Михаил ЖУТИКОВ. ВЛАСТИТЕЛИ ДУМ. Глава из книги «Лермонтов, или бабочка Бредбери»
Михаил ЖУТИКОВ 
Михаил ЖУТИКОВ
ВЛАСТИТЕЛИ ДУМ
Глава из книги «Лермонтов, или бабочка Бредбери»
«Экельс медленно вдыхал воздух – с воздухом что-то произошло, какое-то химическое изменение, настолько незначительное, неуловимое, что лишь слабый голос подсознания говорил Экельсу о перемене. И краски – белая, серая, синяя, оранжевая, на стенах, на мебели, в небе за окном – они… они… да: что с ними случилось?
…Зато сразу бросалось в глаза объявление на стене, объявление, которое он уже читал сегодня, когда впервые вошел сюда.
Что-то в нем было не так.
А/О СОФАРИ ВРЕМЕНИ
АРГАНИЗУЕМ СОФАРИ ВЛЮБОЙ ГОД ПРОШЛОГО
ВЫ ВЫБЕРАЕТЕ ДАБЫЧУ
МЫ ДАСТАВЛЯЕМ ВАС НАМЕСТО
ВЫ УБЕВАЕТЕ ЕЕ
…………………………………………………………………………………
…Экельс застонал. Он упал на колени. Дрожащие пальцы потянулись к золотистой бабочке.
– Неужели нельзя, – молил он весь мир, себя, служащего, Машину, – вернуть ее туда, оживить ее?..»
(Перевод Л.Жданова)
С дрожью, ведомый почти единственно дерзостью невежды, приступаю я к развитию странного предположения: что было бы… (для чего, что это переменит? какая от этого будет польза? – оставляя вовсе эти вопросы… польза будет… уж знаю…)
Предметная часть нашей бедной работы поневоле наиболее предположительна. Нам остается принести извинения читателю как за эту зыбкость предположений, так и за беглость и крайнюю ограниченность оценок столь емкой вещи как ХIХ век в России – оправданную разве тем поразительным обстоятельством, что даже фактическую его историю с его видимыми мотивами и подспудной дикостью еще только предстоит написать (по прошествии века мы не знаем о нем почти ничего, кроме лжи, – так нещадно мстит за свою гибель Бабочка!) Мы осилим теперь, конечно, лишь грубо-упрощенную картину безжалостного его движения.
Если судить по последствиям, главная его коллизия состоит во все более широком затоплении лениво-доверчивого российского естества идеей власти Человека над Истиной и Природой – через их (частичное, жалко-ничтожное, убогое, шкурное) познание – наиболее хамски сформулированное Евгением Базаровым в романе И.С. Тургенева «Отцы и дети» (1862): «Природа – не храм, а мастерская, и человек в ней работник». (Мы употребляем понятие «природа» расширительно, разумея и социальную «природу» и самого человека, – в сущности то же разумеет и Базаров.) Этой второй, поначалу малочисленной, но изначально остервенелой силе свойственно опускать важные мелочи вроде той, что бывают работники, которые и мастерскую спалят – и свойственна вообще уверенность в окончательности своего понятия и ненужности не только никакого иного понятия, но и никого лично, кто не разделит его (– Мы всякого гения потушим в младенчестве. – Петруша Верховенский, «Бесы»). Истина научно-социальная у «новых людей», конечно, на главном месте – она вся оперта на Гегеля, Шеллинга, Фейербаха, стало быть, познана! (Правда, не всеми разделяема, но с этими считаться нечего: к примеру, славянофил А.С. Хомяков для западника Герцена – человек, «совершенно холодный для истины», побоку его.) Другими словами, этой силе свойственно самодостаточное Право – вещь, буйно всходящая на доброй почве. Вирус попал на добрую почву; но единственно ли было течение болезни?
Разумеется, все это «носилось в воздухе»; в воздухе много чего носится: и чума. И духовная чума. Здоровый организм не потому здоров, что воздух стерилен. Разумеется, время подобным идеям пришло – идеям не смирения перед Тайной, а выковыривания ее из природы, – «взять» мичуринские «милости у природы» (милости силой!) становится уже в ХIХ веке «нашей задачей» – но ведь здоровый организм проходит через такое?.. и ничего? Организм наш заболевал. Фатально, излечимо ли? – до сего дня вопрос этот остается без ответа. Был ли шанс – до повальной эпидемии?
Полагаем, да.
С чего-то нужно начать: начнем с важной роли А.И. Герцена. (Мы заявим здесь кое-что обзорно и очень бегло на некоторый интервал времени вперед, а затем обратимся к истории в ее последовательности.)
Как представляется, Михаил Юрьевич был единственным из сверстников Герцена в России, кто превосходил последнего, если можно так выразиться, качеством интеллекта (мы объяснимся), чье одно присутствие… ну, хоть вот так: кто своей иронией, легчайшим – не налетом, а намеком, одной возможностью! насмешки мог удержать его, а с ним, конечно, сотни и тысячи – не от представлений о «благе народа» (от этого истинного интеллигента, тем паче народа вовсе не видевшего, никому не удержать), но от провозглашения этих представлений в форме патетической и собственно мятежной.
Пафос в писательстве – та же соль в пище: нет его совсем – пресно, но только чуть лишнего – уже пересолено. Вспомним, что Лермонтов ушел от внутренней мятежности к двадцати пяти годам!
Люблю я больше год от году,
Желаньям мирным дав простор,
Поутру ясную погоду,
Под вечер тихий разговор…
(Из альбома С.Н. Карамзиной, 1841)
Обратим внимание на это: «год от году…»
А.И. Герцен от надежд (как выяснилось, нелепых) 1855-59 годов приходил к разочарованию – колебаниям – мятежности…
Вот социальная программа: освобождение крестьян – уничтожение власти чиновничества (чиновничества, заметим, петровского, сиречь европейского, – теперь социалист-западник стоит за уничтожение его власти: прозреваем?!) – гласность… (что это, столь узнаваемое? – это Герцен, 1859 год: полтора века «уничтожаем чиновничество»). Это расцвет сил – и это балансирование в одиночку между склонявшими его, тянувшими, шатавшими в разные стороны: либералы «справа», хваля «обличения», пугались безразличия его к средствам освобождения крестьян («Будет ли это освобождение «сверху» или «снизу», мы будем за него», «Колокол», 1 ноября 1858 г.), «красные», отчаявшись утянуть в свой лагерь, просто «крыли» Александра Ивановича. Н.А. Добролюбов с молодой прямолинейностью разделывался сразу со всей русской литературой: она «не имеет никакого права приписывать себе инициативы ни в одном из современных общественных вопросов», – помыслим: никогда М.Ю.Лермонтов, будь он жив, во-первых, не заслужил бы такого; посовестились бы при нем такое сказать, не посмели бы. И во-вторых, никогда не своротить его было однолинейным таким умам: мог бы и зло повеселиться. (Печорина – да и Онегина! – Добролюбов относил к «обломовцам», бегущим «от настоящего дела»… – от такого впору и нам скривиться.)
Отсутствие какого-то… не юмора (какой уж тут); страшноватое отсутствие чего-то сокровенно-важного – и какой бескрылый серьез! Н.Г. Чернышевский 1857-1862 годов проповедует «крестьянскую социалистическую революцию» (кажется, так? – не верится? но ведь это теперь выглядит комически, теперь!). Добролюбов призывает эмигранта-издателя: «Перемените же тон, и пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит в набат! К топору зовите Русь» (1860 год). Оба в сущности подбивают на разрыв с отцами – делают то, что делают всегда разрушители. Ждут крестьянскую революцию «не позднее 1863 года…». Прости нас, Господи.
Вероятно, все подобное мыслимо даже в точности такое и при нем – т.е. писалось бы и где-нибудь печаталось; и все же… так ли в точности всерьез? (Было бы ему только 46 лет в 1860-м). Стали бы при нем – армейском офицере, командовавшем когда-то сотней головорезов, представленном к Станиславу 3-й степени и золотой сабле «за храбрость» (государь лично из представления вычеркнул) – эти поповичи, смутно знающие, где у штыка перёд, выкликать такое «дюже воинственное»? (Мстя собственной юности за веру??) Да стал бы и Герцен глумиться над «Станиславом на шею» (в адрес «Современника», обидевшего его)?
С другой стороны, все прямые вмешательства публициста К.Д. Кавелина, И.С. Тургенева и других либералов лишены убийственности его иронии, горячи, длинны, опять серьезны; не так бы он сказал!.. У них же сказать по-иному и права не было.
С третьей стороны, остервенение либеральной (еще недавно) власти делается все более понятным. Являются прокламации, в которых читаем, например, такое: «Мы не испугаемся, если увидим, что /…/ приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 90 годах /…/ мы издадим один крик «в топоры» /…/ и тогда бей императорскую партию не жалея»… и т.д. (Зайчневский, «Молодая Россия». Отдает провокатором? – будущим Азефом?..) Романовы, объявляет листовка, должны заплатить кровью «за бедствия народа, за долгий деспотизм, за непонимание современных потребностей». Так вот, несложно: кровью за непонимание. (Заметим, что вообще упрек в адрес власти за свои бедствия – это женский упрек. Это к типу нации, но никак не к осуждению ее; тип не осуждается.)
Чьих же «современных потребностей» не понимают Романовы? Потребности отделения Польши? Потребностей лично г-на Зайчневского и его несуществующего «Центрального революционного комитета»? Прибавим теоретический «раскол в социалистах» (не «в нигилистах», это тоже будет) – полупрезрительное, ироническое отношение «Современника» к славным эмигрантам: он («Колокол») «не удовлетворяет потребностям времени», которое требует «высших стремлений» (читай: революции). Заслуги стариков отброшены в кювет. Раздайся, грязь.
На таком базисе «слева» и на непросветно-шкурной традиции родимого дворянства «справа», в интеллектуальном сиротстве, в эмиграции – мудрено ли, что «разбуженный» декабристами Александр Иванович должен был опираться на одного себя? И должен был, с Огаревым, – качнуться к «Земле и воле» (1861), к отчаянию – отчаянию, которое автор «Думы» и «Героя» изживал, одолевал к своим 26-ти годам?! Одолевал, и скоро бы одолел! (Тема землевольческого триумвирата Огарев-Бакунин-Нечаев, от которой Герцен дистанцировался, очень подробно освещена в книгах Ф.М.Лурье «Созидатель разрушения», М., 2000, И.Желвакова «Герцен», М., 2010.)
В чем же находит опору евросоциалист, изгой-теоретик? «Петр I, конвент научили нас шагать семимильными сапогами, шагать из первого месяца беременности в девятый и ломать без разбора все, что попадается на дороге». – Тряси яблоню, которая едва зацвела, авось посыплется урожай! (Излюбленный прием преобразователей. Удивляться ли результату?) Переставала удовлетворять теоретика и европейская действительность: «Герцен не удовлетворился бы никакой Европой и вообще никакой действительностью, ибо никакая действительность неспособна вместить идеал, которого искал Герцен». (С.Н. Булгаков. Душевная драма Герцена, в сб. «От Марксизма к идеализму», С-Пб., 1903.)
…Однако до этого надрыва еще двадцать и больше лет (до первых публикаций Чернышевского – двенадцать). А пока длится прежнее царствование, и в мае 1842 года выходит отдельным изданием первый том «Мертвых душ».
Поэма производит сильное впечатление в читающей публике; интерес к отечественной словесности пробудился и растет (какими смертями, начиная с А.С. Грибоедова, оплачен он!) Офранцуженное и онемеченное образованное общество после упоения «лучшими умами Европы» начинает узнавать страну. Хвалят поэму в разное время Белинский, Герцен, Чернышевский – все трое имеют в виду, конечно, ее разоблачительное, критическое значение.
Павел Иванович Чичиков – предприниматель нового (даже новейшего) типа: он оперирует виртуальным товаром, используя возможности государственных установлений. Заложив несуществующих крестьян в Опекунский совет, он получит на руки двести тысчонок реальных рублей; это немалые деньги и это только начало. Вся страна м-м… простаков (по более позднему определению Есенина, негодяев – именно это наползло с революцией) открыта умному человеку. Павел Иванович труженик; он не ленив. Он едет в отдаленную от столиц губернию – от которой хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь – ночует в гостиничном номере с кровососущими насекомыми, где тараканы выглядывают из всех углов, как чернослив, въезжает оглоблей в забор помещице Коробочке и едва не побит Ноздревым.
Но что такое Ноздрев, на котором (это так и есть) стоит держава?
«Пошли смотреть пруд, в котором, по словам Ноздрева, водилась рыба такой величины, что два человека с трудом вытаскивали штуку...
– Вот на этом поле, – сказал Ноздрев, указывая пальцами на поле, – русаков такая гибель, что земли не видно; я сам поймал одного за задние ноги.
– Ну, русака ты не поймаешь рукою! – заметил зять.
– А вот же поймал, нарочно поймал! – отвечал Ноздрев…»
«…Потом были показаны турецкие кинжалы, на одном из которых по ошибке было вырезано: Мастер Савелий Сибиряков… Потом показались трубки деревянные, глиняные, пенковые, обкуренные и необкуренные… кисет, вышитый какою-то графинею, где-то на почтовой станции влюбившеюся в него по уши… Ноздрев велел принести мадеру, лучше которой не пивал сам фельдмаршал. Мадера, точно, даже горела во рту…»
В философских «Письмах об изучении природы», систематически публикуемых в «Отечественных записках» 1845-46 гг., А.И. Герцен проводит мысль о синтезе «эмпирии» и «идеального» как необходимом условии правильного постижения природы и дальнейшего прогресса. В общественном движении отечественная «эмпирия» обязана явиться персоной, выраженной в народном типе, а такая персона не может оказаться никем иным, как Ноздрев – ибо равноценного народного выражения в типе не сыскать ни в каком сословии государства. Это не шутка вовсе: она, эта персона, и есть движитель реального – обладая жизненной страстью, неистребимостью, вхожестью во всякие «круги» и неколебимой силой аргументации относительно чего бы то ни было. Как ни ищите, никого лучше не сыскать.
Что касается «идеального», то как раз в 1845 году Александр Иванович досконально, со всей немецкой дотошностью прорабатывает труды Бэкона и Декарта – и вот, самым естественным образом из необходимого «синтеза» образуется наша ездовая тройка для пути в прогресс: в коренниках Ноздрев, в пристяжке – Бэкон и Декарт!
Это никакая не насмешка: достаточно сопоставить сказанное с реальными делами веком с небольшим вперед – к примеру, с партийной программой: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме». Это ли не тот самый замах? А что стоит далее идея маскировать хоть и немалые ракеты средней дальности на дружественной нам Кубе «под пальмы»? А не то, так выстроить эх, трехметровый забор поперек, положим, Берлина? (до этого в заборе нужды не было). Или бросить, там, кость – дарануть атомную бомбу, скажем, другу Китаю? Да уж и Крым дарануть друзьям, пропадай, добро! А уж пустяк там, вздор какой, Дрезденскую галерею. Или роторные линии Вьетнаму. Уж забирайте, что там! Пользуйтесь! Вы же только того… помните добро!
Ноздрев так не поступит – разве только просадит в банчишку – не отчудит такого и ни Чичиков, ни Собакевич. Их спасет от разорения инстинкт – и счастливейшее отсутствие «общечеловеческих идей». Для подобного величия должна была придти народная власть – власть такого уже сияния, когда то, над чем сияет и что мы назовем у теоретиков головой, дочесано, кажется, до крови.
Так что наша символическая тройка – не вымысел, а как раз самое реальное, что прискакало в сегодняшний день. (А слабо Декарту и Бэкону помочиться под дипломатический борт? Если приспичило?) Несомненно, что обвинять лично А.И. Герцена в том немыслимо – он был лишь одним из энтузиастов, неофитов «науки», проводником западного безбожия, расширявшим трещину в сознании русского общества, куда впоследствии совсем легко вошла марксистская инфекция. Он хотел как лучше.
«Проказница мартышка, осел, козел и косолапый мишка затеяли играть квартет». И.А.Крылов здравствует в начале сороковых (скончается в 1844-м) и видит много дальше теоретиков. Мартышка – наше обезьянничанье, остальные тоже до боли свои: у Крылова нет случайных зверей, он вообще не делал ошибок в персонажах. У Крылова нет случайных зверей, у Гоголя нет случайных героев (насколько же литература наша умнее философии).
Что же такое «Мертвые души», в самом ли деле поэма – только обличение крепостнического строя и чиновничества России?
Жизнь в России хороша – и очень бывает хороша – пока ты не предпринимаешь ничего выходящего из повседневного круга или пока что-либо новое, выходящее из этого круга, ты предпринимаешь по указанию начальства. Это тоже один из признаков женского типа. Начальство есть твой авторитет; предпринимая что-либо без его пожелания или хоть душевного одобрения, ты выявляешь непокорность и бунт. Что ты затеял, авторитет не знает. Это может закончиться тем, что сам он станет излишним! Это начало измены и наказуемо в сильных формах. Конфликт является поголовно в судьбах русских изобретателей – от истории несчастного Ползунова до нынешней минуты; это очерчено в лесковском «Левше» и, смеем думать, будет так, пока жива Россия.
Предпринимающий что-либо сам – самым естественным образом не может быть защищен, ибо начальству твое начинание новость и скорее всего неудобство его планам. Начальство не будет таковым, если не подавит твое начинание – или не повернет его в свою пользу. Но не одно начальство! – все окружение не будет довольно тобой: сам инстинкт нации против тебя – ибо из нации же и всякое подлинное начальство, оно лишь выражает ее инстинкт. На таком твоем начинании, следовательно, сам собой является крест еще до того, как оно будет начато. Истории борьбы всевозможных отечественных новаторов наполнили бы своей кровью среднего объема водохранилище. Едва ли один из тысячи их увидел свое детище живым – если только в тесных объятиях какого-либо государственного мужа или уж при самом полном его благосклонном покровительстве. Но в этом последнем случае гарантий нет: И.И. Ползунова не выручила и державная длань Екатерины. Его историю мы тут опустим – как историю профессора П.К. Ощепкова, которого не привелось защитить от тюрьмы и самому С.И.Вавилову, – как истории многих нынешних новаторов, сбитых с ног уже на наших собственных глазах. Здесь не место всем этим иллюстрациям, здесь только набросок принципов русской жизни. Здесь нет (читатель заметил, конечно) никакого «обличения»! Но нечувствование этих принципов станет катастрофой для молодой души. Эти удары воспринимаются ею, как несправедливые, производят великие огорчения, но также и великие перевороты (после которых, разумеется, восстановятся те же самые принципы, поскольку без них не может самоорганизоваться жизнь). Между тем достаточно только понимать всю естественность дела: есть национальный тип и его органические свойства; нужно его понимать, и картина – вот увидите – сильно повеселеет. Единство полноводного течения требует единомыслия и единоначалия. Идти же против типа не следует.
Вот это-то понимание типа, а скорее сам инстинкт его необходим художнику еще более, чем какому-либо еще новатору. Иначе зарисовка художника будет одна только раздраженная сатира – как у Герцена и Щедрина (у Щедрина чувство типа все-таки есть и дает ему тон иронии). И это понимание и чутье типа есть у наших великих, более всего у Гоголя и оттого поэма его, на наш непросвещенный взгляд – вовсе не сатира и никогда, кажется, ею не была… Вероятно, мы скажем что-то совсем нелепое, если объявим персонажей поэмы всего только верно списанными героями, что называется, с большим будущим.
Здесь никак нельзя опустить один эпизод «Мертвых душ» как одну-единственную, но по силе непревзойденную иллюстрацию сказанному. Выдержка будет чуть-чуть длинна, но пусть простит нам то благосклонный читатель, – нельзя же в самом деле без ясности дела, а ясность одна только есть художественная и живая; нет ясности схематической и философской – по крайней мере, для автора этих строк.
– Итак, – сказал председатель, когда все было кончено, – остается теперь только вспрыснуть покупочку.
– Я готов, – сказал Чичиков. – От вас зависит только назначить время. Был бы грех с моей стороны, если бы для эдакого приятного общества да не раскупорить другую-третью бутылочку шипучего.
– Нет, вы не так приняли дело: шипучего мы сами поставим, – сказал председатель, – это наша обязанность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать. Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы вот как сделаем: отправимтесь-ка все, так как есть, к полицеймейстеру; он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы, знаете ли, как закусим! да при такой оказии и в вистишку.
От такого предложения никто не мог отказаться. Свидетели уже при одном наименовании рыбного ряда почувствовали аппетит; взялись все тот же час за картузы и шапки, и присутствие кончилось…
…Гости добрались наконец гурьбой к дому полицеймейстера. Полицеймейстер, точно, был чудотворец: как только услышал он, в чем дело, в ту ж минуту кликнул квартального, бойкого малого в лакированных ботфортах, и, кажется, всего два слова шепнул ему на ухо, да прибавил только: «понимаешь!», а уж там в другой комнате в продолжение того времени, как гости резалися в вист, появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селедки, севрюжки, сыры, копченые языки и балыки, это все было со стороны рыбного ряда. Потом появились прибавления с хозяйской стороны, изделия кухни: пирог с головизною, куда вошли хрящ и щеки 9-пудового осетра, другой пирог с груздями, пряженцы, маслянцы, взваренцы. Полицеймейстер был некоторым образом отец и благотворитель в городе. Он был среди граждан совершенно как в родной семье, а в лавки и в гостиный двор наведывался, как в собственную кладовую. Вообще он сидел, как говорится, на своем месте и должность свою постигнул в совершенстве. Трудно было даже и решить, он ли был создан для места или место для него. Дело было так поведено умно, что он получал вдвое больше доходов противу всех своих предшественников, а между тем заслужил любовь всего города. Купцы первые его очень любили, именно за то, что не горд; и точно, он крестил у них детей, кумился с ними и хоть драл подчас сильно, но как-то чрезвычайно ловко: и по плечу потреплет, и засмеется, и чаем напоит, пообещается и сам придти поиграть в шашки, расспросит обо всем: как делишки, что и как. Если узнает, что детеныш как-нибудь прихворнул, и лекарство присоветует; словом, молодец! Поедет на дрожках, даст порядок, а между тем и словцо промолвит тому-другому: «Что, Михеич! Нужно бы нам с тобою доиграть когда-нибудь в горку». – «Да, Алексей Иванович, – отвечал тот, снимая шапку, – нужно бы». – «Ну, брат, Илья Парамоныч, приходи ко мне посмотреть рысака: в обгон с твоим пойдет, да и своего заложи в беговые; попробуем». Купец, который на рысаке был помешан, улыбался на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы, обыкновенно в это время снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга и как будто бы хотели сказать: «Алексей Иванович хороший человек!» Словом, он успел приобрести совершенную народность, и мнение купцов было такое, что Алексей Иванович «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
Комментировать тут особенно нечего: если это сатира, то когда же жизнь? Скажем так: пусть и сатира, назовем сатира! но сатира любящая у Гоголя, сатира… скажем, не любящая у Герцена.
Убьем друг друга для счастливой жизни, велят нам робеспьеры уже двух веков. (Сначала царя, дворян, потом кулаков, потом друг друга.) Точно ли счастливой, и жизни ли? Они, прогрессисты, конечно, швырнут свою бомбу в полицеймейстера, кровососа-эксплуататора… (и ведь шельма какая: ободрал купца, а он рад!) швырнут – и примут к себе нового… Мову Урицкого… Колю Ежова… или кого-нибудь еще.
«И возроптали лягушки к богу: что за царя ты прислал нам? Ведь это простое бревно! И тогда бог послал им гидру, и она пожрала их всех» (Эзоп).
(Конечно, вожак должен вести стаю к победе, а не к позору, конечно… конечно… но дело это не ненавистников наших… говорят, русские долго запрягают… может быть, все-таки не так долго, чтобы лошадь издохла… как знать…)
Русский купец с его проворной жулеватостью и важным барышом… сравним ли его нынче с «цивилизованным» мародером, источающим одну энергию зла? Нам навязана пустота, «свобода» при отсутствии всякой цели, всякой идеи дальнейшего… а между тем бьют и бьют по нам оторванные, но живые хвосты коммунизма, а вся бабья сторона народа – и мечты, и зависть, оборотная сторона терпения и самоотверженности – прибивают и прибивают нас опять к «сицилизму»… Что будет с нами? Куда, в самом деле, несешься ты (дрейфуешь ли), дай ответ??..
В том же 1842 году в составе собрания сочинений Н.В. Гоголя выходит в свет, может быть, самое проникновенное, что написано на русском языке: повесть «Шинель» – и вот где достигает своей особенной силы «неэвклидова» проза.
У Л.Н. Толстого нет лица страдающего. Страдания обеспеченной, жизнелюбивой Карениной, голодной лишь алчностью сердца – страдания иные. У него есть страдания больного Ивана Ильича Головина, больного Левина-старшего; но у него нет нигде лица гонимого, травимого, оплеванного, нет жизни как мучения – Акакия Башмачкина, Прохарчина, Голядкина, Головлева, Смердякова – гонимого не «самодержавным строем», а гонимого всяким и всюду строем, накапливающего иную алчность – алчность мести и разрушения – никакого не социализма, кой черт! а просто сжечь: сжечь эту жизнь дотла, сжечь эту усадьбу его сиятельства и его фортепьяны, утопить его венецианское зеркало в пруду (не забрать себе, не пользовать – что хорошего в нем увидишь? а утопить, туда его, в грязь), порушить что возможно, порвать в куски, порезать его лошадей и скот – чтобы и ты не жил тоже, как я не жил, чтобы ты понял, каково мне – и вот хоть эту минуту, когда лопнут хрящи на твоем горле, а там хоть снова в тюрьму. Чтобы только я, затоптанный в грязь Голядкин, Прохарчин, мертвый уже Акакий Башмачкин поднялся не в свой мизерный человеческий, а в исполинский, великанский рост и вытряхнул тебя из генеральской шинели: – Твоей-то шинели мне и нужно!.. (но не для того чтобы пользовать ее, не носить!!!) Внутри этого – истинно, угль мятежа, невидимый под пеплом. И успокоится на время государство, и в недоумении косится простоватая Европа – а смысл в чем? Выгода где, интерес? И невдомек ей, что интерес утолен, а другого не было и не нужно. «Славянская душа»… Черт его знает, что такое в самом деле эта страна, а хорошо бы ее запереть на замок покрепче, а того бы лучше и вовсе б ее… того… И идут они, Бонапарты, Вильгельмы, Гитлеры, Марксы в лицах, опаленно ненавидящие нашего Христа и русский народ: нашего, ибо сгубили Его, а мы сделали Его русским. Он русский – по нестрогости меча, по доступности нам внушения, по снисхождению к малолетству ума и девическости памяти.
Он тлеет, этот угль, и под сонным угрюмством «социализма», произведя вдруг по миллиону в год убитых в 90-е годы. Чего это следствие? Не вкорененных ли идей безбожия? Предваряя иной ответ, скажем, что есть, есть иные объяснения! известные нам не хуже: не одни истматовские портки истрепали и на нас марксистские закройщики на ученом пути своем. Но пройден век истмата, его так называемых побед, засеяна земля костьми и сеются новые на тех же кругах – а ответ все тот же, что был.
Можно полагать, что жизнь подвержена «простым правилам» – и это уважаемо, это повсеместно считается за верное, за «плодотворное» воззрение. Можно полагать ее сплошным исключением из правил – и это по крайней мере сохранило бы ее. Что более «плодотворно»: «алгебра революции», развитая марксистами, и гибель в результате доверчивого ее применения миллионов бедолаг России, Китая, Камбоджи, Эфиопии – или смутное «что Бог даст», сохраняющее жизнь? Марксизм активно противостоял очеловечиванию истории, статистически верно снизив ее до уровня группового интереса, заразив этой чумой простые души – что же? результат перед нами.
Дмитрий Писарев написал в Петропавловской крепости, как считается, лучшие статьи… То-то «царский-то гнет»! То-то много бы он написал в Соловках, по его проектам построенных: ведь коли сапоги, по его словам, выше Пушкина, так Соловки еще куда выше, куда еще целесообразней, разве нет? Тачай там свои сапоги! Но не любят они никаких сапог и никакого вообще дела. Из чужих книжек они все и ничего-то не умеют они, и кто даст им, если из ума не выжил, руководить? Не слушать их – все что нужно, придут ли они из «Современника», «Русского слова» или журнала «Коммунист»; но женский тип нации слишком внушаем: «мужчина любит глазами, а женщина ушами». Она не верит глазам своим.
Между прочим, оттого-то, что нация такова, и сильно влияние литературы: слово для нее важнее видимого воочию. И оттого не безобидны, а разрушительны подлые усилия превратителей литературы в анекдот, в «частное дело», в сборники скабрезностей, «ненормативной лексики», в истории о надругательствах над жизнью и человеческим порядком: эти художества воспримут подростки-читатели с той же доверчивой душой; она впоследствии захлопнется – но внутри у нее уже будет яд, и он станет разъедать ту душу. – Да ведь и вырастим на свою же голову… о том не мыслим. Целится с обложки из пистолета в ребенка-школьника некто, у кого с клыков каплет кровь; разъедает национальную культуру, ее традиции очередная «Лапша и Фрунзе». Развлечение вытеснило сострадание к герою, на экране семь трупов, а зритель зевает... Свобода слова, дамы и мужики.
Мистический финал «Шинели» близок лермонтовскому чувству бездн: неразрешима в земном оскорбленность задавленной души. Нелеп ей прагматизм и «разумный эгоизм» Писаревых-Чернышевских, сколько б ни расширять его трактовку. Вышвырнет она шальной миллион в казино – только чтобы навеки забыть честный труд на макаронной фабрике.
Но не одинок в господе Акакий, укрыта его душа теплой шинелью, слышно ей сострадание.
Живущему представляется, что он сам по себе, что он лишь необходимо заполняет вакуум природы, но в иную минуту является чувство связи, некоей цепи соприкосновений и почти единения. Такая связь в России извечно полуоборвана и едва ли не иллюзорна, чудовищные скачки перемежаются со спячкой и рутиной, а со сна случается восскочить опять куда пришлось.
Скоро многое и в эстетическом влиянии будет определять не он, даже не Гоголь, а молодые – на день его гибели 23-летний Тургенев, двадцатилетние Некрасов, Писемский, Достоевский, 18-летний Островский, 15-летний Салтыков, 13-летние Чернышевский, Толстой, пятилетний Добролюбов, девятимесячный Писарев. Начнется противостояние, противоборство равных – не покрываемое абсолютным авторитетом (одна государственная цензура покрывает все).
А покуда укореняется в умах идейная порча безбожного, по европейской моде, Виссариона Белинского, его однобокого «Письма к Гоголю» (15 июля 1847, из Зальцбрунна, где критик на излечении). Сам адресат откликается на письмо неохотно, с задержкой, отделывается от истца вяло: «Бог весть, может быть, и в ваших словах есть часть правды… Мне кажется даже, что не всякий из нас понимает нынешнее время… Мы ребёнки перед этим веком…» (10 августа 1847 г. Ай, да ответ!) Всемогущий критик умирает в 1848 году (успев разочароваться в немецких системах мира от Шеллинга до Гегеля, в русском самодержавии и французском социализме), Н.В. Гоголь – в 1852-м, перелистнув, между прочим, «Бедных людей» – «…чтобы видеть склад и замашку нового писателя… В авторе «Бедных людей» виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных; но видно также, что он молод… Впрочем, я это говорю не прочитавши, а перелистнувши…» (14 мая 1846, из Генуи). Отметим, чтобы покончить с отличием той эпохи, что и Пушкин, и Гоголь еще старосветские:
Но я, какое дело мне?
Я верен буду старине.
Н.В. Гоголь еще пытается «учить жить», примирить сограждан напрямую; М.Ю. Лермонтов, младше летами, уже понимал, что бесцельно, что река, что диалектика, что единение в вышнем, ином… Он был уже – осознание той тщетности – и другая совсем попытка – и прорыв! Но не заметили, не дали тому цены – еще только брезжило в ночи его дум, только искрятся словечко-два там и сям живой росой по строкам – о значимости внутреннего мира выхваченного из толпы (ничтожнейшего, может быть) человека… теперь только понятны живые словечки те!
Сороковые годы века очень важны – это утро общественной мысли и начало пробуждения публики, читающей по-русски. Петербургские «Отечественные записки» А.А. Краевского выходят с 1839-го (с первого номера в них публикуется Лермонтов и в течение семи лет Белинский), в Москве с 1841-го выходит «Москвитянин» профессора М.П. Погодина. Как у всех невостребованных людей, у нашей формирующейся интеллигенции именно в эти годы являются глобальные теоретические представления о будущем страны (можно и человечества, так даже проще) – и эти представления скоро делаются полярны. «Славянобесие» (ругательство Герцена) и «европобесие» его самого и Белинского касаются как будто важного: имеет ли Россия самобытный путь развития или должна пройти европейские фазы? Но именно то, что успел «зацепить» Лермонтов, у теоретиков начисто опущено: а внутри-то человека – так ли все зависит от социальных стратегий? Только-только начатая им работа прервана Мартыновым, который был чем-то там недоволен – и происходящее без него почти сразу начинает враждовать между собой (теоретики вообще редко любят друг друга). Герцен расходится во мнениях (и автоматически в личных отношениях) не только со славянофилом Хомяковым, но и с изящным лектором по рыцарской истории Грановским, которому зачем-то требуется бессмертие души. (Тогда как есть же «Сущность христианства» Фейербаха! Вот же! Как не понять??) Белинский в «Отечественных записках» косвенно, а в письмах и устных громовых распоряжениях по фронту прямо, требует строгого и полного разрыва со всеми, кто что-то там скажет о самобытности России, тем паче о религиозности…
Белинский физически находится в Петербурге, Герцен и славянофилы – в Москве. И что-то плохо им всем одинаково. Такое чувство, что без Пушкина и Лермонтова они все, идеологи, – Белинские, Герцены, Чаадаевы, Хомяковы – остались осиротелые дети.
Н.В. Гоголь не мог вывести их из леса – он не говорил на их языке. Он не мог объяснить им, что Россия – не дщерь и не падчерица Европы, а еще как сама по себе, что раскол Римской империи на Запад и Восток не был случаен, что несовместима наследница Византии и католицизм (а потому, к примеру, Польша и Прибалтика отколются от нас при первой возможности) и что, желает она (наследница) того или нет, она только сама себе выработает путь. Десять лет жизни (1842-1852) уходит у Николая Васильевича на то, чтобы исполнить неслыханное: определить путь целой цивилизации; эта его попытка (художественная, а не аналитическая) не оценена до сегодняшнего дня. Такие люди, как Белинский, ему – как Мартынов Лермонтову: назойлив, настырен – мэтр от безбожия, ухвативший Фейербаха за задние ноги.
Неполное понимание дела обнаруживает и П.Я. Чаадаев, полагая, что наше прошлое «не указывало властно того пути, по которому она (нация, авт.) должна была двигаться» и что потому ждал Петра успех у этой нации, «чьи традиции были бессильны создать ее будущее, чьи воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно» («Апология сумасшедшего», П.Я. Чаадаев, Статьи и письма, М., 1989, с.151). Здесь верно одно только слово «властно». Россия действительно почти безвластно покоряется высшему авторитету, даже калечащему ее Петру, таков ее внутренний дух и тип: «Вели, батюшка царь». Западников это бесит, но это неустранимая черта в самом основании духа нашего, что же делать, когда это так?
Да и… полноте, так ли «безвластно» покорилась Россия Петру? Можно выписывать чуть не подряд почти дюжину лекций академика В.О. Ключевского с 59-й по 69-ю (Курс русской истории, «Альфа-книга», М., 2009), говорящих совсем об ином! «Страшный стрелецкий мятеж» мая 1682 г., «майские ужасы» (слова Ключевского; это еще только провозглашение Петра царем после смерти Федора, Петру 10 лет). Стрельцы подхватили на копья «западника» А.С. Матвеева, из семьи которого была взята мать Петра Н.Нарышкина. В стране троевластие. Август 1689 – новый мятеж Софьи и стрельцов, «троевластие» закончилось монастырем для Софьи; царь Иван (сводный старший брат, рожденный от Милославской) «остался выходным, церемониальным царем…». Май 1698 – Петр скачет из Амстердама в Вену и Москву: новый бунт. В пыточном застенке «не утерпев, сам рубил головы стрельцам»… Велено стричь бороды и надеть парики. «Духовенство и крестьян не трогали… Другим классам в январе 1700 г. возвещен с барабанным боем на площадях и улицах указ к масленице, не позже, надеть платье – кафтаны венгерские. В 1701 г. новый указ: мужчинам надеть верхнее платье саксонское и французское, а исподнее, камзолы, штаны, также сапоги, башмаки и шапки немецкие; женщинам – шапки, кунтуши, юбки тоже немецкие. У городских ворот расставлены присяжные наблюдатели бород и костюмов, которые штрафовали бородачей и носителей нелегального платья, а само платье резали и драли… Купцам за торг русским платьем – кнут, конфискация и каторга…» (Лекция 68.) Это-то – «воспоминания, стертые безнаказанно»?
Лето 1705 г. – астраханский бунт… И так – все правление Петра, вплоть до убийства сына Алексея и прижизненного народного суда, где означен антихристом: «У нас в царстве не государь царствует, а антихрист» (лекция 69).
А вот его собственные «понятия»: «Нам надобно пять лет учения у Европы, а там мы повернемся к ней задом». Полное непонимание того, что ныне именуют менталитетом России и Европы: пять лет оборотились в триста. Северная война 1700-1721 гг., строительство верфей, флота, каналов, Петербурга, жертвы народа более, чем от татарского нашествия, каков же результат? Два города, не жилые по определению: С-Петербург и Таганрог. Еще – курение табака. Балтика, в итоге, на ¾ потеряна: католики несовместимы с Россией… Таковы были и будут итоги прозападных «реформ». (Нынешние итоги вестернизации – наркомания, «геи», СПИД, полное крушение хозяйств, небывалое мошенничество во власти, новые мазепы – и США во главе Украины – и ничешеньки не взято от Европы дельного!!!)
Опять П.Я. Чаадаев:
«Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопротивление». Да нет же, не в том вовсе дело: были доверие и надежда, что будет лучше, что вот вздохнем при новом вожде! (отчего-то непременно задавлены при прежнем, задавлены своими же… сами собой). «Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии», – пишет дальше Петр Яковлевич (естественно, по-французски, в книге дан перевод) – но это и есть следствие иной, восточно-славянской и азиатской природы нашей – жесткость воска, не более, – теплее, и поплыл – и слабого понимания немецкими Романовыми сути своей страны. (То же непонимание и ту же чуждость мы увидим и у А.И. Герцена, почти немца по крови: мать – баварка из низов Луиза Гааг, отец, масон И.А. Яковлев, не венчанный с ней, – дальний потомок прусских королей, как и Романовы.) Фактически Чаадаев описывает ту самую «цивилизацию песка», какая и действительно есть – только призывая ее окаменеть. Но для того нужен цемент, хотя бы 1:5 – есть ли он? ВКП(б)? А не укрепить ли ее живыми корнями? То и делали – А.Н. Островский, Н.В. Гоголь, А.П. Чехов, П.И. Чайковский, Н.С. Лесков, И.И. Левитан. Одна «Снегурочка» Островского с его Мизгирем, одна 3-я книга Блока, одна книга Есенина корнями в родной земле надежнее всего ГПУ. Глубоко проникают те корни живого понимания, видения сразу жизненной картины и смеха над ней не глумливого.
Податливость наша видна на всем историческом пути – но столько же видны наши бунт и своенравие. Главное – не куда, а как вести; форма важнее содержания! Но на деле-то такая ли уж податливость?.. Вот, взялись нас менять на европейский манер, и с понедельника мы европейцы. Что же; как говорили в Сибири: коллективизацию пережили, войну пережили, бог даст, и коммунизм переживем. (И точно.) Достоинство человека!.. Что есть достоинство человека? Сколько сердец, столько родов любви, – говорит Каренина, сведущая в вопросе, – не столько ли и родов достоинств? Быть может, не столь уж рабское и наше достоинство? Ну да, богаты мы, главным образом, задним умом, но… «Бойтесь человека, крепкого задним умом. Вы одурачили его, и он ушел; и вы забыли о нем. Он ушел, но он думает, и он вернется. Только это будет совсем другой человек». (Бальзак).
М.Ю. Лермонтов понимал и любил женщину, и женщины любили его. Он понимал и любил Россию и она отвечает ему тем же.
То, что европейское Просвещение, приведшее во Франции к почти вековой цепи кровавых революций 1789-1871 гг., нашло себе почву в России и привело, в свою очередь, к цепи еще более кровавых русских событий 1905-38 годов и не конченных ныне, в значительной мере обусловлено образованием своего рода интеллектуального пустыря в России середины ХIХ века вследствие ранней, с короткими интервалами, гибели корифеев новой русской литературы А.С. Грибоедова (1829), А.С. Пушкина (1837) и М.Ю. Лермонтова (1841). В 1842 г. обрывается короткая жизнь А.В.Кольцова, носителя светоносного народного начала в русской поэзии, в 1844 г. уходят из жизни кладезь мужицкого здравого смысла И.А.Крылов и философический Е.А.Баратынский, в 1852 г. умирает великий Гоголь. Их труды остались навеки в культуре, но не было их самих, когда подрастали и занимали места интеллектуальных вождей европейски ориентированные, талантливые, неудовлетворенные и заряженные критицизмом к России в ее сущностной (неустранимой, «ментальной») организации преемники только-только начатого оформления русского самосознания, легко взявшие власть над умами только-только формирующегося образованного общества. Здравствовавшие из «прежних» – уровня П.А. Вяземского, В.А. Соллогуба – были легко отодвинуты более одаренной, агрессивной, ничем не стеснявшейся и близкой молодому порыву разночинной публицистикой 50-х-60-х гг., выглядевшей куда свежее и предлагавшей суждения куда злободневнее выношенных и слишком глубоких или совсем сторонних суждений «стариков». Пусть она договаривалась до «сапогов выше Пушкина» – но и в том находила восторженное понимание! Дворянская культура выказывала отставание и слабость – глубина же ее – уже достигнутая! – оставалась, по сути, не востребована. Из самых крупных ранних деятелей здравствует Ф.И. Тютчев – но более, чем он, мало найдется неоцененных веком людей. Некому, из авторитетных, оказалось посмеяться над юным вздором, знающе охладить пустые надежды, любяще обратить их к родине в ее истиной существенности, ища не причин в горести, а горести в причине. И вектор этого нового развития в конечном счете вывел прямо в 1929-30-е годы с т.н. «коллективизацией» и многомиллионной гибелью того самого «народа», который так искренне и пламенно ринулись выручать из всех его бед юные сердца 70-х-80-х годов, возбужденные Гегелем, Белинским, Фейербахом, Герценом, Декартом, Бэконом, Чернышевским, Вольтером, Дидро, Добролюбовым, Сен-Симоном, Писаревым, Фурье и всеми сразу. Узел был не там, где его рубили.
Люди имеют свойство не ценить человеческого отношения. И даже так: чем лучше к ним, тем хуже они к тебе (у животных такое замечено у гиены, рептилий – в частности, крокодила). Государственные мужи это хорошо знают и для внушения имеют кнут. От кнута случаются неудовольствия. Кроме всего другого, людям, особенно в молодости, хочется жить. В них это (как-то там) заложено. Недовольство же увлекает и заразительно. Оставались на виду вожди решительные, и за ними пошли: то был обновленный некрасовский «Современник».
После гибели Пушкина и уплаты его долгов (150 тысяч рублей) царем Николаем Павловичем из личных (не казенных) средств, журнал «Современник», ведомый редактором П.А. Плетневым, имел мало значения. В 1846 году его выкупили Н.А. Некрасов и И.И. Панаев как «журнал Белинского», под его критический отдел, чтобы освободить того из-под гнета «Отечественных записок» гнусного эксплуататора А.А. Краевского и взять под дружественный свой. Впрочем, к прямому заведованию редакцией наравне с собой и Панаевым его Некрасов (как это, к неудовольствию Белинского, тут же определилось) не допускает: табачок врозь. И.И. Панаев играет роль вторичную и поддерживающую, не более; демократ Николай Алексеевич, таким образом, всевластен. В январе 1847 года в Петербурге выходит №1 обновленного «Современника» О журнале будет дальше не короткая речь.
И в этом же январе 1847-го уезжает в пожизненную эмиграцию надворный советник А.И. Герцен под предлогом лечения супруги, на неопределенное пока время. Уезжает из-под непереносимого царского гнета призывать (как это потом определилось) Россию к социализму и свободе; непереносимый гнет выпускает семью философа-вольнодумца, дважды ссыльного хулителя государства на лечение.
Чтобы оценить некоторые аспекты «русского» его физического пребывания, воспользуемся уже упомянутым добротным трудом И.А. Желваковой «Герцен» (М., 2010, серия ЖЗЛ), содержащим много биографических подробностей. Книга написана с искренней любовью к герою, которой мы, к сожалению, разделить не можем – ибо невольно приходится сравнивать его с героем иным. За что терпит 22-летний университетский выпускник обиду первой высылки на службу в Пермь (замененную на Вятку и затем на Владимир)? За безделицу, распевание шаловливого куплета в обществе веселых приятелей (и, увы, доносчика):
Русский император
В вечность отошел,
Ему оператор
Брюхо распорол.
О ком тут речь, неясно, а стихи, как будто, Полежаева. Кроме того, велись какие-то вольные речи.
За что получает первую ссылку Лермонтов? За 16 открытых каждому строчек, тоже агрессивных, но не по отношению к государю, которому он присягал. И строчки эти проникнуты горечью правды, горечью за убитого гения. Они справедливы и вырваны не веселостью, а глубоким потрясением. Убит лучший ум страны, ее гордость.
А.И. Герцен присягает государю при каждом получении чина (в 22 года он титулярный советник, чин не младший) и веселится некоему не в полном здравии императорскому брюху. Конечно, он молод, но и ссылают его не в каторгу (и не в ГУЛАГ, зачатый его трудами), а всего только на службу и под надзор (как высылали и самого Пушкина за дерзости в Кишинев на службу по его же коллегии иностранных дел).
За что получает Лермонтов вторую ссылку? За дуэль с сыном французского посла и, говоря по-русски, сволочью. И стрелял он в воздух, сволочь стреляла в него. И идет он после этого в полном смысле слова под пули, в пехотный полк. (Международное осложнение выводит царя из себя. Он сугубо неправ, и это погубит Романовых.)
За что получает вторую высылку из Петербурга Герцен – служащий по министерству внутренних дел? (это после куплетов!) Опять за пустяк – делится в письме соображениями о служебных безобразиях в столице, письмо вскрывают – как это делают по отношению к неблагонадежным лицам и в Англии (сегодня обнаруживается, что ведется тотальная слежка, фактический контроль над человечеством службами «свободного мира»). Потом он, как дельный сотрудник, получает повышение в чине в Новгороде (как и прежде во Владимире) и, надо думать, присягает государю.
Многократно и с должным надрывом упоминаются в бесчисленных биографиях Александра Ивановича и в упомянутом труде его «тюрьмы и ссылки». О «тюрьмах» будет три слова ниже, а в ссылке в Вятке он служит в прямом подчинении губернатора Тюфяева (не любящего его), имеет возможность читать за своим письменным столом журнал «Телескоп» №15 за 1836 г. с «Философическим письмом» П.Я. Чаадаева, пользуется большим успехом у губернским дам (богат, остроумен, внешность лорда Байрона), вступает в любовную связь, выполняет весьма ответственное поручение губернатора и встречается на балу 18 мая 1837 года с наследником престола Александром Николаевичем и сопровождающим его воспитателем В.А. Жуковским (наследнику 18 лет и он будет убит в 1881 году последователями социалиста). Во Владимире и Новгороде он опять-таки успешно служит в условиях высшего губернского комфорта, повышаясь в чинах. (Супруга владимирского губернатора крестит его первенца сына). Таковы его «ссылки».
(А ну, как с подобными ссыльными исполнялось бы все – по-европейски, машиною власти? Или ружьями Шамиля, не разбирающими душевных качеств?)
Все это можно продолжать и можно сочувствовать неудобствам Александра Ивановича, которому в Москве приходится довольствоваться небольшим особнячком в Сивцевом Вражке с мезонином в три окна и.т.д. – но это как-то помимо воли сопоставляется с бараками социализма, устроенного не без его заслуг, и еще очень со многим; с внутренне присущим ему (вполне понятным) критицизмом и очень поздним пониманием (к которому он придет), что он потратил жизнь не на уничтожение самовластья, а на что-то иное; фактически же содействовал приходу в 1917 году самовластных убийц.
Довольно забавен его первый арест 21 июля 1834 г. «Отдельной комнаты не нашлось», – сочувствует преданное сердце автора, – заперли в канцелярии части (не в социалистическом обезьяннике). Далее цитируется сам мемуарист: «Надобно быть в тюрьме, чтобы знать, сколько ребячества остается в человеке и как могут тешить мелочи от бутылки вина до шалости над сторожем». Не будем поминать, что ждет соцзека за «шалости над сторожем» и чем отличается «тюрьма» этого юноши с бутылкой вина от места под шконкой возле социалистической параши – куда забили бы его, для «прописки» ногами (чего, конечно, избави бог, чего доброго, остались бы без социализма). В своем письменном объяснении властям в этой «тюрьме», будучи исключительно правдивым (правда превыше всего) он всех, кого мог, подробнейше, исключительно правды ради пунктуально сдал – о ком и совершенно не спрашивали.
В 34 года он покидает эту страну уже значительным философом и писателем с именем. В том же 1847 году, приложением к обновленному «Современнику», выходит отдельным изданием его роман «Кто виноват?» с еще одним «лишним» человеком…
Михаилу Юрьевичу не судьба вернуться в любимую Москву, где он мечтал заниматься литературой.
Фактически в противоход Лермонтову Герцен своими основными трудами утверждает примат внешнего общественного устройства перед внутренним миром человека. Последствия этого, суммарно с агрессией атеизма, теперь у всех на виду. Атеизм развязал в малограмотном, мало знающем человеке его инстинкты, выпустил на свет его внутренние потемки, и никакое общественное устройство не вернет того народа, который работал на земле, веровал и вызывал сострадание. (Теперь этот народ в т.н. «бандформированиях» мучительски пытает и убивает друг друга, милые жены «заказывают» мужей и т.п.) Патриотическое воспитание 1930-х годов с заменой бога вождем спасло страну от оккупации, выдвинув на смерть Зою Космодемьянскую (всю исколотую штыками, но не выдавшую отряд и казненную), экипаж капитана Гастелло и многие тысячи героев, в том числе в тылу, но пришли новые «вожди из народа», которых нельзя было даже уважать. А в сердце нации есть потребность уважения. И страны не стало.
М.Ю. Лермонтов думал не о внешнем, а о внутреннем человеке – и оттого (смеем полагать) не о государственном устройстве, а о причинах его, и оттого – не о переделке его на чей-нибудь манер, а о постоянстве его принципа, его, говоря по-ученому, инварианте, ибо государство – если это не государство завоевателя – выражает собой народ и иным быть не может; если же находят, что оно дурно, то причина не в нем, а в его необходимости быть таким.
На ставшие одиозными вопросы теоретиков есть давний и единственный ответ. Кто виноват, я знаю без Герцена: он смотрит на меня из зеркала и довольно жалок. Что делать, известно тоже: малое знание уводит от Бога, большое приводит опять к нему. Полтора века террора и уничтожение более чем трети нации – знание, которое следует считать большим.
В 1846 году дебютирует Ф.М. Достоевский («Бедные люди» в альманахе Н.А. Некрасова «Петербургский сборник», «Двойник» – «Отечественные записки», февраль, «Господин Прохарчин» – там же, октябрь). Уже в марте того же года в «Отечественных записках» Белинский дает большой обзор первых двух повестей, позже, уже в «Современнике», не столь сочувственно отзывается о «Прохарчине», «странной повести», повергшей публику «в неприятное изумление». Теперь, в полноте зная творчество Федора Михайловича, судить куда легче, чем при первых сполоховых отсветах его художественного мира, и в ряду его персонажей Семен Иванович Прохарчин, «человек уже пожилой, благомыслящий и непьющий», сводный брат Акакия Акакиевича – воспринимается как одна из вспышек во тьме. «Оно вот умер теперь; а ну, как этак того, то есть оно, пожалуй, и не может так быть, а ну как этак того, и не умер – слышь ты, встану, так что-то будет, а?» Никакой это не протест против самодержавия, совсем у Семен Иваныча иной протест…
«Современник» 1847 года имеет в кадровой основе кружок людей, сплотившихся около Белинского и Некрасова в интересах развития общественной мысли, но, главное, литературы. Люди эти между собой дружны: критики и писатели И.И.Панаев (компаньон Некрасова, человек покладистый и миролюбивый, но имеет жену писательницу, что не всякому мужу показано), В.П. Боткин, А.В. Дружинин, П.В. Анненков, историк и публицист К.Д.Кавелин; близки кругу И.А.Гончаров, А.Н.Островский, А.А. Фет. В этом тесном кружке и 24-летний Д.В.Григорович – в том же 1847 году появится в журнале его «Антон Горемыка». И уже в №1 появляется «Хорь и Калиныч» И.С.Тургенева, тоже своего в этом кругу.
Петербург, зима.
Петербург – город нежилой. В нем служат или отыскивают службу или прислуживают или бедствуют – но уже бедствуют так, как едва ли в каком городе другом. Насквозь пролетает ледяной ветер по его линиям и проспектам и выдувает из человека надежду и выдувает затем и самого человека.
Нет милых сплетен – все сурово,
Закон сидит на лбу людей;
Все удивительно и ново –
А нет не пошлых новостей!
Доволен каждый сам собою,
Не беспокоясь о других,
И что у нас зовут душою,
То без названия у них!
(«Примите дивное посланье», 1832)
Середина этого отрывка, конечно, адресована не собственно городу, а столице (т.е. нынче Москве).
В январе 1847 года выходят в свет «Выбранные места из переписки с друзьями» Н.В.Гоголя, а уже в февральском номере «Современника» – статья В.Г.Белинского с разносом книги – конечно, в цензурных рамках. Рамки тесны, и является неподцензурное «Письмо к Гоголю», очень скоро известное широко. (Как уж так выходит, неизвестно. Впечатлительный народ, легко принимает неважное за важное или есть другая причина, мы сказать не можем.) О реакции Гоголя на письмо уже говорилось, но одной его реакцией роль письма (по нашей легкости в мыслях необычайной?) далеко не ограничится. Не хотелось бы повторяться в оценках; замысел книги Гоголя велик. Приведем лишь дневниковую запись Толстого от 7 марта 1909 г. (указ. с.с., т.22, с. 298):
«Много думал о Гоголе и Белинском. Очень интересное сопоставление. Как Гоголь прав в своем безобразии, и как Белинский кругом неправ в своем блеске, с своим презрительном упоминании о каком-то боге. Гоголь ищет бога в церковной вере, где он извращен, но ищет все-таки бога, Белинский же, благодаря вере в науку, столь же, если не более нелепую, чем церковная вера, и несомненно еще более вредную, не нуждается ни в каком боге…» (нами опущена немецкая цитата из Гегеля, как пример нелепости.) В эти годы Лев Николаевич активный враг церкви, фактически сектант. Мы вернемся к этому периоду его раздумий. По поводу «веры в науку» – в этой своей краткой записи он не отделяет в науке ее мировоззренческий и «инструментальный» уровни, но имеет в виду, конечно, первый; сомневаться в инструментальной эффективности, к примеру, дифференциального исчисления (которое он прекрасно знал) он, ясно, не мог. О вреде «науки», т.е. логизированного объяснения мира, на деле приводящего к сокрушению жизни в природе и в обществе, мысль его полностью верна и актуальна. Вера в познание мира алгеброй в самом деле несет громадный вред: сегодня внедрением этой самой «науки в практику», научными технологиями подрываются уже основания жизни на Земле…
В 1847 году публикуется «Обыкновенная история» И.А. Гончарова – эффектное сопоставление молодого «романтизма» и зрелого «реализма» (собственное прощание с молодостью?) Между тем В.Г. Белинский очень болен; его работа в журнале длится менее полутора лет, оборванная смертью 26 мая 1848 года; журнал лишается идейного вождя. Отдел критики перешел к А.В. Дружинину, но сотрудничают в отделе все члены кружка. В журнале систематически публикуются рассказы И.С.Тургенева (составят его книгу «Записки охотника»).
Эта внешняя хроника не может передать многих дней труда и малых часов счастья наших великих деятелей – передать так медленно текущее и так быстро убегающее время. А в столичном граде жизнь особая.
В декабре 1849 года приговаривается к каторге Ф.М. Достоевский. За четыре зимних сезона кружок М.В.Буташевича-Петрашевского от чтения европейских книг, обсуждения «Письма к Гоголю» и идей Сен-Симона и Фурье пришел к проблемам революции и будущего политического устройства, а у самых нетерпеливых – к идее цареубийства. Достоевский был из этих последних. 21 участник из 122-х привлеченных к следствию приговорен к расстрелу. Приговор зачитан осужденным на Семеновском плацу, надеты капюшоны, пробили барабаны. Первой тройке через минуту смерть (Достоевский стоял во второй). Подъехавший флигель-адъютант объявил приказ царя об отмене казни и замене ее каторгой.
В октябре-ноябре 1850-г. «Москвитянин» публикует повесть «Тюфяк» А.Ф. Писемского, получившую хвалебные отзывы сразу в «Отечественных записках» и в № 12 «Современника» (оперативность очень высокая). В 1852 году выходят отдельным изданием «Записки охотника» И.С. Тургенева. 21 февраля 1852 года в Москве скончался Н.В.Гоголь, и Тургенев отправляется в ссылку на полтора года в свое имение Спасское за некролог, ему посвященный (на самом деле по совокупности причин). В этой ссылке напишется его первый роман «Рудин».
В этом же 1852 году в «Современнике» появляется повесть (на самом деле роман) «Детство» Л.Н. Толстого со многими редакционными искажениями, зато похвалами (в письмах) Н.А. Некрасова.
Подхвачен у ушедших великих тон и уровень великой литературы, говоря высоким слогом, взято в новые руки ее знамя…
Все это время А.И. Герцен обретается в континентальной Европе (Париж, Рим, Женева, Ницца и др.), определяясь со своими окончательными планами – переживает восторги свободы, тяжелое разочарование от зрелища революционных событий 1848 года («История Франции» под ред. А.З. Манфреда, М., 1973, т.2 вскрывает подоплеку революции: кровососущую псевдоэкономику ростовщического капитала при Луи-Филиппе; так же определял ее и Ленин) и множественные удары в личной судьбе: превратности жизни смешанной семьи «новых людей» с выкидышем у жены ребенка от «близнеца»-любовника (высокие отношения) и рождением двоих от него самого (выживает только первый – дочь Ольга, которой суждено прожить 103 года), гибель матери и маленького сына в кораблекрушении (ноябрь1851) и смерть супруги Натальи Александровны в угнетенном моральном состоянии в мае 1852 года. Еще при ее жизни принято совместное решение не возвращаться в Россию; со стороны России принято постановление правительства Николая I о признании его вечным изгнанником и лишении всех прав состояния. Денежные проблемы для социалистов смерть как раздражительны (отмечено Достоевским), поэтому социалист берет услуги самого что ни есть кровососущего ростовщического капитала – услуги Джеймса Ротшильда по возвращению своих прав. Ротшильд одолеет Николая, как Янкель переживет Тараса Бульбу: кто на что учился... А уж с деньгами, хоть бы и кому, легче.
Написана книга «С того берега», взяты услуги «международной демократии» (напустив скунсов аромат публичных писем, решений и т.п.) по предотвращении дуэли с бывшим «близнецом» по бывшей «новой семье»… От дуэли удалось отбояриться: «От имени вызванного мы заявляем, что господин Герцен не может принять этот вызов, ибо с морально преступным человеком нельзя иметь ничего общего, а, следовательно, – и дела чести». «Герцен поступил согласно нашим убеждениям» – таков вердикт новых «свободных людей». Это – на весь мир. Собираются множественные подписи разноплеменных «демократов»… (Стоит сравнить это шоу с прямым, грубым и личным отказом от дуэли Толстого.) Лучший друг М.А. Бакунин проще: тот просто сбежал от дуэли с М.Н. Катковым, ну, на то он анархист. Здесь же главное – глубокая правдивость перед мировой общественностью, чтобы каждая собака знала, как ты прав. В упомянутой книге И.Желваковой вся история описана как будто сочувственно… Что и говорить, биография. Справедливости ради надо сказать, что вызвавший его на дуэль друг-«близнец», совместитель по общей «семье» немецкий поэт и революционер Г.Гервег – то еще добро…
Нечего и говорить о тяжести человеческого горя, но и эти страшные удары и эту жестокую трагикомедию Александр Иванович осознает как свое некое опять возвышение и победу и свою (каким-то образом неизменную) правоту; и то сказать, под его правотой подписалось прогрессивное человечество (выметенное, по хорошему выражению И.Желваковой, из своих стран).
Большая история идет своим чередом. Вековечно и пламенно любящая нас (нашу пятую колонну) Великобритания в начале 50-х выдвинула программу ослабления России: возвратить Аландские острова (Балтика) и Финляндию Швеции, обеспечить независимость Польши, присоединить Крым и Грузию к Турции; Черкесию сделать независимой, либо поставить под суверенитет султана. С другой стороны, к 1853-му году резко обострился спор Франции и России относительно прав католической и православной церкви в Палестине (провинции Османской империи). Французский император Луи Бонапарт (Наполеон III) желал победоносной войны. В октябре 1853 провоцируемая обеими державами Турция при враждебном нейтралитете Австрии и Пруссии потребовала вывести введенные в июле для защиты от Порты русские войска из Дунайских княжеств. В марте 1854 года королева Виктория и Наполеон III объявили войну России, в апреле в Крыму высадился их совместный десант. Началась Крымская война. (История России ХIХ и начала ХХ вв. под ред. В.А. Федорова, М., 2000 г.) Война закончится уже при новом царствовании и для нас нехорошо – Парижским договором 15 марта 1856 года (все даты, как и раньше – по старому стилю).
Между тем общественный воздух в России меняется: 18 февраля 1855 года в сознании и без агонии скончался Николай I. «Сдаю тебе мою команду, но, к сожалению, не в том порядке, как желал. Оставляю тебе много труда и забот», – сказал перед кончиной старшему сыну Александру – с 19 февраля вступившему на престол Александру II.
И около этого времени намечается перелом в приязненных отношениях внутри редакции «Современника»: в 1854-м в редакцию пришел Н.Г. Чернышевский.
… А может быть, так: сразу дать схему столетия (точнее, второй его половины и начала ХХ века)? Сложна и пестра картина, а схема выявит линию и главный тон, – ведь там, внутри – разнобой, а нам теперь виден готовый век? А потом вернемся к течению истории в ее литературной и идеологической части.
Возьмем за первое звено исторической цепочки демократические убеждения русского поэта Н.А. Некрасова: искренняя любовь и сострадание великого поэта к народу (крестьянскому мiру, быту, труду) – некрасовский «Современник», о котором разговор начался; демократы-революционеры (Чернышевский и др.); организация «Земля и воля» – «Народная воля» и другие боевые партии; цареубийство и контрреформы; основание РСДРП – февральский, а за ним октябрьский переворот 1917 г. – коллективизация 1929-33 гг. – гибель, суммарно с Гражданской войной, расстрелами, спецпереселением, концланерями, смертью от голода (не считая потерь в империалистической и Отечественной войне, т.е. только в течение 1918-40гг.) около 30 (тридцати) миллионов людей, главным образом, естественно, крестьян-хлеборобов, потому что они составляли 4/5 населения (оценка Н.Лосского, «Достоевский и его христианское миропонимание», глава восьмая «Россия и русский народ», раздел 1.«Характер русского народа») – то есть гибель того самого крестьянского мира, во имя которого честнейшим образом положил свою жизнь поэт и редактор Н.А. Некрасов (и в итоге – закабаление уцелевших крестьян новым крепостным игом, худшим прежнего).
Оценку Н.Лосского, ввиду чудовищности цифры, нужно привести целиком. Говоря о романе «Бесы», философ цитирует отзыв персонажа романа Личутина о другом персонаже, Кириллове: «они уже больше ста миллионов голов требуют для водворения здравого рассудка в Европе» (отзыв на самом деле клеветнический, ничего такого Кириллов не требовал). Далее слова самого Лосского: «Большевистская революция эту программу и осуществила: всеобщее разрушение произведено ею в такой степени, что дать понятие о нем людям, не пережившим этого ужаса, невозможно, а количество отправленных на тот свет людей равняется не менее (курсив мой, авт.) чем тридцати миллионам, если считать не только расстрелянных людей, но и смертность в концентрационных лагерях и гибель множества людей от голода в начале революции вследствие реквизиции хлеба, а потом вследствие стремительного разрушения индивидуальных крестьянских хозяйств и замены их колхозами».
Как мы видим, на всех этапах общественного «прогресса» в качестве цели действует некий положительный общественный идеал, но цепочка в целом приводит к результату, не просто противоречащему исходной цели, но вопиюще ей обратному. (Сходная диалектика прослеживается и в развитии материалистической науки XVI-XX вв. от Коперника и Кеплера до Хиросимы и Чернобыля. Тут не случайное совпадение – искус логического познания – яблоко Евы – на то и искус, чтобы выглядеть победой разума, а обернуться сокрушением жизни. Об этом, если интересно, есть моя работа «Научная картина мира как фактор его разрушения», «Вопросы философии» №10, 2010г.)
Может быть, теперь, зная наперед итоги «победы разума», наполняя по мере сил эту канву красками, мы исполним нашу задачу.
Это будет, разумеется, предвзятый и субъективный и едва ли «исторический» подход… А что в истории нашей историческое? Логика нашего развития скорее логика женская, чем какая-нибудь другая: ближе мы к природе, а тем и к Создателю; нет ли тут и оптимизма своего рода? Нет ли и в отрицателе, хоть случайно, чего-нибудь про завтрашний день?
Будем помнить: люди ищут в истории не пепел, а огонь.