Марина МАСЛОВА. МЕДВЕДИ УХОДЯТ В НЕБО, или Любовь по-камчатски. О прозе Александра Смышляева

 

Марина МАСЛОВА

МЕДВЕДИ УХОДЯТ В НЕБО, или Любовь по-камчатски

О прозе Александра Смышляева

 

…Но и во сне, обнявшись, словно братья,
они бегут, бегут, бегут, бегут…
Игорь Шкляревский
 

Держу в руках книгу Александра Смышляева, на обложке которой изображен медведь, вставший во весь рост перед человеком с фотоаппаратом, а вокруг – дикая природа Камчатки, которой, надо полагать, и посвящена эта книга с загадочным названием «Навсегда ухожу к медведям». Почему – «навсегда», как это?..

…И вот прочитан первый рассказ и… книга отложена в сторону…

Не потому, что дальше читать не хочется, а потому, что впечатление от прочитанного уже переливается через край... Хочется осмыслить то, что так крепко всколыхнуло душу. Увы, так предательски чувствительна женская натура…

Не понимая, что с тобой происходит, пережидаешь, пока рассеется пелена слёз, снова перечитываешь рассказ в надежде освободиться от овладевшего тобой непонятного волнения – и снова на той же фразе повествования сглатываешь застрявший в горле комок…

Рассказ исследователя камчатского медведя заканчивается словами: «И мы бежим, бежим, бежим, упруго отталкиваясь от земли всеми лапами…».

Именно последние слова этой метафизической по смыслу фразы о бегстве фотографа-натуралиста и его коллеги от настигающего их медведя пронзают читателя чувством непоправимости.

Потому что коллега-фотохудожник погиб давно, и душа его пребывает в вечности…

«Упруго отталкиваясь от земли всеми лапами», улетает в вечность и душа другого влюблённого в медведей учёного-подвижника, имя которого автор не называет, оговариваясь, что образ его навеян исследовательским подвигом камчатского натуралиста Виталия Николаенко^[1].

Он так любил медведей, что временами хотел сам стать медведем, чтобы понять зверя изнутри его естества. Любил до последнего мгновения и предсмертного вздоха в лапах гигантского, любимого им существа, камчатского бурого медведя. Он любил этих страшных зверей неизъяснимой любовью, жертвуя ради них всеми благами цивилизации, жил бок о бок с ними более тридцати лет, зная их всех по именам, которыми сам же и нарёк их, как когда-то Адам в раю нарекал сотворённых Господом зверей.

Он писал в дневниках: «Не помню случая, чтобы мне долго сиделось на месте… я всегда рвался вперёд, пробуя судьбу на ощупь, на палец, порой – жестоко обжигаясь. Но, подув на обожженное место, я бежал дальше. Почти тридцать лет я бежал до своей Горячей Долины, пока не наткнулся на неё. И столько же бегаю теперь по любимой Долине за медведями, изучая их жизнь. Бегаю и не могу остановиться. Говорю сам с собой и не могу наговориться. Теперь уж точно не остановлюсь и не наговорюсь, ведь привычка – вторая натура».

Самый большой, самый грозный и недоверчивый из них, по имени Верзила, всё-таки настиг его, прервал звучание его голоса…

Незатейливая история про медведей вряд ли могла бы так взволновать читателя, если бы не успел он уже всей душой привязаться к герою, о характере которого так много узнаёшь из его неудержимо стремительного рассказа о себе, своих пристрастиях, надеждах и огорчениях.

Слёзы читателя в конце повествования Александра Смышляева тем более неожиданны, что он в рассказе более улыбается, чем грустит. Даже смеётся, когда герой откровенничает о себе: «Болтливость – удел самовлюблённых и тщеславных людей, а я именно такой. Мне нужен не просто собеседник, а благодарный слушатель, перед которым я непременно распущу хвост».

Герой с первых же слов о самом себе становится интересен. И как только ты ему поверил, оторваться от его рассказа о своих приключениях уже невозможно.

Иногда берёт сомнение: «Это автор придумал или взял из исследовательских дневников прототипа героя?». Потом забываешь, что за текстом стоит писатель, а видишь и слышишь только героя, воспринимаешь окружающий его мир его чувствами, мыслями, словами:

«Все обожают меня, любят, завидуют мне. Завидуют! И, признаюсь, в этом моя сила. Конечно, они не знают, что я разрываюсь между одиночеством и любовью к общению. Не знают, что только тщеславие останавливает меня бросить такую жизнь и осесть в городе. Они многого не знают обо мне, и в этом тоже моя сила. Я для них – человек-легенда, мне это нравится, и я постараюсь оставаться легендой как можно дольше».

Когда герой говорит о медведях, забываешь, что сам он – человек: «…Потерю Потапыча я переживал сильно, как потерю близкого человека. Ещё бы, ведь мы с ним прожили бок о бок двадцать лет, досконально изучив друг друга. …Я знал, что первые годы нашей дружбы он считал меня более слабым сородичем, который постоянно сопровождает его, стремясь подкормиться объедками. Он даже не ревновал меня к своей территории, потому что был уверен в моей никчемности. Иногда он до того снисходил к моей слабости, что оставлял для меня недоеденную рыбу или кусок падали. Позже Потапыч догадался, что я не медведь…».

А с первого разу и не скажешь… Немудрено было Потапычу обмануться.

Улыбка сменяется сочувствием герою, когда соприкасаешься с его нежнейшей привязанностью к дикому зверю:

«Как-то летом, коротая ночь в дальней избушке на ручье Гольцовом, который у самого океана впадает в знаменитую на Камчатке реку Шумную, я не спал и всё думал о Потапыче. И вдруг отчаянно разрыдался. Не было сил удержать слёзы, они выходили из меня без моей воли. Тогда я отчетливо осознал, что никогда больше не увижу своего любимого медведя. Дорогой мой Потапыч, что же с тобой случилось? Где тлеют твои кости?».

Так и просится здесь на память пушкинская «Песнь о вещем Олеге»: «…А где мой товарищ? …И хочет увидеть он кости коня».

Каждый эпизод повествования Александра Смышляева рождает ответную волну чувства и мыслей, объяснимую тем, что и в сердце читателя живет неодолимая тяга к дикой природе, к её таинственной силе и красоте. Виталий Бианки, Гавриил Троепольский, Джек Лондон – имена, по которым можно вычислить вехи взросления, становления вдумчивого читателя, влюбчивого в четвероногих книжных героев. Все принесенные кошкой к домашнему порогу мыши были оплаканы с именем «Пик». Все белые собаки, даже без чёрного уха, получали кличку «Бим». А загадочный волк Джека Лондона неутолимо тревожил воображение, потому что живого волка удалось увидеть нескоро, да и то в зоопарке. Так что рассказ Александра Смышляева о камчатских медведях не мог не тронуть сердца того, кто с ранних лет мечтал оказаться в дружественной компании с диким зверем, или только совсем чуть-чуть прирученным…

Герой-повествователь наделён обаянием и такой неутолимой любовью к природе, что и нам вслед за ним хочется бросить уютный дом, любимые занятия, давних друзей и улететь к медведям, чтобы почувствовать тот восторг и упоение, какие даны были камчатскому исследователю-натуралисту. «Прилетев в город, некоторое время я живу счастливо, а потом начинаю тосковать по своим медведям. Мне хочется их видеть! Но они спят в берлогах, и я терпеливо жду весны. А в мае, а то и в апреле с замиранием сердца лечу в Горячую Долину. И вскоре туда начинают приходить проснувшиеся медведи. Какое счастье видеть их вновь!».

Финал рассказа по смыслу таков, что остановиться и не читать ничего о медведях уже невозможно. Рука читателя тянется к книжному шкафу…

Там, рядом с дневниками Христофора Колумба и «Экспедицией «Кон-Тики»» Тура Хейердала, «Неоконченным путешествием» Перси Фосетта и знаменитым арсеньевским «Дерсу Узала», между подводной одиссеей Жака Кусто и «Гренландским меридианом» Виктора Боярского, прижилась книга Бернгарда Гржимека «От кобры до медведя гризли». Самое время перечитать её… «Когда медведь убивает человека, то виноваты в этом бывают люди, а не медведи. И хотя подобное утверждение вам может показаться несколько тенденциозным, тем не менее я берусь его доказать»^[2].

Гржимека раскрываем на тринадцатой главе, пытаясь разгадать тайну обаяния этих косматых косолапых чудовищ, за любовь к которым отдал жизнь герой Александра Смышляева. Глава «Большой спор вокруг медведей гризли» существенно дополняет представления, какой опасности подвергался герой, так быстро ставший симпатичным нам в своих естественнонаучных наблюдениях. Но книга Гржимека написана научным языком.

Лиризм повествования камчатского прозаика защищает читателя от чувства тревоги и страха за героя, который в обществе грозных гризли чувствует себя уютней, чем в городе с людьми. «Ах медведь, мой медведь, как защитить тебя от людского беспредела?». Сказано о гигантах, способных ударом когтистой лапы отправить человека в «верхний мир», к первопредку камчатских народов, где по их верованиям расположено Царствие Небесное.

«Нам повезло, что есть на Камчатке заповедники, где… гиганты типа Потапыча или Верзилы ростом более трех метров еще встречаются…». Скорее повезло тем, кто с ними не встречался…

В книге Гржимека читаем: «…Случается, что и медведи убивают людей. …Но самое ужасное произошло буквально совсем недавно: гризли загрыз насмерть туриста в его собственной палатке». То же самое происходит в повествовании Александра Смышляева с японским фотохудожником Хоши, который не захотел ночевать в доме, оставшись на ночь в палатке. «А утром пришел гигантский медведь, который вытащил парня из палатки, убил и, взяв зубами за шею, уволок в густые заросли».

Созвучие историй позволяет думать, что книга писателя-натуралиста Гржимека, «рыцаря охраны природы» (В.М. Песков), входит в число источников, к которым мог обращаться автор рассказа «Навсегда ухожу к медведям». Но главным источником была, конечно же, книга самого Виталия Николаенко «Камчатский медведь». Скупое свидетельство натуралиста в художественном контексте преображается в близкое событие, осмысленное со всеми психологическими нюансами и тайными знаками судьбы.

«Медведь редко нападает на человека, в основном – защищаясь или отпугивая, когда человек переходит границу дозволенного, безопасного для медведя расстояния. Почему он напал на мирно спящего Хоши? Загадка. Я видел на видеокассете, как Хоши, фотографируя медведя с близкого расстояния, отворачивается от него, делая вид, что не видит зверя. И на медведя это действует, он мирно пасётся или рыбачит. Хоши знал и любил медведей. Но погиб именно от лап одного из них. Это судьба настоящего исследователя, рискующего ради нужного результата»^[3].

Через несколько страниц рассказа герой удостоится такой же судьбы «настоящего исследователя», как и японский фотограф Мичио Хошино. Много раз это удавалось ему, и рисковое предприятие увенчивалось успехом. Но то был другой медведь, знакомый ему более двадцати лет, любимый Потапыч, с образом которого связаны самые тёплые, самые трогательные страницы дневника. Можно с наслаждением цитировать целые страницы, любуясь вместе с героем его лохматыми подопечными…

«Потапыч лежал на заснеженном берегу и лениво дожевывал очередную добычу. На моё появление он почти не отреагировал, лишь слегка пошевелил округлыми ушами. Я подошел метров на десять, укрепил на штативе камеру, включил запись. Затем приблизился к медведю на дозволенные мне пять-шесть метров, поставил стульчик, сел и открыл шампанское. Закуску из сморщенных мандаринов, шоколадки и куска хлеба разложил на рюкзаке под ногами.

Потапыч дремал, изредка шумно вздыхая.

Я был счастлив. И оттого, что нахожусь рядом с любимым медведем, и потому, что снимаю необычную сцену – встречу Нового года в лесу, возле парящей на морозе реки, на фоне дремлющего гигантского медведя. Конечно, во мне опять взыграл артист, но, чёрт возьми, как это было приятно!

– С Новым годом, дорогой! С Новым годом, моя радость! – поднял я тост, громко обращаясь к Потапычу.

Услышав мой голос, он открыл глаза и слегка поднял голову.

– Как я давно мечтал об этом! Как мечтал, Потапыч, встретиться с тобой в этот праздник. Но знал бы ты, сколько горечи принёс моей жене. Сейчас бы я встречал Новый год дома, как все порядочные люди. Но мы с тобой непорядочные.

Я повернулся к камере:

– Кто мог знать, что он останется на праздник со мной, да ещё вот здесь, на этой протоке, где мы с ним встретились двадцать лет назад? Я тогда пошёл за ним с фотоаппаратом и вот хожу все эти двадцать лет… Потапыч!

Когда я позвал его, он опять поднял голову, сонно жмуря маленькие, почти невидимые издали глаза.

– Мой ты зверюга! Единственный зверюга, с которым можно по-человечески пообщаться! Пью за нас!».

Если не забывать, что медведь абсолютно дикий, и встреча с ним происходит на заснеженных сопках Камчатки, а не на арене цирка, то нежность героя к зверю необычна.

Одна из сцен встречи описана автором с некоторым комизмом: «Я пошёл по его следу, который привёл к берлоге, вырытой под толстой старой валежиной на террасовом склоне ручья Берложного. Потапыч спал внутри, громко посапывая. Одна из задних лап торчала наружу».

Да, с таким легкомысленным медвежьим контингентом поневоле расслабишься, осмелеешь… «Завтра я попробую и Верзилу проводить до берлоги. Надо находить путь к его медвежьему сердцу, приучать к себе».

В последней главке рассказа («Медвежий зов»), не могущей быть страницами дневника, ибо повествует о последней встрече героя с медведем, встрече, оборвавшей его замечательный дневник и его земную жизнь, – герой признаётся, что любовь его к медведям подобна наркотику: «Постоянно хочется видеть медведя, смотреть, как он двигается, сидит, лежит, ест. Видеть! Просто видеть, любоваться! При этом ловить запах снега, прели, оставленной лежки, далёкого океана. И слышать крики птиц, мечтать о доме, о будущих статьях и книгах».

Финальные страницы этого радостно-печального повествования воспринимаются уже метафизически, за гранью реального времени и пространства, потому что голос героя звучит не со страниц дневника, а с заснеженных лесных троп и ручьев, которыми он прошёл в последний раз, не успев дописать дневник и опубликовать свои книги.

«Что же ты, Верзила, так резко дал дёру? Давай дружить, уважаемый. Не ерепенься, не злись, я твой друг. Ты теперь надолго можешь стать объектом моих наблюдений, я тебя покажу всему миру, расскажу о тебе в газетах, журналах, наверное, и в книгах. …Я, Верзила, изучаю твоих сородичей давно, я многое про вас знаю, я люблю вас. Я тот, кто нужен тебе. А ты нужен мне. Слышишь, Верзила? Пара снимков, и завтра я улетаю. А ты заляжешь в свою берлогу и нормально выспишься».

И вот – последние несколько метров на подходе к медведю. Фотограф предельно осторожен. Он знает силу этого зверя, однажды уже пережив нападение молодой медведицы, защищающей медвежат. Напряжение нарастает…

«Скидываю лыжи и осторожно вхожу в густые заросли. Прохожу совсем немного, когда вдруг слышу страшный шум впереди. С веток мощным веером брызгает снег, упругий куст больно хлещет меня по лицу и, похоже, до крови рассекает кожу. Успеваю чуть-чуть отступить, но вязну, вязну, о боже, вязну в снегу, медленно приседая».

Даже в эту страшную минуту читатель ещё надеется, что всё обойдётся, что дневник будет дописан, и что сейчас он читает именно этот дописанный героем дневник. Вопреки очевидности непоправимого: «…вязну, вязну, о боже, вязну в снегу, медленно приседая. А он встает надо мной – страшный, свирепый, огромный. Его мощные передние лапы с растопыренными острыми когтями – у меня перед глазами. Мне некуда деться – кругом снег и густой кустарник. Сейчас он навалится на меня, раздавит, растерзает, изорвёт.

Что я могу предпринять, как делал это не раз? Что?».

Если бы мы читали рассказ детьми, мы бы обязательно поверили в то, что будет дальше. Мы бы радовались этому. Потому что в детстве не ведаешь о подтексте, а веришь тому, что читаешь чёрным по белому. И если написано, что рядом появился Хоши, значит, он действительно появился. И если они вместе бегут от рассвирепевшего медведя, значит, они действительно бегут, бегут, бегут…

Только вот как бы мы могли себе представить двух бегущих людей, отталкивающихся от земли… всеми лапами? Наверное, в детстве это нетрудно представить. Начитавшись ужастиков про упырей и оборотней, пожалуй, и вовсе легко поверить, что исследователь-натуралист в минуту смертельной опасности вдруг оброс шерстью и улепётывает на всех четырёх. Но рассказ – совсем не детская история. И внезапное появление умершего Хоши перед глазами героя, может быть, за секунду до мгновения его окончательной смерти, а может, и после неё – только подтверждает самое страшное.

А дальше… Дальше уже неважно, какие видения видит выскользнувшая из тела душа. Важно, что читатель целомудренно защищён автором от переживания этого страшного мгновения смерти его героя. Важно, что герой до самого конца говорит с нами о чём-то жизнеутверждающем, стремительном, далёком…

«И вдруг рядом, словно тень от искромётной молнии, появляется японец Хоши. Он весь чёрный и ловкий, как ниндзя. Он выхватывает меня из-под гиганта, и мы стремглав бежим от него через кусты, затем через заснеженную поляну, куда-то ещё дальше.

Меня оставляют силы, темнеет в глазах, но Хоши кричит на ходу:

– Не отставай! Не отставай! Ведь мы теперь с тобой оба медведи! Мы сильные!..».

И уже вопреки всякому здравому смыслу мы всё ещё верим, что всё так и есть, и Хоши спас его, и они бегут. Неважно, что он кричит что-то о медведях, мало ли что он может кричать. В такой ситуации любая метафора сгодится для ободрения духа. А что Хоши мёртв, так что ж… И такое в жизни бывало – мёртвые помогают живым!

И мы вслед за героями Александра Смышляева «стремглав» бежим глазами по строчкам, со всё ещё трепещущей неуверенной надеждой на то, что всё это сон героя, что сейчас он проснётся… пока не спотыкаемся о последнее, неопровержимое свидетельство трагического конца. Если это сон, то уже посмертный, ибо нет более убедительного подтверждения печальной догадке, как эти странные, заставляющие нас задохнуться от горечи и сострадания, слова: «И мы бежим, бежим, бежим, упруго отталкиваясь от земли всеми лапами…».

Эти «лапы» неизменно рождают у нас некий утробный спазм жалости и звериной нежности к герою и его необыкновенной судьбе. Именно это слово оказывается «сигнальным» для психики, отказывающейся принимать очевидность. Если он отталкивается «всеми лапами», то уже не на земле…

Мы ещё могли бы надеяться на некую двойственность смысла, метафорическую образность и прочие художественные уловки, выискивая основания для благополучного исхода. Но рассказ предваряется сообщением автора, каждое слово в котором имеет прямой смысл: «Эта история написана от лица человека, которого нет и никогда не было, недаром я не дал ему даже имени…».

…Хорошо, не было в истории, но в художественной реальности-то был. И мы успели полюбить именно этого, живущего в авторском мире, и потому всё-таки реального для нас человека. И автор обнадёживает: «Хотя, не скрою, герой явился мне под впечатлением от жизни и смерти неутомимого исследователя природы Виталия Николаенко, памяти которого и посвящается рассказ». И тут мы замечаем прямые и очевидные в своей сути слова: «…от жизни и смерти…». Эти разъяснения имеют смысл только при повторном обращении к предисловию, когда перечитываешь его уже после прочтения всего рассказа, ещё сомневаясь в своём понимании.

Потому нет у нас оснований рассуждать о мастерских вкраплениях в сюжет реалистического произведения отдельных элементов фантастического жанра, каковые обнаруживают себя в концовке рассказа. Жанровой нагрузки эти элементы не несут. Они «срабатывают» в сознании читателя как переключатель воображения в иную реальность, не фантастическую, а духовную. Писатель нашёл изящный способ рассказать о страшном без трагических интонаций в голосе.

Медведи улетают в небо. И попробуйте доказать обратное. Особенно тому, кто любит медведей больше, чем собственную благополучную жизнь…

 

Хочется отметить необыкновенную лёгкость, живость, непринуждённость интонации автора, ведущего повествование от лица героя. Рассказ – это страницы дневника, написанного ярким, искренним, стремительным слогом, выдающим натуру талантливую, исключительно самобытную, бесстрашную и влюблённую в жизнь: «Меня спасает моё обострённое тщеславие. Меня не надо заставлять работать, надо лишь похвалить, упомянуть хоть в речи, хоть в печати, сослаться на мою работу, и я уже готов рвать постромки».

 «…Читая о медведях книги, я понял, что это мой зверь, меня тянет к нему. Однажды я осознал это отчётливо и конкретно, во мне толкнулось что-то, открылось, и с тех пор медведи со мной, а я с ними. Дошло до того, что мне иногда самому хочется стать медведем. Ненадолго, чтобы изнутри посмотреть некоторые особенности их жизни, лучше понять их, поговорить с ними».

Удивительный герой. Удивительная любовь. Удивительная страсть постижения того, что любишь, даже ценой собственной жизни.

И – конечно же – удивительная книга Александра Смышляева!

 

***

Геолог в прошлом, Александр Смышляев в давнюю пору таёжной романтики любил стихи Игоря Шкляревского, носил с собой его книги и читал ночами у костра. В одном из стихотворений поэта встречается образ бегущих собак, счастливых обретённой свободой. Неожиданность в том, что собачий бег объединяет эти стихи с рассказом Смышляева…

Пока в столовке жадно ест собачник,

к его фургону, развевая мрак,

в рубахе белой подкрадётся мальчик,

сорвёт засов! И выпустит собак.

Они рванутся в темноту на волю!

Пьянея, с ног спасителя собьют.

Вот, кувыркаясь, по ночному полю

они уже бегут, бегут, бегут…

Река блеснула. Им не надо брода.

Они плывут. И где-то за рекой

соединяет радостно свобода

крик человека и собачий вой.

Их колет рожь! Их радуют проклятья!

Под каждым стогом есть для них приют.

Но и во сне, обнявшись, словно братья,

они бегут, бегут, бегут, бегут…

Это пьянящее счастье собачьей свободы так созвучно атмосфере рассказа «Навсегда ухожу к медведям». Трагический финал повествования, спрятанный за фантастикой образа двух убегающих от медведя фотографов, упруго отталкивающихся от земли всеми лапами, ещё более высветляется стихами поэта.

Александр Смышляев написал эссе о поэте «Два моих костра», где с благодарностью вспоминает о своём восхищении его поэзией. В самой недавней повести «Женщина для бродяги» он наделяет своего героя некоторыми автобиографическими чертами, в том числе и любовью к поэзии Игоря Шкляревского, цитируя на страницах книги его стихи.

Потому и не случайна эта образная перекличка.

16 мая 2022 года писателю Александру Смышляеву исполняется 70! К юбилейной дате он подошёл с новой книгой и новыми замыслами. Пожелаем ему здоровья, ярких творческих свершений и всего самого наилучшего!

---

[1] Виталий Александрович Николаенко (1938 – 26 декабря 2003) – российский натуралист, известный исследователь биологии камчатского бурого медведя, фотограф и автор первого русского фотоальбома о медведях. Подробнее о нём см.: Кравченко В.Т. Пленник красоты. http://www.kamchatsky-krai.ru/biography/nikolaenko.htm или:  «Человек, который говорил с медведем» http://www.kronoki.ru/news/219

[2] Гржимек Б. От кобры до медведя гризли. М.: «Мысль», 1984.

[3] Прототипом Хоши является японский фотохудожник Мичио Хошино. О его исследовательской деятельности и трагической гибели подробнее см.: Баскин Л.М. Почему медведи не любят фотографов? http://lmbaskin.livejournal.com/2073.html