Сергей ЛУЦЕНКО. РАННИЕ СУМЕРКИ. Новелла

 

Сергей ЛУЦЕНКО

РАННИЕ СУМЕРКИ

Новелла

 

Возле заваленного книгами и рукописями стола неторопливо прохаживался старый писатель. С годами старик привык вставать ни свет ни заря. Обычно он просыпался в пять и, не позволяя себе понежиться в постели, сразу же поднимался. «В наши годы дни коротки, а ночи бесконечны, – думал он. – За день, особенно такой, когда предзимье вступает в свои права, многое не успеешь, а ночью и сна почти нет – встать бы, да работать… Куда там! На душе темно и туманно, словно в этих холодных полях, в этих нагих рощах, чередующихся за окнами. День, только день, особенно первая его половина – вот лучшее время для работы!».

Он и сегодня не изменил своему правилу. За многие годы привыкший к одиночеству старик неспеша умылся, выпил чашку крепкого чая – и ровно в половине шестого уже сидел за рабочим столом. Он писал воспоминания. Старого писателя нередко обижали. Его бранили за приверженность классическому искусству, а особенно рьяные дразнили «архаистом». Не раз газеты злорадно объявляли, что он исписался. Конечно, у него были перерывы в работе. Были и сомнения, и колебания. Он то отходил от поэзии к художественной прозе, то неожиданно возвращался к поэзии. От него же требовали нечто такое, что было чуждо природе его дара, и когда он создавал действительно прекрасную вещь, в ответ нередко сыпались язвительные упреки или длилось холодное тяжёлое молчание. Особенно часто это случалось в молодости…

И теперь, достигший всех мыслимых в искусстве вершин, старый писатель не вымещал на бумаге свои обиды, тёмного в своей судьбе он касался вскользь, как бы нехотя, и лишь тогда, когда это было действительно необходимо. Он никогда не отрывался от жизни. Но ему гораздо больше нравилось вспоминать добрых людей, и знаменитых, и простых, прослеживать их взаимосвязь с эпохой и снова переживать  забавные и странные ситуации, в которые он попадал случайно или под гнётом обстоятельств. Иногда он сосредоточенно хмурился, но чаще всего на его лице светилась улыбка. Ведь он прожил большую, трудную – и все-таки хорошую жизнь!

Старик никогда не стремился к личной выгоде, он трудился во славу Бога, во славу родной страны и её великой литературы. Старый мастер пользовался словом исключительно ответственно и осторожно – и только с благими намерениями. Всю свою жизнь он не мог спокойно слышать о безудержных войнах, о несметно богатых преступниках, ввергающих в нищету миллионы людей, о беспомощных детях, брошенных спившимися родителями, о немощных, одиноких стариках и старухах, заживо сгорающих в домах-интернатах… Весь ужас мира и вся его красота – всё находило отклик в великой душе. И в старости он нередко обращался к поэзии, но по давней своей привычке, многим казавшейся странной, внимания к своим стихам старался не привлекать, повторяя за любимым Тютчевым о «божественной стыдливости страданья».

Старый писатель никогда не занимал высоких должностей. Зная его выдающийся ум и несравненное мастерство, ему нередко предлагали то одно, то другое место. Но он больше всего любил свободу, под которой понимал возможность писать только то, что он думает, и выбирать для этого единственно необходимое время. Всю свою жизнь стараясь избегать громких мероприятий и пышных торжеств, он вовсе не сторонился людей. Молодые часто присылали ему свои рукописи. Многим помогли мудрые советы старого мастера. Если же вещь была особенно замечательной, растроганный старик садился писать письмо давнему другу, редактору знаменитого журнала. Не одному дарованию старый писатель помог обрести свой путь.

Прохаживаясь по невысокой зале и разминая холодеющие руки, он снова возвратился к мысли, беспокоившей его в последнее время. Вернее, это было даже не беспокойство, а некое сожаление, странная тихая боль. Недавно среди ночи его посетили видения, связанные с событиями более чем полувековой давности. Старик снова удивился тому, что в его памяти столько лет хранились эти, казалось бы, напрочь отлетевшие впечатления. И событие, кажется, не судьбоносное, и вдруг…

И снова он оглянулся туда, куда вовеки нет возврата…

В те далекие годы его, тогда ещё совсем юного, старший товарищ уговорил пойти на поминки недавно ушедшего в мир иной молодого поэта. Родион с детских лет был прикован к инвалидной коляске, но духом старался не падать, хотя каждое движение давалось ему с трудом. Он переписывался со своими друзьями и в письмах не только воздерживался от жалоб, но пытался вселить надежду в каждого из них.

Старый писатель вспомнил всё до мельчайшей черточки, все свои чувства к нему. Впрочем, они не были близко знакомы. Первый раз он принес Родиону несколько книг, потом передал его стихи в редакцию. Вот и все. Однако ясно помнилась глухая тяжёлая тревога, смешанная с изумлением и восхищением, и долго сопровождавшая его после встреч с этим искалеченным, измученным, несломленным человеком….

И вот – Родиона не стало…

В большой комнате столы были поставлены буквой «П», покоем, как говаривали раньше. Молодежи, кроме него, не было. Всюду сидели древние старухи, одетые во всё чёрное, – и ему казалось, что даже освещение меркло и мертвело. Шла вторая седмица Великого поста. Старухи сторонились скоромного, степенно крестились и шептали молитвы бескровными восковыми губами…

Старый писатель ещё раз необычайно ясно вспомнил себя, выходящего из скорбного смертного дома, почувствовал под ногами снежное мартовское месиво, а на лице сырой пронизывающий ветер – и содрогнулся в своей жарко натопленной зале. В душе, как и тогда, стояла безысходность.

«Как понять эту жизнь? – опираясь о высокую спинку стула, думал старик. – Добро и зло мудро распределены в мире. Человеку изначально дано выбирать, по какой дороге идти. И одновременно всё предопределено Божьей волей. Но как мыслящему существу без ропота отчаяния принимать эту величайшую трагедию – смерть? Мы являемся из праха и прахом становимся. Всё жило – и умерло; всё живет – и умирает; всё будет рождаться, радоваться, печалиться – и так же будет умирать. Душа бессмертна, однако человечеству вряд ли полностью откроется тайна земного, телесного бессмертия. Как знать, может, оно принесло бы ещё большее зло, чем сама смерть…

Жизнь, наша более или менее короткая жизнь, обречённая на умирание, есть и тяжелейшее испытание, и величайшее благо. Вот Родион… Что получилось бы, проживи он ещё хотя бы четверть века? Может быть, только я вижу ту великую брешь, ту огромную и страшную пустоту мира, который он мог преобразить своими творениями, только он. А сколько в мире таких пустот! Темны и зыбки пути человеческие…».

С трудом возвращаясь из прошлого, он услышал, как синичка упорно стучит клювиком в его окно. «Как быстро прошла жизнь! – откликнулся ей старик. – И всё же пора опять приниматься за дело – ещё многое нужно успеть. И за него, и за них… Успею ли? Теперь так рано темнеет…».

Павловск Воронежской области