Олисава ТУГОВА. ДЕНЬ ПРОЖИТЫЙ... Рассказ

 

Олисава ТУГОВА

ДЕНЬ ПРОЖИТЫЙ...

Рассказ

 

«На Пасху огонь был особенно плотный. Стрельба не прекращалась с обеих сторон»… Хорошая фраза для начала рассказа. Андрей Тимофеев, когда будет разбирать на литературном семинаре, непременно скажет, что слишком пафосная. Надо бы записать. Правда, записать некуда. От яркого солнца на экране мобилы ничего не разглядеть, а тонкий походный блокнот в нагрудном кармане кителя совсем отсырел, да и карандашный огрызок я где-то потеряла.

– Вот и вот... – боец с позывным Моцарт тычет пальцем в посеченные стволы деревьев, срезанные ветки, подтверждая свою мысль про активный огонь на Пасху.

Мы совсем не похожи на героев моего руководителя литературного объединения. Герой его последнего романа решительно и красиво уезжает в ночном автобусе на Донбасс. А мы шаримся в окопах под Авдеевкой. На моих берцах застывшая, потрескавшаяся глина, штаны в серой земляной пыли. И башка люто чешется при одном воспоминании о горячей воде. Я лезу под каску и скребу всей пятернёй. До линии обороны укропов метров триста, и прилёты на тропе до блиндажа свистят регулярно – после минных разрывов на ярко-зелёной весенней траве остаются дымящиеся чёрные ямы.

– Воздух! – командует Моцарт, который топает впереди – и тут же технично складывается и перекатывается набок. Я так не умею, грузно падаю под хлопок разорвавшейся где-то слева мины, ударяюсь коленом, локтем, и пару секунд смотрю на почти прозрачные от солнца стрелы травы, пронзающие небо.

Дальше по тропе до блиндажа мы сосредоточенно бежим.

– Польские миномёты у них появились, – уже на месте объясняет Моцарт, он складывает на земляном выступе крошечный шалаш из палок, разводит костерок, ставит рядом жестяную закопченную кружку. – У них выхлопа нет. Обычно – секунды две, чтобы сориентироваться: «вжух» и где-то долбанет, а эти – без предупреждения, мощные прилёты, хлёсткие.

Я отпыхиваюсь на дне окопа – бегать в броне не самое приятное занятие. Окопы знатные, глубокие, бетонированные, их взяли совсем недавно, немного подправили под себя. На бревно насажена каска-обманка. Калмык гладит облезлого и тощего кота-шпротика. Кот от людского внимания тарахтит, как БТР. Интересно, окопные коты и к укропам так же приходят, а те их гладят и подкармливают тушенкой? Если буду писать рассказ, то по литературным канонам Калмык в систему персонажей не вписывается. Сюжет не двигает, тему не раскрывает. Зато он приехал на передовую делать репортаж, потому что настоящий военкор, не то, что я – безвестная и безымянная. «Твоя проблема в том, что ты слишком любишь своих персонажей», – говорил руководитель литстудии. И поэтому я сейчас внимательно смотрю, как Калмык гладит кота, чтобы непременно об этом написать. Сколько раз этот военкор уже мотался через границу, чтобы привезти такую нужную для добровольцев снарягу…

– Эй, Буковка, тебе тридцать семь. Тебе давно пора дома сидеть и борщи варить, – говорит Моцарт.

– Борщи – это тема…– соглашаюсь я.

Буковка – это мой несуразный, слишком длинный позывной, в эфире он сливается в Букашку, Буку, Кафку…

– Когда укропы в плен сдавались, их борщом кормили, пирожками, аж зло берет. Нас не кормят, – продолжает свою мысль Моцарт. Он весь какой-то породистый, точеный, ладный, как офицер из советских фильмов. И тут же разъясняет:

– Да я всё понимаю, зачем это, – чтобы они в плен пошустрее сдавались. Но всё равно зло берёт.

Подошедший Старый поправляет ремень автомата, прикуривает у костерка согнутую дугой сигарету, вздыхает:

– Ночью за двухсотыми на поле пойдем, месяц уж лежат. Не по-людски это.

– Наши? – интересуется Калмык.

– И наши, и не наши, – отвечает Старый. У него на макушке свернутая по краям валиком шапка-плевок. Как у Змея из сериала «Спецназ».

– Кто за нас воюет, тот и наш, – поясняет Моцарт.

– Да мы и укропов выносим. В мешки складываем и выносим. Была договоренность, чтобы телами обмениваться, но с их стороны не срослось что-то, – сетует Старый, – приходится закапывать…

– Тоже люди. Жалко… – проносится грустным эхом. – Там не только уркопы. Итальянцы, точняк, есть и поляки.

– А мне свои руки жалко, – ворчит Моцарт. – Убиваешь их, убиваешь, ещё и закапывать.

– А у нас в Сирии так и было: ты убил, ты и закапываешь, – улыбка Старого похожа на гримасу. – Там же жара, не закопаешь, к вечеру будет беда.

– Заминировано там? – спрашивает Калмык.

– Уже нет, наши сапёры сработали, – Моцарт отхлёбывает из чашки и прикрывает глаза. – Простреливается хорошо.

– Там ближе двух метров не подползти. Дух такой. Давно лежат, – развивает тему Старый.

Моцарт дергает плечом. Я чую, как подступает тошнота, хотя вокруг по-прежнему пахнет только землей, дымом и травой.

– Фиг знает, как их вынести, – размышляет Старый.

– Крючком зацепить за броник? – предлагает Моцарт и тут же сам себе мотает головой, тупанул.

– Ну и дотянешь только то, что в бронике застрянет, а остальное как по полю собирать? – хмыкает Старый.

– Да… что делать – поблюём, но своих забрать – это вопрос чести.

Они спокойно едят консерву, а я смотрю в глубокое, живое, кобальтового цвета небо. На днях на КПП рыдала женщина, мать одного из тех, кто лежит сейчас в том поле, она вцепилась тонкими крючковатыми пальцами в плечи Старого, и её легкие, пушистые седые волосы топорщились, как перья, – она была похожа на птицу Сирин и кричала тоже по-птичьи:

– Почему ты живой, а он нет? Сдохни тоже! Сдохни!

– Она – мать, – так подытожил потом Старый.

Я верчу между пальцами найденный в кармане алый обломок скорлупы крашеного пасхального яйца, щелчком отбрасываю его в фисташковую траву и думаю, что если я закончу так рассказ, то это будет, конечно, символично, но слишком нарочито. Мой сын тоже через пару лет пойдет в армию. И это страшно, но правильно. Это тоже вопрос чести. А моя жизнь вообще бессмысленна. У меня не получится даже написать нормальный рассказ об этом дне. Зато я могу его прожить.

Май 2022