дерзость этого малого! Сзади него застыл и чёрный бык, готовясь к новой атаке. Стоя неподвижно и держа мулету в опущенной левой руке, смельчак снова позвал быка, и тот вплотную прошёл мимо него под поднятым красным полотнищем. Его горячее тело коснулось груди противника, а падавшая изо рта пена оставила пятна на пышном, расшитом блестками и позументом костюме. С каждым выпадом человек в «костюме света» становился всё бесстрашнее. Он не имел права позволить себе обмануть ожидания почтенной публики, лишить её должного удовольствия: не убей он быка в течение четверти часа с начала третьей терции, зверя вернут в сумрачный загон, а на него ляжет пятно величайшего бесчестья: толпа на трибунах втопчет его в прах, назовёт трусом, «не мужиком» и осыплет отборной бранью его бедную мать. Вот почему он то как смерч вертелся возле быка, ни на минуту не давая ему передышки, то оставался на месте, заставляя чёрную тушу кружиться вокруг себя в каком-то мистическом танце. Игра стоила свеч: одно удачное выступление может разом решить все его финансовые проблемы. Люди на трибунах, встав со своих мест во время одного из острых моментов, так и продолжали смотреть это выступление стоя, их неистовые крики «Оле!» висели в воздухе, загоняя адреналин в и без того горячую кровь. Но в какой-то момент случилось непоправимое: бык вдруг сделал еле заметное движение в сторону человека и наклонил голову, подняв его на рога, и матадор взлетел высоко вверх с лёгкостью воздушного шарика. Конечности его безвольно повисли, как у тряпичной, расшитой золотом куклы. Единый вздох тысяч зрителей раздался над ареной, кто-то из женщин истошно завопил, а другие кричали: «Bravo, toro! Bravo!», восхваляя быка. Но не умер ли матадор? Не ушибся ли, не ранен ли? Об этом мало кто заботился: это дело священника и хирурга, но не публики. Однако искусному матадору всё же повезло, он не упал ничком, а удивительным образом приземлился на ноги и встал, только жилетка на его левом боку была разорвана. Неожиданно Андреас услышал, как британец громко крикнул по-английски: «Эй! Чего ты ждешь, безумец! Убей его, пока он не убил тебя!».

Наконец у животного иссякли последние силы. Измученный и отяжелевший от усталости, бык стоял на пошатывающихся ногах, низко опустив голову и тяжело дыша, и молча глядел на песок. Казалось, он плакал и густая кровь сочилась у него из холки. Но он отчаянно цеплялся за жизнь. В преддверии «момента истины» над ареной нависла гробовая тишина: четырнадцать тысяч зрителей словно окаменели, ни один вздох не прерывал мёртвого, томительного безмолвия. Они лишь вытягивали шеи, пожирая глазами своего кумира со стройной фигурой и гордо откинутым назад торсом. Кто-то прокричал, подстегивая матадора: «Пора! Бей!».

В эти минуты лицо матадора покрылось матовой бледностью, из которой ярко сверкали его большие чёрные глаза. А дальше было всё, как в немом кино. Уперев в живот палку мулеты, матадор медленно двинулся к быку и поднял к глазам гибкую шпагу: её загнутый конец, называемый «muerte» – смерть, серебром блеснул в воздухе. Он нацелился стальным клинком на самую высокую точку между лопатками животного и со стремительностью развернувшейся пружины метнулся вперёд, на склонённые перед ним острые рога. Но первый удар шпаги был неудачен – она угодила в кость и согнулась. Бык замычал, вскочил и пробежал несколько шагов, шатаясь от боли, и опять замер неподвижно, чтобы не усиливать своих мучений. Меж тем Энрике взял новую шпагу и направился к быку. Поднявшись на носки и сделав короткий и прямой выпад, он одним метким взмахом всадил её по самую рукоять животному между лопаток, прямо в сердце. Бык качнулся, растерянно взглянув на человека, сделал шаг вперед, но тут у него подкосились ноги: он осел на песок – сперва на колени, потом на бок, и, полный страданий, замертво рухнул к ногам своего палача. Из раны фонтаном хлестала кровь. Смерть его наступила очень быстро, быстрее, чем до него добежали пунтильеро, один из которых вонзил ему в нервный центр на холке короткий нож, чтоб прекратить страдания. Коррида в бешенстве ликовала, публика – сборище душегубов, жаждущих смерти – вскочила на ноги, гром рукоплесканий прокатывался по рядам и на арену полетели шляпы. Матадор благодарил зрителей, широко раскинув руки и медленно поворачиваясь во все стороны. «Два уха и хвост!» – кричали с трибун по-испански, требуя у судьи вознаградить трофеями смельчака. Как завороженный взирал Андреас на бесформенную тушу, вокруг которой стремительно возникли лужи, красные, как от щедро разлитого каберне совиньон, и не мог отвести от неё глаз. Под боком неистово бил в ладони британец, повторяя, что это был потрясающий спектакль, а сидевший возле него сын от страха закрыл руками лицо, чтобы не видеть… Тело мальчика содрогалось от рыданий. Должно быть, он желал победы быку, а не злому человеку, терзавшему его. И ненавидел отца, который сегодня разрушил его хрупкий внутренний мир, показав ему смерть в её уродливом обличье и в одночасье сделав его взрослее.

А потом наступил исход: под крики «почтенной» публики, махавшей белыми платками, упряжка сильных, роскошно убранных мулов уволокла лишённого ушей и хвоста быка, оставляя за собой широкую полосу утоптанного песка и лужи крови. Его, четвероногого гладиатора, отдадут мясникам, которые, подобно воронам при раненой овце, уже дожидались снаружи своего кровавого пира. Ну а бравый матадор Энрике Санчес заслужил право быть вынесенным с арены через главные ворота на плечах восторженных зрителей под несмолкаемое щёлканье фотокамер.

Несмотря на то, что на сегодня были объявлены шесть быков, Андреас решил покинуть корриду. У выхода кто-то из местных дельцов, с лёгкостью распознав в нём гринго, всучил ему мулету и предложил сфотографировать за пять евро на фоне арены. Как во сне взял он тряпку в руки и вдруг с ужасом обнаружил, что она мокрая – вся в крови! Так вот, стало быть, почему мулеты матадоров красного цвета: крови не должно быть видно публике… Он с трудом проглотил подступивший к горлу солёный комок. Его мутило от зловония бойни, было чувство, будто это он получил смертельный удар пикой. В смятенном состоянии он возвращался в отель по улицам Севильи, где, окутанные чудесным золотистым паром, росли бугенвиллии, гибискусы и дикий жасмин. И его преследовало горячее, как раскаленная лава, дыхание многотысячной толпы, в ушах звучал её оглушительный рев «Оле!», а перед глазами стоял веснушчатый мальчонка с чумазым от размазанных слёз личиком, в груди которого билось большое доброе сердце.

 

* * *

Уже наступил полдень, когда, наскоро перекусив в отеле, Андреас вышел в поисках тихого бара, где можно было приступить к работе. В голове постепенно вырисовывались контуры будущей статьи. Солнце сияло над его головой, застыв в своей верхней точке и растопив все тени. Сопровождаемый ароматами оливок и флердоранжа, ликовавших на тридцатиградусной севильской жаре, он шествовал по проспекту Христофора Колумба вдоль правого берега Гвадалквивира. По зелёной реке, берущей своё начало высоко в Андалусских горах, скользили байдарки и мелькали суда с яркими парусами, напоминая о романтике ушедшей эпохи. Когда-то по ней шёл нескончаемый поток золота и товаров из Нового Света, что обогатило Севилью. На этом берегу раскинулся знаменитый район Триана, обладавший шумной и весёлой славой. Он был плодородным рассадником танцоров фламенко, моряков и тореро, до сих пор гордо именующих себя «трионерос» в отличие от богатых «севильянос». Но в голове его крутилось редакционное задание. «Писать репортажи – моя профессия, – подбадривал он себя. – В конце концов, это просто задание. Ничего страшного, справлюсь!». И к барной стойке он подходил уже вполне уверенным в себе человеком, исполненным самых радужных надежд. Стойка пестрела бутылками с этикетками, коробками конфет и бисквитов, а бокалы, рюмки и хрустальные кубки переливались в свете люстр.

– Доброе утро, сеньор. Мне кофе, пожалуйста, – произнес он по-испански.

– Сию минуту, сэр, – ответил пожилой смуглый бармен в пёстрой бандане, не отрываясь от протирки бокалов. Запавшие глаза и морщинистый лоб делали его похожим на хамелеона.

Заняв отдельный столик, он первым делом расчехлил свой ноутбук и уже был готов к работе, но в эту минуту бармен поднёс кофе. Андреас бережно отпил маленький глоток – по вкусу напиток напомнил ему американо с молоком – и только сейчас огляделся вокруг. Заведение под названием «Campo del Toro» оказалось достаточно просторным, с небольшой сценой, где местные смуглые гитаристы извлекали из своих потёртых инструментов меланхоличные и страстные звуки фламенко. По обе стороны длинного прохода, ведущего к стойке, стояли четырёхместные столики с нависшим над ними приглушенным светом. Народу было мало – какие-то две парочки и пожилая женщина, что было неудивительно: начинало припекать, а в это время испанцы предпочитают оставаться дома, затягивая обязательную в этих краях сиесту чуть ли не до пяти часов вечера. На стенах висели репродукции картин великих испанцев и цветные литографии, изображающие знаменитых тореро в особо захватывающие моменты боя быков, а над большой аркой красовалось чучело бычьей головы. Эта голова была почти живая, пугающая в своей мощи, с широко открытыми стеклянными глазами, сильной шеей и острыми длинными рогами. Ниже были привинчены стальные пики чуть больше тридцати дюймов длиной, с острыми, слегка изогнутыми книзу наконечниками и самыми разнообразными рукоятками, инкрустированными камнями. От них отчетливо веяло смертью. А рядом с чучелом висел огромный плакат с бесстрашным тореро, тотчас же заинтересовавший Андреаса. Похоже, матадору, изображённому на постере, было около тридцати. Брюки обтягивали его литые ягодицы, атласный плащ романтично окутывал гибкий стан, а мимо пробегал огромный бык с пронзённым бандерильями загривком. Андреас мысленно нарисовал себе плавные, лёгкие проходы матадора. Вот человек проворно сменил позу и, тряхнув тяжёлым «капоте», позвал бычка. Со всевозрастающим волнением он видел, как «капоте» разворачивается на ветру и вновь окутывает тореро.

– Бесценная коллекция, не так ли, сэр! – вдруг произнёс кто-то за его спиной на английском и Андреас понял, что эти слова были адресованы ему.

Обернувшись, он увидел перед собой худую, будто высушенную горячим андалусским солнцем, женщину с бархатной сумочкой и большим веером в руках. Длинное тёмное платье облегало стройную фигуру испанки, а голову её венчал высокий прямоугольный черепаховый гребень, покрытый чёрной мантильей, подобной тем, что ему приходилось видеть на портретах кисти Веласкеса и Гойи. Лицо женщины, глядевшей на него с любопытством, было матовым, с прозрачной бледностью, скрытой слоем косметики, а из мочек ушей, проглядывая сквозь кружева мантильи, свисали длинные серьги из серебра и жемчуга, которые в этих краях именуют не иначе как «Слава Богородицы».

– Sí, señora, – ответил он с едва уловимой улыбкой и вежливо кивнул.

– О, вы говорите по-испански? – прозвучало над его ухом. Незнакомка обладала неким трудноуловимым, но очень милым дефектом речи и глубоким бархатным голосом, наводившим на совершенно неуместные мысли о том, что когда-то эта ныне пожилая дама могла при желании свести с ума любого.

– Совсем немного…

– А вы, наверное, не местный, не встречала вас здесь раньше.

– Да, я впервые в Севилье. Симпатично тут у вас.

– Да, город у нас знатный. Надолго к нам?

– Я приехал сюда по работе, сеньора…

– О, я забыла представиться, – перебила она, будто он был её старым приятелем, и решительно протянула руку для знакомства, обдав его сильным ароматом духов. – Донья Лусия.

– Я Андреас Янсен, журналист из Голландии.

Она улыбнулась глазами.

– Значит, журналист?

– Да. По заданию редакции пишу статью о корриде…

– Вот оно что! Так ведь это отлично, Андреас! Если позволите составить вам компанию, я бы с радостью рассказала очень много интересного. Разумеется, за соответствующее вознаграждение…

– О, да, конечно, – ответил он, несколько ошеломленный такой бесцеремонностью. – Пожалуйста, донья Лусия, присаживайтесь.

– Gracias, – сказала она, села напротив и усмехнулась: – Вашего брата хлебом не корми, только подай сенсацию, чтобы растиражировать в своих газетах, верно?

– Простите, известно ли вам что-либо об этом молодом человеке? – Андреас кивнул в сторону плаката. – Если я не ошибаюсь, это местная знаменитость. Я рассчитываю написать и опубликовать статью, и тогда о нём узнает весь мир.

– Так вы говорите об Альваро? Я прекрасно знаю всё, что связано с Альваро Гонсалесом, – сказала она слегка повышенным тоном и небрежно махнула рукой. В этой манере просматривалось что-то резкое, но то была не грубость, а проявление необыкновенной живости и стремительности чувств испанки. – А что конкретно вас интересует?

– Всё.

– Уверяю вас, я знаю о нём в сотню раз больше, чем все его поклонники и любовницы вместе взятые. Всё, о чём болтают несведущие люди, ничего не значащая чепуха! Кстати, эти вещи, – она указала пальцем на стену, – подлинные. Так и напишите в своей статье. Когда-то они принадлежали Альваро, который десять лет удерживал титул «первой шпаги Севильи». И этим всё сказано, не так ли?

– Прошу прощения. Вы не возражаете, если я буду записывать?

Она пожала плечами:

– Делайте, что считаете нужным, молодой человек. Ну так вот, Альваро был человеком-легендой, за которым непрерывно охотились стаи жадных папарацци. На каждое его выступление ходили тысячи, его обожали, на него молились и боготворили, храня его портреты вместе с изображениями святых. Для жителей города он был первым и единственным героем, кто воплотил в жизнь их мечту: победу человека над смертью. Был ли он красив? О, да! Даже слишком красив, недаром лучшие сеньориты Севильи сохли по нему, как кошки, и говорили, какой он изумительный. Ещё бы, он был молод, богат и отважен, он писал песни, играл на гитаре и танцевал фламенко.

С этими словами, под надрывную песню и призывные аккорды звонкой андалусской гитары в руках испанца, она неожиданно взметнула вверх тонкие руки и, сверкнув чёрными очами, щёлкнула незримыми кастаньетами, погрузившись в другое измерение, где безраздельно правили ритмы фламенко. Глядя на эту удивительную женщину, смахивавшую своей внешностью на актрис из фильмов Альмодовара, Андреас живо представил себе её молодой, в ярком приталенном платье с широкой пышной юбкой, стремительно развевающейся в такт её страстным движениям, отзываясь на перестук её крепких каблучков на стройных ножках. Возвысившись над обыденностью, разглядел он в пластике её тела гордую натуру испанок, красавиц, впитавших чистоту гор, ласкового солнца и шум прибоя Средиземного моря, умеющих страстно любить и покорять, бороться за свои чувства и ненавидеть. Вот, под бешеный темп струн, мелькнул в руках женщины веер, взметнулась красная шаль над роскошными волосами с заколотой в них красной розой, словно она, обратившись нынче в матадора, отважно махала плащом перед бычком, и он почувствовал непреодолимое желание вскочить со своего места и ринуться в огненную страсть танца, увлекающего за собой в мир грез и неукротимых желаний.

В это время подошёл бармен и спросил, что они будут пить.

– Мне все равно, сеньор, – сказал Андреас, взбудораженный воображением. – Быть может, пива.

Бармен кивнул и повернулся к его собеседнице:

– Привет, Лусия! Тебе как обычно?

– Да, Хосе, мне, как всегда: херес с закуской. Я сегодня ничего не ела и помираю с голоду. И прихвати с собой «Мальборо».

Вскоре на их столике появились пачка сигарет, пиво и ледяной херес в запотевших бокалах, тапас с острыми чёрными маслинами и божественного вкуса хамоном, срезанный на их глазах с сыровяленого свиного окорока. Женщина сделала несколько глотков и, утолив жажду, с воодушевлением продолжила свой рассказ.

– Ну, так вот, – произнесла она, – Альваро довелось познать роскошь лучших отелей Европы, в коридорах которых толпились фанаты в ожидании автографов на цветных открытках, где он изображен сражающимся, ожидающим нападения или стоящим над убитым им огромным быком. Как перчатки менял он кабриолеты, одевался изысканно, точно Дон Жуан, а жесты его были благородны, как у истинного идальго. Девицы на выданье – юные маркизы и герцогини – мечтали, чтобы он кружил их в пленительном танце, а кинозвезды Голливуда щедро раскошеливались своими долларами, беря у него уроки верховой езды. Поклонники постоянно упрашивали его крестить их детей, свято веря, что это принесет им счастье. Одному Господу известно, сколько этих крестников было у Альваро по всей Испании! И вообще, он был особенным, – она отправила в рот маслину, ни на секунду не сводя глаз с Андреаса, потом вздохнула и как-то тихо и рассеянно произнесла: – Я хвалю его не потому, что я его мать…

– Что? – Андреас замер от изумления. – Так вы его мать?

– Да, мать! И мне было не по душе, что мой единственный сын мечтал стать тореро и убивать быков. Но однажды он объяснил мне, что коррида – это не бой. Коррида – это танец. Танец, где смерть попеременно витает то над одним, то над другим. Это не убийство быка человеком. Или человека – быком. Это триумф жизни над смертью…

– Тем не менее, это убийство, – попытался возразить Андреас.

– Альваро в таких случаях говорил, что все мы хоть раз в жизни да убили комара или муху. И в этом-то вся разница: каждый выбирает противника по себе. Кто комара или муху, а кто боевого быка…

– Простите меня за нетактичность, донья Лусия, но почему о сыне вы говорите в прошедшем времени? Надеюсь, он жив и здоров?

– Он погиб, – вполголоса произнесла она и скрестила руки на груди, чтобы они перестали трястись. – Ушёл на корриду и больше не вернулся…

– Погиб? – ужаснулся Андреас. – О, мне так жаль. Примите мои искренние соболезнования по поводу вашей утраты, донья Лусия.

Она кивнула в ответ и, неестественно медленно допив остатки хереса, выудила из пачки «Мальборо» сигарету и закурила, выпустив длинную струйку дыма и невозмутимо глядя на стоявший перед ней пустой бокал.

– Когда Альваро стукнуло восемь, – продолжила она, – он где-то раздобыл плащ и мулету. И, прогуливая школу, стал каждый день уходить в поля, далеко за оливковые рощи, где под палящим солнцем развивал кисти, ворочая капоте и сражаясь с воображаемым быком. Перед взором своих сверстников он самозабвенно выделывал волшебные пассы, наслаждаясь собственным искусством, ощущая в себе неведомую силу и уверенность, и слышал вожделенное «Оле!», разом вырывающееся из их уст. Он ходил на корриду и наблюдал, наблюдал за человеком, быком и плащом – за всеми тремя одновременно, он следил за руками человека. Он учился. Потому, что знал: однажды сама жизнь его будет зависеть от этих знаний. Он заучивал выпады и запоминал сотни примеров и дюжины правил, учился отличать глупость от смелости и вычурность от искусства. А потом тайком, по ночам, играл с быками на чьих-то пастбищах, подвергая себя страшной опасности. Вы ведь не знаете, что сторожа стреляют в мальчишек, которые хотят поиграть на пастбище. Потому что нельзя портить чужих быков. Владельцы ганадерий, продавая быков для корриды, клянутся честью, что с ними ещё никогда не сражался человек. Если с быком уже сражались, то на корриде он кинется на человека, но не на тряпку.

И тогда я не на шутку перепугалась за сына. Ведь отец его ещё в молодости отошёл в лучший мир, и я растила его одна в нищете, работая поденщицей в зажиточных домах Севильи. Страх потерять единственного ребенка заставлял меня придумывать всё новые и новые истории о раненых или погибших в бою тореро, ежедневно я рассказывала ему об опасностях этого ремесла, о невообразимо трудном пути, который надо пройти, чтобы добиться успеха. Я так надеялась, что Альваро внемлет моим речам. Но в ответ он бросал, что не собирается умирать, но хочет стать хозяином собственной жизни. И не стремится убивать, но будет делать это так, как того требует искусство корриды. Одним словом, Андреас, мне пришлось сдаться, когда я осознала, что мой мальчик любит корриду той особенной испанской любовью, которая вроде отравы проникает в кровь и калечит даже самых сильных мужчин, что забывают о семье, о здоровье и даже о Боге, просыпаясь утром с одной лишь мыслью – встать лицом к лицу со зверем, несущим на рогах смерть. Да, я сдалась! Потому что не собиралась всю жизнь нести на своих плечах груз вины, отвечая за его разбитые мечты. В конце концов, решила я, если есть на то воля Божья, лучше ему стать хорошим тореро, чем несчастным продавцом лотерейных билетов или чистильщиком башмаков, тем более что у парня есть афисьон. Кстати, вам известно, что такое афисьон, Андреас? Как бы вам объяснить попонятнее? Это значит, боги одарили его священным огнём, они дали ему нечто, чему нельзя научиться, нечто такое, что превратило его в воодушевлённого энтузиаста, наделив душу его храбростью, а жесты – пронзительной чистотой и элегантностью. Впрочем, называйте это как угодно – призванием, одержимостью, страстью…

Женщина не без кокетства поправила свою мантилью, и при свете потолочных абажуров Андреас увидел её длинные, завитые кольцами волосы, собранные в неплотный узел. Потом она посмотрела ему прямо в глаза и грустно улыбнулась. Что-то было в этих чёрных глазах, спокойном и чуть насмешливом тоне, улыбке… что-то такое, что мешало Андреасу найти нужные слова, мешало смотреть в глаза, мешало дышать, и в то же время притягивало со страшной силой. В какой-то момент он не выдержал её гипнотического взгляда и отвернулся к окну, мимо которого сновали толпы туристов. В руках у многих были фирменные пакеты с покупками.

Немного спустя она раскрыла сумочку и извлекла из неё маленькую книжку в коричневом кожаном переплете.

– Это молитвенник, – пояснила она, приложив его к сердцу. – Я подарила его сыну, когда ему было десять лет. И сказала ему: «Я знаю, сынок, ты хотел бы получить от меня плащ матадора или пику, но эти вещи не смогут утешить, когда тебе будет плохо». А теперь эта книжка – моё сокровище. Куда бы я ни пошла, я повсюду беру ее с собой.

– А был ли Альваро женат, донья Лусия? – неожиданно поинтересовался Андреас, успокоив на мгновение тонкие пальцы, что всё это время энергично скользили по клавиатуре ноутбука.

– Увы, мой друг, увы! Хотя и потратил много времени на поиски дамы сердца. В отношениях с женщинами он вёл себя как настоящий мачо: демонстрируя свои пылкие чувства, тратил бешеные деньги на дорогие подарки, устраивал романтические вечера в ресторанах, возил их на выходные во Францию или Италию. Ещё бы – все женщины любят богатых и красивых смельчаков! Но спустя месяц или два всё рушилось. Впрочем, были и такие претендентки, что доходили до знакомства со мной. Тогда они вдвоём приезжали на виллу, которую купил Альваро, и куда мы с ним перебрались из убогого домишки, где протекло его нищенское детство. Ах, это была роскошная вилла с великолепным фонтаном посреди патио, выложенным мраморными плитами, Там я готовила свою знаменитую паэлью. Держу пари, вы никогда не пробовали настоящую валенсийскую паэлью, Андреас? Ах, какое блаженство это ароматное блюдо из риса, креветок и курицы, с особой заправкой из оливкового масла, белого вина, мускатного ореха и шафрана! И скажу я вам, молодой человек, что мой опытный взгляд никогда не подводил меня: я быстренько разоблачала охотниц за приличными женихами, особенно по тому, как эти надушенные сверх всякой меры дамочки ели и что говорили, сидя рядом с моим сыном и лаская его жадными взглядами. Оттого-то ни одна из его прелестных кокеток не прошла моей проверки на вшивость. Поверьте мне, я кое-что смыслю в этих делах…

– А что же Альваро? – недоуменно поднял бровь Андреас.

– А что Альваро? – воскликнула она, устремив пылающий взор в лицо своего визави. – Вам интересно, как он это переваривал? Безболезненно! Иллюзии владели им недолго и проходили, не оставляя следа. Впрочем, разве мог любящий сын перечить матери? Для любого испанца мать – святая женщина. И она всегда права, она лучше знает жизнь и никогда не пожелает плохого своему сыну.

Пятнадцать лет я служила его личным камердинером. Я стирала его мулеты, вынимала из больших кофров костюмы, расшитые золотом и сверкающие жемчугом и разноцветными камнями: они искусно скрывали его шрамы и рубцы на ногах и правой ягодице, испытавшие удары рогов. Да-да, ему хорошенько досталось! Но одиннадцать былых ранений и перенесённые травмы только закалили его афисьон, придав ему ещё больше страсти и пыла.

Перед каждым выступлением он, с мускулатурой античного гладиатора, обнажался передо мной, оставаясь в одном тонком белье, и я надевала ему через голову лёгкую кружевную батистовую сорочку, завязывала жабо, закручивала его в широкую, из красного шёлка, прочную фаху длиной в пятнадцать футов, зорко следя, чтобы она укладывалась правильными кругами, без единой складочки, придавая талии необычайную стройность. Порой Альваро, капризный и придирчивый во всём, что касалось его внешности, останавливал меня и делал несколько оборотов назад, исправляя какой-нибудь мой промах. Я смачивала его волосы бриолином и зачёсывала завитками на лоб и виски, после чего приводила в порядок длинную прядь на его затылке, «священную колету», хранимую с юных лет как знак отличия матадора от прочих смертных.

Единственным его блюдом в день корриды был кусок жареного мяса: поесть вволю он не смел – перед выходом на арену не следовало перегружать желудок. И к вину он тоже не прикасался, выпивая лишь две чашки крепкого чёрного кофе и выкуривая толстую сигару. Пообедав, он собственноручно зажигал лампаду и молился, затем брал в руки триптих и целовал по очереди суровые лики святых, безмолвно свидетельствующих о милости, утешении и победе над смертью. И, наконец, когда карета с его квадрильей, запряженная четырьмя мулами в нарядной сбруе, уже дожидалась его за порогом дома, он аккуратно, стараясь не сдвинуть колету, висевшую точно посреди спины, надевал чёрную шапку с двумя свисающими по бокам золотыми кистями, перебрасывал через плечо плащ и бросал последний взгляд на комнату: можно идти. Был ли в нём страх? Не знаю. Но глаз любящей матери способен прочитать взгляд, в котором таится волнение, он может разглядеть, как из самых глубин души сына поднимается смутная тревога перед неведомым, внушая сомнение в своих силах. В такие минуты я была готова преградить ему путь, броситься ему в ноги со слезами. Но он строго-настрого запретил мне проливать слёзы в час, когда отправлялся на корриду. Говорил, что это дурная примета. И всякий раз повторял, улыбаясь, что ещё не родился на свет тот бык, который убьёт его. Таков был его выбор. А что же оставалось делать мне? Я вас спрашиваю. Пусть тебе повезет, сынок, говорила я и совала ему под мышку свёрнутую в трубочку мулету, из которого выглядывали рукояти и острия шпаг. А сама, как скорбящая Матер Долороса, тоскливо смотрела вслед своему мальчику, упрямому, но сказочно прекрасному сыну Севильи, который верил в свою звезду и вновь уходил туда, где начиналась его настоящая жизнь, где он был неподражаем, где многотысячная толпа возносила его на Олимп и принадлежала ему одному! И в ослеплении он забывал все страхи, проникаясь безумием и неукротимой отвагой, той, что нужна для победы. Сама же я никогда не бывала на корридах, да я бы умерла от ужаса, глядя, как мой Альваро рискует жизнью.

Женщина опять закурила и закашлялась, прикрыв рот ладонью и посмотрев на собеседника. Не отрываясь от дела, тот усердно стучал по клавиатуре, ибо с самых первых минут их знакомства его журналистский нос учуял, что рассказ доньи Лусии станет отличным материалом для статьи!

– Андреас, – позвала она. – Вы здесь?

– Конечно, донья Лусия. Я весь внимание и впитываю каждое ваше слово. Прошу вас, продолжайте, – учтиво ответил он.

Выгодных контрактов у Альваро было хоть отбавляй, собравшись с мыслями, продолжала она свой рассказ. После пасхального боя быков в нашей Севилье ему предстояли выступления на всех аренах Испании. А в августе и сентябре, идя от одного успеха к другому, он совсем забывал об отдыхе, превращаясь в странствующего рыцаря: ночи проводил в поезде, а дни – на аренах Мадрида, Барселоны, Валенсии, Бильбао, Сан-Себастьяна или Кордовы. Его напористый импресарио погружался в изучение железнодорожного расписания, занимался бесконечными расчетами и составлял маршруты.

В один прекрасный день, не выдержав, я спросила сына, почему он до сих пор дерётся с быками, рискуя жизнью, ведь денег у него навалом. Он ответил с погасшими глазами: «Меня держат мои зрители, мама. Они считают меня богом». «К несчастью, этот бог не сможет спасти самого себя», – печально произнесла я.

Но, как говорится, всему свой срок. К тридцати годам афисьон Альваро стал сникать. Наверное жизнь начала приобретать для него цену, потому что внезапно он объявил о своём решении завершить карьеру. Моему ликованию не было предела! Наконец-то он срежет свою косичку и заживёт тихой, спокойной жизнью – без ежедневных опасностей – в нашем чудесном доме. А Альваро… он любовался моим радостным волнением и был доволен собой за то, что дал мне эту радость. Но вся отцовская земля, как говорят испанцы, стала смотреть на него с мольбой и надеждой, принявшись отговаривать его от этой затеи. Вся! – от простых горожан, снимавших перед ним засаленные шляпы, до мэра Севильи, твердившего, что уход дона Альваро с арены станет страшным ударом для городской экономики: настолько огромна была его слава. Уйти с арены – какое безумие! – в один голос повторяли они. – А как же тысячи приверженцев? А профессиональная честь? Нет, Альваро не имеет права уйти, пока у него целы руки и ноги, пока он может убивать быков. Так неужели он струсил? И нет больше отважных людей на испанской земле?

Эти слова сильно задели самолюбие моего сына. А ведь нет никого страшнее испанца с уязвленным самолюбием! И им, тем злобным душам, требовавшим новых зрелищ, удалось таки ещё раз выманить его на Пласа де Торос де ла Маэстранса. Билеты были распроданы за два часа. А потом, если повезёт, их можно было найти лишь у перекупщиков. Этот бой был объявлен последней корридой великого матадора Альваро Гонсалеса.

В тот день, одеваясь, он был бледен, а на лбу его проступала болезненная испарина. Пусть тебе повезет, сынок, как обычно произнесла я. Но меня мучило страшное предчувствие, что вечером может случиться худое. Сердце матери редко ошибается. Тем более что накануне мне снился покойник, а когда я вижу покойника, непременно что-то должно стрястись. Поцеловав мою руку, Альваро выскользнул за дверь, чтобы в последний раз рискнуть своей жизнью. Я смотрела ему в спину, в очередной раз наблюдая его твёрдую поступь под своей великолепной, почти королевской мантией. Он прокладывал себе дорогу к карете среди толпы оборванцев и зевак, скопившихся у наших дверей, поглядывая вокруг с тщеславным самодовольством красивого парня и стараясь уберечь костюм от прикосновения грязных рук. Не имея средств, чтобы попасть на корриду, они добивались счастья пожать руку маэстро Альваро Гонсалесу или хотя бы дотронуться до его волшебной одежды.

В карете, как всегда, держа плащи на коленях, его дожидались три тореро в ярких костюмах, расшитых так же пышно, но только не золотом, а серебром. Я видела, как Альваро, пробившись сквозь ликующую толпу, вскочил на подножку кареты, чувствуя, как его поднимают вверх упершиеся в спину руки восторженных поклонников. Он уселся рядом с дверцей, чтобы все могли его видеть, и, улыбнувшись, кивнул в ответ на возгласы каких-то женщин и аплодисменты мальчишек-газетчиков.

Мулы рванули с места, наполнив улицу звоном бубенцов. Толпа раздалась, пропуская упряжку, обезумевшие от восторга люди кричали, не помня себя:

– Оле, Альваро! Вива, Испания!

А потом наступила жуткая, мучительная тишина. Мне казалось, время застыло, остановилось навсегда. Как пройдет для него этот бой? Что будут говорить его завистливые недруги? Как покажут себя его соперники, которым не доставалось его успеха и славы? Но в конце концов это такой же бой, как и все предыдущие, успокаивала я саму себя, хотя то и дело поглядывала на часы! Пресвятая дева, сколько ещё ждать до его возвращения! Спасаясь от тягостного кошмара, я нашла приют в церкви, где, не скупясь, заказала свечи, опустилась на колени перед Богоматерью Доброй Надежды, покровительницы всех тореро, и вгляделась в лицо статуи, шепча материнские молитвы. Я полностью доверяла ей, знала, что своей божественной властью святая дева сохранит Альваро в час опасности.

Но вскоре после моего возвращения из церкви прибежала запыхавшаяся соседка, которая была на той корриде. Она плакала и, размахивая руками, что-то кричала о несчастном случае на арене. Только минуту спустя я разобрала из её слов, что Альваро погиб. Он умер на её глазах почти мгновенно, сраженный в самое сердце ударом рога гигантского миурского быка… Торо убил моего мальчика, моего анхелито…

Женщина едва договорила это. Она сидела перед Андреасом, опустив руки, измученная и обессиленная, с бледным, увядшим лицом и жалким видом. И он видел, как слеза скатилась по её щеке.

– Вся Испания погрузилась в траур, – продолжала она. – Газеты без умолку трубили об Альваро Гонсалесе. Его портреты были расклеены по всей Севилье. Людям казалось, что после его героической смерти умрёт и сама коррида. С того дня наш дом превратился в святилище: сотни людей прошли через патио, неся с собой розы, прекрасные испанские розы, желая выразить мне сочувствие. Все они отзывались об Альваро как о великодушном, храбром человеке, всегда готовом с королевской щедростью прийти на помощь несчастным, тронувшим его чувствительную душу.

Женщина замолкла. Андреас поднял голову и посмотрел на неё. Ещё несколько минут она сидела в том же положении, с тем же усталым выражением на лице. А потом, устремив взгляд на плакат с изображением сына и горько вздохнув, молвила:

– Это я во всём виновата. Я обрекла единственного сына на заклание! Я, которая пятнадцать лет вот этими самыми руками стирала окровавленные мулеты, наряжала его в блеск шелков и золотого шитья и совала ему под мышку острую шпагу, зная, что смерть его всё время рядом. И жила на деньги, добытые ценой истязаний и убийств безвинных животных на потеху публике, жаждущей крови. Вот каким путем было заработано то богатство, будь оно трижды проклято! Какому богу я пожертвовала дитя? Какому демону? А ведь жизнь наша устроена так, молодой человек, что рано или поздно за всё приходится расплачиваться. Иногда на это уходят годы. Я знала об этом с самого начала, но не подозревала, что цена будет столь высока.

После смерти Альваро Совет города просил передать его сбережения на создание школ тавромахии, в которых готовят будущих тореро. И как вы думаете что я ответила? Конечно, я им наотрез отказала. Продав всё, в том числе и нашу виллу, я посчитала, что будет справедливо отправить деньги в дар двум клиникам, где будут бесплатно лечить тех, кого коррида превратила в слепых или безногих калек. Иначе им, привязанным к инвалидной коляске, только и осталось бы сидеть в проходе перед кругом бычьей арены и льстиво заглядывать в лица проходящим матадорам, надеясь на дармовую выпивку после представления. Но тоска всё равно давит мне грудь, и жизнь, которую я когда-то так любила, после Альваро стала жалкой и противной. Если бы можно было вернуть прошлое, я, может быть, жила бы иначе – но вернуть уже ничего нельзя… Моя единственная надежда теперь – искупить свою вину. И вину Альваро. Я бы очень хотела, чтобы Господь даровал нам обоим прощение. А если Он всё-таки не простит нас, у Него есть на это веские причины…

 

* * *

В тот день Андреас уснул, когда уже было далеко за полночь, а наутро, проверив электронную почту, обнаружил в ней письмо от Лукаса Гранберга. «Отличная работа, Андреас! И хэдлайн хороший: «Мулета и мантилья». Я знал, что ты справишься. Возвращайся!» – написал тот. Откидываясь на спинку кресла, он самодовольно улыбнулся: поскольку никак не рассчитывал услышать такое от своего редактора, скупого на похвалу и щедрого на критику.

Спустя час он уже входил в «Campo del Toro», в котором провёл накануне пару интересных и весьма продуктивных для работы часов.

– Похоже, сэр, наш бар оправдал ваши ожидания, – пошутил бармен. – Вам кофе?

– Да, сеньор, – ответил Андреас, взбираясь на высокий табурет.

Пожилой бармен поспешил выполнить заказ.

– А, кстати, как вам понравилась наша донья Лусия? – с непринужденным видом поинтересовался он.

– Замечательная женщина, сеньор! С определённым шармом! – воскликнул Андреас. – Но как же мне жаль её из-за всего случившегося с её сыном…

– С её сыном? Каким ещё сыном? – от удивления бармен поднял брови так, что морщины на лбу проступили даже сквозь бандану.

– Постойте. Вы же знакомы! Как вы можете не знать? – кивком головы Андреас указал на плакат с изображением великого матадора Альваро Гонсалеса.

– Так она сказала вам, что Альваро был её сыном? – в запавших глазах бармена блеснули озорные огоньки, а сам он таинственно улыбнулся.

– Да.

– Ну надо же! И, видать, изрядно облегчила ваш кошелек.

– Мне очень хотелось ей помочь.

– О, я понимаю вас, сэр, очень хорошо понимаю. Вы не первый и не последний, – пожилой мужчина сочувственно закивал. – Но мне придется вас разочаровать, любезный.

– Разочаровать?

– Увы, сэр. В молодости донья Лусия была прекрасной танцовщицей фламенко. А в свободное от танцев время подрабатывала девицей лёгкого поведения, – произнес он, и Андреас резко оборвал его:

– Что? – растерянно прошептал он. – Девицей лёгкого поведения? Вы ошибаетесь! Она вдова, сеньор, – и нахмурился, словно знал это наверняка.

Бармен усмехнулся.

– Лусия никогда не была замужем, – молвил он. – И своих детей у неё никогда не было. Действительно, какое-то время она была любовницей Альваро. И после его трагической гибели на корриде очень страдала. Верю, что она любила его, ведь Альваро невозможно было не любить. Люди болтали, что от горя она лишилась рассудка, и потому всегда говорила о нём так, как будто он был всё ещё жив. Вот уж не знал, что она стала звать его сыном. Впрочем, теперь он и правда годится ей в сыновья, как-никак со смерти Альваро прошло почти тридцать лет.

Андреас сделал жест рукой, что бывало с ним в преддверии резкого аргумента, но так и не нашёл что сказать. Бармен не заметил жеста и продолжил невозмутимо:

– Но вы не расстраивайтесь, сэр. Ведь всё остальное, что она вам поведала, скорее всего, является чистой правдой. А уж рассказчица-то она, поди вы заметили, отменная!

Спустя минуту Андреас уже расплачивался по счёту и покидал чудный бар. Сбитый с толку, впервые в жизни он осознал, что можно чувствовать себя одураченным, находя в этом необъяснимое удовольствие. И едва сдержал приступ истерического смеха, рвущегося наружу.

Пройдя не более двух кварталов, он внезапно заметил её – худую женщину, высушенную горячим андалусским солнцем, с бархатной сумочкой и большим веером в руках, стоявшую у входа в Катедраль-де-Севилья. Рядом с ней крутились две девицы, одежда которых выдавала легковерных туристов. Они с детской непосредственностью восхищались её чёрной кружевной мантильей на высоком черепаховом гребне, словно срисованной с портретов кисти Веласкеса и Гойи, не сводили глаз с её длинных серег из серебра и жемчуга, которые в этих краях именуют не иначе как «Слава Богородицы». А она… Всучив им веточки розмарина, донья Лусия читала судьбу по руке, описывая всю их прошлую жизнь самым невероятным образом!

Тбилиси, Грузия