Марина МАСЛОВА. ДОНА ВОЛЬНОГО КАЗАК. О поэзии Валерия Латынина «почти серьёзно»

 

Марина МАСЛОВА

ДОНА ВОЛЬНОГО КАЗАК

О поэзии Валерия Латынина «почти серьёзно»

 

Если коротко представить Валерия Латынина, следует назвать три главные ипостаси его личности: писатель, общественный деятель, полковник запаса. И если коротко расшифровать каждую из них, то придётся излагать обширную и многогранную биографию поэта, вместившую события переломной эпохи, смутного времени и новейшего периода истории России. Биографию эту можно прочесть в его трёхтомном «Избранном», оснащённом вступительными статьями и библиографией. Подробный рассказ о жизни и деятельности героя своей статьи удалось мне прочесть на сайте МСПС, где чествовался 65-летний юбилей «поэта-витязя» и по такому случаю вспоминались самые яркие и значительные эпизоды его пути.

«Валерий Латынин – выпускник Алма-Атинского высшего общевойскового командного училища имени маршала Советского Союза И.С. Конева и Литературного института имени А.М. Горького – прошёл все служебные ступеньки от корреспондента дивизионной газеты до сотрудника центрального военного журнала «Советский воин» и старшего редактора редакции художественной литературы Военного издательства Министерства обороны, выпустил не один десяток книг стихотворений, прозы, публицистики и поэтических переводов, на его стихи написано более 50 песен композиторами…».

Имена композиторов я опускаю, потому что и без того ясно, что это наши современники, а значит творчество поэта сегодня активно востребовано не только рядовой читательской аудиторией, но и профессионалами музыкальной культуры, что свидетельствует об особой гармоничности поэзии Латынина, о мелодической основе его слова.

«Творчество все эти годы постоянно сопровождает его общественную деятельность, захватывая новые рубежи. В багаже военного писателя более тридцати книг, вышедших в России и ряде других стран. Многие его книги отмечены российскими и международными литературными премиями. Его песни поют популярные артисты и воспитанники Президентского кадетского училища национальной гвардии России имени М.А. Шолохова, а знаменитая «Кума» входит в репертуар большинства казачьих ансамблей, начиная с Кубанского казачьего хора» (Алексей Шадрин).

Вот эта казачья стихия, пожалуй, и заинтересовала меня более всего. А поскольку тема эта нередко сопряжена у поэта с улыбкой, хочу обратить внимание как раз на такие примеры его творчества. У него есть шуточные стихи, помеченные ремарками «почти серьёзно» и «с улыбкой» (например, «Мечта», «Избирательная память»), а есть такие, где иронию автора над собой можно заметить лишь в системе образов, в их чрезмерно экспрессивной силе. Такие переходы, неожиданные перепады из лиризма в иронию когда-то были характерны для особого жанра, именуемого ироикомической поэмой. Это жанр поэзии классицизма, пародирующий приемы эпической (героической, «ироической») поэмы (например, поэма Ипполита Богдановича «Душенька»). В его основе лежит принцип литературной игры со словом, «забавы», «шутки». Это своеобразная комическая стилизация, подразумевающая несоответствие стиля произведения его событиям и героям.

Ничего подобного у Валерия Латынина, пожалуй, нет. Но есть лёгкий, ненавязчивый диссонанс между темой стихотворения и поэтической образностью, что порождает ощущение едва уловимой улыбки поэта, насмешки над самим собой, своими переживаниями. Собственно, это и есть самый лучший способ снизить накал эмоционального пафоса – нарочито усилить его, гиперболически выпукло обрисовать чувство.

Потому свои впечатления от некоторых творческих опытов вольного донского казака Латынина всё-таки связываю со стихией иронической поэзии, не лишённой у русского поэта мягкого лиризма и сердечной теплоты.

В статье «Степной орёл русской поэзии» Владимир Бояринов раскрывает тайну, сообщая «неофициальное второе литературное имя» Валерия Анатольевича – Казак, и на всякий случай уточняет: «В этом нет ничего уничижительного и иронического, наоборот, присутствует ёмкая характеристика его личности. Таким образ Валерия Латынина явили миру его судьба и он сам».

Действительно, в стихотворении «Казачье сословие» встречаем это «второе имя», но звучит оно вовсе не иронически, а напротив, гордо и героически:

Я – отпрыск рода боевого,

Я – Дона вольного казак!

А если сам поэт с гордостью именовал себя казаком, мы не можем оскорбить его этим прозвищем.

Однако, вслед за автором «Степного орла…», я тоже на всякий случай оговорюсь, что не было у меня ни малейшей мысли уничижить поэта, размышляя о его художественных образах с улыбкой (там, где это показалось уместным). Как раз наоборот – это попытка утаить от него тот благоговейный трепет, восторг, пиетет, какой неизменно сопровождает всякое моё воспоминание о его личности.

И да поможет мне снова Вл. Бояринов:

«В девяностые годы прошлого века выдающийся русский критик Вадим Валерианович Кожинов назвал Валерия Латынина «безупречно красивым русским человеком и поэтом милостью божьей». Мне думается, что всей последующей жизнью и творчеством посланец Тихого Дона оправдывает эту высокую оценку».

Ужель кто дерзнёт омрачить этот образ поэта?!

 

…Однако знакомство своё с творчеством Валерия Латынина вынуждена назвать сумбурным.

…Берёшь в руки книгу, открываешь оглавление, ищешь «Перепёлку»… Очень хотелось о перепёлке у поэта прочесть, узнала, что есть такое стихотворение у него... Но тут встречаешь «Тебе, воспитанной на роке» и удивляешься:

– О, это же про меня! Надо посмотреть… 

Открываешь нужную страницу – а тут рядом «Казачка», и это тоже вроде бы про тебя... Потому что фланкировка шашкой под удалое «Ойся ты, ойся!», как умеют в интернетовских видеороликах хрупкие донские девушки, вызывает восхищение, оторопь и робкий вопрос: «А ты так могла бы?».

Разумеется, не могла… Но плясовая казачья песня по подобию кавказской лезгинки хватает за душу так, что невольно подпрыгиваешь на стуле, сидя за компьютером (и пишу это тоже под те же ритмы), будто гарцуешь по степи на лихом коне… И даже если свалишься ненароком, заботливые руки «целительной» Весты, которой посвящены стихи на том же развороте книги, бережно снимут боль…

 

Вот в такой растерянности оказалась я, когда раскрыла книгу Валерия Латынина «Избранное. Поэзия» из трёхтомного собрания, вышедшего в издательстве «Вече». Книга стихов и книга прозы вышли в 2018-ом, а в начале 2019-го книга переводов. В том же году я получила в подарок этот величественный «триптих». Точнее, дошли книги до Курска лишь в январе 2020-го, но случилось такое странное совпадение, что надписаны они были в день рождения моего мужа, 27 декабря, так что остались в сознании своевременным подарком для всей семьи.

«Букет полевых цветов из разных уголков земли от чистого сердца переводчика» – такой вот удачный рождественский привет получился у Валерия Анатольевича.

О прозе поэта уже довелось мне кое-что написать, когда прочитала его небольшой рассказ «Милосердие». Тогда, кстати, и выяснилось, что я очень слабо знаю его творчество, и возник вопрос: где приобрести его книги? С переписки в комментариях под моей статьёй на сайте «День литературы» как раз и началось наше (пока ещё не столь плодотворное) литературное сотрудничество.

Переводы требуют особого осмысления, о них в двух словах не скажешь. Разве что сразу предположить, что открывшаяся мне болгарская и сербская поэзия в переводе Валерия Латынина способна очаровать любого читателя с первых же строк. Ну, например, таких:

Не знаю, Господи, кто приковал слова,

От них, невысказанных, пухнет голова.

Мой крик о помощи, как тонущего крик,

Из океана слов несказанных возник.

Избавь от немоты. Наверно, есть трава…

Не то убьют меня безмолвные слова!

Это стихи сербского поэта, нашего современника, Миролюба Свркоты. Называется стихотворение «Крик». Разогнув нечаянно книгу на этой странице и пробежав глазами по этим строчкам, испытала удар электрическим током и дрожащей рукой отложила книгу до времени…

Совсем иначе получилось с авторскими стихами поэта и переводчика.

Первое впечатление, что обволокло и опьянило, как терпкое вино, едва начала листать книгу поэзии, захотелось обыграть, осмыслить-обкатать на языке, чтоб не застоялось, не потеряло свежести вкуса. Пусть не скажу здесь чего-то масштабного и глубокого, однако и шутка лирическая высвобождает по-настоящему созидательную энергию. Назову это, оглянувшись на автора раскрытой книги, энергией живого «единения душ». Цитата не из стихов. Это пожелание поэта для дружественно настроенного читателя: «…мои поэтические исповеди и размышления – на единение душ». С этого эмоционального понимания, единения, кажется, и началось моё постижение исповеди поэта.

Не скажу сразу обо всём, что коснулось сердца, но несколько эпизодов, вызвавших добрую улыбку и стремительный отклик души, хотя бы навскидку, бегло рассмотрю.

Вот, к примеру, уже упомянутая «Казачка». Стихотворение, с первых же слов которого погружаешься в знакомую и родную стихию русской классики…

Всё круто в тебе замешали:

Казачий характер и стать.

В шелка и цыганские шали

Не нужно тебя наряжать.

 

Затмит их твой взор полудикий

И трепет высокой груди.

Такие фигуры и лики

Забыты природой почти.

Узнаёте некрасовскую интонацию? Прямо хочется продолжить в ритм поэме «Мороз, Красный нос»:

Однако же речь о крестьянке

Затеяли мы, чтоб сказать,

Что тип величавой славянки

Возможно и ныне сыскать.

 

Есть женщины в русских селеньях

С спокойною важностью лиц,

С красивою силой в движеньях,

С походкой, со взглядом цариц…

Надо ли отмечать построчно очевидность преемства темы и духа произведения? Даже детали перекликаются так, будто величавая славянка Некрасова…

Красавица, миру на диво,

Румяна, стройна, высока,

Во всякой одежде красива,

Ко всякой работе ловка…

…родилась именно на Кубани. Там её и сыскал поэт!

И хоть «во всякой одежде» она была бы красива, Латынин настаивает, что «в шелка и цыганские шали» кубанку наряжать не надо. Она хороша и без них…

Но показав нам, что его героиня именно некрасовской Дарье подстать, наш современник, будто смутившись пафосом первых строк, столь очевидно отсылающих ко всенародно любимому образу русской женщины («коня на скаку остановит, в горящую избу войдет»), далее прибегает к такому образу чувств, что мы начинаем подозревать его в самоиронии. Оказавшись под властным обаянием «взгляда царицы», поэт заговорил о страсти…

Таких не держали в служанках –

За честь почитали служить!

Певунья, плясунья, кубанка,

Как страсть мою в ножны вложить?

Восхитительный в своей эротической откровенности образ явлен здесь в последней строке…

Вот с этого момента мы и начинаем подозревать тут иронию автора над самим собой. В общем-то, классика жанра, как говорится. Традиционный образ ранящей страсти – кинжал, который надо бы вложить в ножны, а сил нету устоять перед плясуньей-красотой. По интенсивности напряжения я бы сравнила это с огневой чеченской лезгинкой, с её ловкими манипуляциями смертельным оружием во время кружения в вихре танца. Не зря же и ошеломительное фланкирование острой шашкой (даже двумя сразу), искусство, которым славятся на Дону не только мужчины, но и юные девушки, нередко демонстрируется под мелодию так называемой казачьей лезгинки. Это своеобразная плясовая воинская «молитва», если позволительно так сказать. Запевается она словами:

На горе стоял казак,

Он Богу молился.

За свободу, за народ

Низко поклонился.

И далее звучит припев, где варьируется специфический национальный возглас:

Ойся, ты ойся,

Ты меня не бойся,

Я тебя не трону,

Ты не беспокойся.

По одному из толкований, «словом “ойся” казаки называли вайнахов: чеченцев и ингушей. Когда те плясали лезгинку, то издавали гортанные крики “хорса!”, отсюда и получили это прозвище».

Конечно, поэту знакома эта казачья плясовая на мелодию кавказской лезгинки, и он, может, даже блестяще фланкирует сразу двумя шашками. Не зря же у него в стихах будто и не казак стоит перед кубанкой, а прямо джигит с кинжалом у пояса, огненно выплясывающий по кругу, так что пятки дымятся и пыль станичная столбом…

Да ведь не случайно и казачка его названа плясуньей. А ну как вдвоём взмахнут острыми шашками и взовьются в пляс!

…И совсем уже не обошлось без иронических ноток в заключительной строфе стихотворения, где апофеозом поэтической страсти стало полное смешение стилистических примет:

Как будто бездарный ваятель,

Сражённый натурой такой,

Я жажду греховных объятий

Иль казни твоею рукой!

Тут и отголоски «Пигмалиона» с Галатеей (рифма «ваятель»/ «объятий» и вообще тема натуры, «сразившей» скульптора своею красотой), и вместе с этим классицизмом – как дикая повилика, увившись меж благородных лоз, – проросла и переплелась с поэтикой державной оды поэтика религиозного экстаза с непременным упоминанием «жажды» и «греха». Звучит это, однако, на грани трагикомического, в стиле «не вели казнить, вели миловать». Хоть убейте, а мне тут слышится авторский сарказм. Тот самый, что по-гречески близок к «разрыву плоти»… Жаждущий казни поэт не согласен на меньшее: либо греховные объятья, либо – смерть! Иначе жизнь не мила…

Такая ситуация, конечно, не может быть воспринята без улыбки. Не потому ли и Бояринов, упоминая этот текст со словами: «Невозможно не влюбиться в хуторскую красавицу, мастерски “вылепленную” в  стихотворении “Казачка”», далее цитирует только две строфы, звучащие по-некрасовски величаво, а две последующие опускает. Образ страсти-кинжала и «жажда греховных объятий» вряд ли вписываются в концепцию юбилейной литературно-биографической статьи.

 

Но вернусь к развороту книги, надолго остановившему моё внимание.

На тех же страницах – стихотворение «Веста». Тоже ироикомическая, хотя и с высоким накалом лиризма, поэтическая рекомендация медсестры:

Больница – не лучшее место

Из мною освоенных мест,

Но все неприятности Веста

Развеет, как добрая весть.

 

Актриса в больничном халате,

Не в тягость ей крест медсестры –

На всех воздыхателей хватит

Вниманья её и игры.

Если бы не последнее слово, восходящее к лицедейству, можно было бы увериться, что речь здесь об актрисе, служащей сестрой милосердия где-нибудь в военном госпитале – так образно «срабатывает» в читательском сознании «крест медсестры». Помимо отвлечённого значения судьбы, призвания, этот «крест» может увидеться и нашивкой на военном кителе…

«Актриса в больничном халате» – это, пока не прочитана вся строфа, образ столь провокационный, что сразу возникает картина театрально и величественно шествующей по больничному коридору (или плавно маневрирующей меж коек в палате) прекрасной дамы в долгополом неглиже, под лёгким прикидом усыпанного красными розами бархатного палантина… Но следующая фраза – «Не в тягость ей крест медсестры» – вмиг разрушает нарисовавшуюся было картинку, и на её месте возникает взволнованная санитарка, сестричка с защитного цвета сумкой на широком ремне, бесстрашно рвущаяся на поле боя спасать раненых.

Не слишком серьёзная интонация, поначалу настроившая на лёгкость повествования, озадачив на минуту этим драматическим мотивом, заставляет поменять вектор восприятия. Однако через секунды, будто мозаика в детском калейдоскопе, что нечаянно оказался у обескураженного читателя в руках, строгая медсестричка вдруг превращается в игривую, хотя и блюдущую дистанцию с подопечными, привлекательную нянечку (во взрослой группе детсада?). И вниманья её хватает на всех «воздыхателей», временно и вынужденно впавших в беспомощное детство…

Так заботливы её руки, что не пугает поэта ни шприц, вгоняющий в плоть его дозу бодрящего адреналина, ни боль, в нежных пальцах «целительной» Весты обратившаяся в любовь…

Пред нею всегда неуместна

И вмиг ретируется боль…

О, как ты целительна, Веста,

Больничная наша любовь!

Вроде бы простенькое, шуточное стихотворение на наших глазах становится плацдармом стольких читательских эмоций, столько явлений жизни вовлекает оно в свой контекст, что образ больничной сестрицы Весты, несмотря на метафорическую отвлечённость рисунка («актриса в больничном халате» и т.п.), кажется ярким и полнокровным. И будто бы даже узнаваемым. Особенно в этих обобщающих, подчёркивающих мужскую солидарность словах:

О, как ты целительна, Веста,

Больничная наша любовь!

Можно, наверно, десятки литературных сюжетов вспомнить, где воспевается эта внезапно озаряющая измученного болью пациента и воскрешающая его к жизни больничная любовь. Тут уж пусть всякий читатель вспомнит сам. А поэт сказал, надо полагать, за всю мужскую больничную палату, в коей претерпевал целительные процедуры: наша любовь.

Стихотворение «Веста» написано в 1989 году. Надо заметить, что мне, пишущей ныне эти не очень серьёзные строки, было в то лето всего 19 годков. Потому, отметив особо эту дату, уже с нетерпением побежала по строчкам следующего стихотворения, написанного поэтом в тот же год и тоже посвящённого женщине. Ой, нет… Судя по дальнейшему содержанию, героиня ещё совсем юная и только вступает во взрослую жизнь:

Тебе, воспитанной на роке,

Так непосильно увязать

Морали редкие уроки

И аморальных типов рать.

Здесь я должна признаться, что стихи эти мне не чужды…

По неслыханно щедрой ко мне «случайности» (уж сколько их в стихах поэта), 1989-й – год моего обращения, возврата к литературе, вступления на однажды оставленную гуманитарную стезю. В школе любила уроки литературы, а поступила после школы в Политех, вот и пришлось два года возвращаться к себе. Кстати, 1987-й тоже ознаменован параллелью: Валерий Латынин стал в тот год выпускником Литературного института, уже написав стихи «о любви к родному краю», о «казачьем сословии», о «колдовских» степных дождях… А я стала выпускницей средней школы, мечтая выбиться в люди, сделать в жизни что-нибудь интересное. Эти подробности вроде не относятся к теме, но без них будет непонятно, почему стихи о девочке, воспитанной на роке, оказались мне близки.

Итак, 1989-й. Студентка первого курса факультета русского языка и литературы Курского педагогического института могла бы прочесть уже тогда эти «сквозь годы и расстояния» обращённые к ней стихи. Но прочитала их спустя тридцать три года…

Тебе, воспитанной на роке,

Так непосильно увязать

Морали редкие уроки

И аморальных типов рать.

И всё ж средь мерзости холёной

Любви чахоточный росток

В своей наивности зелёной

Не ведает, как мир жесток.

Ты тщишься сквозь сорняк пробиться.

О, Господи, добро яви,

Чтобы всесильно ей влюбиться

И не познать беды в любви!

Веками бьются в эту стену

И разбиваются сердца…

Но вера всходит сквозь измену,

И пусть не будет ей конца!

До веры тогда было ещё далеко, а всего прочего было вдосталь...

И цитировать-то поначалу было больно эти стихи. Страшно снова ранить зарубцевавшуюся память…

Но по поводу «воспитания роком» могу долго и вдохновенно разглагольствовать.

Эпоха конца 80-х прошлого века – моя взбалмошная юность с ритмами «Чёрного кофе», «Алисы», «Наутилуса», «Кино»… Сколько их ещё было, этих музыкальных кумиров смутного времени? Но думается мне, что в стихах своих поэт «аморальными типами» именует не солистов рок-групп, а тех, кто мог окружать в эти годы 19-летнюю девушку на массовой молодёжной дискотеке или в компании друзей, тупо фанатеющих под звуки инфернального кинчевского «Экспериментатора», а может и того похлеще. До сих пор, как говаривал кто-то из друзей Пушкина, «подирает по коже сладострастной стужею», как вспомнятся эти жутко брутальные напевы «Пикника»: Видно, дьявол тебя целовал…, а дальше и вспоминать не хочется...

А возразить поэту по поводу «аморальных типов» решила потому, что, к примеру, Константин Кинчев, лидер группы «Алиса», которого могу назвать своим братом во Христе, воцерковился в те же годы, что и я, даже чуть раньше. Узнала, что он поёт в церковном хоре одного из московских храмов, уже тогда, когда сама пела на клиросе, уйдя с головой в церковную жизнь.

Так что стихотворение «Тебе, воспитанной на роке», хоть и взволновало отзвуками бурной юности, причинившей немало ран, но и побудило полемически представить собственную фигуру в качестве опровержения известного тезиса, что рок-музыка воспитывает нигилизм и бессмысленное бунтарство. Мой опыт жизни показывает, что всему своё время – и бунтарству, и смирению. Как однажды сказал Валентин Распутин о той эпохе, на какую выпала моя юность: «…сбитых с толку и отравленных, отъятых от родного духа немало. Даже много. Но немало и спасшихся и спасающихся, причем самостоятельно, почти без всякой нашей поддержки. Должно быть, при поддержке прежних поколений, прославивших Россию». С этими словами соглашусь: сама карабкалась и выкарабкалась (вопреки безбожному воспитанию), училась у «прежних поколений», по книгам. А ещё вспомню тут к месту другое мнение. Хорошо известный и близкий нашему времени святой старец Паисий Святогорец говорил: тот, в ком нет шальной жилки, ни святым, ни героем стать не может. Так что и я, оглядываясь на шальную молодость, не отчаиваюсь и даже дерзко мечтаю (вслед за поэтом), что путь геройства или святости никому не заказан…

Казаки – народ простой.

Думаю – споёмся.

Над тщетой и суетой

Вместе вознесёмся.

                           («Мечта»)

В стихах Валерия Латынина много и моего личного, как ни парадоксально это звучит. Но это парадоксально лишь на первый взгляд. Ведь свойство истинной поэзии – обобщать уникальный личностный опыт до общечеловеческого, опыта целых поколений. В стихах, живущих вне времени, будущие поколения услышат и увидят самих себя.

Вот и я увидела себя в стихах «посланника Тихого Дона». Увидела в них отразившееся, как в водной глади донского затона, подобие и моего жизненного пути, того перепутья, где оказалась, как и многие мои сверстники, в эпоху слома русской государственности и унижения русской культуры…

 

…А что же упомянутая в самом начале неуловимая «Перепёлка»?

Я нашла её в самом конце «Избранного» в разделе «Стихи последних лет». Из библиографического раздела узнала, что выходила у поэта в начале двухтысячных книга «Шуршун», стихи для детей. Догадываюсь, что писал их поэт для своих сыновей, потому что в те годы хорошую детскую книжку купить было уже непросто.

Так делают многие писатели. К примеру, архангельский прозаик Михаил Попов начал писать сказки и детские повести, когда пришла пора воспитывать внуков. Поэт Геннадий Иванов многие свои стихи посвятил внучке и читал ей их во время прогулок. Об этом узнаёшь из его «взрослых» стихов. Камчатский писатель Александр Смышляев сочинил рассказ «Первое причастие» тоже ради внука, посмотрев на мир детским взглядом.

Кстати, уже стало «классикой» новейшей литературы, что дети, впервые приведённые в храм в более или менее сознательном возрасте, видят на иконах своих мам и пап, бабушек и дедушек. И могу подтвердить, что это не фантазии писателей. Как аргумент вспомню видеофильм о Крестном ходе вдоль берегов Байкала с иконой Божией Матери «Покров над Байкалом». Там звучат песнопения (тропарь и кондак святому образу), составленные вашей покорной слугой, потому сюжет просмотрен многократно – с придирками к восприятию молитвенного текста на слух. И многократно же возникает перед взором сцена: малыш подходит к большому, в человеческий рост, иконописному образу и громко восклицает: «Мама!», протягивая ручки к фигуре Богородицы, будто желая, чтобы Она взяла и высоко подняла его, как делает это обычно каждая мать, радуясь и любуясь своим малышом.

Вот такие мысли поначалу возникли у меня после прочтения «Перепёлки». Так заботливо мамаша-птица поучает перепелят. Так и представляешь, как поэт, обнимая руками двоих сыновей, ласково читает им забавные и бесхитростные стихи:

Поучает перепёлка

Выводок перепелят:

– Нам лиса опасней волка –

Лисы птенчиков едят.

 

А ещё сова опасна,

Ястреб, что вокруг кружит…

Деткам страшно и неясно:

«Для чего на свете жить?».

И не поймёшь сразу, что это вовсе и не детский вопрос…

Под покровом природно-живописной сценки, адресованной детям, нечаянно проступает что-то похожее на издёвку над идеологией потребительски настроенных взрослых. Ведь перепёлка сначала просвещает перепелят, предупреждая, кого им надо бояться в жизни, кто их может съесть, а после, когда детки растерялись от перепуга, утешает тем, что и сами они могут скушать любого из тех, кто помельче…

– Что вы? Что вы? – квохчет мама. –

Опасеньям вопреки,

В мире вкусного немало –

Мотыльки и червяки…

Как видим, идеология «выживает сильнейший» тут налицо.

Хотя признаюсь, что в первый раз восприняла этот сюжет с умилением: какая смешная мамаша… И лишь через время, ощутив дискомфорт восприятия, будто что-то не состыковалось в сознании, с оглядкой насторожилась: нашла перепёлка, чем утешать умных перепелят… Они же не о еде спрашивают, а о смысле жизни – «Для чего на свете жить?». Заметьте: не «как», а именно «для чего». А это уже философская постановка проблемы.

Тут и пригодится хрестоматийное:

Сказка ложь, да в ней намёк!

Добрым молодцам урок.

Так что перепёлка у Латынина непростая. Пушкинский золотой петушок с нею явно в родственных связях.

 

***

Оглядываясь на происходящее ныне, иногда смущаешься духом, а иногда и вспомнишь латынинских перепелят…

Мир сошёл с ума. Но мы – русские, нас хранит наша шальная жилка.

Будем героями или святыми.

«В мире вкусного немало». Но идеология перепёлки вряд ли может устроить нас…

Как-нибудь проживём. 

Но – «для чего»?

Вот вопрос.

 

Постскриптум

У стихотворения «Казачка» имеется посвящение: «С.Заградской».

Под инициалом заподозрила я имя знаменитой исполнительницы  казачьих песен и песен на стихи русских поэтов Светланы Григорьевны Заградской. Сама казачка, уроженка Краснодарского края, станицы Анастасиевской, она, видимо, и послужила прообразом типа «величавой славянки» в стихах Валерия Латынина. «Певица, плясунья, кубанка» с «казачьим характером и статью», с пронзительной нежностью исполняющая есенинское «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» и гумилёвское «Вот парк с пустынными опушками…», Светлана Заградская, можно думать, по достоинству оценила обращённый к ней страстный порыв поэта, давший русской литературе очаровательную романтическую мизансцену. Сомневаясь, не ошиблась ли я в понимании, нашла в инете видеозапись, где Валерий Анатольевич, пребывая в кругу друзей и единомышленников (рядом с поэтом, например, сидит народный артист России Юрий Назаров), затаив дыхание, с трепетом внимает голосу кубанской певицы. Светлана Григорьевна исполняет песню на стихи Есенина, музыка – авторская. То есть она не только плясунья-певица, но и талантливый музыкант (не говоря уже о том, что она член Международной Ассоциации журналистов). И я облегчённо перевела дух: значит, всё угадала…

г. Курск