Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ВОЗВРАЩЕНИЕ. Поэзия

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

* * *

Даль оленью, луг, ложбинку совью

обошла дорогою прямой.

Я любила его страшною любовью,

так любила – боязно самой.

Всё любила в нём: и «зайчик-ёжик»,

что он мне писал по смс.

Всё, кем был он,
                            и кем не был – тоже,

все, что суть:
                         всех жен его, невест…

Всех сынов его, моих, не наших,

дочерей и внуков и пра-пра-

дедов, бабушек живых и павших.

Солнца все! Ярила все!
                                            Все Ра!

 

Мне его жена сестриц всех ближе

и роднее. Я им собрала

для детей от курток до штанишек

всем подарки, снеди со стола.

 

Быть смиренней мне травы дорожной.

Быть мне тише ветра и травы.

Даже пошлое его – «мой зайчик-ёжик»

я терплю.
                     Я жду сильней халвы.

 

Нет, не одинока (есть попутчик!).

Не в разводе. Не в раздрае.
                                                  А с семьёй.

Не любовник – упаси, Господь! – а лучше!

Брат, товарищ, батя, друг родной!

 

Так люблю, что чудом – гвоздь в ладошку,

так люблю, что пуля снайпера сладка.

…Напиши мне – жду! – «мой зайчик-ёжик»,

чтобы снова пережить века!

 

НАТО

Он целится и целится, и он

к плечу приставил дуло от снаряда.

Он – смерть. А смерть сейчас со всех сторон

в фашистской майке проступает рядом.

 

Он целился в меня. А я иду

по полю, лесу, там костры и только.

Ну что, прицелился? Рука твоя не дрогнет?

По кудрям девичьим, по дому, по пруду.

 

Предупреждали мы! Кричали мы! Но кто

нас слышал, слушал, выслушать нас тщился?

В нас целились, во маковки крестов,

в квартиры, спальни детские, где Нильсы,

где гуси-лебеди, где кошечки, слоны.

 

В нас целились с ухмылкою шпаны.

 

И мы кричали. Мы предупреждали.

В Отечестве пророков нет? Не ври!

Мы – есть!
                      В Москве, Тюмени, на Ямале.

 

В угрюмом Нижнем Новгороде нас

рукой хоть черпай из реки Полыни.

Вот я скажу, послушай! Стрельнув раз,

ему как зверю хочется Хатыни!

 

В моей груди горят, горят, горят

родные сёла, города и хаты.

Пусть не меня зовут «ах, мати, мати!»,

Но мама – я!
                         Домой я жду солдат!

 

Так полыхает мир. Добро со злом

так борется за нефть, жизнь, идеалы.

Я сотню лет вас всех предупреждала,

кричала-говорила сине, ало.

А тот, кто целился, был рядом. За углом.

 

Он целился в нас жвачкой, пепси, сном,

футболкой, джинсами, хип-хопом, радиолой,

соблазнами, шприцами, что за школой,

и прочим хим. и разным веществом.

 

Он целился. Мы верили ему,

что не винчестер это и не мина.

А нам – в макушку,
                                   в маму, дочку, сына,

в кирпичную он целился корму.

 

Того гляди, нажмут, сожрут, прижмут,

заместо крестика ярмо дадут, хомут.

В нас целятся. И целились всегда.

Теперь стреляют больно, до кровищи,

теперь стреляют так, что смерть нас ищет,

в живот стреляют,

                      в сердце без труда.

 

Из-под могильных плит, где лебеда,

из-под могильных звёзд, где боль-вода,

кричат погибшие:
                                   – В нас целились тогда,

когда мы думали, не целится никто в нас!

Из-под земли, из-под пудов, пластов,

но будут вместе Харьков, Клин, Ростов,

кричу я чёрным, обожжённым гневным ртом:

«В нас целятся! К нам в Русь, в иконостас!».

 

Ну, хватит целиться! Сдавайся! Алый стяг

вот-вот поднимем мы на сдавшийся Рейхстаг!

 

ВОЗРОЖДЕНИЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Скрежет пружин космических. Титановые камни

сами собой становятся вселенскою фреской,

на «Уралвагонзаводе», выплавленном в яви,

мир становится снова крепостью Брестской.

 

И не страшно миру отстраиваться, возрождаться,

ибо знает он – позади Москва красно-звонная.

Мы героям напишем: «Работайте, братцы!»

на граните, на мраморе и на бетоне.

 

Имена, имена, имена по порядку

в каждой букве победа, победа, победа!

Буду каждому имени теплить лампадку

и молитвы читать. Каждый встретится с дедом,

кто в Отечественную сражался с фашизмом.

С недобитым фашизмом, сбежавшим в Канаду.

И не только в Канаду – в Литву, Ригу, Прагу,

но опять возродился, стал мором и ядом,

семена порассеял и ввергнул нас в драку.

 

Но начну, как вначале. А, значит, с ИГИЛ-а.

Кто придумал его, чтобы Ливию свергнуть?

Чтоб Иран разбомбить и трясти, чтоб пробиркой,

потому и Ахмат-сила, свече-Кадыров

мега!

 

Слободана Милошевича слово вспомните!

Муаммара Каддафи – убитого в лютости

ненасытной, кровавой. Как пишется в ролике:

«И зачем вам Европа – исчадие тупости?».

С вами сделают так же, сначала кастрируют,

разобьют, разобщат и растащат по косточкам!

С вашей шолоховской, с музыкальной, красивою,

с вашим небом щемящим и с вашей Россиею.

Потому мы удары наносим в зло точечно!

Потому мы в исчадие бьём это адово!

Чтоб по кругу, как девку-давалку насильники,

не пустили страну нашу. Меч Абиссинии

да персидский шамшир, что изогнут, как сабля

амахарцы, тыграи – суданские свахи,

занесли мы над глотками, словно Ослябя

с Пересветом во поле в кровавой рубахе.

 

Помним, как во Белграде бомбёжками сыпали,

потому в граде Косово нужно Караджичу

взвесть титановый комплекс, а не Биллу Клинтону,

ибо истина –
                            не проститутка на лямочках!

 

Но теперь, когда войско отправилось ратное,

чтобы грязные руки святого не трогали!

О, да будет опять возрождённая матрица,

о, да будет опять красный свет над дорогами!

 

Справедливость и братство, вставай батя-Ленин,

залежался, поди, во своих мавзолеях,

Ну, хотя бы пусть Сталин:

– Вы ждали?
                           – Мы ждали!

С полем, хлебом да супом

да здравствует Путин!

 

Словом, в мире опять наш Союз славный, детский,

наш мечтатель и наш созидатель, что птица.

ДНР, ЛНР, ГДР, что советский,

мы землёй, как Аляской, не станем делиться!

 

Свергнут в Англии пьяненький Джонсон и Драги

свергнут в солнечной, фрескоантичной Италии,

Олаф Шольц и Лиз Трасс; вправду, не на бумаге

снова Польша вся наша.
                                               И так далее, далее…

 

Все замолкли ракеты, те, что в нашу сторону,

никаких нлоу, джовелин и У-точек.

Никаких олигархов теперь – деньги поровну,

чтобы пенсионерам, студентам и прочим

жизнь достойная.
                           Да, этот стих мой плакатный,

словно у Маяковского, весь про зарплату.

 

Во Полтаве, во Киеве, в Катерин-граде

никакого Бандеры, рвать с корнем и глубже!

До нейтрального статуса! В огнь! Во снаряде!

Мы вас предупреждали о том, будет хуже!

 

Вот по Виннице хлопнули; незачем было

собираться! Все авиа ваши на мыло.

 

За братву! За погибших! За наших замученных!

И за пытки, за зверьи замашки фашистские!

За убитых детей на Донбассе!
                                                        Их рученьки

абрикосами пахли, цветами, анисами!

Шоколадом «А ну-к отними!» не отнимешь ты

ничего у России. Окрепшей. У нынешней.

 

Прочь Невзоровы, прочь Шендеровичи-сволочи,

все Болотные: Сахаровско-Солженицыны.

Солженицын совсем не писатель. Хорошему

ничему не учил. Лишь писал небылицы он.

 

«Ако Боже твориши, выявливай, вымертви!».

Воскресая таланты ко Дню Всеблаженному.

И чтоб мать обняла воскрешенного:
                                                                   – Сыне мой!

И чтоб Небо объяло его святым именем.

Тако будет!
                      Как связь, что срослась, между звеньями!

 

* * *

Голова ль не покрыта, иль простоволоса коса?

Иль не видишь убрусы из ниток, жемчужин, из шёлка?

Чабреца золотая, кудрявая рыжая чёлка.

А молва-то гласит, а молва голосит за глаза.

 

Мы проехали Ельники, Мельницы и Перевоз,

колыбельные спели для всех колосянок и мяты.

Для работы телесной, работы кирпичной погост,

Ты, кустарных дел мастер, сготовь год двадцатый!

 

Как из шерсти готовить – ты знаешь, картона, фольги.

А вот так, чтобы крепостью, костью стальной да булыжной?

Как в горстях мне держать слово-камень и фраз-костяки,

ах, кустарь, золотарь, а не так, чтобы травы да пижмы.

 

На года, на века незатейливо песней простой,

«как берёзоньки во поле» или «девичьей побудкой».

Мне – всегда наизнанку до каждой моей запятой,

до глубоких мне ран: камень бросишь, там звонко и гулко.

 

Раньше я говорила: я всех вас люблю, друг ли, враг.

А теперь говорю: я люблю – я тону во любови.

Вот проехали Ельники, Краснослободский Овраг,

вот проехали лес, вот проехали голое поле.

 

Уроню я ладони в пустые соцветья твои,

мой кустарь, золотарь, ты почти, как сраженье на Пьяне,

где разгромлено войско, потоплены насмерть ладьи,

малолетний книжонок Иван саблей острою ранен.

 

И смешалась татарская речь и мордовская речь,

и кровит речка Мокша словами нерусских наречий.

Я могла бы здесь тоже в четырнадцатом веке лечь

в эти Волчьи ключи,
                                       что вблизи заокраинной сечи.

 

…И бежали купцы да крестьяне в Заволжье, а кто в Городец,

собирали свой скарб да качали младенцев кричащих.

Как закончить мне сны? Из небьющихся как мне сердец

своё сердце достать не израненным и не болящим?

 

Как в гламурном, фальшивом мне мире вот этом осесть

с безупречною чтоб репутацией – кожа и ногти?

Как не слушать Запьянских побоищ протяжную песнь?

Битвы как мне исход поменять, изменить как итоги?

 

И как стать совершенней, забыть свой душевный надрыв?

Перешить, перегладить, в какие податься мне кузни?

Где кустарь, золотарь переткёт, залатает все швы,

где кустарь, золотарь мне кокошник украсит, убрусы?

 

И не будет Запьянье мне сниться и дурень-гора,

и не будет разгрома в четырнадцатом страдном веке.

И не будет мерещиться купол цветного шатра,

где царевич Арапша, рогатины, копья да крепья.

 

Переткать невозможно времен мне тугих полотно,

лишь себя повинить, лишь себя победить в ратном деле.

Но всему вопреки, я тону в речке Пьяне на мели,

и всему вопреки, выплываю, хотя вижу дно.

 

* * *

– Здравствуй, малыш, эти письма…
                                                    Ответить мне что малышу?

Письма на фронт, детский почерк и солнца рисунок.

Вот бы ответить…
                                      Рукою оторванной письма пишу:

бой был кровав, беспощаден в начале июня.

 

Здравствуй, малыш. Я упал. Ноги сами идут.

Тело летит, у него стали белые крылья.

Взят Лисичанск и Авдеевка, и Тарамчук.

Киев повержен.
                                Пишу тебе.
                                                       Голубь посыльный

в стае летит, как и я белый и неземной.

Скоро я встречусь с моим, что в Берлине погиб, старым дедом.

Мы же не зря говорили: «Спасибо тебе за победу,

небо – за синее,
                                облако – белое,
                                                              за дом родной!».

 

Взяты Анадоль, Бердянск, Благовещенк, Бугас,

Гнутово, Вольное, Житновка, Нижнее и Мелитополь.

Жалко котёнка, его я прижал к телу, спас,

жалко ребёнка.
                              Я спас, как мой дед Севастополь.

 

Маленький мой, золотой мой, одна только дверь,

что открывается внутрь журавлиного неба.

То, что я умер – не верь, никому ты не верь,

хочешь, спою колыбельную в стиле я рэпа?

 

Визбора, хочешь, спою, Цоя Виктора и

песнь Башлычёва, что нет таких войн, где погибну,

нет таких ран, что меня раздерут до крови,

и нет врагов, победить чтоб меня, исполинных.

И нет деревьев таких, из каких делать гроб,

и нету птиц, чтобы плакали над пепелищем!

Родину я поцелую. Она меня – в лоб

яблоней, грушею и алычою, и вишней!

 

Перечисляю, я, как беспилотник, живой,

сделай мне чай – золотой да с лимоном, корицей

и напои из колодца духмяной водой.

Помни: на маме твоей обещал я жениться.

 

Да, обещал… обещал… но, прости, не успел.

Видимо, был слишком самоуверенно глупым.

Я, поцелован войною,
                                         вошёл в Мариуполь…

Родина в белые щёки целует, как мел.

 

* * *

Как покинуть это видение? Ты рядом. Как выстрел.

Чувствую: вот оно, подступает волной жаркой, трепещущей.

Я, как бусинка, нанизана на тебя твоей женщиной

нежно, устало, близко.

 

Рука твоя у меня на затылке.

Ноги твои на коленях согнутые.

Ты так по-хозяйски ко мне притиснулся.

Как будто не в первый мы раз, а в трёхсотый.

 

Но сейчас ты – родной, родной, долгожданный, выстраданный.

Не потому, что я недоступная, а потому, что никто мне не нравился.

Но то, что случилось сегодня, то искрами

металось с апреля навязчиво, каверзно.

 

И вот ты со мною – классически поверху.

И вот я с тобою классически разная.

Сродни твои руки – ромашке, подсолнуху,

целую, целую тебя сладострастно я.

 

Люблю Маяковского помнить – миг близится,

про облако миг к небесам притяжения.

Владимир Владимирович, как Марии вы

шептали: «Дай тело мне, дай погружение…».

 

Вы знаете, в эти минуты экстазные,

когда эстроген проливается в женщину,

подходит… вот близко уже… раз за разом вы

кричите и корчитесь, плачете, мечитесь…

 

…Итак, мы лежим – мой несбыточный, мальчик мой.

Вот я б закурила иль съела чего-нибудь.

Возлюбленный молод ещё. Мы дурачимся.

Точней, я дурачусь – капусту, антоновку

и мясо в подливе несу, нам поужинать!

– Ты нужен мне, нужен всегда, очень нужен мне!

 

Сказать бы.
                         Вскричать бы.
                                                      Но я ем. Я пачкою

кладу в рот яйцо, хлеб, сметану. Ах, мальчик мой,

какой ты несведущий и недогадливый.

 

Ах, нет, ты догадливый, сведущий, правильный.

И снова меня к себе тянешь – давай ещё!

Теперь моя очередь – криком чуть сдавленным

кричать, стоном корчиться. Ибо из каменной

я стала опять Галатеей внимающей.

 

О, мой Рафаэль, фрески в гипсе и в яхонте,

о, мой Рафаэль, меня в муках рождающий.

Ещё. И ещё.
                           Мир неведомый прахами.

Ещё и ещё. Камнетёс, скульптор,
                                                          мраморщик!

 

Но как мне из сна выбраться? Как из видения?

Не трогайте! Больно мне, больно мне, больно так!

Я – каменное,
                              я – чужое творение.

Где нож, долото, где топор, где тесак?

 

Мы ехали после по трассе. Гостиница

темнела в лесу у дороги, у пастбища.

И что после неба осталось

                               в нас синего –

лишь облака вкус на устах моих тающий.

 

* * *

Мне сегодня хочется, как дереву,

выкричаться, выплакаться, помолчать.

Иногда говоришь о мире, о целой империи,

а хочется просто мужского плеча.

Хочется просто к нему прижаться,

как человеку к другому такому же,

милый мой, милый! Возьми мои пальцы

и поцелуй каждый! Как невесомую

нежность твою принимаю. Песчинка – я!

Тяжесть вселенной несу многотонную.

Ты – мой намоленный.
                                           Ты – моя клиника.

Ты – мои крылышки те, что картонные!

Ибо, как деревце.
                                  Ибо, к обрыву я.

Так я люблю, ноги свесив вниз, сиживать!

Так ощущаю себя нынче ивой я.

Так ощущаю себя нынче пижмою!

Что говорю безголосо и правильно,

что не рифмую глаголы с глаголами.

Люди не знают о том, что лукавлю я

им про семью, про мужей балаболю я.

Что муж?
                    Сопьётся со мной да удавится.

Что друг?
                     Замучается успокаивать.

Или подруга? Такая заздравница,

как упокойная Авелю Каина.

Деревце, деревце, цветик-муравушка,

видишь, цепляюсь за край, корни белые!

…Вот и к тебе пришла: пальчики, пальчики

перецеловываешь, мои бедные.

А я – над бездною. Снова над бездною.

И нет поэта, мой свет, бесполезнее.

Я разве зайчик твой?
                                  Разве я мишка твой?

Может, волчок, под кусток и домой?

Не отпускаешь!
                              Понравилось!
                                                           Надо ли?

Словно у вора украсть, что украдено!

Словно у ангела выломать крылышки!

Белые-белые.
                            Сильные-сильные.

…Пальцы целуешь, со мной в бездну прыгнувший,

Слушай, одумайся!
                                    Милый, одумайся!

Поздно. Накрыло. Наплыло. Не минуло…

 

* * *

Дом, это то, где тепло, уютно, незабываемо,

дом – это то, куда мчишься, покидая аэродром.

Это может быть просто барак, где трамваи

объезжают, звоня в колокольчик, кругом.

 

Дом – это может быть просто многоэтажка

жаркая, душная, серый бетон.

Дом не покинешь, не бросишь отважно,

хоть прилетают снаряды в твой дом.

 

Дом – куда мчишься ты по магистрали,

чтоб приготовить обед, чай, компот.

Наши дома нас не предавали,

крепко корнями цеплялись,
                                                  держали

облако, тучу, луну, небосвод.

 

Дом – это стены четыре, что лечат

нас без лекарств, без бинтов, без учёб.

Дом – это встречи, встречи и встречи.

– Здравствуй, любимый! –
                                              уткнуться в плечо…

 

Стол с алычой, куличом, виноградом,

вишней, тортом, золотым шоколадом,

чай вскипячён.

 

Дом, где не врёшь, не лукавишь, где честный,

дом, как перрон, как вагон, что последний.

Дом – край земли, за которым лишь бездна –

сладкая бездна
                                 и горькая бездна.

Как я люблю этот час до обеда!

– Едешь ты? Едешь?
                                          – Я еду!

 

Будут объятья, постель, поцелуи.

И всё равно мне, как выгляжу тут я.

Можно резвиться, смеяться, балуя,

быть в бигуди, не накрашенной всуе.

Выглядеть можно нелепо и глупо.

 

В доме я больше, чем русская, я в нём

больше славянская и мировая.

Дом – это сердце без боли, без камня,

лёгкое-лёгкое.
                           …Лишь визг трамвайный,

что объезжает барак мой уральский,

улицу Стачек в флажках ярко-красных.

 

Дом мой! Домище! Домовье! До-сказье!

Дом – то, что любишь! Живое-живое!

Каждый кирпич – это Моцарт, Бах, Штраус,

брёвнышки – ласточкой, тенью, росою.

Если уснуть – только здесь и не больше.

Если пройти – только здесь рыжей кошкой.

Если всплакнуть иль завыть от недуга,

только лишь здесь, где под лампой заструга.

Виснет на стуле рубашка из Шуи,

где просыпаешься от поцелуя!

 

* * *

Любить по-русски Соней Мармеладовой,

любить по-русски, значит, князя Мышкина.

Не предавай, не лги, луга подкладывай

под изголовье яблоком и вишнею.

 

Отдай отчизне всё, что было скоплено,

отдай единственного Сына на распятие.

Тарасом Бульбой встань с оружьем во поле:

– Андрий, сынок…
                                  И пулей в сердце вмять его.

 

В сырую землю. В травы узловатые,

все десять заповедей повторяю с братьями

от Валаамского монастыря великого:

не лги, не укради, не жди женатого!

(И тут же нарушаю поелику я…)

 

По-русски матерей не бросить в старости,

по-русски помогать болезным деточкам.

Все имена нам помнить в силе, в храбрости.

Прощать,
                     прощать врагов и прочих нечистей!

 

Быть грузом «сто», и «триста», и «четыреста».

И камушком. И быть плитой гранитною.

Что выросло из нас таких – то выросло.

Мы – русские,
                             мы – тёртые,
                                                       мы – битые.

 

Мы – всё. И мы – ничто, и мы две вечности.

И «Троица», Андрей Рублёв и матрица.

Мы прибавляем миру человечности.

Мы – бездна, в нас весь мир сладчайше катится!

 

* * *

Последней рубахой русский (бери!) поделится!

Рубаха из ситца, из льна, из небесной материи.

Смотри, как с обрыва кидается русское деревце,

нерусское деревце так вниз не станет, веруя!

 

Здесь остров Буян. Алатырь. Да река молочная.

Не знаю я лучше крестьянского нашего зодчества.

Не знаю я лучше картин, чем иконопись «Троица»

Рублёва Андрея. По-русски она мироточится.

 

На лицах убитых дожди хороводятся, водятся.

Не знаю я лучше земли, чем Николы Вешнего!

Не знаю я лучше кириллицы да глаголицы,

не знаю смешней анекдотов про Брежнева.

 

Вкусили Европы? Наелись? Вам душеньку выели?

Я предупреждала давно: лучше в Азию!

Давай повторим наизусть: небо синее,

такое щемящее, очи не застит мне.

 

Не надо про гадкое мне. Говорю же – допрыгались.

Не надо про сладкое мне. Говорю – не до игр теперь.

Нам ближе Царевич-Иван, чем индигово

и чем поколение «Х», робот-двигатель!

 

Кукушка, кукушечка, сколько нам жить, ты спроси меня!

Отвечу про вечность! Которая пахнет Россиею!

И небо, и небо такое щемящее, синее,

и речка, входили в которую с детства босыми мы.

 

И всё-то – есмь Русь!
                             Хоть подвалы, а хоть купол розовый.

И всё-то – есмь Русь!
                                    Колокольни и запах берёзовый.

И вопли Марии над Сыном: «Вставай, милый, родненький!».

И глазки Настасьи. И Ксеньи. Матроны Юродивой.

И вопль Маяковского: «Вывернись так, чтоб уста одни!».

Делиться рубахой, как сердцем последним, – возьми!