Елена ГАЛИМОВА. «ВРАТА В БЕСКОНЕЧНОЕ ЧУДО». О поэзии Валерия Чубара

 

Елена ГАЛИМОВА

«ВРАТА В БЕСКОНЕЧНОЕ ЧУДО»

О поэзии Валерия Чубара

 

Имя Валерия Чубара – одно из самых заметных имён в современной литературе Архангельского Севера. Чубар удивляет и привлекает не в последнюю очередь тем, что он щедро и разнообразно одарён, диапазон его творческих возможностей очень широк и проявляется в различных формах. Это и журналистское дарование, и актёрское, и писательское, находящее воплощение в самых разных жанрах и видах литературы. Реализация разных сторон таланта Валерия Чубара оказывается весьма плодотворной, его успехи в различных сферах отмечены профессиональными наградами. Так, Чубар-писатель стал лауреатом Всероссийской литературной премии имени Фёдора Абрамова, Чубар-журналист – победитель конкурса «Золотое перо Севера», а ещё он отмечен званием «Почётный радист России» и является членом не только Союза журналистов и Союза писателей России, но и Федерации коневодства и конного спорта. При этом ощутима цельность его творческой натуры, обеспечиваемая неделимым ядром, которое определяет то главное, что составляет суть его многогранной личности.

Прочитав всё, опубликованное Валерием Чубаром, можно явственно увидеть две главные черты, два свойства созданного им художественного мира. Стоило, может быть, не называть и не характеризовать их сразу, а сформулировать позже, подать как своего рода вывод, результат осмысления его творчества. Но и в том, чтобы обозначить их в начале, предваряя подробный разговор, есть своя логика: так нагляднее можно показать, чем объясняются те или иные особенности художественного мира Чубара.

Оба этих свойства определяются личностными особенностями автора.

Первое, из которого проистекают многие другие характеристики его творчества, – романтизм.

Здесь надо заметить, что школьное представление о романтизме как о литературном направлении конца ХVIII – начала ХIХ века далеко не исчерпывает смысл этого явления, его суть. Важно понимать, что романтиком может быть писатель (шире – художник) любой эпохи, поскольку романтизм – это не только культурно-историческая реалия, но и вневременной феномен, определённый тип художественного сознания, присущий художнику способ восприятия мира и характер его отражения, тип мировидения.

По мнению исследователей, романтическое сознание, пафос романтизма связаны с двумя основными чертами. Во-первых – с неутолимой жаждой движения, бесконечного изменения, вечного становления, обновления, при этом движения, требующего преодоления. И, во-вторых, – с жаждой идеального и чудесного, со стремлением к абсолютной гармонии, к совершенству. Заведомая недостижимость идеала не отменяет, а напротив, обусловливает неиссякаемую потребность в нём, бесконечное стремление к нему. Во все века именно романтики аккумулировали и передавали в своих творческих порывах прекрасные и несбыточные мечты человечества. В статье «О романтизме» Александр Блок – романтик в высшей степени, в чистом виде – называл романтизм «новой формой чувствования, новым способом переживания жизни». По Блоку, душа поэта-романтика «взглянула на мир по-новому, потряслась связью с ним, прониклась трепетом, тревогой, тайным жаром, чувством неизведанной дали, захлестнулась восторгом от близости к Душе Мира». Это стремление к прекрасному и несбыточному идеалу, как и жажда движения, безусловно, присущи Валерию Чубару и воплотились в его творчестве.

И второе свойство художественного мира Валерия Чубара – его драматургичность, театральность. В значительной степени оно связано с романтическим мирочувствованием, вытекает из него. О том, как именно проявляются романтическое и драматургическое начала в творчестве Чубара, покажем, обращаясь к его поэзии, к художественному миру его лирики.

При том что читатели знают Чубара в большей степени как прозаика, стихи в его творческой жизни занимают своё особое и важное место.

Нередко для тех писателей, известность которым приносит в основном проза, поэзия оказывается «лирической отдушиной», исповедальней, способом высказаться напрямую, выразить себя открыто и непосредственно. А читателям обращение к поэзии ценимого ими прозаика часто приносит удивительные открытия: писатель становится им понятнее, ближе, можно сказать – доступнее, открывается его «я», в прозе часто скрытое за той или иной повествовательной манерой, за образами персонажей. Валерий Чубар упоминал о том, что стихи для него изначально были дневниковыми записями, что писал он их на страницах дневника. А издавать начал уже после того, как опубликовал несколько прозаических произведений. И сейчас, по признанию Валерия Николаевича, стихи (за редкими исключениями, вроде яростного митингового «Ветра») остаются для него «дневником, чем-то глубоко личным, в отличие от прозы, где можно и пофантазировать, и пофилософствовать, и просто внимательно оглядеться вокруг и вслушаться в голоса людей».

На одной из встреч с читателями Валерий Чубар упомянул о том, что стихи он начал писать в студенческие годы, в Ленинграде. Он учился на факультете журналистики Ленинградского государственного университета, который окончил в 1984 году. «Это город, – сказал Валерий Николаевич, – который очень властно делает человека поэтом. Он очень поэтичен. И поэтому первые стихи у меня были очень питерские».

«Питерскими» юношеские стихи Чубара делают не только узнаваемые реалии, ставшие знаками, метонимическими обозначениями, манифестантами Петербурга и ключевыми образами Петербургского текста уже в поэзии Пушкина, Блока, Анненского, Ахматовой: мосты, каналы, дворы-колодцы, белые ночи, – но и особая эмоциональная окраска, особые строй, ритм, лад стиха, особая лирическая и интеллектуальная атмосфера поэтического мира. Петербург – Петроград – Ленинград с неизбежностью погружает человека в свою историю, «ведёт» по «культурным слоям», вплетает жизнь современника в общую канву трёхвековой жизни города. И лирический герой Валерия Чубара чутко воспринимает этот петербургский «код»:

Белой ночи белое вино –

ах, как кружит голову оно!

 

Пустота проспектов и аллей.

Белый пух, плывущий с тополей.

 

С неба капли тёплые тихи.

И – Андрея Белого стихи,

 

и – в трактирах ночи до утра,

и – фрегаты первые Петра...

 

Ночью сквозь прозрачный Ленинград

видно всё на сотни лет назад.

Это стихотворение («Белая ночь»), как и другие «ленинградские» стихи, – из первого поэтического сборника Чубара «Ангелы и самолёты», в который вошли стихотворения 1980-1984 годов. Некоторые стихотворения этого сборника, как, например, «Грустно под весенним дождём», напоминают пронзительную урбанистическую лирику раннего Маяковского и своей яркой, свежей метафоричностью, и внутренней экспрессией, накалом чувств, да и перекличкой образов («касаюсь рукой плеча / рыдающего трамвая» перекликается со строкой Маяковского: «тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая»):

Деревья – мокрые чёрные скрипки,

подставившие струны

смычкам дождинок...

<...>

Уйти, не видеть,

      как на чёрных струнах

ливень играет.

               Ещё минута –

и я касаюсь рукой плеча

        рыдающего трамвая

шестнадцатого маршрута.

(Речь идёт не о прямом влиянии Маяковского, тем более не о подражании ему, а о внутренней близости, о романтической природе натур, наделённых обострённым восприятием мира, ранимых, одиноких, сильно чувствующих.)

Такая метафоризация сообщает юношеской лирике Валерия Чубара особый драматизм, внутреннее напряжение. Этому же высокому накалу чувств способствует и почти тотальное олицетворение всех составляющих городского пейзажа. Олицетворяется и сам Ленинград, который ночами пытается «дотянуться до неба шпилями», а под утро, «светлой испив свободы, / застывает в рывке последнем / в сантиметрах от небосвода». Олицетворяются и его здания, улицы, мосты и реки («Большим задёрганным животным / дрожал под дождичком вокзал»; «Троллейбусы на мост взбираются, / не торопясь, кряхтя и охая»; «Где-то кричал корабль, как раненый кит кричал»).

То, что чувства эти предельно напряжены, передаётся всеми образными средствами и ритмико-мелодическим строем стихотворений первого сборника Чубара. Одна из доминант его поэтики – мотив движения, причём движения стремительного: полёта, бега, неистовой скачки. Эта неутолимая жажда движения, о чём упоминалось выше, присуща романтическому мироощущению. Но особенность развития этого мотива в творчестве Валерия Чубара – его предельная экспрессивность, крайняя напряжённость, заряженность сильными эмоциями («Листья с веток бросались, / перед смертью крича»; «В подъездах лестницы рвались куда-то высоко»; «солнце рушится в город, как в чёрную яму»).

В Ленинграде Валерия Чубара почти всегда идёт дождь, он «шумит, не умолкая». Уже названия многих стихотворений говорят о важности этого образа в его поэтическом мире («Дождь над Невой», «Дождь», «Васильевский остров, дождь»,

И это не нудная, вгоняющая в хандру унылая морось, а бурное проявление «эмоций» природы, точнее – мироздания: «Дождь плясал, обезумевши, / заливая крыльцо»; «Ливни – тёплые, большие / били в город / звёздной пылью, / и ростки асфальт крушили»; «как стрельба из засады – дождь». Иногда это обновление, омовение, «ливня покой и свежесть», когда «нисходит дождь на прижатый город», иногда – «в сумасбродной раскраске / золотого дождя» происходит волшебное превращение обыденного мира в нечто сказочное, таинственное.

Часто дождь, как и всё в ленинградском поэтическом тексте Чубара, предстаёт живым существом или показан как особое и жизненно необходимое городу на Неве состояние: «А дождь идёт и не кончается, / и барабанит что-то гордое, / а дождь по острову шатается, / а дождь висит над мокрым городом»; «город притих за стеной дождя»; «падают струи на дно дворов»; «руки дождя не раздвинут тьмы». Он становится всеобъемлющим началом, всё и вся объединяющим, как сама жизнь:

Ночью над городом дождь идёт,

необратимо, как наша жизнь.

Он оказывается воплощением и быстротекущего времени, и неподвластной человеческому осмыслению вечности, он суть движение, но не имеет ни начала, ни конца: «Три столетия дождь идёт – не дойти до земли ему».

Город становится не фоном, а активным участником лирического действия, и трудно определить, что первично: лирический ли герой «заряжает» своими эмоциями питерские крыши, дворы, мосты, улицы или это Ленинград делится с героем мощным зарядом чувств. Юный человек открывает для себя Питер и обживает его, ощущая этот единственный в своём роде город одновременно и неизведанным миром, terra incognita, и внутренне близким, сродственным его душе пространством, почти «вторым я».

 

Главным в лирической поэзии, её смысловым ядром, центром притяжения и предметом изображения является лирическое «я». И вся образная система, все составляющие поэтического мира так или иначе служат воплощению сущности лирического героя, передают его мысли и чувства, особенности его мировосприятия. Лирический герой юного Чубара воплощает в себе и яркую индивидуальность автора, и «родовые» черты романтического героя, и свойства, особенности целого поколения. Тем, помимо всего прочего, всегда и интересен лирический герой поэзии, что он с неизбежностью несёт на себе отпечаток своего времени, своей эпохи. Сколь бы исповедальной, личной, субъективной ни была лирика, этот след, этот отпечаток присутствует всегда.

Поколение, к которому принадлежит Валерий Чубар, взрослело в атмосфере предчувствия, даже ещё не ожидания – предощущения перемен, чего-то неопределяемого и неясного, но явно назревавшего. Какой была атмосфера ленинградской университетской студенческой жизни в то время, я хорошо представляю, поскольку окончила филологический факультет ЛГУ в год поступления Валерия Чубара на журфак. Студенты-гуманитарии были в большинстве своём вольнодумны и несколько инакомыслящи – в большей или меньшей степени. Читали мы, конечно, и то, что издавалось легально, знали и любили многих современных писателей, поэтов, художников, музыкантов. И не только современных. Гуманитарное образование вкупе с музеями, театрами, концертными залами, самой атмосферой Питера, его обликом вводило нас в огромный мир культуры – от античности до ХХ века.

Я спрашивала Валерия Чубара, каких писателей и поэтов он особенно выделял в студенческие годы, чьим творчеством увлекался, кто из авторов, по его мнению, возможно, оказал на него влияние. Процитирую ответ Валерия Николаевича: «Насчёт поэтов, оказавших влияние... На меня в очень большой степени творческое влияние оказал Ленинград, Питер. Он сам был для меня в чём-то поэтом. Ну, и нам в университете очень неплохо преподавали и отечественную, и зарубежную литературу. А я всегда любил читать, помногу читать. Так что влияние было самое разное. Назову вот такие имена: Блок, Анненский, Есенин, Павел Антокольский (его стихи о театре), Юрий Левитанский. У одного из моих друзей кумиром был Виктор Соснора, и он меня Соснорой буквально заразил, хотя авангард во всех его проявлениях мне никогда не был близок, настораживал своей надменностью, нелюбовью к людям... А ещё сильное влияние бардов. Много слушал Высоцкого, но он был как-то отдельно, в своей творческой вселенной. Гораздо ближе были Окуджава, Александр Дольский, Юлий Ким, Александр Суханов, Юрий Кукин...» Отдельно он отметил «большое влияние Достоевского и громадное – Гаршина».

Думаю, что это особое – «громадное» – влияние Всеволода Гаршина объясняется прежде всего тем, что его слово «срезонировало» в душе Валерия Чубара, что их души оказались родственными.

Гаршин – прозаик, но его новеллы и рассказы чаще всего написаны от первого лица, они соотносимы с лирикой и представляют собой всегда очень личное, интимное высказывание: это либо дневник, либо письма, либо исповедь. И сама личность автора воплотилась в его прозе столь же явно, как воплощается она в лирической поэзии. Автор «Красного цветка» и «Четырёх дней» обладал болезненно-обострённой восприимчивостью ко всякой несправедливости, социальному и экзистенциальному злу, ко всякой неправде, он был очень раним и чуток, нежен и способен к самому сильному и искреннему состраданию. А.М. Горький охарактеризовал Гаршина как «великой любви сосуд живой», назвал его человеком и писателем «изумительной искренности».

Вот эти-то качества и нашли отклик у Валерия Чубара, причём, что важно, именно в период его творческого становления.

Многие свойства личности Гаршина и его героев-повествователей присущи и лирическому герою Валерия Чубара. Нельзя не заметить, что та экспрессия, которой проникнута юношеская поэзия Чубара (впрочем, не только юношеская), тот высокий эмоциональный накал, динамизм и драматизм его лирики, о которых шла речь выше, порождены прежде всего устремлённостью лирического героя за рамки обыденности, за пределы повседневного существования, его порывом ввысь, потребностью – скорее интуитивно ощущаемой, нежели формулируемой, – в идеале. Неслучайно Ленинград в стихотворениях сборника «Ангелы и самолёты» устремлён вверх, к небу, тянется к нему:

Ночью тихо... Хрустальной лилией

неба купол над Летним садом.

Дотянуться до неба шпилями

ночью хочется Ленинграду.

 

А потом, в смутный час рассвета,

город, светлой испив свободы,

застывает в рывке последнем

в сантиметрах от небосвода.

Ленинград для лирического героя ассоциируется со свободой, точнее – с порывом к ней. Этот город для него и его друзей совсем иной, нежели столичная, кажущаяся чуждой Москва, где людей захватывает «сплошная погоня: / за деньгами, за модой, за славой»:

Ленинград нам готовил плохую погоду.

Счастье, слава – об этом он сказок не плёл.

Обещал он нам только дожди и свободу.

Впрочем, нет, не свободу. Дыханье её.

Чувства, переполняющие лирического героя, сильны и при этом не очень понятны ему самому. Неудовлетворённость реальностью, неопределённость поиска, смутные надежды, смутные
ожидания, жажда действия, жажда подвига, чистоты, потребность в достижении чего-то очень важного, сверхценного, трудноопределимого – вот основная эмоциональная гамма сборника. Общее состояние – метафизическая тоска по абсолюту, по идеалу, то, что так хорошо знакомо и писателям-романтикам, и писателям-экзистенциалистам, да и многим юным людям разных эпох и разных стран. А мир, как всегда, не отвечает их чаяниям, не совпадает с их ожиданиями:

До отчаянья хочется честных поступков и слов –

хоть в «металле», хоть в дереве – но, ради Бога, скорее!

 

А над нами – в верхах – сотня тысяч царит дураков.

А под нами – в низах – сотня тысяч бомжей

                                         ищет десять копеек.

Одно из стихотворений первого сборника Валерия Чубара называется «Враг». И этот неведомый и «невидимый вечный враг», которого лирический герой ищет «по кварталам и временам», тоже неконкретен и неопределяем: он и везде, и нигде. Это вся неправда и всё зло мира, вся несправедливость, то «море бед», которое вызывало терзания Гамлета. Пафос противостояния злу (точнее – Злу) характерен для раннего творчества Валерия Чубара в целом. И в прозаических его произведениях, прежде всего в романе «Следующее поколение» (1994) и повести «Сыновья полей» (1999), тот же ярко романтический пафос борьбы со злом, неостановимого движения и неустанной борьбы.

Интересно, что чаще субъектом лирического высказывания в стихах сборника «Ангелы и самолёты» становится, как и в процитированном выше стихотворении, не «я», а «мы». Отчасти это, видимо, объясняется закрытостью автора, его застенчивостью и неготовностью пустить других в свою душу, высказать себя напрямую (и это при том, что лирика по определению исповедальна и что потребность раскрыться читателю у молодого поэта есть). Отчасти «мы» можно, конечно, объяснить и тем, что в юности принадлежность к какому-то сообществу, группе, братству очень важна, и это «мы» часто предполагает – и у Чубара это именно так – противопоставление всем тем, кто не «мы», кто другие, «они». Говоря о своих друзьях-мечтателях и противопоставляя их рвачам-потребителям, поэт формулирует это так: «их жребий – смотреть на звёзды, / а не с небес хватать».

«Мы» в стихах первого сборника Валерия Чубара – «безденежные и бесправные, / но яростно не безгласные»; «Жевали / свой хлеб без масла, спорили о Тарковском, Ван-Гоге / и Дебюсси»; «на лестницах чёрных читали стихи, / и они отзывались в глубинах сердец».

Мы взлетали до яростно нищих мансард,

мы спускались до чопорных, душных квартир.

Ни черта у нас не было – лишь Ленинград,

да ещё рваный плащ, а в кармане – Шекспир.

 

На пути к красоте мы не знали преград,

с каждым грязным подъездом мы были на вы.

И смычками мостов нам играл Ленинград

на дождями обласканной скрипке Невы.

Иногда «мы» в ранних (и не только) стихах Валерия Чубара, в его любовной лирике – это «я и ты». Юноша и девушка. На первый взгляд может показаться, что стихи о любви занимают не такое уж большое место в его творчестве. Но в действительности всё обстоит несколько иначе: само это чувство (любви ли, влюблённости, ожидания любви, прощания с ней) подспудно присутствует во многих стихотворениях Чубара, составляет их глубинную основу, некий эмоциональный фон, но редко называется прямо, редко поэт произносит само это слово – любовь. Стихи о любви заведомо предполагают открытость, исповедальность; и в любовной лирике Валерия Чубара особенно заметно характерное для его поэзии в целом сочетание потребности «высказать себя» и неготовности обнажать свои чувства перед всем миром. Решением этой дилеммы становится «переадресация» чувств лирического героя образам природного и предметного мира, не прямая, а опосредованная передача этих чувств. Так, к примеру, в стихотворении «Двое» чувства героев передаёт мотив пульсации, биения, трепетания: и сердца, бьющегося «пойманною птицей», «с болью, смертным боем», и курантов, отбивающих полночь, и отскакивающего от стен эха. Сила этих чувств прорывается в финале стихотворения, в завершающих его строках:

Ливни –

        тёплые, большие

били в город

          звёздной пылью,

и ростки

        асфальт крушили.

Для поэзии Валерия Чубара в целом, в том числе и для стихов о любви, характерна ролевая лирика – выход лирического героя к читателю в той или иной «маске». Это тоже своего рода результат стремления раскрыть себя, одновременно «спрятавшись» под маской «другого». (Отмечу в скобках, что далеко не только этим объясняется в целом интерес поэтов к ролевой лирике.) Среди ролей-масок лирики Валерия Чубара – образы Гамлета, Орфея, святого Себастьяна и др. Один из поэтических циклов Валерия Чубара о любви назван «Улла». Даже не зная, что это имя принадлежит героине-адресату стихотворений шведского поэта XVIII века Карла Микаэля Бельмана, можно ощутить, что Улла в стихах Чубара – это и реальная девушка, актриса, играющая «спектакль под названьем "Любовь"», и одновременно некий персонаж, в образе которого (которой) она видится герою. А если помнить о том, что свою Уллу шведский поэт воспел одновременно и как идеализированную «богиню рококо», и как бойкую девицу из таверны, то становится понятнее, заметней сочетание нежности и боли, страсти и горечи в цикле Чубара. Само звучание имени героини с его певучей мелодичностью, с протяжными гласными и плавным долгим сонорным «л» становится едва ли не ключевым элементом в создании её портрета.

Интересен цикл, озаглавленный «Перечитывая "Маленького принца"». Каждое из тринадцати стихотворений цикла написано от лица какого-нибудь из персонажей сказки Антуана де Сент-Экзюпери и раскрывает восприятие мира с разных точек зрения, обнажает подходы к жизни с разными «мерками», системами ценностей. Поэт словно подхватывает социально-философскую символику сказки и «прикладывает» роли, примеряет костюмы её героев современным людям, подчёркивая и актуализируя символичность этих ролей. Этот стихотворный цикл превращается в маленькую пьесу, как и цикл «Улла», и стихотворения «Себастьян и Инесса», «Бар» и др., что позволяет говорить о таком качестве поэзии Валерия Чубара, как драматургичность. С одной стороны, насыщение лирики элементами драматургии – это путь, которым автор шёл к прозе с её многоголосьем и спектром самых разных образов-характеров, образов-персонажей, с другой – это расширение жанрового диапазона поэзии, освоение сложных лирико-драматических жанров, приведших впоследствии Валерия Чубара к одной из вершин его творчества – драматической поэме «Братья», речь о которой пойдёт ниже.

В целом для ранней лирики Валерия Чубара характерен напряжённый драматизм, а порой и трагизм. При этом развитие лирического сюжета в его первых сборниках и циклах – это нарастание тревоги и горечи, что передаётся мотивами нежеланного взросления, утраты чистоты, наивной доверчивости и мечтательности, столкновения с жестокой реальностью жизни, со скучной и серой обыденностью человеческого существования, кажущегося бессмысленным. И крыши домов – те крыши, с которых юным героям открывалось бескрайнее небо и на которых целовались влюблённые, становятся захлопнувшимися над ними крышками склепов-гробниц: «И юность кончена – уже отвагой не горишь. / И звёзды падают с небес, и бьются в крышки крыш».

Горечь, которой проникнуты не только стихи одноимённого цикла, но нередко и стихотворения других периодов, становится доминантой лирики Чубара середины 1980-х – 1990-х годов, ею проникнуты, пропитаны мысли и чувства лирического героя, и это состояние передаёт общественную атмосферу эпохи, становится характеристикой времени. Горький дым сгоревших надежд, несбывшихся ожиданий заволакивает мир: «и всюду дым, повсюду горький дым».

Стихотворения второго сборника стихов Валерия Чубара «Башни и лошади» написаны в 1994-1997 годах, в один из самых тягостных и горьких периодов всей нашей многострадальной отечественной истории ХХ века. И впервые в поэзии Чубара зазвучали, причём сразу – решительно и прямо, во весь голос, гражданские мотивы, появились стихи публицистического звучания. Оказалось – и эта поэзия органична для него, и эти интонации, ритмы и образы подвластны ему. Открывает сборник стихотворение «Беспокойство – особое свойство поэта...» с эпиграфом из Александра Блока: «Уюта – нет. Покоя – нет». Приговор новым хозяевам жизни, их нравственной стоимости вынесен со всей определённостью:

Наплодили акул из сардин комсомольских,

наплодили китов из партийных акул.

 

Поменяли умытые «Волги» на «Вольво»,

в сотый раз разжирев на народном поту,

успокоили чрево в бессчётных застольях,

чистотою фальшивой смердя за версту...

Но стихотворение это стало заглавным в сборнике не потому, что определяет публицистический пафос всей книги, напротив, автор предуведомляет читателя:

Вы читаете всё же стихи, не газету,

вы прочтёте здесь – только лишь – душу мою.

Именно тому, чем живёт «беспокойная душа поэта-бродяги», и посвящён сборник «Башни и лошади»:

Не хочу брать ни благостный тон, ни зловещий –

суть стихов этих равно сложна и проста,

как сложны и просты всем известные вещи,

что пребудут вовеки – Любовь и Мечта.

Из новых, не встречавшихся прежде в стихах Валерия Чубара мотивов, отмечу появившийся в сборнике «Башни и лошади» мотив осознания огромности, значимости всего в жизни, весомости каждого дня, каждого мгновения. И пусть это осознание возникло в ситуации необыденной, оно уже сохранится, останется с поэтом навсегда:

...всё кажется предельно важным,

всё душу трогает всерьёз –

и эти капли дождевые

ночами по дворам глухим,

и выходки твои шальные,

и неуклюжие стихи,

и неотступный шум гудящей,

суетной уличной толпы,

и лица ангелов, глядящих

на нас со шпилей золотых.

Новым – выношенным, устоявшимся – становится и понимание предназначения поэта, серьёзности и важности его миссии: «Чтоб в поэзии что-то смочь, / нужно сотни раз умереть», но и этого мало, ибо –

Быть поэтом – судьбы вершить!

Чтоб в поэзии что-то смочь,

нужно сотней жизней прожить.

 

Жизнью сосен и лошадей,

жизнью факела, что зажжён,

и, конечно, других людей,

и, конечно, своей ещё.

И ещё в этом сборнике впервые появляются кони, лошади, и бесспорная важность этого события закреплена в названии книги. Мне представляется, что любовь автора к лошадям, образы коней, важнейшие в его творчестве с середины девяностых годов и до сегодняшнего дня, – это золотой ключик, позволяющий открыть таинственную дверь в художественный мир Чубара. Они ему – человеку Валерию Николаевичу Чубару, его лирическому герою, равно как и герою-повествователю его прозы, – очень, поразительно подходят.

Если вдуматься, кони, лошади – удивительные создания. Это и реальные, живые существа, ещё совсем недавно – самые распространённые помощники крестьянина и воина, как и любого ездока и путешественника, незаменимые, самые что ни на есть обычные, привычные. И в то же время кони – это своего рода одушевлённые образы-символы, многозначные, уходящие корнями вглубь истории и культуры. Наверное, это один из самых древних и самых богатых смыслами символов. Неслучайно лирическому герою Осипа Мандельштама «о временах простых и грубых копыта конские твердят», и стук копыт «уводит» его во времена Овидия, а Александр Блок видит, как через века «летит, летит степная кобылица, и мнёт ковыль...».

Как живые кони, так и их образы в литературе и искусстве словно аккумулируют в себе и доблесть рыцарских времён, и лихую отвагу кочевников, и романтизированную героику Гражданской войны, и многое-многое ещё. А современному человеку они могут дать и некий иной, новый для него взгляд на мир: лошади, общение с ними, уход за ними, конные походы словно открывают возможность другой жизни, вырывают из плена обыденности, переносят в другое измерение.
А это для романтика, каким по складу личности, по характеру мировосприятия является Валерий Чубар, очень важно, можно сказать – жизненно необходимо. Уйти из асфальтового, машинного мира в природный мир полей и трав, бьющего в лицо ветра – как перенестись куда-то, где не ощутимо течение времени, где человек словно соприкасается с вечностью:

Есть команда «По коням!» –

что сметает тоску

с сердца вместе с покоем

и диктует: «Рискуй!»

 

Есть команда такая –

проведёт сквозь миры,

и копыта, ударив,

обозначат прорыв.

В этом другом мире есть всё, что нужно человеку, наделённому романтическим типом сознания: стремительное движение, преодоление трудностей, испытание непогодой и усталостью («не развлеченье, а риск и труд») и, что тоже очень важно, – товарищество. Одинокому поэту-романтику важно и нужно, несмотря на неизбывное ощущение своего одиночества (а может быть, именно из-за неизбывности этого ощущения) чувствовать себя и частью сообщества единомышленников. В сборнике «Башни и лошади» таким «мы», пришедшим на смену студенческому братству юности, становится братство конников. Некоторые стихотворения сборника встречаются (в несколько изменённых вариантах) в создававшейся в эти же годы повести Валерия Чубара «Сыновья полей», в которой также главными мотивами становятся мотивы движения, борьбы, преодоления, испытания себя.

Под копыта легли поля,

в гриву золото вплёл рассвет.

Как во сне, мы пройдём в веках

по дорогам, которых нет.

<...>

Сто засад у нас позади,

впереди у нас сто засад.

И сквозь все мы должны пройти,

ибо нет нам пути назад.

Образы коней значимы и в стихах следующего сборника Валерия Чубара «Взволнованность и смерть» («Табун. Весна», «Храм», «Баллада о дороге любви», «Уздечка», «Табун. Осень» и др.). Запечатлённое в них удивительное сочетание одновременного восприятия коня как живого существа и как образа-символа с целым «веером» смыслов обладает почти безграничными возможностями, побуждает к раздумьям о самом главном. Эти образы отличаются особым лиризмом и мощным эмоциональным воздействием на читателя. Особенно выразительным и передающим саму суть того главного, чем наполнены образы лошадей в поэзии Валерия Чубара, мне представляется стихотворение «Вечность»:

Родилась жеребушка – назвали Вечность.

Нет бы Вичка иль Внучка, а то ведь – во как!

Вечность – сущий ребёнок, сама беспечность

у мамаши Веги под чёрным боком.

<...>

Вечность так же наивна, как и все дети,

но в глазах её неземная мудрость.

Вечность точно знает: не будет смерти.

Будет всё-таки? Бросьте, какая глупость!

 

Хорошо рядом с Вечностью над рекою

побродить по колено в высоких травах,

поглядеть, как вскипают они волною

от шального ветреного удара.

<...>

И когда я поддамся тоске смертной,

и потухнет взор, и поникнут плечи,

Вечность тихо придёт жеребушкой серой

и негромко напомнит: всё в мире вечно...

Постепенно художественная картина мира в поэзии Валерия Чубара разрастается, расширяется, становится всё насыщенней. Чубар из тех людей, из тех художников, кому интересно открывать новые пространства – и реальные, и вымышленные, осваивать новые земли, выходить к новым вершинам и устремляться в неведомые дали. Он открывает страны, культуры, людей. Так, открытие нового для него мира Норвегии отразилось в цикле «Норвежский дневник», древнего, таинственного Крыма – в цикле «Крымская тетрадь», куда вошли стихи разных лет. Одновременно с открытием новых земель происходит и открытие нового в себе.

Сборник (в этой книге – цикл) «Взволнованность и смерть» объединяет стихи 1998-2007 годов. Они очень разные по настрою, тональности, тематике. Желание уйти, вырваться из мира реального в вымышленные художественные миры не исчезает, но оно часто реализуется в слиянии, соединении этих двух миров, их «накладывании» друг на друга, и тогда мир обыденный приобретает черты иной реальности – словно в него прорастают черты другого времени, другой культуры. Это ощутимо в балладах сборника, в стихотворениях «Эльфы», «Странник», и особенно явно – во многих стихах замечательной «Крымской тетради».

В то же время отчётливее звучат в стихотворениях конца ХХ – начала ХХI века и социальные мотивы, реалии, зачастую страшные («Люди у мусорных баков», «О Чечне немыслимая повесть / на экране»), властно вторгаются в нашу жизнь и корёжат наше сознание и наши души:

Мы немеем на исходе века,

мы впускаем в наши души ночь.

Время – самый безотказный лекарь –

нам отказывается помочь.

Стихотворения Валерия Чубара 2008-2020 годов объединены в раздел «Одинокое слово». Это самый полифоничный их всех разделов книги, в нём представлен весь спектр, весь диапазон тем, мотивов, интонаций, поэтических возможностей Валерия Чубара. Свободнее, естественней, в чём-то – проще, непосредственней, но при этом глубже и точнее становится его слово. Это зрелость – человеческая и творческая, это обретение и осмысление своего места в мире, упрочение своего понимания жизненных ценностей. Это не покой (покой для Чубара ассоциируется с окаменелостью, мертвенностью, неслучайно раздел открывается стихотворением «Вовек покоя не просили...» – о России, о нашей общей доле), а принятие своей судьбы, всей сложности жизни. Это обретение гармонии и мира в душе, которые даются большим трудом, опытом, испытаниями.

Чувство тихой радости, благоговения перед жизнью, окрашенное грустью от осознания скоротечности времени, смертности – своей и всего живущего, – отличает такие стихотворения, как «Герр Питер, здравствуй! Вот и снова я...», «Мы в лес вошли, как входят в заведенье...», «Лебеди». Мотив смерти, сквозной для лирики Валерия Чубара, здесь, в стихах «Одинокого слова», звучит без юношеского надрыва его ранних стихотворений. Неизбежность смерти помогает осознать и с особой остротой ощутить драгоценность каждого мгновения жизни и родства со всем и вся. Восхищение невыразимой красотой мира и ощущение хрупкости жизни подкреплены верой в бессмертие этой нетленной красоты. Увидев, как «сильными крылами в небеса себя возносят птицы», лирический герой заключает:

Я умру, наверное, счастливым:

помню я, как лебеди летели.

Если наши души так красивы,

стоит ли печалиться о теле?

Но в стихах Валерия Чубара, написанных в наши дни, встречаются и иные интонации: гневные, резкие, негодующие. Они звучат в стихотворениях «То фарисей, то хулиган...», «Как в катакомбы, в прошлое уходят...», «Дикари», «Поколение», «Жалобы», ставших реакцией на фальшь, ложь, социальную несправедливость, царящие в стране. Среди этих произведений наибольшую известность получило стихотворение «Ветер». Это стихи протеста, вызванные диким решением властей устроить на землях Архангельской области полигон для мусора из Москвы. Энергия сопротивления, неприятия такого отношения к северянам так велика, что поэт не сомневается: считать себя быдлом люди не позволят: «ветер дунет, / Урал колебля, / и страхи – втуне»; ни себя, ни Архангелогородчину, ни Россию северяне не уступят, не споткнутся, не сопьются и убить себя не дадут:

За нами ветер

встаёт стеною,

за нами – дети,

за нами воет

сигнал воздушной

тревоги, братья.

Всё ведать душам.

Всё испытать им.

Тот, кто не станет

тягаться с ложью,

тьму оправданий

придумать может.

Но надо, надо

собраться с силой:

лишь там, где правда –

лишь там Россия!

Это стихотворение, которое Валерий Чубар не только опубликовал, но и читал на митингах, как и его поездка на Шиес и написанный по впечатлениям от этой поездки большой очерк, стали проявлением гражданского мужества, поступками в высшей степени достойными. Они продиктованы истинной и по-настоящему сильной любовью к Родине, не имеющей ничего общего с лозунговым патриотизмом конъюнктурщиков.

Впервые появляются у Чубара и остро сатирические стихи. В его «Креативных частушках» открывается ещё одна грань его литературного дарования. Впрочем, для романтика сатира органична, поскольку вызвана болью от поругания идеалов, гневом от столкновения с торжеством зла.

В Архангельске Валерий Николаевич живёт уже почти сорок лет. И Север, конечно, не мог не отразиться в его творчестве, в том числе и в поэзии. Чаще всего обнаруживает себя Архангельский край в стихах Чубара узнаваемыми пейзажными чертами: в них дует ветер с Двины – «не попутный, а встречный ветер», радует глаз «медленный извив речной», пружинит «беломошник под ногой / ковром-самолётом». Впрочем, в стихах последних лет разные города и края, дорогие сердцу автора пространства «перетекают» друг в друга, объединяясь мотивом дороги-жизни, как в стихотворении «Белая ночь».

В стихотворениях, завершающих раздел «Одинокое слово», словно открываются новые горизонты, новые пути-дороги зовут поэта-странника всё вперёд и вперёд, потому что мир неисчерпаем, и при всех мерзостях и бедах, которыми умудряются отравить жизнь на земле люди, сама земля поразительно прекрасна и по-прежнему полна чудес и тайн, она способна подарить ещё много открытий. Неслучайно давшее название разделу стихотворение «Одинокое слово» – о незавершённой строке, о множестве смыслов, таящихся в ней, в её возможных продолжениях. Силу жить лирическому герою Валерия Чубара дают любовь и нежность – и к той, единственной, встреча с которой разломила жизнь на «до» и «после», и ко всему бескрайнему, огромному и при этом ранимому и беззащитному миру. Тот, кому знакома «протяжная власть полей», способен услышать, как «торжествуя, кузнечик звенит / о себе и о человеке», увидеть, что на лугу, «как свечи в храме, горит кипрей», осознать, что человек призван беречь и защищать этот хрупкий мир

и жить, жить, жить дальше – покуда

всем конникам не отворятся

врата в бесконечное чудо,

где кони всегда золотятся.

Произведение «Братья», завершающее предлагаемый вниманию читателей сборник, принадлежит к очень редкому и очень трудному жанру – это драматическая поэма. Жанр этот труден потому, что требует от автора и большого поэтического дарования, и драматургического мышления, но это и очень интересный жанр, позволяющий предельно ёмко, сжато показать события эпического масштаба, и при этом придать им достоверность происходящего здесь и сейчас – за счёт драматургической подачи, монологов и диалогов героев. Обращение к жанру драматической поэмы (или поэтической драмы) – свидетельство творческой зрелости автора, по-настоящему высокого уровня его мастерства. И не только творческой, но и человеческой состоятельности, развитого национального самосознания, ощущения себя внутри потока национальной жизни. И ещё: это жанр, имеющий свою «память», то есть обращение к нему современного автора сразу связывает его с давней и очень значимой традицией, прежде всего – с фольклорными героическими поэмами, с драмами на исторические сюжеты, показывающими важные события отечественной истории. И это всегда насыщенные авторским, лирическим началом произведения. Автор обращается к тем или иным событиям давнего или не очень давнего прошлого, потому что они волнуют его, чаще всего – связью с современностью.

Время, к которому обращается в своей драматической поэме Валерий Чубар, отстоит от нас на тысячу с лишним лет. События, о которых он рассказывает, происходили очень давно, в 970 – 980 годы. Но при этом они показаны так, что читатель, ощущая эту огромную временную дистанцию, и легко преодолевает её, погружаясь в созданный автором художественный мир и словно становясь очевидцем этих событий.

Валерию Чубару удалось этого добиться прежде всего потому, что эта давняя страница истории переживается им очень глубоко и личностно, словно то, что произошло с детьми князя Святослава – Ярополком, Олегом и Владимиром, – имеет к нему самое непосредственное отношение, важно для него. Не отвлечённо – как часть нашего исторического прошлого, а именно лично для него, автора. Впрочем, почему – словно? Действительно – исключительно важно и лично касается. И не только автора, но и всех нас.

Именно это и хочет сказать нам и дать сполна прочувствовать Валерий Чубар. Притчевость, в целом свойственная его художественному мышлению, при обращении к летописным текстам о первой братоубийственной розни на Руси (о том, что это именно первая такая страшная распря, известная из летописей, напоминает автор, приводя в качестве своего рода приложения к поэме выписки из «Повести временных лет»), оказывается столь естественной, органичной, даже – неизбежной, что ни малейшей искусственности, никакого авторского «нажима» в «Братьях» не ощущается.

О том, что имена князей и названия мест, о которых говорят летописи, для него с детства – не пустой звук, Чубар рассказывает в небольшом предисловии к поэме: отец часто привозил его, ещё маленького, в древний Овруч, и Валерий видел и ров, «в котором погиб древлянский князь Олег», и чёрный гранитный камень с надписью: «Здесь похоронен в 977 году удельный князь древлянской земли Олег Святославович» и словами, выбитыми на другой стороне: «Се повесть временных лет, откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве начал первее княжити и откуда Русская земля стала есть».

Даже когда только читаешь об этом, представляешь этот ров, место, где стоял княжеский замок, надгробный камень, – словно ощущаешь в крови ток времени, гул истории. А что же чувствовал мальчик, видевший это воочию?! Спустя многие годы это детское переживание, соединившись с размышлениями взрослого человека, которому довелось стать современником другой – страшнейшей – братоубийственной войны, окрасило строки поэмы истинностью сильного чувства, не только боли, страдания, но и сопричастности всей долгой истории восточного славянства, личной, кровной связи со всем происходившим тысячелетие тому назад и происходящем сейчас на древних землях полян, древлян, новгородцев...

Рассказывая о том, как разгорелась вражда между Ярополком и Олегом, как убит был сначала Олег воинами брата, а потом – Ярополк воинами Владимира, автор стремится показать не только (и не столько) эти кровавые сечи, в которых отвага и мужество князей щедро были приправлены хитростью и коварством их приспешников, но и жизнь – обычную жизнь людей того времени. Мастерски, ярким полилогом – многоголосьем реплик – нарисована и битва в Овруче, и торжище в Киеве, звучат в поэме голоса византийских купцов, обсуждающих «дикий» славянский край и его обитателей, песни пахарей-полян и викингов-воинов. Удивительно, насколько эта относительно небольшая по объёму поэма оказывается ёмкой по содержанию. Она показывает жизнь в её полноте, жизнь яркую, сложную, интенсивную. Она в брожении: славяне в поисках Бога, в поисках форм государственности, в поисках своих форм культуры. Поэма пронизана ощущением молодости – это, наверное, молодость становящейся нации, полной кипящих сил.

Князья-братья, какими их показывает автор, вовсе не одномерные кровожадные воины, они, получив в наследство от своего воинственного отца Святослава завет: «Власть ваша – на острие копья!», нередко сомневаются в универсальности этого девиза. «Где мой брат?» – взывает Ярополк, уже понимающий, что его дружина расправилась с Олегом. И, стремясь примириться с Владимиром, размышляет:

Отец свою власть нам передал на острие копья,

Словно мясо зверёнышам, а не хлеб сыновьям.

 

Власть эта пахла кровью. И мы вцепились в неё

И рвали её на части. И каждый твердил: «Моё!»

Но сказать в лицо Владимиру: «Довольно крови», – он не успевает, и гибнет от рук убийц, повторяя «одно лишь слово»: «Брат!».

Автор делает акцент на том, что князей – и Ярополка, и Владимира – толкали на расправу с братьями алчные и корыстные воеводы, что междоусобные войны князей были на руку окружавшим славянские княжества племенам, что единства Руси боялись и византийцы. Проводить аналогию с сегодняшним положением нашей страны (а по сути – с положением России в любую историческую эпоху) даже нет необходимости: эта аналогия возникает с объективной неизбежностью.

...Впереди – вторая половина жизни князя Владимира, о которой не рассказывается в поэме. Ему предстоит стать крестителем Руси, отказаться самому от языческой дикости и зверства жертвоприношений и начать просвещение и освящение Русской земли, определив её будущее. Не случись этого, не стань наша страна христианской, судьбу её и представить себе трудно. О подвиге святого равноапостольного князя Владимира, во святом крещении Василия, написано много, и это закономерно. Но в поэме речь идёт о другом. О том, что братоубийство оказалось положено в основу истории восточных славян. Как об этом забудешь, если это братоубийство аукается до сих пор?

Наряду с историческими личностями, которые упомянуты в летописях, Валерий Чубар вводит в действие и вымышленных героев. Кроме безымянных, но получивших в поэме право голоса дружинников, купцов, гонца, кузнеца и др., это и два выписанных крупно персонажа – Ждан и Весняна. Впрочем, Ждана вымышленным можно назвать с большой долей условности: это во многом лирический герой, авторское «ролевое» воплощение. Мне кажется, что автор попытался представить себя в то время и в тех условиях, попытался понять, как бы он там, в этой среде, думал и чувствовал, какой могла бы быть его участь, и потому, благодаря образу Ждана, поэма приобрела особую лиричность, и при этом расширился её тематический спектр. Ждан – по натуре своей художник, побывав в плену у ромеев, он потрясён красотой византийских мозаик, и эти мозаичные изображения – храмовые, конечно, – влекут его и к вере византийцев-ромеев, которая говорит о бессмертии души. Он ищет себя не в рядах войска того или иного князя и не в торговых рядах, а в любви к Весняне, в красоте природного мира и творений мастеров-художников, в мироздании. Но жестокая кровавая смута выталкивает его из мирного русла жизни, он – пылинка, крупинка, которую век сей и мир сей не видят и не хотят замечать. «Я – Ждан! Я – человек!» – повторяет он. И горестно убеждается и на пустынных путях древлянской земли, и перед лицом летящей навстречу смерти – нацеленных на него вражеских копий: «Никто не слышит...»

Ждан – воплощение, конечно, не только авторского «я», но и человека вообще, человека как такового («Я – человек!»), человека-личности, перетираемого жерновами истории.

Авторское начало, уже не индивидуально-личностное, но обобщённое, как воплощение именно Автора – летописца, бояна, певца, поэта, носителя и хранителя Слова, заключено и в открывающей поэму песне полян, сеющих пшеницу: кроха-зерно, летящее в землю, станет хлебом, жизнью и словом: «Станет расти / Речью оно. / Слово в горсти – / Словно зерно». Это и о том слове, которое донесла до нас «Повесть временных лет», и об авторском слове, обращённом к современникам и потомкам. И о Слове – Логосе. О разумной и доброплодной основе жизни. Не случайно земля – её тёмные тайные недра – один их ключевых образов поэмы. Она же, мощная сила земли, власть её над славянами, обусловлена и их языческим мироощущением. Давила эта сила наших дохристианских предков...

Завершает свою драматическую поэму Валерий Чубар авторским монологом – единственным прямым авторским словом во всей поэме. Характерно, что этот монолог выдержан в том же размере и имеет тот же ритмико-мелодический рисунок, что и монолог Ждана, идущего по тропе в осеннем тумане. И авторское слово тоже звучит «в осенней тишине», в которой так далеко – и в пространстве, и во времени – разносятся звуки, а слова «меч» и «Смерч» (не природное явление, а установка залпового огня) так страшно созвучны:

И снова весть к нам горькая придёт

о том, что Полю Дикому на радость

на брата брат славянский восстаёт:

опять князья не поделили малость

какую-то...

<...>

Зима всё ближе... Лебеди летят

Над Поонежьем, Ладогой, Полесьем,

И в голосах их отзвук слова «брат»

Чуть уловим в осеннем поднебесье.

В предисловии автор предуведомляет читателя о том, что поэма его написана современным языком, поскольку «она о драме обычных людей, а не «исторических персонажей», хотя волей судьбы некоторые из них такими персонажами стали», и замечает, что использует лишь отдельные старославянские слова и обороты речи.

Мне представляется, что это очень верное художественное решение, парадоксальным образом не отдалившее от нас, читателей, те давние времена, о которых рассказывается в «Братьях», а приблизившее нас к ним. Использование архаизмов в произведениях об историческом прошлом часто бывает оправдано, но это зависит от авторской задачи, от специфики произведения. Не всегда они помогают почувствовать эпоху, погрузиться в неё. Иногда – напротив. Читаешь – и будто ходишь по залам музея: реконструкции, артефакты, иллюстрации, инсталляции. А жизнь, живая жизнь не ощущается. Архаизмы, историзмы, старославянизмы могут выстраиваться плотным частоколом, приковывая взгляд к себе, к самим словам, их непривычной фактуре, а не к тому, о чём они говорят. А в поэме Валерия Чубара ничто не становится помехой, затрудняющей погружение в эпоху и понимание того, что люди, живущие сегодня по берегам Оки, Днепра, Желони, в главном, в сути своей – те же, что и жившие на берегах этих рек тысячелетие тому назад.

Я – человек. Мы – люди. Братья и сёстры.

Одинокое слово Валерия Чубара не одиноко. Его слышат читатели, его ценят, ему верят.

г.Архангельск