Виктор ШИРОКОВ. ВЕК ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЗЯЛ РАЗБЕГ. Стихи (к 70-летию автора)
Виктор ШИРОКОВ 
Виктор ШИРОКОВ
ВЕК ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЗЯЛ РАЗБЕГ
* * *
Жизнь моя обнулилась.
Начинаю с нуля.
Чем не Божия милость
жить, судьбу оголя!
Под дождём ли, под снегом,
весь продрогший насквозь,
обнимаюсь я с небом,
припозднившийся гость…
Под ногами упруго
шлёт подмогу земля…
Знать, признала за друга.
Ничего, что с нуля.
И пускай неумело,
но мечтой хороша,
не молчала, а пела
подростково душа…
* * *
Нынче лампочка светится матово,
и напомнил мне ласковый свет
незабвенного Лёню Филатова…
Он блистал как актёр и поэт.
Угловат, но изящные усики;
голос с трогательной хрипотцой
обещали, мол, вряд ли укусите…
Лишь приветно помашет рукой.
Не скажу, что мы были приятели,
но встречались светло и легко;
беды все отсылали на катере…
Как же те времена далеко!
Годы наши промчались, как конница…
Раз – лишь эхо тихонько звенит,
только молодость общая помнится,
нет ни счётов, тем паче обид.
Он, пиша, не считался с указками…
Как держался! Всегда молодца!
Навсегда нам запомнился сказками,
краше нет – про Федота-стрельца!
Возраст мерим сейчас юбилеями,
только знаешь, болей, не болей,
если впрямь разошлись мы идеями,
есть единый у нас юбилей.
Это выход «Театра бродячего»,
первой книги творений твоих;
у меня, говорю однозначно я,
поводырь нынче яркий твой стих.
Он не раз ещё истину вызвонит,
он болезни не сдастся, живой,
и посмотрит с прищуром ли, с вызовом,
и приветно помашет рукой.
* * *
По заколдованному дьявольскому кругу
идёт Россия, и всегда назад;
и друг не знает, что ответить другу
на вековой вопрос: «Кто виноват?»
И брат уже не обнимает брата,
молчит, в углу нахохлившись, сестра…
О, Русь моя! Ты пламенем объята
ещё средневекового костра.
Пускай страна горит, но не сгорает,
пускай наш герб навеки – купина;
я вырос здесь и здесь умру, родная,
никем непобедимая страна.
Наш козырь – для проформы отступленье,
мы обгоняем время по кривой;
и чтобы не случилось преступленье,
не преступай – и будет Бог с тобой!
Народ мой – боголюбец, страстотерпец,
и богоборец – это тоже он,
он умереть готов с молитвой в сердце,
и дьяволу кадит он в унисон.
Так нежно песню совместив и ругань,
целуя губы и лаская зад,
по заколдованному дьявольскому кругу
идёт Россия, и всегда назад.
* * *
С судьбой вполне обычной и талантом
достаточно серьёзным я прожил
в своей стране почти что эмигрантом,
зане уехать не хватило сил.
Вернее воли. Склонный к компромиссам,
я выбрал вдруг трагический финал.
Сейчас мои соседи – только крысы,
и обиталище – глухой полуподвал.
Живу, как сплю; и всё боюсь проснуться
и вляпаться в прокисшее дерьмо;
еще страшней, что может прикоснуться
ко мне объятьями оно само.
Неужто плод случайного оргазма,
по Божьей блажи мыслящий белок
боится стать бездумной протоплазмой,
хоть так же сир и вечно одинок?
Неужто для того меня рожала
в огромных муках мать в конце войны,
чтоб пошлости отравленные жвала
вонзались по приказу сатаны?
Неумолим конвейер, безучастен
механик, не заметивший рожна;
и всё-таки знавал я вроде счастье
в короткий миг целительного сна.
И всё-таки цепляюсь каждой жилкой
за этот свет, мерцающий вокруг,
приговорив себя к бессрочной ссылке
за то, что был нередко сердцем глух,
не слыша жалоб сирых и убогих;
не различал где грех, а где огрех;
за то, что жду уже в конце дороги
признания, надеясь на успех.
* * *
Кто мне дарит волшебные строфы?
Ведь и я – современник ничей.
Призрак утренней катастрофы
исчезает от солнца лучей.
Электричество снова доступно,
и любая есть в доме вода.
И опять невдомёк, что преступно
трогать голой рукой провода.
Чем ты более пишешь умело,
тем видней неизбежность тщеты.
Размываются правды пределы
и куда недоступней мечты!
СНЕГ
Поезд мчится… А я размышляю о том,
что опять выпал первый снег за окном.
На ветвях деревьев и рельсах – иней
развернул небрежно свой хвост павлиний.
А моя оставшаяся шевелюра
выглядит почему-то весьма понуро.
Снег пометил её далеко не первый.
Что ж, судьба, конечно, известная стерва.
И всегда глядит на меня ядовито.
Изучающе, блядовито и ледовито.
Оттого и я далеко не нежный.
Впрочем, снежный. Конечно, снежный.
И приход весны мне уже не к спеху.
Снежный я человек. Типичный йеху.
И любви не жду. От неё растаю.
Лучше я ледышкою поблистаю.
В морозильнике спрячу размышленья о том,
что опять выпал первый снег за окном.
* * *
Вот и вышли нулевые годы.
Их проводим водкой и вином.
Призрак надоедливой свободы
пусть еще попляшет за окном.
Пусть немножко пошаманит вьюга,
наметая беленький снежок.
Я с собакой. Ни жены. Ни друга.
Только ноет память, как ожог.
Горьки дни и ночи. Горьки мысли.
Что нам принесет 10-й год?
Вот и нулевые годы вышли.
XXI век своё возьмет.
МЕЖ ЖЕРНОВОВ
Эта мысль отнюдь не нова –
человек попал в жернова;
но сюжет бесконечно нов
о метаньях меж жерновов.
ИЗ ГАВАНСКОЙ ТЕТРАДИ
ГАВАНА-МАМА
Снова, вставши утром рано,
я смотрю на АтлантИк;
снова старая Гавана
мне являет милый лик.
Голуби летают сиро.
Люд плетётся кое-как.
Всюду ядра и мортиры.
Труден путь для доходяг.
Всюду лозунги и флаги
вьются по ветру, шуршат...
Разномастные дворняги
тоже по делам спешат.
Только я сижу без дела
в неоткрывшемся кафе
и слагаю неумело
мыслям ауто-да-фе.
Костерок мой еле-еле
разгорелся, чтобы ввысь
пламя весело летело,
превращая в пепел мысль.
А когда вдруг станет пусто,
стает холодно опять,
тут и надобно искусство,
чтобы заново создать
этот вид на гавань, флаги,
птичек, ядра, доходяг,
и, конечно, паки-паки,
жизнерадостных собак.
Вот для этого упрямо
я пришпилен у стола;
и Гавана, точно мама,
улыбнулась и прошла.
Будет в воздухе улыбка,
словно флаг, висеть с тех пор.
Неторопко, хоть и зыбко
будет длиться разговор
синих волн и серых высей,
двух булыжин меж собой...
Вот я от чего зависим,
вот с чем встречу мир иной.
На лошадях гаванских шоры,
чтоб не пугались никогда,
обгонит ли моторчик скорый,
иль пальцем погрозит беда.
Гони же, кучер, ударяя
вожжой по спавшимся бокам,
межу меж будущим стирая
и прошлым, воли дав рукам.
А я уткну лицо в ладони.
А я не вижу ничего.
Я тоже в шорах. Что же гонит
иль кто? Зачем и для чего?
Я был судьбой затискан,
хотя и был удал...
По площади Франциска
не раз я пробегал.
И каждый раз касался
то рук, то бороды,
как будто опасался
другой большой беды.
Хотя куда уж больше,
во всём мне не везло,
но приходил на площадь,
где вольно и светло.
Где небосвод не низкий,
где храм весь бел, как мел,
и где Франциск Ассизский
приемлет свой удел.
От множества касаний
блестит, как злато, медь...
Всё чувствуя заране,
так просто умереть.
Уже не опасаясь
ни пули, ни клинка.
По-прежнему касаясь
святого вожака.
Я верю: ничто не бывает забыто.
Слагается песня из солнечных нот.
И камешек мрамора или гранита
лёг прессом сегодня на новый блокнот.
Я камень нашел прямо в старой Гаване,
споткнувшись, булыжной спеша мостовой.
Меня поджидал он, конечно, заране,
а я между тем рисковал головой.
И вот, наконец, для обоих награда:
сумели ужиться и в цели совпасть:
ему на дороге валяться не надо,
а мне не придется столь низко упасть.
Впадая в животную ересь,
течет, изгибаясь, толпа.
По calle de los Mercaderes
проходит сегодня тропа.
Прелестная все же картина!
Я тоже, разинувши рот,
смотрю, как в честь дня Валентина,
кучкуясь, клубится народ.
Но вскоре всех ждёт остановка.
Какой-то седой господин,
ручонкой орудуя ловко,
собачек рядком посадил.
Три таксы в очочках и в шляпах
сидят на крылечке ладком.
Браслеты и перстни на лапах.
Такой им порядок знаком.
С зевотой сплошной поединок
помимо обычных докук.
За каждый забористый снимок
владелец затребовал "кук".
Полвека свобода на Кубе!
Талдычим абы да кабы...
Но рабство не сходит на убыль:
собаки всё так же рабы!
Такую им выбрали долю!
За то, что по лезвию дня
прошёл и не вывел на волю,
простите, простите меня!
От собственной дури шалея,
я в детстве не смел и мечтать
на вилле у Хемингуэя
хотя бы разок побывать.
Далась же такая охота,
впрямь птицу удачи поймал,
в журнале "Америка" фото
до дыр я тогда залистал.
На них знаменитый писатель,
наморщив от мудрости лоб,
не знаю, некстати ли, кстати,
на небо глядит в телескоп.
А то – среди книжек и кошек,
а то – посредине собак;
то птицам он хлеба накрошит,
то в море уйдёт натощак.
И ловит огромную рыбу,
давно не боясь ни черта,
и тащит тяжелую глыбу,
по виду почти что кита.
Уже миновало полвека,
из моды ушёл бородач;
но каждая библиотека
полна его главных удач.
И выпала вдруг мне награда
средь разных ошибок и проб
побыть на минуточку рядом,
увидеть его телескоп.
От этого счастья немея,
запомню я вечный покой,
на вилле у Хемингуэя
бессмертья коснувшись рукой.
Мне полюбилось государство солнца,
куда я езжу, недругов дразня.
Поблизости от русского посольства
на этот раз приветили меня.
Оценена на твёрдую "пятерку",
гостиница зовется "Барсело".
Имея комфортабельную "норку",
блаженствую, врагам своим назло.
Включаю рано утром телевизор.
Позавтракав, легко пишу стихи,
где рифмы отмеряю, как провизор:
две капли яда, десять – чепухи...
Потом спешу к автобусу, и дальше,
как повезёт, слоняюсь день-деньской,
одуревая от бессмертной фальши,
с которою не справиться тоской.
А вечером – сплошные развлеченья,
но верная моя жена-хандра
везёт в такси до пункта назначенья,
то бишь отеля... Вновь et cetera...
И лишь внутри свербит печально эхо:
дружок, твоя позиция слаба...
Зачем же ты опять сюда приехал?
Отвечу просто: видимо, судьба.
Заспорили однажды
бассейн и океан:
кто мир спасёт от жажды?
кто славой обуян?
Бассейн сказал: "Не скрою,
я мал, зато удал,
и пресною водою
наполню я бокал".
А океан заметил:
"Зато я путь даю
всем кораблям на свете
доставить кладь свою".
И этот спор вовеки
Не разрешим, пока
все люди-человеки
не скажут свысока:
"Не спорьте понапрасну,
и каждый нам внемли,
в союзе жизнь прекрасна,
но мы лишь соль земли!
Всегда вода с землею
нам служат заодно,
вот только бы порою
нам не пойти на дно".
Бассейн слегка подумал
и к морю побежал.
Наутро ветер дунул,
он океаном стал.
А вот в бассейн попала
солёная вода,
и сразу тихо стало
отныне навсегда.
Приустав от долгих споров,
встав волшебным хороводом
под свои же крики "Браво"
имитируя салют,
у отеля "Коммодоро"
в "лягушатнике" холодном
выпив рома "на халяву"
веселится пришлый люд.
Он не знает, что такое
усмирять себя терпеньем,
говорить себе простые,
но сердечные слова;
только позже, на покое
он числом, а не уменьем
вновь докажет, что Россия
и свободна, и жива.
Я смотрю на эти пьянки,
наслаждаясь пониманьем
уходящей постепенно
жизнерадостной струи;
были хиппи, были панки,
стали готы; и стараньем
не остановить старенье
человеческой любви.
Жизни каждая секунда
словно капелька в полёте
постепенно исчезает,
падая в небытие;
всходы вырастают скудно,
путь недолог каждой плоти,
и едва ли кто узнает,
что чужое, что свое.
ЖЕНА
Ты волшебно любима, светла и едина,
с фотографией схожа точь в точь…
Можжевеловый прикус британского джина
мне мешает уснуть в эту дивную ночь.
Эта сладкая колкость, эта горькая сладость
не дают мне уплыть в первозданность морей;
послевкусием стала печальная радость,
мы должны повстречаться как можно скорей.
Я давно заслужил это важное право
слышать вёсен подземный восторженный гул…
Джинн давно прочитал ночью «Джин джинджи бао»,
выпил джина и сразу спокойно уснул.
Я остался с бокалом сидеть до рассвета,
представляя вхожденье к любимой в чертог.
Джинн мне мог отплатить той же самой монетой,
но еще подводить слишком рано итог.
Я еще не расстался с бутылкою джина,
на три четверти выпита только она;
ты волшебно любима, светла и едина,
есть для этого важное слово – жена.
Я подружился в Гаване с собакой,
сучкой блохастой, вполне парвеню;
впрочем, людей не дурнее, однако,
я не за это её извиню
Мне рассказать захотелось, и надо
вам передать, как умеют любить
даже собаки, свои эскапады
вдруг совершая на полную прыть.
Танцы, прыжки и другие ужимки
не передать на словах мне, увы,
тут помогли б, может быть, фотоснимки,
как вы решили и очень правы.
Но аппарат позабыл я, к несчастью,
в доме родном; и коллеги опять
могут, ко мне проявляя участье,
как говорится, на «цифру» заснять.
Только медлительны все иностранцы!
Русские – не исключение здесь.
Пусть же собаки восторженной танцы
всё же собьют с новых зрителей спесь.
И уезжая из старой Гаваны,
и приезжая в Гавану опять
я о собаке твердить не устану,
я не устану о ней повторять.
Трамоньян – мускулистое дерево,
а плоды как большие бобы...
Ты была ни в чем не уверена,
уворачиваясь от судьбы.
Ты пошла на прогулку нехотя,
понимая, что я одинок.
Как в рекламе от жуткой перхоти
просвистел этот черный клинок.
Этот свист, это стук помогает,
говорят, от кусачих змей...
Постучи же сильней, дорогая,
я чем далее, тем дурней.
Я готов уже впиться в шею,
в эти губы давно готов;
только вот никак не умею
разломать хоть один из бобов.
Деревяниста их обшивка,
зёрна меньше еще, чем фасоль.
Навалюсь-ка я шибко-шибко,
чтоб острее почувствовать боль.
А потом куда как намеренно
постараюсь повод найти...
Трамоньян – мускулистое дерево,
ты людей от змей защити.
* * *
Я наблюдаю, как умею...
Воображенья страшен зуд.
Деревьев корни, точно змеи,
смотрите, по земле ползут.
У всех у них – одна задача –
удерживать высокий ствол.
А человек бы смог иначе:
вдруг встал, обулся и ушёл.
Гульба пошла на убыль.
Я понимал заране:
последний день на Кубе,
последний день в Гаване.
Пускай не ждут потомки
особых озарений.
Пора собрать котомки
и уходить с арены.
Не надо славы порций,
всё так предельно ясно.
Ребята-стихотворцы,
резвитесь безопасно.
Поднапустите дыма,
стучите в маракасы.
Ведь так необходимо
нести искусство в массы.
Закончу, впрочем, дерзко,
что зря прощался с вами;
ведь новая поездка
отнюдь не за горами.
Гавана-Париж
ОБЛАКА
Вот и пришла желанная весна…
Покрашены и двери, и скамейки…
Я, как медведь, стряхнул остатки сна,
а ты, мой друг, попробуй так, сумей-ка.
И свежим взглядом оглядись вокруг,
зеленый шум окутал все деревья;
а воздух стал прозрачен и упруг,
и укрепилось к климату доверье.
Какие новые на небе облака!
Они то перистые вдруг, то кучевые…
То подставляют солнышку бока,
то вдаль летят, такие кочевые…
Весна, весна! Я крокусы твои
ценю изделий Фаберже сильнее;
я снова полон ласки, и любви,
и веры в то, что многое сумею.
Душа готова вылететь в предел
астральный, и с другой соединиться;
а я, такой тяжелый, захотел
на облако легко облокотиться.
ОТКАЗНИК
Что мог бы рассказать про государство,
где я родился, вырос и живу?
Лишь волей напрягая слабый дар свой,
его Россией гордо назову.
Она – моя кормилица и мама,
сестра и дочь, и – повторюсь – жена;
но почему же кое-кто упрямо
в ней видит вожделенное – казна?
Поэтому давно на сердце камень,
что расплодились горе-господа,
им надоело быть временщиками,
хотят казну прихапать навсегда.
Увольте, лучше буду я отказник,
зато своим среди простых людей…
Россия, ты по-прежнему заказник
чувств откровенных и святых идей.
ОТХОДНАЯ
Кладбища холод вселенский.
Воздух пьянит, как вино.
Умер Андрей Вознесенский.
Умер-то, в общем, давно.
Сдохло когда государство,
что породило его…
Как ни вынянчивай дар свой,
мало его одного.
Как же важна атмосфера
святости или греха!
Царствует новая эра,
что не выносит стиха.
Радость сограждан увяла
Скис либеральный бульон.
Не прогундосит нам Алла
про лепестковый мильон.
Всюду душок бизнесменский.
Мальчик лоток разложил.
Умер Андрей Вознесенский.
Будто бы вовсе не жил.
УКОЛЫ
Всё сильнее жизни уколы,
но едва ли услышите крик.
Я – поэт есенинской школы,
и к различным ударам привык.
А смеяться готов до упаду,
ведь в тиши госпитальных палат
вся страна испытала блокаду,
и не страшен заморский Пилат.
ИНДУЛЬГЕНЦИЯ
Что, дорогая интеллигенция,
всё выпендриваешься, в трубы трубя,
зря надеешься, что индульгенция
выписана, прежде всего, на тебя?
Что, прокладка разных сословий,
брошенная ненужная вещь,
ты не каешься каждым словом
в том, что облик эпохи зловещ?
* * *
На нетвёрдых качаясь ногах,
семенит по дорожке собачка…
У меня ожидания страх:
так решается жизни задачка?
К единице добавлю нули.
На прощанье поглажу макушку,
чтоб колёса упорно везли
неподъёмною ставшую тушку.
Всё же лучше, чем пыльным кульком
притулиться в углу сиротливо…
Ах, о чём это я всё, о чём?
Жарко что-то. Не выпить ли пива?
КЛЕЙ
Жизнь с нас легко снимает стружку,
сводя отличия на-нет.
Поэт всё время клеит кружку,
разбитую в 16лет.
Ему плевать, что бесполезна
вновь в обиходе эта вещь,
ему новьё неинтересно,
и облик родины зловещ.
В обед хлебает он окрошку,
таская ложку тяжело,
и вызывает «неотложку»,
поскольку сердце допекло.
Опять очков сломалась дужка…
Скажи, какой от жизни прок,
ведь с тщаньем склеенная кружка
никак не держит кипяток.
А мимо мчат автомобили.
Они как тараканы прут.
Но злит такое изобилье.
Характер у поэта крут.
И примотав очки тесьмою,
найдя старинный фолиант,
он плачет над судьбой чужою,
в чём тоже надобен талант.
Ночь снимет все противоречья.
Да только где желанный сон…
Опять природа человечья
строгать мешает в унисон.
Я мало в жизни разумею,
хотя отметил юбилей…
Где клей? Скорее дайте клею!
Всё может склеить только клей.
ЦВЕТОЧКИ
А.
Приняв с утра рюмашку,
хочу купить скорей
сиротские ромашки
для Анечки моей.
У ней такая тяга
с небесной высоты
пролить любовь как влагу
на сорные цветы.
Как ни бывало тяжко,
как ни пугала жуть,
всегда цветы-бродяжки
ей облегчали путь.
Пусть простоят хоть сутки,
зато глазам сладки
в стакане незабудки,
в бутылке васильки.
Подснежникам, мимозе
и ландышам средка
отряхивала слёзы
жены моей рука.
Конечно, я порою
дарил, (пусть вздрогнет свет),
аж с праздничной каймою
особенный букет.
То лилии, то розы,
то целый сноп гвоздик…
Но поперхнётся прозой
внезапно мой язык.
От страсти свирепея,
вдруг память даст под дых,
ведь знаю: нет милее
цветочков полевых.
Опять вздыхаю тяжко:
хочу купить скорей
сиротские ромашки
для Анечки моей.
НА БЕГУ
Друзья мои, ни тпру, ни ну,
не знаю сам, как стал поэтом,
как пел любимую страну,
совсем не думая об этом;
как шёл со всеми наравне,
и не считал свой груз за бремя,
а, отдыхая на стерне,
не проклинал гнилое время.
Сейчас совсем другой фасон,
в родной стране я иностранец;
увы, не сон, совсем не сон
наводит на обличье глянец.
Такая пролегла стезя,
такая выпала непруха,
что даже к чёрту слать нельзя,
услышав: ни пера, ни пуха…
Век двадцать первый взял разбег,
и мы в его полнейшей власти
то дым глотаем на ночлег,
то чистый снег считаем счастьем.
Природа нас ещё сожмёт
в своей горсти немилосердной,
а я как сущий идиот
наполнен песенным усердьем.
Слова заветные мои,
как колокольчики, звените,
рассказывая о любви,
о солнце, что еще в зените…
И уж, конечно, ни гугу,
как сердцу горько и бездомно,
как упоительно бегу
навстречу пропасти бездонной.
СЫНОК
Семья моя была самая обыкновенная.
Мама, еще молодая по виду женщина,
занималась домом.
Отец, уже в преклонном возрасте,
столярничал.
Я в первые месяцы жизни
спал на соломе в яслях,
потом перебрался на груду тряпья,
а еще позже мы все втроём
бежали в чужую страну,
спасаясь от гибели.
Шло время…
Я вернулся,
сидя на щуплом ослике,
многое претерпел,
но если что-то и запомнилось
после скитаний,
то это был прощальный взгляд матери
и её тихий шёпот:
«Сынок!»
ПРОБЕЖКА
Вновь весною роща просыхает,
лишь остатки снега, как бельё…
Дерево в короне, как сохатый,
бережёт достоинство своё…
Я шагаю с таксой по дорожке,
нам кривая все-таки нова;
нужно красться тихо и сторожко
там, где в кучи свалена листва.
Притворимся, что мы на разведке
заплутавшей в сумерках весны;
и лежат обломанные ветки
колкими винтовками войны.
Семени, хвостатая девчонка!
Всё обнюхай и пометь с лихвой.
А при случае погавкай звонко,
у тебя ведь тоже выходной.
Завтра будут трудовые будни,
твой хозяин выйдет из дверей;
а домой придет не пополудни,
заполночь вернется он скорей.
Трудно нынче заработать «баксы»,
часто рухнет вдрызг или в умат;
то-то иногда вздыхает такса,
видимо, предчувствия томят…
А пока, душа моя, не мешкай,
и не говори себе: увы…
Лучше уж продолжим мы пробежку
между прошлогодних куч листвы.