Марина МАСЛОВА. ЗОВ ДАЛЬНЕЙ ОБИТЕЛИ, или Этюд о стрекозах. К 75-летию Михаила Попова

 

Марина МАСЛОВА

ЗОВ ДАЛЬНЕЙ ОБИТЕЛИ, или Этюд о стрекозах

К 75-летию Михаила Попова

 

Есть только Ты, Господь мой…

И стрекозы…

Тимур Зульфикаров

 

Недавно задумала напечатать альбом фотографий своего сада. Идея родилась после знакомства с поэтом Игорем Шкляревским. Мы подолгу разговаривали, пользуясь мобильной связью, и почти всегда при наших разговорах я выходила в сад. Теперь каждая тропинка меж разросшихся хвойников и каждый камень, нагретый июльским солнцем, напоминают о том лете. И ещё стрекозы.

В моём саду отчего-то много стрекоз. Может, они чувствуют, как я их люблю? В детстве плакала, когда огромная синяя стрекоза, виясь над водой и над моей головой, торчащей из воды (а мы купались в пруду), не хотела садиться на протянутую к ней руку. Сколько других бабочек и стрекоз садились на мою ладонь, а этот синий вертолёт только дразнил, поблёскивая фарами, и громко скрипел крыльями прямо перед моим носом, проделывая стремительные пируэты в воздухе. Я гонялась за ним по берегу, падая в воду, обжигаясь крапивой, визжала от обиды и негодования, когда синяя стрекоза садилась на ветку ракиты, до которой никак нельзя было дотянуться. Она явно играла со мной, видя, что я хочу её догнать.

Это невыразимое томление от недосягаемости синей стрекозы осталось навсегда…

Сначала дом был увешан брошками-стрекозами самых немыслимых расцветок, что переливались всеми цветами радуги. А когда вырастила свой сад, и туда стали прилетать живые стрекозы, брошки раздарила, распрощавшись с детской печалью о несбывшихся мечтах...

 

Поперёк летейских вод

Однажды, когда Игорь Шкляревский читал по телефону свои стихи, рассказывая о родителях, а я сидела в беседке, укрывшись от жгучего июльского солнца, рядом со мной присела на горячий камень большая перламутровая стрекоза. Она с любопытством рассматривала меня, нацелившись огромными выпуклыми глазищами. Долго рассматривала. Я даже смутилась. Но сидела не шелохнувшись, боясь моргнуть... И вдруг поэт стал читать свои давние, памятные мне стихи:

Там баркалабовские грозы прошли,

и мокрые стрекозы

блестят у брата на спине,

там детство ловит в быстрине

форель прохладно-золотую,

и ласточкой в моём окне

там счастье ставит запятую…

Это было в две тысячи восемнадцатом году, и я тогда ещё не знала, что скоро буду оборачиваться в этот год, вспоминая те минуты счастья…

Тем летом я впервые обратила внимание на комментарий Михаила Попова под одной из своих статей на сайте «День литературы», а через некоторое время, в марте 2019-го, мы познакомились лично. Михаил Константинович, узнав мой электронный адрес на сайте «Российский писатель», где я тогда чаще появлялась, прислал мне отзыв о статье по прозе Камиля Зиганшина, которая ему понравилась. Я благодарно откликнулась, написав ему, как нередко случается из-за моей эмоциональной невоздержности, весьма пространное и заполошное письмо. Так мы подружились.

Письмо то я сейчас нашла в давней переписке и перечитала. Н-да… Такая эмоциональная волна может напугать нормального человека… Но Михаил Константинович выдержал мой напор. Сегодня рискну процитировать своё письмо, потому что и самой удивительно по прошествии времени, хоть и недолгого, как сильно я изменилась. Как круто обходится с нами жизнь, как быстро теряешь прозрачность духа…

Да ведь сегодня и повод подходящий для воспоминаний – юбилей писателя. Второго августа ему стукнет 75 – достойная и почтенная цифра! Но мне хочется вернуться на три года назад, чтобы вновь пережить наше знакомство…

 

19 марта 2019 г. в 0:33

Михаил Константинович! Радостно как получить Ваше письмо!

А то мы с вами только на сайтах общаемся "удалённо".

Ещё летом хотела попросить ваш адрес у Валентины Григорьевны Ерофеевой когда вы откликнулись на эссе о Шкляревском. Но потом решила, что встречусь с вами в Москве на торжественном вечере Союза, а потом не поехала туда, и уже неловко было просить... В общем, было чувство, что всё равно наступит момент, когда я напишу вам. Только нужен был значительный повод. Так я думала. И собиралась написать что-нибудь о "Золотой блесне" Игоря Ивановича. Он очень дорожит этой книгой, всё время мне о ней рассказывает, цитирует без конца, будто всю наизусть помнит. Мы же с ним подружились после публикации моего поздравления ему. Он часто звонил поначалу, сейчас пореже.

Потому хочу написать о Двине, о рыбалке и вообще о реке. Чтобы это было уместно в вашем журнале. Но пока ничего такого не сделала. Вот и помалкиваю.

И вдруг вы сами написали – ура!

В "Нашем современнике", который мне подарила Татьяна Николаевна Лобанова (тот, где "Убеждение" Михаила Лобанова), начала читать вашу повесть "Золотая дорожка поперёк летейских вод". Сначала опасалась, что эта театральная тема оттолкнёт меня, а потом увлекла психология героев, очень хотелось следить за ними далее, как они поведут себя. Пока повесть отложена, сейчас аврал или цейтнот, не знаю уж, но едва успеваю выкручиваться с делами срочными (хотя про Камиля ухитрилась написать даже на первой постной неделе). Но вдруг сказали бы вы: Марина, надо прочитать сегодня же и завтра же выдать своё мнение! – конечно, всё успела бы. Это я к тому, что многое делаешь именно в таком состоянии неизбежности, и нередко это получается живее, чем то, что обдумываешь подолгу. Отсюда и некоторая стихийность интонации у меня, которая, впрочем, вам, кажется, как раз и нравится у меня, правда?

Это я пытаюсь понять, что вас привлекает в моих работах. Вы ведь столько раз уже откликались, что я тут совсем уже разволновалась и не знаю, как мне вас отблагодарить. Хочется придумать что-нибудь интересное...

Пожалуй, остановлюсь пока. А то вы, боюсь, не ожидали, что накроет вас эта эпистолярная волна. Но извиняться не буду, потому что радости не скрываю.

 А Николаю Ивановичу отправляла это эссе, мечтала, что выложит ко дню рождения Зиганшина, но совпало с величественной датой – 95-летием Бондарева. Потому даже и о Валентине Распутине забыли, который тоже 15-го родился.

А потому, Михаил Константинович, ликую теперь, что нашли вы меня даже и в "Русском Воскресении"!

Благодарю вас!

С ответным теплом (и горячей признательностью!) –

Марина

Постскриптум.

Михаил Константинович, чтоб не было впечатления, будто бравирую именами Шкляревского и Лобанова, всё-таки уточню, что хотела обрисовать ситуацию, когда Господь в разные годы переплетает пути разных людей, которые потом кем-нибудь объединятся. Вы объединили для меня несоединимое. Ваше уважение к Шкляревскому и ваше присутствие в журнале "Наш современник", в том же номере, где и Михаил Петрович Лобанов, словно бы примиряет их. Хотя меня категорически попросили никогда не ставить их рядом. Идеологически, мол, нельзя. Но через вас и через меня они всё равно объединились. Так я это понимаю. Но это нельзя было предугадать, когда Татьяна Николаевна протягивала мне руку именно с этим журналом... То, что в нём оказалось ваше имя, сделало и вас ближе... Вот что я хотела сказать. Внешне – случайность, но внутри сразу что-то сработало: это не случайно! это всё – для полноты...

Ничего не хочу мыслить вне Божьего замысла.

Не зря и после прочтения романа Зиганшина прошло ровно три года. Если б написала сразу, в горячке, рецензия была бы разгромной. И это разгромное письмо писатель тогда всё-таки получил, роман его я просто разметала в клочья... Но Камиль Фарухшинович не обиделся, мы подружились, и теперь я нашла иные слова, они сами пришли во время Покаянного канона неделю назад...

Две недели назад этой "проповеди" ещё, может, и не могло быть. Да и не было. Сергей Иванович первоначально получил от меня текст под названием "Алтай, Алдан, алтын", сдержанно похвалил, но о публикации не заикнулся. И только в четверг на Великом повечерии меня осенило... Прибежала домой, всё исправила, снова отправила – и только тогда вышла проповедь.

 

Это Михаил Константинович назвал мою статью о прозе Камиля Зиганшина («Господи сил, с нами буди!») проповедью. Я ведь почему поначалу кинулась критиковать? Да потому что на первом впечатлении зациклилась. Читала Великим постом, на всё раздражалась… А после, через пару лет, пересмотрела текст романа внимательно, нашла всё то, из чего эту свою «проповедь» и можно выстроить, и тогда уже с большой радостью о нём написала. Михаил Константинович тоже лишь через год получил мой отклик на свою повесть, хоть я и хорохорилась, что могу прямо за один вечер всё выдать. Тогда, правда, и случались такие чудеса, что большие статьи возникали за два-три вечера, но эти моменты колоссального напряжения не прошли даром, теперь о таком темпе работы можно лишь мечтать.

Чтобы уж совсем отчётливо обозначить этот благословенный день нашего знакомства, приведу, пожалуй, и письмо Михаила Константиновича ко мне, исходя из тех соображений, что оно адресовано им практически незнакомому человеку, а это значит, что ничего такого, за что было бы ему теперь стыдно, он там написать не мог. И я, значит, этой публикацией его не огорчу. А читателям много интересного тут может открыться…

 

19 марта 2019 г. в 11:18

Дорогая Марина!

Очень рад мостику, что, не иначе, перекинули через пространства ангелы-устроители!

Что мне нравится в Вашем творчестве? – вернее, наверное, в натуре, которая выражается в творчестве?

Искренность, открытость, простодушие, а с другой стороны – глубокое знание предмета, о котором идёт речь, погружение в него, тонкое осмысление. У Вас острый глаз, точнее – проницательное сердечное зрение, широкая наблюдательность. Это создаёт ощущение первооткрывательства. А основа всему – чуткая православная душа. Отсюда, полагаю, и чистый язык, которым Господь наделяет такие души.

Драма нашего времени – "лагерное" деление. Я не поменял своих юношеских пристрастий (Рембо, Верлен, "серебряный век"...), мне одинаково дороги Шкляревский и Куняев. На полках рядом Рубцов, Твардовский, Юрий Кузнецов, Горбовский, Соколов, Межиров... Всё, что из сердца. И досадно бывает, когда люди, казалось бы, близкого круга начинают коситься, если ты поминаешь добрым словом кого-то из иного ряда...

Это так – недавнее эхо... В ответ о "несоединимости".

Рад, Марина, что моя "Золотая дорожка..." у Вас на руках. Эта работа мне очень дорога. Она как-то инако создавалась. А давайте пошлю её Вам в книжном варианте. В минувшем году я выпустил новую книгу прозы, и эта повесть стоит в самой серёдке. Идёт?

С сердечным теплом –

Михаил Попов из града Архангела Михаила

 

Вот с этой «золотой дорожки» всё и началось, по этой дорожке мы с Михаилом Константиновичем с тех пор и бредём, изредка переговариваясь. Как говорится, поперёк летейских вод!

В письме своём я пишу местоимение «вы» с маленькой буквы, потому что переписка со многими писателями уже приучила к тому, что адресаты пренебрегают этой формальностью, и я со своей упорной учтивостью иногда выгляжу по-школярски. Потому, поколебавшись секунду, всё-таки настрочила письмо без заглавных «уважительных» букв. Михаил Константинович, будучи редактором журнала, конечно, привык к порядку и строгости в деловой переписке. Потому вежливо выдержал дистанцию заглавной буквой. Мне ничего не оставалось, как охолонуть и тоже перейти на заглавную. Однако надолго меня не хватило, и после первых вежливых строчек опять понесло, как Остапа Бендера…

 

19 марта 2019 г. в 15:00

Конечно, Михаил Константинович! Я буду рада Вашей книге! Она мне даже очень нужна.

 На Серебряном веке воспитывалась и я...

Только теперь оглядываюсь на него с осторожностью. Слишком вовлеклась, жестоко переболела. Не умела отличить веры от магического мистицизма. Господь уберёг от духовной погибели. Сейчас понимаю, что и этот опыт заблуждений нужен был, чтобы теперь видеть у других те опасности, вслед которых когда-то шла сама.

Вижу новое откровение для меня в том, что вы написали о своих "юношеских пристрастиях" и отказе от "лагерного" деления. Подробнее, может, напишу позднее об этом. Имеется свой болезненный опыт, и об этом часто прошу у Бога вразумления – что это такое? зачем это разделение? есть ли в нём духовная ценность? нужно ли быть особенно внимательным к этой ситуации или её нужно игнорировать как искусственное нагромождение предрассудков?

Ну, вот хотя бы такой пример: Шкляревский жёстко попросил: никогда не упоминайте Куняева рядом с моим именем (статья о зубрах сначала была более объёмной, включала сравнительный анализ их переводов). Шкляревского нельзя упомянуть рядом с Лобановым. Как по минному полю ходишь, пытаясь что-то написать от души. Того и гляди рванёт где-нибудь не к месту помянутое чьё-то имя...

Игорь Иванович говорил мне ещё летом: не позволяйте ставить на себе клеймо! пишите обо всём, что нравится именно вам, и пусть ваши вкусы будут неожиданны для тех, кто уже числил вас в своём лагере!

Я пока пытаюсь писать, прислушиваясь к душевным движениям – чтоб не соврать самой себе, чтобы верить себе всегда. Тогда и Божье вразумление будет доступно для слуха.

Межирова Шкляревский очень любит. Как-то сказал мне, что Зоя Межирова позвонила ему и призналась, что полюбила меня за мои статьи. Я не поверила, заподозрив его в каком-то своём интересе. Интерес он потом действительно обнаружил: хотел, чтоб я познакомилась с Зоей и записала потом наши с ней разговоры о Межирове и Шкляревском. Мне эта задумка показалась искусственной. Чтобы увлечься и написать о Межирове, нужно надолго отодвинуть в сторону то, что уже сейчас волнует меня, о чём уже давно хочется написать. То есть я хочу сказать о том, что предпочтения мои определяются не "лагерным" принципом, а двумя иными: внутренней увлечённостью (которая нередко сметает всяческие нагромождения необходимости) и в то же время всё-таки необходимостью, когда есть какие-то задачи помимо личной страстной симпатии.

Книга Межирова стоит на полке. И пока я её не трогаю, я могу помолчать, делая что-то уже давно намеченное. Отзыв рождается тогда, когда душа активно вовлекается в результате какого-то импульса: Зиганшин позвонил, рассказал о книге Дорошенко, сразу вспышка – своё прочтение книги. Михаил Еськов позвонил, рассказал о повести Иванова, у меня свой отзыв возникает. То есть не литературный процесс как таковой тут рождается, а живое человеческое взаимодействие, общение, объединение людей. Вот от чего душа ликует. Критика как работа подённая – мне "не грозит", я так никогда не смогу. Это я к слову о Бондаренко, который мог писать обо всех. Но тот же Владимир Григорьевич тоже как-то заметил, что у хорошего критика чуть больше десятка авторов "в разработке" активной должно быть, иначе, при большем количестве интересов, потеряется лицо, затухнет нерв живой. А я вообще пока не критик... я только учусь.

 Жду Вашу книгу, дорогой Михаил Константинович!

С чувством радостного обретения –

Марина

Постскриптум.

А святой Архистратиг Михаил – моя особенная любовь и надежда! Необыкновенной красоты икона его, написанная в нашей иконописной школе (где изображён он в доспехах, с вынутым из ножен мечом, в развевающемся, как пламя, красном плаще), – у меня над входной дверью дома.

Чуть позже, уже к другому письму я присовокупила фото своей домашней иконы Архистратига, охраняющего входы и выходы моего жилища, но уже на это торопливое описание Михаил Константинович откликнулся:

А образ Михаила Архангела выразительный даже по описанию. Я такого не встречал. Именно с мечом и пурпурным плащом.
Когда-то сам пытался сделать изображение для одной детской книжки. Мужественный, улыбающийся, с небесными глазами. Но проект, может, и к лучшему, отменили.

За что я быстро полюбила нашу переписку, так это за внимательность писателя к каждой реплике собеседника. Практически на все мои размышления и рассуждения Михаил Константинович обстоятельно отвечал, и получался у нас не бытовой, не сухо деловой, а вполне живой литературный диалог…

 

Да, Марина,

Межиров и Шкляревский поэтикой не совпадают. Разве, что общим временем. Тут Вы не случайно почувствовали искусственность двойного "дуэта". Зато Шкляревский и Куняев в молодые поры были не разлей вода – их объединяли воля, пространство, поэтическая стихия, у которой был один источник... Жалко, что пути их разошлись...

Думаю, Господь, управит и Вы разберётесь, куда ступать, дабы обойти краем очередную мину.

 

Краем не получилось… Всё-таки наступила, и взрывная волна накрыла многие, прежде добрые отношения…

А Михаил Константинович остался верен своим давним симпатиям, и не оставил без внимания новую книгу о поэте, написав на неё добрую, обстоятельную рецензию под названием «Прозрачная глубина Игоря Шкляревского».

Это я к тому, что не все глубины замутило взрывом…

 

Сад литературных привязанностей, или Стрекоза на кварците

…Стрекоза та прилетала часто. Я стала её фотографировать, встречая в разных уголках сада. И однажды, сбросив снимки в компьютер и просматривая их на экране монитора, невольно вслух произнесла: стрекоза на кварците! И так звучно это отозвалось, что тут же решила: сделаю альбом и так назову его – «Стрекоза на кварците». Он будет посвящён тем моим растительным питомцам, кому я даю имена в честь писателей, и это будет такой необычный, иллюстрированный литературно-фенологический отчёт. Там будет жёлтый вяз и лаванда Игоря Шкляревского, веймутова сосна Валентина Курбатова, верба Николая Дорошенко, кедр дальневосточный Александра Смышляева, пузыреплодник калинолистный Михаила Еськова, гортензии метельчатые Бориса Агеева… Тогда ещё не знала, что вскоре в моём саду появятся туя Голден Смарагд в честь отца Фёдора Конюхова и сирень персидская в честь Тимура Зульфикарова. А совсем недавно одно из самых диковинных своих деревьев – бук лесной Пурпурея Триколор – решила посвятить своему эпистолярному собеседнику из града Архангела Михаила. Вот когда прочитала его мистические повести и новеллы, где сон и явь переплелись, смешались, образуя причудливую амальгаму человеческих судеб, тогда и вспомнила, что есть у меня такое же неоднозначно окрашенное, как всякая живая жизнь, такое же переменчивое в своих оттенках дерево. Необычайно яркое оно по весне, особенно в майскую пору, когда сад мой затопляют соловьиные трели (по причине близости леса), а воздух недвижим, так что каждый листок, только что распустившийся, сохраняет в этом безветрии свою хрупкую первозданную красоту. В эти дни мой бук Пурпурея обжигает взгляд малиновыми с розовой окантовкой всполохами, с каждым днём становясь осанистее и краше. К середине лета он степенно темнеет, окутывается дымно-оливковой зеленью: это начинают играть, переливаться, особенно в ветреную погоду, бледноватые наплывы узора по краям листа. К началу августа он обзаводится неуловимо текучей, изменчивой в красках вечером и резко очерченной, ажурной, будто из розового хрусталя, сверкающей под утренним солнцем кроной. Ну и, наконец, осенью листья лесного бука ожестевают, заворачиваются и рвутся по краю, а наипаче оказываются изгрызенными черными и серыми долгоносиками, от которых нет спасу с тех пор, как однажды зимой в наших краях совсем не случилось снега. И каждый в отдельности листок, если присмотреться, окраской напоминает окислившуюся медную пластину, столетия пролежавшую глубоко в земле и нечаянно вырытую. Доводилось видеть мне только что раскопанные древние схроны с зеленовато-бурыми, бугристыми от наплывов окисления монетами (среди приятелей есть у меня кладоискатели). Вот такими же состарившимися «монетами» позванивает осенью этот чудный лесной красавец.

И таким же старинным кладом, сокровищницей с затейливыми находками оказалась для меня однажды и посылочка от Михаила Попова.

 

Ларец с потайным дном

Раскрыла я ковчежец, называемый «Золотой ларец», и потекли из него сказки, одна другой волшебнее, а вслед за ними и «Берестяная история» развернулась. Заглянула глубже, запустила в ковчежец руку, а оттуда «Свиток» начал разматываться, и такой мудрёный, что размотать окончательно его никак нельзя. Благо, мотать его можно сколь угодно долго, до незнаемых грядущих златых лет.

Нашла я в ковчежце том ещё и «Посох уходящего странника» вкупе с «Багряницей». А под ними – «Смирительная рубаха», которую, как узнала после, надевали ещё в прежние советские времена чудом долетевшему до нас Ангелу Александра Сергеича Пушкина (и от того Ангела она и досталась по наследству Михаилу Попову). Да ещё и «Белая бабочка» там оказалась, что уцелела даже в страшный «Час мыши…», только пеплом слегка её присыпало. А ковчежцу-то этому, видать, не меньше ста лет. Вот на рассвете второго августа сто лет и исполнится…

Уж по каким «распутьям», «перекрёсткам» и «росстаням» носил сей ларец-ковчежец его владелец, а «Красно Солнышко» над ним взошло, и «Свет Небесный» над его росстанями воссиял. А в том свете обнаружила я ещё много всякого добра.

Были, правда, и загадочные, таинственные вещицы. Как они попали к владельцу? Вот, к примеру, этот маленький, почерневший за тысячелетия «Обол». Монетка такая… Та самая, которую ещё разбойник Варавва, помилованный вместо Христа, положил на охладевший язык Иуде, наткнувшись на тело повесившегося предателя.

Но подвернулись мне под руку в этом хранилище и, прямо скажем, опасные, ядовитые вещества. Хоть и осторожничала, а пришлось отведать «Сладость циания». И небезосновательно береглась! – вещь весьма токсичная, как все цианиды. Благо, можно было тут же выскочить на воздух, на свет, ощутить освежающее прикосновение «Слепого дождя». А после и вовсе умылась я благодатью, на путях к «Дальней обители» отдохнув от спёртого воздуха повестей 90-х годов с их неприкаянными героинями, ищущими недостижимое счастье.

Вот об этом зове дальней обители я и вспомнила, читая книгу Михаила Попова. А к стрекозам ещё вернёмся…

 

Проза жизни…

Итак, читаю книгу путевых записок «Дальняя обитель: Странствия по православным монастырям». Написана в соавторстве с поэтом Александром Росковым. Издана уже после кончины поэта, в 2015 году.

Год этот важен для меня, поскольку и сама тогда странствовала, причём неподалёку от путей Михаила Константиновича. Он побывал в Греции, на Афоне, а мне туда путь заказан, отправилась я в Италию, к мощам святителя Николая. Впрочем, про свои паломнические тропинки расскажу как-нибудь в другой раз, а тут сосредоточусь на Святой Горе, потому что книга впечатлений прозаика Попова и поэта Роскова всколыхнула и во мне связанные с Афоном переживания. Хочется поделиться. Не критическую же статью я тут пишу, просто рассказываю о дружбе с писателем, радуясь его очередному юбилею.

Гора Афон – гора святая! Но и тут я ухитрилась уклониться в житейские страсти, отыскав у паломников спорные, не созвучные своим мысли.

В книге «Дальняя обитель», как и следовало ожидать, прозаическое слово чередуется с лирическим, проза жизни – с высокой поэзией. Казалось бы, какая «проза» на благословенном Афоне, нет там прозы, а только одна лишь нескончаемая хвалебная песнь. Однако случился у меня при чтении тот самый «резонансный трепет», о каком писал автор, вспоминая первые впечатления. Только у меня совсем по другому поводу.

Вот, в повести «Дочь Харона» (отцу героини перевозить умерших односельчан на другой берег реки приходилось, не было на их берегу кладбища, вот Хароном его кое-кто и назвал) автор слегка, показалось мне, надавил на одну педаль, о какой скажу дальше.

И в записках с Афона мне нечаянно послышался тот же звук…

В разговоре с насельником монастыря, которого называет братом Озарием, автор будто даже и усомнился: а не в прелести, не в экзальтации ли брат? Но тут же и спохватился:

«Взор ясный – никаких сомнений. Лишь лёгкая печаль в уголках рта. Или показалось? Я ведь человек мирской, и мирское довлеет. Вот и тут... А как же долг продолжения рода? Ведь это не просто инстинкт – Господь заповедал».

Вот тут я, признаюсь, растерялась немного…

Ведь и правда – «мирское довлеет» в таком рассуждении. Уж что-что, а это никогда мне заповедью не мыслилось. Только снисхождением Бога к падшему человеку. Адаму возделывать рай заповедано было вначале, а вовсе не плодиться. Вот когда изгнал Бог его из рая вместе с соблазнившейся Евой, тогда ему больше ничего интересного на земле и не осталось, кроме как плодиться и размножаться. А те, кому это не интересно, пытаются вернуться к Богу, потому уходят в подобие рая – монастырь.

 

Есионова попка

Вот совсем недавно и с Борисом Агеевым довелось мне поспорить на эту тему. Он мне такую занятную картинку по интернету прислал… Сюжет художника-акварелиста Есионова под названием «Сотворение земли». А я только бросила первый взгляд – и упёрлась в эту попку гладкую Евину, которую художник ловко так выставил на переднем плане. Надо думать, в качестве ключевой детали. И никуда ты от неё не увернёшься, от этой гладкой попки с притягивающими взгляд бликами, потому что она тут и центр и средоточие всей вселенной. Расплевалась я по поводу такого сюжета и написала Агееву, что тут никому дела нет ни до Творца, ни до Его творения, а всё задумано ради этой Евиной попки, призывающей всякого зрителя согласиться, что грехопадение его неизбежно и даже входит в Божественный замысел. Мол, иначе зачем же Господь создал Еву такой соблазнительной? Вот Борис Петрович и уверял меня, будто Евина попка тут гениальная. Ева ещё сидит на ладони Творца, только-только Им сотворённая, а уже потянулась и выгнулась, сообщая миру, что несёт в себе будущий грех. Я попыталась возразить, что Творец тут вообще как-то странно изображён: длани не так повёрнуты; это показывает, как невнимателен был художник, сосредоточенный на Евиной попке… Борис Петрович устало и уже чуть раздражённо отреагировал: «У Творца руки отовсюду растут. Что до есионовской задницы… Как зритель поймёт, что в это великолепное творение, куда должны сойти Адам и Ева, уже заложен импульс грехопадения, заключенный в свободе?»

Понимать свободу как импульс к грехопадению я категорически отказалась, и на некоторое время мы с Борисом Петровичем впали в тихую задумчивость, позволив переписке нашей угаснуть.

Картинку эту я, чувствуя перед собеседником вину из-за резкости своих суждений, несколько раз пыталась рассматривать: может, и вправду не то там, что мне показалось? Однако всякий раз видела сладенький по стилистике рисунок, внешне благостные, приятные глазу линии, очертания, но фигура Евы, как только доходил до неё взгляд, вносила в картину мощный заряд тлена и безнадежности. Будто и нет никакого обетования, а только эта смертная, земная, нескончаемая череда рождений и агоний…

В общем, разгромила я все эстетические кордоны Бориса Петровича, не желая принимать идею неизбежности греха, и мысленно ему напомнила, что браки распадаются не по причине страсти к размножению, а как раз напротив, по пристрастию к свободному, то есть безответственному, услаждению плоти.

Именно это пристрастие почудилось мне и в женских персонажах Михаила Попова в его новеллах «Сладость циания» и «Слепой дождь». Молодые женщины, не осознавая своего бесстыдства, ищут счастья напористо, откровенно, так что мужчины даже теряются перед их бесстыдной прямотой (и тем самым лишают, кстати, их вожделенного счастья). Какое уж тут продолжение рода, когда женщина готова отдать себя первому встречному лишь потому, что почувствовала себя одинокой. А при этом у неё уже двое детей, так что страх не реализовать свой материнский инстинкт в оправдание своей распущенности не пристегнёшь.

 

Затмение луны

Вот и героиня повести «Дочь Харона», образ которой с тончайшей нежностью прописан автором, не ради продолжения рода теряет голову и забывает себя. Как и в случае с повестью Евгения Носова «Шумит луговая овсяница», где крестьянская девушка Анфиса, не дожидаясь брака, отдаёт себя квартирующему лейтенанту, я и в повести Михаила Попова с его очаровательной Стешей-Степанидой не нахожу для себя опоры…

Я тоже родилась в деревне, в семидесятые годы, и меня воспитывали так, что половая связь до брака это смертный грех, страшный позор. Никакие оправдания не принимаются – просто нельзя, и всё! Иначе жизнь кувырком. Неважно, как сложилась моя жизнь, а важно для меня то, что с самого начала мне давался ориентир, и отклонение от него не мыслилось нормой. Потом, когда пришла к вере осознанно, узнала, что это называется прелюбодеянием и отбрасывает меня от Бога.

Но с тех пор мне постоянно приходится испытывать недоумение, сталкиваясь с тем, что наша культурная традиция, вроде бы насквозь христианская, упорно называет прелюбодеяние любовью, нисколько не считаясь ни с библейскими заповедями, ни с духовным здоровьем читателя (если говорим о литературе). Так что же, Бог придумал такую страшную кару в виде запрета на блуд, потому что не хотел, чтоб человечество размножалось? Это ж прямо кара небесная, перед которой никто не может устоять…

Нашли простое решение: назовём это любовью. А прелюбодеяние это что-то другое, это не про нас…

Или вспомнят евангельское, как Господь не осудил грешницу, пойманную в прелюбодеянии, – значит, и нам разрешил… (а при этом забываются последние слова Спасителя: «Иди и больше не греши»).

И вот чудится мне в таких женских образах, прописанных авторами с изумительнейшей, тончайшей нежностью, обворожительным лиризмом, некое художническое лукавство, особенно у писателей-мужчин: и соблазнительность героини хочется посмаковать, все впадинки и выпуклости обозначить, и при этом надавить на жалость читателя, чтобы принял и полюбил её такую, какая есть. Неважно, что она блудит, безоглядно отдаваясь страсти. Литература же не проповедь благочестия, а слепок с жизни, как она есть…

Гм… Вы уверены? Я имею в виду, вы уверены, что она такая и есть? А вот я никогда с этим не соглашусь.

Когда Евгений Иванович Носов сочинял повесть про деревенскую бабу Анфису и колхозного председателя Чепурина, якобы никак не могущих отказаться от своей нечаянной любви, и призывал нас пожалеть эту бедную несчастную женщину, называя её вдовой (хотя таковой она не была), в это же время в курском селе Зорино жила другая крестьянская девушка, оставшаяся сиротой. Звали её Матрёна. И когда была она отдана замуж, муж её бил и выгонял из дома, и жила она в погребе, и терпела всё… И родила она сына, и воспитала его. А после смерти мужа стала молитвенницей и прозорливицей, так что помогала людям обретать свой путь. И теперь не только в Курске, но и во всём мире знают старицу Мисаилу и приезжают поклониться её могилке и попросить у неё помощи.

Вот это и есть жизнь.

А та история, которую писатель, отдавая себе отчёт в том, что она выдумана, поначалу даже назвал «Затмение луны», эта история вовсе не жизнь. Это частный случай, какие непрестанно случаются между мужчиной и женщиной, когда они ищут счастья во что бы то ни стало и любой ценой. Но почему-то именно эти случаи, в общем-то, банальные до оскомины, наиболее востребованы литературой.

Помнится, Игорь Шкляревский не раз говорил мне, укоряя за «моральные» придирки к его стихам: неважно, о чём написано, важно – как. Речь у нас шла о его строчке: «Ты Бог, но Ты – не гений…».

И вот, видимо, руководствуясь таким тезисом, самые талантливые вещи авторы сочиняют, переполняясь вдохновением, именно о греховной жизни, а не святой. Но это же не значит, что жизнь такая и есть. Такой её изображают талантливые писатели. А я хочу её видеть другой и не нахожу у них жизни той, какая она есть в моём представлении…

 

Архангельская смиренница

Мне кажется, у героинь Михаила Попова, созданных в эпоху 90-х годов, ещё не было духовного стержня, только родовые навыки. Чаще всего это было воспитание бабушки, и оно было гарантией их духовного здоровья, но только до поры, пока не возникнет мощный соблазн. Почему-то слишком быстро они уступали первым томлениям плоти, вспыхивающей влюблённости. То есть не было у них желания сопротивляться, задумываться о грехе. И никто вокруг об этом не задумывался.

Эта идейная тенденция видится мне правомерной в прозе смутного времени периода распада СССР. Всё рушится, в том числе и традиции семьи, брака. Неимоверно увеличивается число разводов, обычным явлением становятся матери-одиночки.

А вот когда в паломнических записках Михаил Константинович вдруг огорчается молодости монаха, которому, по его мнению, лучше бы род продолжать, меня это озадачивает.

Иноческий чин выше мирского. Не всякий способен понести тяготы монастырской жизни. И хотя иногда раздаётся мнение, что жизнь в миру страшнее и труднее, мне оно кажется очередным лукавством. Иначе все повалили бы в монастыри, если б там легче жилось. Только этого почему-то не наблюдается. Почему? Не потому ли, что в миру грешить проще, стыда меньше.

Так зачем же сожалеть, что молодой человек не погрузился в волны житейские, а предпочёл суровую, но спасительную пристань.

«Вот мысленно юного брата Антония даже женил, обручив с одной архангельской смиренницей… Какие бы красивые дети могли народиться у этой пары!»

Вот удивили, Михаил Константинович! А разве не лучше душе обручиться с Богом? Какие красивые плоды принесла бы такая душа…

Ни за что не соглашусь, даже помыслить не могу, что, к примеру, женись преподобный Феодосий Печерский, оставшись мирянином, тогда сколько красивых курян произошло бы от этого брака…

Слава Богу, что не повернуть историю вспять. Даже мысленно этого не хочу. Не хочу женить ради продолжения рода тех, кто послужил не одному своему роду, а всему роду христианскому, даже всему человечеству. Потому что благодаря их молитвам стоит мир.

Вот и юный инок Антоний, и брат Озарий, оставивший в прошлом неудачный брак, взяли на себя гораздо более трудную миссию, чем продолжение рода, сопряжённое (по свойству гладкости Евиной попки) с удовольствием и блаженством. Откройте книгу любовной лирики на любой странице – какое там продолжение рода, только страсть и наслаждение рождают эту ликующую песнь!

Ох, простите, забыла уточнить, что я не про Михаила Попова. У него есть маленькая книжка стихов, называется «Юношеский дневник», но я бы не стала называть его стихи любовными. А вот, к примеру, у Тимура Зульфикарова эту сладостную песнь можно встретить где угодно, даже в самых трагических и мистических поэмах.

Если же говорить о любовной лирике вообще, то у меня сложилось мнение, что мотивы продолжения рода ей вообще не свойственны. Лишь в редких случаях они звучат в ней сопутствующей радостью. Даже в стихах к жене Пушкин писал не о желанном потомстве, а выражал радость по поводу того, что прохладная смиренница невольно оживляется и делит его пламень.

Вот и архангельской смиреннице писатель пожелал, наверно, такой же участи. Благо, что по виду это называется продолжением рода. Но только не стану я утверждать, что это изначально заповедано нам Творцом.

В изначальной всеобщности этой заповеди – «плодитесь и размножайтесь» – позволяет усомниться и факт, что огромное количество православных семей остаются бездетными, даже очень желая иметь потомство. Значит, Богу не очень-то и нужно их на это благословлять?..

 

Хиландарская лоза

Вот и сам Михаил Константинович рассказывает о чуде, которое свидетельствует, что рождение потомства не всякому заповедано, а иногда вымаливается, выпрашивается у Бога с тяжким трудом:

«В этом же монастыре побывали у священной виноградной лозы, которой 800 лет. Чудо, что она плодоносит, каждый год являя на свет по семь гроздей. Но ещё большее чудо, что она излечивает от бесплодия. Едва ли не каждая виноградинка с этой лозы – образ будущего младенца».

Это очень трогательно сказано, дорогой Михаил Константинович. Да только есть мне что добавить к такой пронзительной образности писателя…

Вот лежит у меня рядом с горящей лампадкой конверт, а в нём три священные виноградины от той самой лозы, выросшей из гроба святого Симеона Мироточивого. И частичка самой лозы, целая веточка…

На конверте штемпель монастыря Хиландар. Сама-то я не могла бы попасть на Афон. Как известно, женщин туда не пускают. Вот и написала монахам письмо, поведав о своей беде. Мне и прислали благословенные плоды. А ещё было вложено в письмо то молитвенное правило, без исполнения которого нельзя есть священный виноград.

Афонский конверт лежит... И в нём те виноградины…

Будущие младенцы?..

Без молитвенного правила виноградины не помогут, станут обыкновенным изюмом. Но оно мне оказалось не под силу, это правило...

Супруги должны исполнять его вместе, и зачинать лишь при определённых условиях. Очень строгих условиях…

Потому я даже показывать мужу этот конверт не стала. Несбыточно.

Передать кому-то другому эти виноградины не могу, или, скорее, не хочу. Потому что письмо сопровождается Благословением Сербской Царской Лавры, монастыря Хиландара (так в тексте!) и Святой Горы Афонской.

Как вы думаете, можно ли такое благословение вот так просто взять и кому-то отдать?..

Даже оставаясь в конверте, эти виноградины всё-таки не только «будущие младенцы», а благословение Божие, неважно, будешь ли ты на этой земле матерью или нет. Так я принимаю это. Так подсказывает мне православная традиция, в которой иноческий чин, нередко принимаемый девушками до брака, вовсе не означает ущербности из-за невозможности продолжения рода. А если вспомнить супружество праведного Иоанна Кронштадтского, объявившего жене сразу после бракосочетания, что жить они будут как брат и сестра, то мысль, что главное назначение человека плодиться и размножаться, покажется весьма сомнительной. Бог заповедал каждому своё, но свободу каждого ограничил всеобщими заповедями, перешагнуть через которые и пренебречь ими мы можем, только исполнив их.

Вот уже десять лет письмо с Афона лежит рядом с лампадкой – и виноградины такие же мягкие, упругие, как и в тот год, когда я распечатала этот конверт. Сколько раз мне хотелось просто съесть их без всякого правила, и будь что будет. Но казалось, что, нарушив благословение, тут же и умру подле лампадки, поражённая гневом Божиим за непочтение к святыне.

Потому лирический рассказ писателя о священной афонской лозе, гроздьями раздающей жаждущим матерям «будущих младенцев», прочитала с грустной улыбкой: Михаил Константинович, вы забыли сказать, что молитвенное правило, превращающее виноград в «младенцев», может тех же «младенцев» превратить в изюм… Оно под силу далеко не каждой женщине, да и вообще предназначено только для глубоко религиозных, абсолютно единодушных семейных пар.

И чтобы читатели не подумали, что чудодейственный виноград «работает» сам по себе, только по той причине, что растёт на Афоне, я всё-таки решилась поведать свою историю. Никто не должен думать, что молитва это некое волшебство. Прочитал «Живые помощи» – и всё наладилось. Съела виноградинку – и зачала… Если бы так, у нас была бы не вера, а магия. Весь опыт жизни концентрируется в твоей молитве, и получишь ли ты просимое, зависит от каждого из твоих шагов...

Напоследок всё-таки уточню (чтобы не возникло впечатления, будто я жалуюсь на тяготу православных молитв): я говорю о том строжайшем воздержании, которое и есть необходимое условие благословенного зачатия.

Именно в этом божественный парадокс…

 

Цианистый след

Надо, пожалуй, чуть прояснить и тот лёгкий укор писателю, вряд ли оставшийся здесь незамеченным. Размышления мои, может, и не самые юбилейные, может, надо было б повременить…

Но у нас с Михаилом Константиновичем недомолвок и околичностей нет, всё это пишу я как раз затем, чтобы выдержать наш обычный тон искренности, а не превращать свои размышления в сладкий елей. Для читателя серьёзного и взыскательного такие елейные праздничные излияния, боюсь, не только признак фальшивости, но и просто скучная вещь…

Потому хочу вспомнить тут о повести Михаила Попова «”Катти Сарк”, несущая ветер», напечатанной под рубрикой «Романс для среднего возраста» в книге 2000 года. Эта небольшая книжечка называется «Трепет твоих губ» и имеет подзаголовок «Книга о любви». В ней около 300 страниц, но формат карманный, удобно читать в пути. Может, потому я и начала с неё своё знакомство с творчеством автора периода 1990-х годов, хотя многие из повестей и новелл будут повторяться в других книгах писателя, в более объёмных изданиях, как, например, «Мужские сны на берегу океана», «Час мыши, или Сто лет до рассвета», «Посох вечного странника».

Только «Катти Сарк» я почему-то больше нигде не встретила.

И вот сегодня, озадачившись обнаруженным противоречием, которое назвала, может быть, и резковато, «художническим лукавством» (в связи с повестью Носова о греховной любви Анфисы), я бросаю придирчивый взгляд на эту повесть, эту загадочно интригующую «Катти Сарк» с вопросом (не к автору, а к себе и к другому читателю): а здесь любовь возникла между героями тоже ради продолжения рода?

Только не надо сразу говорить, что любовь, дескать, возникает сама по себе, без всякой цели. Это неправда. Неправда в том, что будто бы возникающее чувство «бесхозно». У него всегда есть мотив, источник, долгое или стремительное, но неизбежное внутреннее развитие. Есть первоначальный импульс, который мы либо принимаем как желанный и благословенный, либо гасим, осознавая его неуместность, греховность. Вот и всё. Остальное от лукавого.

Какими бы обстоятельствами ни «обставлялось» в тексте событие влюблённости, пронзённости чувством, у героя всегда есть выбор. Нюанс лишь в том, насколько поведение героя обусловлено вымыслом, а насколько – жизнью. Но неважно, сюжет из жизни или из воображения художника, психологическая мотивация героев всё равно неизбежно авторская. И вот тут как раз мы и ловим, и придираемся к автору, к его выбору мотиваций и оправданий.

А что до нюанса… Никогда никто не узнает, сколько в герое авторского и сколько вымышленного. Если, конечно, он сам где-нибудь не прокомментирует свой текст, назвав его автобиографическим.

И вот перед нами «Катти Сарк»…

Давайте посмотрим правде в лицо: если писатель соединение мужчины и женщины называет «долгом продолжения рода» и даже монаху, вступившему на более высокое поприще молитвы о спасении всех родов, он хотел бы пожелать вернуться к мужскому долгу… Ну, значит, где-то тут противоречие…

Либо отношения мужчины и женщины, уже состоящих в браке с другими (и тоже ради продолжения рода), это уже не любовь, а что-то иное, менее ценное для человечества… то, что в христианстве называется блудом, потому что оскверняет святость супружеского ложа… Либо мы институт брака и семьи, предполагающий то самое, вожделенное и якобы всё оправдывающее, «продолжение рода», назовём случайным, никому не нужным и всех обременяющим сращением личностей в бесконечно болезненный, порождающий лишь боль и отвращение клубок…

Ну должна же быть какая-то последовательность в оценках?

Понятно, что в жизни бывает всякое. Но ведь есть тенденции, которые проповедуются литературой легонько, исподволь, в очень красивых и талантливо сделанных текстах…

Для меня нет разницы между постмодернистским романом, насыщенным тяжёлой эротикой, и самой легчайшей новеллой классика, если она несёт соблазн моим чувствам. В чём этот соблазн, не всегда и заметишь, но по прочтении возникает ориентир: степень вовлечённости автора и отсутствие у героев сомнений в своей правоте. Концовка обнаруживает идею: зачем всё было написано. Ради упоения чувством, неважно какой оно природы, или ради осмысления происходящего? В первом проявляется автор, его моральные ориентиры и границы допустимого: готов ли он соблазнять своих читателей ради красного словца? Во втором, в попытке осмысления, должны проявиться терзания героев, их неуверенность, поиски, сомнения. Когда этого нет, они просто наслаждаются грехом и не осознают никакой ответственности – самое скучное, что можно встретить в литературе. Бездуховный, безответственный герой, уверенный в своей правоте – самое пустое место литературы. Я говорю об отношениях мужчины и женщины в тех обстоятельствах, когда они предают семью в поисках личного счастья. Сколько возвышенных слов нагораживается вокруг этих связей! А по сути – саможаление и предательство. Не говоря уже о том, что духовно человек падает ниже скота. Ведь даже у лебединых пар существует преданность!

Почему я об этом рассуждаю в связи с повестью «Катти Сарк»? Потому что герои там как раз в такой ситуации и обретаются.

Концовка произведения хоть и болезненная для героев, но не трагическая, а напротив, всё расставляет по своим местам. Семейный союз, едва не распавшийся по вине любовников, устоял, сохранился. Трагедия в том, что убит в материнской утробе младенец, героиня делает аборт. Вот и всё. Вчерашние любовники разводятся по разным концам планеты, и на этом история обретает конец.

Я нарочито упрощаю ситуацию, потому что основное содержание произведения свелось для меня к тому, как герои встретились, соблазнились друг другом, очаровались, подались навстречу, обиженно оглядываясь на домашние неурядицы, оправдали себя и, наконец, потеряли друг друга, упустив момент, когда надо было принимать окончательное решение. Ложь и предательство сделали своё дело, за сладость греха героиня заплатила младенцем…

Для меня такие сюжеты – нестерпимая банальность. Для автора, как можно заметить по тональности повести, сюжет очень дорог и близок сердцу. В нём чувствуется острая боль. Но я, повторюсь, не принимаю, не увлекаюсь такими сюжетами, если им сопутствуют тщательно прописанные сцены любовных встреч. Поскольку эпизоды эти я пролистываю, то и остаётся в моём аналитическом арсенале один внешний каркас обстоятельств, которые в пользу любовников истолковать бывает непросто…

Представляю, как сейчас усмехнулись читатели-мужчины: да это же самое интересное, такие сцены! Ну, вероятно, для подобного контингента читателей такие вещи и пишутся. А мне в замочную скважину подсматривать не интересно…

Кстати, есть у меня опыт чтения подобных сцен в прозе Владимира Крупина. Как это удаётся писателю – невероятный парадокс! Но при всех чувственных излияниях, при всех подробностях ощущений остаётся главное – ощущение целомудрия духа у героев. Даже звук падающего на пол солдатского ремня, когда герой торопливо раздевается перед возлюбленной, звук, упомянутый так, что аж вздрагиваешь, читая строчки (причём автобиографические!), всё равно воспринимается безсоблазненно, я бы так сказала. Потому что автор не смакует чувства, вспоминая события, а чуть иронично отстраняется, и этим защищает, хранит в чистоте нашу, читательскую, душу. Если его герои грешат, они осознают, что грешат. Вот в чём тайна.

Повесть «”Катти Сарк”, несущая ветер» написана без отстранения, с такой вовлечённостью, что застенчивому читателю ничего не остаётся, кроме как отвернуться, не смотреть на героев, которые автору гораздо милее, чем целомудрие читательской души.

…Я сильно сгущаю краски. Покаюсь в этом. В повести нет ни одного откровенно эротического эпизода, автор лишь чуть-чуть любуется своей обнажённой героиней, целуя родинки… Пардон, это герой целует родинки на её груди… Но для меня и эта степень откровенности, честно признаюсь, была неожиданна у писателя. Потому, пользуясь нашей эпистолярной дружбой, злоупотребляя ею, ринулась я философствовать о праведной и грешной любви именно на примере прозы Михаила Константиновича Попова. Ведь только другу можно сказать всю правду, которую мы о нём думаем…

 

Эхо любви: диалог на сайте

И чтобы окончательно прояснить нашу полемику в связи с темой, вспомню свою достаточно недавнюю публикацию на сайте «Российский писатель» в марте 2019 года (как раз через неделю после неё мы и познакомились поближе с Михаилом Константиновичем, о чём в самом начале тут писала, цитируя наши электронные эпистолы). Это была статья о ранней прозе Н.С. Лескова и называлась она «Сила любви: разрушающая или созидающая?». Николай Иванович Дорошенко выложил её к памятной дате писателя (5 марта, день кончины), заодно получилось и поздравление автора с весенним праздником, чему и была весьма рада. Так что бойко отвечала на реплики комментаторов, лихо разделываясь с оппонентами.

 Михаил Константинович тогда тоже написал комментарий, я откликнулась, и получился у нас весьма любопытный диалог. Пожалуй, сегодня уместно его припомнить…

Вот наши комментарии в их сайтовской последовательности (внутрь нашего диалога никто больше не вклинился, видимо, оторопев от прямоты собеседников):

 

7.03.19 20:38

Марина, статью прочитал с интересом, иные периоды – не по разу, иногда мысленно ставя вопросительные знаки...

Может быть, не стоило "утяжелять" текст введением диалога с И.В.Столяровой. А вместо этого, скажем, развить абзац : "...обычная ошибка большинства русских писателей – делить любовь на духовную и физическую...". В классике, пробежавшись взглядом по полкам, такого деления не нашёл. Поясните, пожалуйста. Может быть, тут корень нашего демографического кризиса, если учесть, что писатели всегда были властителями дум?! Почти не шучу. Вопрос более чем актуальный, тем паче накануне славного весеннего праздника, с коим Вас и поздравляю!

 

8.03.19 21:25

Михаил Константинович, спасибо!

И за поздравление, и за вопрос, и за пожелание писать вразумительнее. Честно говоря, озадачили вы меня. Когда писалась статья, мне, конечно же, было ясно, что я хочу сказать, и за каждым высказыванием, позволю себе признаться, стоял живой опыт. Иначе нечего было бы написать. Ввязываться в спор на подобные темы, опираясь только на умозрение, было бы рискованно. Однако интонация у меня напористая, потому что я знала, о чём говорю. С тех пор многое переосмыслено, сейчас написала бы, может, иначе. Но идея моя и тогда, и теперь – одна, и она проста: если любовь убивает, это не любовь, не надо называть это любовью. Всегда внутренне протестую, а если есть возможность и повод, то и публично высказываюсь: не надо страсть называть любовью! Не надо оскорблять Божественный дар!

Кого из писателей подразумевала тогда, уж не могу теперь сказать, по живым впечатлениям это всегда формулируется категорично, вот и прозвучало слово "большинство". Скажу только, что это моя давняя "тяжба" с родной, воспитавшей меня литературой, и вот так ответить вам здесь запросто не то чтобы не могу... не считаю возможным. Нужно много оговорок, предисловий.

Когда-нибудь позволю себе откровенно написать об этом уже не в форме литературоведческой статьи, а как-то иначе.

Но чтоб не обличили меня в какой-нибудь изворотливости, попробую пока отделаться хотя бы одним примером из классики. Начну издалека.

Можно влюбиться, любить нежно и трогательно, можно любить до сильной привязанности, даже до вожделения (как тут учесть все оттенки чувств человеческих, чтоб ответить вам исчерпывающе одной фразой?), но это ведь не обязательно должно стать мукой и трагедией, как это часто бывает в литературе, да и в жизни, разумеется. Возможно, я имела в виду, что именно духовное отношение к чувству, овладевающему человеком, может позволить ему удержать себя в руках, не превратить любовь в страдание и томление.

Ах, ну примитивно всё это звучит, когда пытаешься втиснуться в две-три фразы...

Жажда обладания – вот что подразумевается у меня под разрушительной силой любви, и неважно уже, физическая она или духовная.

Любовь как дар Божий, в моём понимании, предполагает способность человека, исходя из ситуации жизненной, повести себя так, чтобы его чувство не было разрушительным ни для себя самого, ни для того, кого любишь.

То есть чтобы оно не было насилием над личностью.

Владыка Антоний Сурожский, к примеру, советовал задавать себе вопрос: а не так ли я люблю своего ближнего, как люблю клубнику со сливками?

Надо ли тут пояснять что-то? Ведь и в супружеской, и вообще в половой любви то же самое происходит, тот же вопрос надо себе задавать...

Когда я писала про "ошибку" литературы, держала в уме все эти убийства и самоубийства от "любви", от затмения страстного.

Ну вот взять любовь Рогожина к Настасье Филипповне и любовь князя Мышкина...

Вам какая ближе? Понятнее? Убедительнее?

А я не соглашусь, что Рогожин любит. Любит Мышкин. Рогожина отравила вспыхнувшая в нём жажда обладания.

А что касается Василия Петровича, Овцебыка (кстати, он был курянин, и может поэтому я к нему так "прицепилась"), то кто ему мешал любить, не ожидая взаимности? Не претендуя на обладание...

Да, пожалуй, именно эту тему надо было мне развить, не уходя в полемику со Столяровой. Но вы многого требуете от меня, тридцатилетней тогда... Тогда это во мне только проклюнулось, только краешком открылось, встревожило, осенило... И сразу кинулась писать. Будто всё уже про любовь знаю...

А ведь сама ещё была только на пороге воцерковления, только предстояло ещё узнать многие тайны духа человеческого.

Если так и не ответила вам, дорогой Михаил Константинович, то считайте, что ответ мой ещё за мною... Дайте время, отвечу обстоятельно.

 

9.03.19 13:34

Марина, это был не праздный вопрос, не повод, выхватив фразу, в чём-то упрекнуть, тем паче уличить. Нет. Эти сомнения-поиски возникают помимо воли на каждом повороте бытия и в любом возрасте. Отвечаешь сам себе, то оправдываясь, то коря. Отвечаешь ближним друзьям, кои как верные доброхоты норовят с советами...

Пользуясь помянутым примером, признАюсь, что в юности преобладало "рогожинское", теперь, с годами, – "княжеское", то бишь "мышкинское". Хотя нет-нет да и шибанёт "бес в ребро".

Спасибо, Марина, за подробный, учитывая формат колонки, ответ! Мне этого достаточно. Но Вы эту тему не оставляйте. Как знать, может быть, в пору "тотального безлюбья" она станет главной в Вашем творчестве – тема любви в русской словесности. Тем более что у Вас всё для этого есть – чуткое сердце, христианское смирение, ясный, умный слог. Дерзайте!

 

Вот такой диалог на сайте. Что теперь могу добавить? Нет у меня ответа и теперь, почему я так резко разделяю… почему так больно ранит эта литературная стихия любви… Вот и отец Фёдор Конюхов, когда прошлым летом подарила ему книгу «Две повести о любви. О прозе Михаила Еськова и Михаила Попова», сопроводив свой жест предупредительной репликой, что у меня, дескать, не о телесной любви… надо же было подстраховаться, чтобы священник сразу же не отшатнулся от моей книги… Но отец Фёдор тихо откликнулся: – Я бы не стал это разделять…

Да ведь и я не разделяла, когда писала о повести «Золотая дорожка поперёк летейских вод». Там писателю удалось уберечь нас, читателей, удержать на целомудренном расстоянии от личной жизни своих влюблённых героев, не смастерить из их отношений приманку для любителей посмаковать клубничку. Может, потому я так и очаровалась героями, что у меня не было необходимости отворачиваться, когда они встречались. Ни единой странички повести не пролистнула без интереса и внимания к каждому слову.

Потому и статью свою назвала так дерзновенно-возвышенно: «Омилии Михаила Попова». Это как надо было вдохновиться словом художника, чтобы поставить его в один ряд с проповедниками святости?! (Омилии – жанр церковной проповеди).

И вот иное явление… Несущаяся навстречу гибели очаровательная «Катти Сарк»… Впрочем, это корабль так назывался. В детстве герой увлекался судомоделированием. А героиню автор (устами главного героя) прозвал Ламкой, воротник у её дублёнки, в которую она была одета при их первой встрече, был из меха ламы. Имени её он тогда ещё не знал. И оно так и не названо в повести. Просто Ламка.

Думаю, нельзя так долго толковать о тексте и при этом не представить его основное содержание. Если пунктирно: герой женат, растёт сын, жена учительница; героиня замужем, воспитывает дочь, муж военный. Сергей (так зовут главного героя) работает охотоведом, у него берёт интервью она, журналистка, в которую он влюбился и, не зная имени, прозвал Ламкой. Потом они начинают встречаться, скрываясь, но иногда даже берут с собой детей. Почти дружат семьями. На пике страсти он уезжает ненадолго в командировку, скучая, она в это время уезжает с мужем на Кубу. Он получает письмо с больничным листком, из которого узнает, что она сделала аборт. У них мог родиться мальчик...

 Причины, по которым они кинулись искать утешения друг у друга я, пожалуй, отмечу попутно в ходе своего дальнейшего комментария, который будет довольно резким.

Прошу прощения за такую взволнованность, но я уже не знаю, куда мне деться от этого наваждения. Куда ни кинься – даже у самых близких по духу, у православных, греховное прелюбодеяние, блуд подаётся под видом самой чистой, насущной любви…

Автор повести где-то в тексте роняет приметы того, что у героев в семьях напряжённые отношения. И что? Это достаточный повод кидаться в блуд, искать счастья на стороне? А хоть малейшее усилие к сохранению семьи было ими предпринято? У неё – внешне вообще всё благополучно, просто натура такая, податливая к соблазну, исканию чего-то лучшего. У него – грудь у жены волосатая… Это не шутка. На сосках после родов волосы начали расти.

И вот на фоне этих «трагических» переживаний герои, внезапно обретя друг друга, не мешкая устремляются на диван в рабочем кабинете, и там обретают своё утешение. Ну, хорошо. Как говорится, продление рода – прежде всего. А у жены волоски на сосках этому мешают… Мужчина вроде бы оправдан. Зря, что ли, Господь гладкую попку Еве сотворил! А тут на сосках жёсткие волосы… непорядок.

Но ведь надо бы тогда развестись с «волосатой», если терпеть её больше не можешь… Да жениться на «гладкой», предварительно уговорив её бросить мужа…

А что же он сделал? А ничего. Можно ведь было заниматься «любовью» и просто так, закрывшись в кабинете. Она же не была против такого «продолжения рода». Только вот почему-то после решила выскрести из утробы младенца… Муж приказал? Он ведь не дурак, военные люди внимательные, приметливые… И самое необъяснимое, что она ни в чём не упрекала его, у них было дружно в семье. Но вот эта червоточинка – томление плоти… Это манило куда-то на сторону. Иначе зачем ей отношения с Сергеем? Любовь? А почему бы мужа не полюбить? Всё равно ведь осталась с ним. Только ребёнка убила…

И герой – с чего бы вдруг? – чуть не порешил себя из ружья, да прямо на глазах у жены и сына. Повествование многозначительно обрывается в момент их возникновения в дверном проёме. Надо полагать, волосатые соски жены ему придётся терпеть и дальше… Ради сына. И незадачливый герой благополучно вырастает в глазах сочувствующего читателя.

А может, и не надо его жалеть? Может, скоро найдётся другая Ламка?..

Ведь женщина предлагала ему прямой путь: развод, они забирают детей (она была уверена, что жена Сергея легко отдаст им своего сына), уезжают далеко, чтобы не встречать осуждающие взгляды. Он удивился: зачем? И так хорошо.

При этом автор всячески подчёркивает страстную привязанность Сергея к возлюбленной, его восторг, восхищение.

Но чего всё это стоит, если он не готов к ответственности?! Это же потребительство, блуд… Чем тут очаровываться читателю и за что уважать героя?!

Вот именно эта восторженная интонация, эти сладостные описания его поцелуев, разглядываний своей возлюбленной и оказываются в итоге той ложью, которая смазывает весь рисунок повествования. Это именно блуд, а не любовь. Потому что любовь не может быть не сопряжена с ответственностью за судьбу любимого. Любовь это жертва чаще всего…

И мне не интересна ни мастерски выстроенная композиция произведения, ни тщательно обрисованная талантливость героев, ни юморные сцены с участием сослуживцев – ничего другого мне не нужно от повествования, если оно не даёт мне главного: духовной независимости от чужих грехов. Напротив, со всем своим арсеналом таланта и мастерства автор, ничуть не задумываясь, не жалея читателя, кунает его в грязные воды житейские (от которых сам-то он ополаскивался, отчищался, пока писал эту яркую вещь).

Получается нечестно: погружать читателя в грязь, высвобождаясь самому из неё. Имею в виду нередко звучащие признания писателей, художников, вообще творцов, что им надобно поскорее «отделаться» от той вещи, которая их томит недовоплощённостью, недосказанностью сюжета. Многие ведь утверждают даже, что литература для того и существует, чтобы освобождаться от самого себя.

И тут бедный читатель ходит по минному полю – хорошо, если автор попадётся не сильно отягощённый былым грехом, а то ведь прочтёшь его повесть – и рванёт внутри психики так, что не покажется мало…

В 90-е годы в нашей литературе без эротики было никуда. Помню, даже Михаил Николаевич Еськов, когда я ему посетовала на один сюжетец, принижающий достоинство его героев, отозвался с безысходностью в голосе:

– А без этих сцен никто тебя не станет читать…

Это мы уже недавно об этом разговаривали. Я как раз и рассказала ему о своём восприятии «Луговой овсяницы» Носова, признавшись почти как отцу, что ничего кроме стыда за таких героев я, глядя в лицо писателя, не испытываю. Уже в пору учёбы в институте было неловко, а уж когда ощутила себя воцерковлённым человеком, то и подавно сцены любовных утех стали маркером «нечитабельной» литературы. Это не ханжество, не надо торопиться с ярлыками. Это элементарное хранение зрения и слуха от заражения чужим грехом. Не вижу никакого смысла в подробных описаниях любовных чувств, если нет у этих описаний какой-то глубокой жизненно необходимой мотивации. Это всегда заметно: смакует автор или отстраняется, оправдана сцена необходимостью мотивировать дальнейшие шаги героя или это просто клубничка и перчик для поддержания аппетита читателя.

Удивительно, что через некоторое время после нашего разговора с Михаилом Николаевичем, когда готовился к выходу его двухтомник прозы, он вычеркнул из текста тот эпизод, где его герои, в отношении которых предполагалось сочувствие, сострадание читателя, как-то по-скотски падают, совокупляясь. Будто нет у женщины другой благодарности для «спасителя», отдавшего для её ребёнка полмешка муки в голодное послевоенное время. Ведь никакой человечности между людьми не остаётся, когда женщина платит телом за оказанное ей добро!

Иногда авторы, с которыми доведётся обсуждать проблему никчёмной эротики в их текстах, заявляют в своё оправдание, что так было в жизни. Вот новость! В жизни много чего бывает, но вы почему-то выискиваете именно то, что грязней!

Эти мои отступления никоим образом не касаются ни Михаила Еськова, ни Михаила Попова, а просто попутно, в разговоре о своих собеседниках, я пытаюсь высказать, что наболело. Не будешь же писать об этом в рецензиях или научных статьях…

 

«Ажена циания» – блуждающая душа

Русские писатели любят стрекоз. И каждый пишет о них по-своему. По моим наблюдениям, у Тимура Зульфикарова, например, хоть и называют его русско-таджикским поэтом, стрекоза предстаёт в самой что ни на есть русской стихии – в полёте, в размахе крыл. Если открыть его поэмы и прочесть несколько текстов подряд, не отрываясь, вдруг послышится шуршание стрекозиных крыл… В каждой поэме – крылья, крылья, крылья… У него и жизнь человеческая – как крыло стрекозы, только уже пришпиленной булавкой….

От живой, трепещущей, как крыло стрекозы, Жизни – остаются только Мёртвые Знаки!..

На одной чаше весов у него и крыло стрекозы, и судьбы народов и стран… И тугая, лёгкая, как крыло стрекозы, стрела… И женское обольщение – шелест крыл стрекозы…

Вот этот образ – женское обольщение, подобное «трепетливым» стрекозиным крыльям, встретился мне и в прозе Михаила Попова, в новелле 1992 года, о которой я уже не раз тут упоминала, обыгрывая мотив цианидов. Новелла так и называется «Сладость циания». А при чём тут цианий? А при том, что он синий. А почему он сладкий? А потому, что женская любовь для мужчин сладка. Но при чём тут, наконец, стрекозы? А при том, что стрекоза вида Коромысло синее, а по латыни «ажена циания», стала ключевым символом новеллы.

Герой решил наведаться в гости к другу, сел в электричку в ещё тёмном городе, к месту назначения приехал «в утрах», как любит выражаться автор…

 

На маленьком полустанке меня встречает друг. Уже светло, хотя солнце поднимается неспешно. Мы идём от платформы по липкой глинистой дорожке и постепенно втягиваемся в лесок. Идём не торопясь, и так же, не торопясь, переговариваемся. Стас впереди, я за ним.

Среди полянки, которую пересекает тропинка, на мою грудь прядает стрекоза. Я замираю. Стрекоза крупная – не какая-нибудь болотная малявка – прямо-таки МИ-6. Крылья широко раскинуты, головка направлена вверх, а глаза устремлены на меня. Глаза огромные, словно выпуклые солнцезащитные очки – да что очки! – продолжая ряд, – плексигласовый колпак вертолёта. В пелене дымчатой синевы я пытаюсь различить зрачки или какое-то их подобие. Но тщетно. Она мои зрачки видит. А я её – нет.

 

Здесь на минуту прерву цитацию… Дело в том, что у автора померещилась мне подтасовка фактов. Далее герой говорит, что его энциклопедически подкованный друг определил, присмотревшись, что это самка. А здесь обрисовывается образ самца. «Дымчатая синева» характерна в расцветке глаз именно самцов Синего Коромысла. А вот у самочек глазки желтовато-зелёные (не поленилась я, заглянула в энциклопедию). Так что, Михаил Константинович, вы нас вводите в заблуждение относительно своих натуралистических наблюдений. Либо друг ошибся, либо автор что-то перепутал. Для новеллы это, конечно, не имеет никакого значения, тем более что дальше автор рисует персонажу по имени Соня такие же синие глаза, как у стрекозы, и дымчатую кожу. А я просто так обнаруживаю авторский принцип построения образа: там, где нужны лирические краски, не имеет значения, женская это или мужская особь, и неважно, «чьи» у стрекозы глаза. А вот когда дело ближе к основному конфликту повествования, где на сцену вскоре выступят мужчина и женщина, тут уже конкретика…

 

Я не улавливаю, как величают семейство, к которому принадлежит моя стрекоза, – Стас называет его по-латыни. Но имя этой особи примерно запоминаю. Что-то вроде «ажена циания».

– А по-нашему? – шепчу я.

– Коромысло, – отвечает Стас. – Коромысло синее.

– Значит, цианий – синий?

Да, – говорит Стас.

Тут он делает ещё один шаг. Я слегка поднимаю голову. Вижу его бороду, очки.

– Между прочим, самка, – авторитетно заявляет мой друг.

– А может, космическая незнакомка, – говорю я. – Или блуждающая женская душа…

– Не веришь? – спокойно отвечает Стас. – Зря. Вот смотри…

Он начинает объяснять, чем отличается самка от самца, но я его не понимаю. Доходит только одно – что спариваются эти особи в полёте, образуя при этом характерное «брачное кольцо».

И тут… Дуновение ли ветра, жест ли мой или Стаса – но стрекоза внезапно срывается и мигом растворяется в потоке солнца. Мы пытаемся проследить её полёт, да где там. Шестьдесят кэмэ в час, как говорит мой учёный друг, – скорость приличная и по нашим временам. Да если учесть прозрачные крылья…

 

Ах, эти стрекозиные крылья… Впрочем, это у Зульфикарова они формируют смысл. Кажется, в прозе Попова я ещё не встречала эпизода, где бы стрекозиным крыльям отводилась ключевая роль.

В рассказе далее место действия резко смещается в сторону человеческого жилья, быта: «Дорожка выводит нас к череде дач».

Всё, план реальности изменился, повествование переходит в раздумчивую тональность чеховских бытовых сцен. Но символика веско обозначена – «брачное кольцо», как то ружьё на стене, вот-вот должно… не выстрелить, конечно же, – соскочить с пальца и закатиться. Женская особь, жаждущая утешения, уже рассматривает гостя «плексигласовыми» глазами…

Не буду пересказывать дальнейшее. Обычная история, обычные женские переживания, хитрости, страсти...

Опахнуло свежестью лишь то, что герой не подался на зов, нечаянно оказавшись в пространстве одного детского воспоминания…

 

Жалко баб, или Во весь голос

Именно эта мучительная детская ситуация оправдывает всё, объясняет каждый эпизод рассказа, прежде символически предзаданный то синим цветом стрекозы, то её дымчатыми глазами, то «брачным кольцом».

Мне действительно не стоит пересказывать содержание, а нужно просто процитировать этот эпизод. Цитата будет объёмной…

 

…Тут из-за угла появляется… Соня. Она покачивается, но не сильно. Однако глаза выдают – повело.

Я останавливаюсь. Мяч мокрый. Рукам сыро. Я переключаюсь на Шарика. Он доверчиво выставляет свой тёплый розовый живот, помеченный псиной атрибутикой, урчит и жмурит глаза.

– Да брось ты его, – говорит Соня, её слегка заносит на оградку. – Пойдём лучше, – она говорит с паузами, – я покажу тебе мою дачу.

– Пойдём, – откликаюсь я. Она пьяна. Её всё-таки надо уложить. А то забредёт куда-нибудь. Там колодец, тут рядом пруд. Мало ли…

Мы бредём по улочке. Я её поддерживаю. Она просто виснет на мне.

Одолев улочку и палисад, заходим в дом. В сенях сумрачно. Дальше вообще потёмки.

– А где свет? – спрашиваю я.

– Перегорел, – давясь смехом, отвечает Соня.

Я бреду, выставив вперёд руки. То и дело на что-то натыкаюсь – то на стены, то на двери, то на какую-то мебель. Чёрт ногу сломит, что тут понаставлено.

Соня прыскает:

– Чёрт здесь ногу сломал.

Что это? Голос ясный, внятный. Она вовсе не пьяна.

Где-то поблизости совсем рядом, раздаётся скрип. Кровать – догадываюсь я. А следом шёпот:

– Иди сюда.

Шёпот прерывистый, напряжённый, в нём ещё тает недавний смех. Я не отвечаю.

– Сюда…

Я не двигаюсь.

– Сюда…

Я молчу.

Я словно вижу всё со стороны. Словно нет темноты, а лишь слегка сумрачно. Но меня не видно. Где я? Я стою за дверью. А возле дверей двое – он и она. Он морячок – чёрные клеши, тёмно-синяя форменка. Она – в синем платье – моя мать. Он близко склоняется к ней, что-то шепчет. Она отвечает. Что – мне не слышно, или скорее непонятно. Но голос её. Он какой-то сдавленный, чуть хрипловатый, но её… Я стою не дыша. Сколько это длится – не знаю. Когда тебе десять – день кажется вечностью. А в таких углах время совсем останавливается. Я стою, стиснутый стеной и дверью. Мне хочется умереть. Мне так этого хочется, что я почти умираю. Я даже закрываю глаза. Но тут что-то происходит. Далеко в коридоре всплёскивает музыка, приближаются шаги, доносятся голоса. В коммунальную кухню, нарушая уединение, заходят люди. Говор, перестук посуды, звяканье стаканов, смех. Это длится недолго. Потом все разом уходят. И я остаюсь один. Я стою ни жив ни мёртв. Я ничего не вижу и не слышу. Я потерян и оглушён. Только стою и тупо смотрю на ручку двери. Откуда-то издалека доносится слабый писк. Я не понимаю. Писк повторяется. Он где-то рядом. Я опускаю глаза. Ага. У ног моих котёнок. Серенький, пушистый. Один из четырёх, которых вчера родила Мурка. Он слепо тычется в мои сандалии и тихо и безнадежно попискивает. И тут, не выдерживая, я начинаю плакать. Слёзы текут по щекам, срываются с подбородка, падают на мои чёрные сатиновые шаровары, на рыжие сандалии, проникают сквозь дырочки узора и оттуда в чулки – мальчики тогда носили чулки. Ноги холодные. Слёзы горячие. Да ещё эти убогие дырочки на сандалиях. Меня охватывает такая обида, такая жалость к себе, что, уже не сдерживаясь, я реву во весь голос. Меня вытаскивают аз-за дверей. Начинают успокаивать, гладить по голове. Но я реву ещё пуще. Прибегает мать. Прижимает меня к своему животу, к синему крепдешиновому платью. А я не утихаю. Я давлюсь спазмами, я реву навзрыд, стуча лбом в её живот. У меня щупают голову. Может, жар? Может, заболел? Скорее всего просто устал… А я рыдаю, мотаю всклокоченной головой, и нет этому конца. Потому что это уже начало. Это первая дверь в иной мир. Разочарование. Ощущение зыбкости, непрочности, недолговечности. Ведь ещё утром казалось, всё навсегда. И вот…

– Иди же, – повторяется шёпот, – иди ко мне…

Я не отвечаю.

– Ну…

Я поворачиваюсь. Темнота как бы расступается. Я выхожу из комнаты, не задев ни мебели, ни дверей, прохожу сени, выхожу в палисад, потом – за калитку. Радуги уже нет.

Что за странная связь – наколешь ступню, а отдаётся где-то в груди.

Стас сидит на скамейке и, вытянув губы, пускает колечки дыма.

– Сатурн уже не виден, – глубокомысленно изрекает он. Потом стреляет окурком в небо. Окурок чертит красную дугу. – Айда на мою плантацию. Зеленя смотреть.

– Айда, – отвечаю я.

 

Когда-то, в начале воцерковления, когда я без конца жаловалась духовнику на детские обиды и болезненные воспоминания, он, терпеливо выслушав, однажды ответил:

– Ты сама должна это остановить. Прими то, что ты будешь первым из тех, кому нужно искупить это… Господь не отнимает твоей боли, потому что она помогает тебе помнить себя…

В рассказе похожая ситуация: герой проходит через детскую боль, и она помогает ему остаться в пространстве света. Внутреннего света. Даже когда вокруг абсолютный мрак.

Думаю, ради этого катарсиса рассказ и был написан. Хотя признаюсь, что первое моё прочтение его было убийственно критическим. Это всё потому, что восприятие зациклилось на фразе героя, вызвавшей негодование и прямо-таки брезгливый протест. Его жалость показалась унизительной, грубой и пошлой. Несмотря на всю лирическую прелюдию к этой фразе…

 

…Все шмели, все пчёлы, все бабочки и стрекозы уже пролетели, отряхнув с брюшек и лапок тонкую пыльцу. Уже давно минула пора цветения, сброшены семена. Они осыпались и разнеслись. Какие рядом. Какие, подхваченные струёй дождя, поблизости. Какие, взметённые порывом ветра, далеко. Может, приживутся, долежат до весны и там – Бог даст – укоренятся, выкинут побег. А нет – так истлеют, перейдут в прах, утратив природную память и перейдя во что-то иное.

– Жалко баб, – роняю я, не глядя на Стаса. Он поднимает глаза, но не откликается. – Всех жалко, – добавляю я.

 

Мне нужно было осуждение героини за её распутную вольность, презрение к ней за её неразборчивую доступность, а тут – здрасьте: жалко баб...

 

Аманита фаллоидес

Рассказ «Сладость циания» из-за своего необычного заголовка как-то зацепился в моём сознании, всё время мысли улетали к другому тексту, пока я наконец не сообразила, что они ведь об одном и том же, эти произведения.

У Евгения Носова есть совсем маленький рассказец под очень диковинным названием – «Аманита фаллоидес». Привлечённая таким неожиданным «тематическим» созвучием с повествованием Михаила Попова, я взяла томик Носова и раскрыла текст. Как же удивилась, когда увидела, что и ситуации внутри сюжета весьма близки: и там, и тут произносится сначала латинское наименование объекта беседы, затем перевод. Хотя у Носова речь не о стрекозах, а о грибах:

 

Саша вытащил из вороха бледно-золотистый длинношеий гриб и протянул его Сомову:

– По-учёному: аманита фаллоидес. Ядовитый.

Сомов откинулся к перегородке, курил и вертел перед глазами гриб. Он держал его за тонкую ножку, как бокал с вином.

– Аманита фаллоидес… Замысловато. А как по-русски?

– По-русски: бледная поганка. Яд не уступает змеиному… Коварный грибок! Не дай бог обмануться. У него такое милое свойство: съешь его – и двое суток ничего не чувствуешь, яд действует только на третьи сутки. И тогда уж никто и ничто не спасёт.

– Неужели нет никакого средства, противоядия? – встревоженно спросила Лена.

– Нет, Леночка, нет. Так что уж лучше не экспериментировать!

 

Я процитировала этот диалог затем, чтобы стало ясно единство художественной задачи: за причудливым словосочетанием, вынесенным в название произведения, автор скрывает глубокую жизненную драму героев.

У Попова своеобразный треугольник: два мужчины и женщина, и у Носова тоже. У Попова чуть больше лиризма в мужском образе (особенно в сцене, когда герой утешает Соню, вытирая ей слёзы, гладя по щекам и расправляя морщинки вокруг глаз), у Носова – в женском (Лена срывает цветы, радуется лесной прогулке, с простодушным интересом разглядывает прохожих). Но и там, и тут женщина оказывается в ситуации драматического конфликта: муж невнимателен, грубоват, а друг мужа – заботлив, умён и добродушно ласков. Женщина впадает в горькую задумчивость, переставая радоваться жизни.

Но у Попова ажена циания была пророческим знаком для героя и лирическим маркером для читателя: стрекоза-самка с большими туманными глазами, прянувшая на грудь мужчине, уже была обещанием некой любовной истории с поэтической концовкой. История получилась не любовная, а душевно-психологическая.

У Носова аманита фаллоидес не лирический, а иронический маркер. Муж, собирая грибочки, положил в корзину бледную поганку, и этот гриб для читателя, после знакомства с героем, стал символом его внутреннего мира: такого же едкого и ядовитого. К жене его Леночке эта аманита фаллоидес не имеет отношения в образно-символическом смысле. Но она определяет её женскую судьбу.

У Попова токсичность циания переведена в плоскость метафоры – манящий, соблазняющий взгляд синих глаз женщины-стрекозы.

У Носова токсин фаллоидин, вырабатываемый бледной поганкой, отдалённо может ассоциироваться с известным предметом культа языческих религий – фаллосом. И, может быть, эту особенность словосочетания использует писатель для потаённой характеристики своего персонажа (героем его не назвать). Лишь в одном эпизоде он, этот персонаж, отмечается такой своей особенной озабоченностью: когда Сомов спрашивает у приятеля, не женился ли тот, и получает отрицательный ответ, он задаёт ещё один, совершенно неприличный в присутствии жены, вопрос: «А как с этой проблемой устраиваешься?» Островнов попросту краснеет в ответ, жена обзывает мужа хамом. Вот и вся сцена. Но она ключевая, судя по названию рассказа. В ней – вся суть натуры Сомова. И Евгений Носов просто гениально зашифровал эту мужскую натуру, обыгрывая название грибов.

Так же ловко обошёлся и Михаил Попов со стрекозой Синее Коромысло. Вот концовка его рассказа, где два друга и дачница Соня, прошедшей ночью пытавшаяся соблазнить одного из них, собрались позавтракать:

 

Стас садится к столу. Я – следом. Он наполняет стакашки. Я режу огурцы.

– Да, – Стас хлопает себя по лбу, – чуть не забыл, – он обращается к Соне, которая по-прежнему сидит в углу. – Звонил твой благоверный. Баба Капа сказала. Волнуется, говорит. Ты же не сказалась, что с ночёвкой останешься.

– Звонил? – Соня вскрикивает – Волнуется? – Она вскакивает со скамейки. – Правда?

Водка льётся мимо стакашка. Я перевожу глаза на Стаса, оборачиваюсь к Соне и замираю. Соня без оглядки вылетает из тёмного угла, живо возникает в створе окна и задорно встряхивает головкой. Она уже вся не здесь. Она уже вся в полёте. А глаза её вспыхивают таким синим пламенем, что в них без остатка сгорают даже зрачки.

 

Образ мощный в этой последней строке. Это уже не женщина, она «вылетает», она «в полёте». Это полная копия той «женской особи», что недавно прянула на грудь герою-повествователю…

 

Что её привлекло ко мне: я или моя куртка – этот аэродром вертикального взлёта? Или она перепутала краски: куртку защитного цвета приняла за зелень? Или укорённая дедушкой Крыловым, решила всё же тёплого местечка поискать?

Я неподвижен. Её глаза завораживают меня. Они как маленькое небо. Нет – два неба. Как знак бесконечности, наполненный небесной синевой.

 

Я вот подумала… А способны ли молодые читатели нынешние осознать, про какого дедушку тут у писателя речь? Это мы все учились в школе по одной программе, и дети всей страны, абсолютно каждый, знали басню «Стрекоза и муравей». А теперь?.. Вот в такие минуты и понимаешь, насколько мощной проникающей и объединяющей силой обладала русская литература в эпоху советского образования.

Ну и напоследок ещё вот что подумалось о стрекозе.

Зульфикарову нужны её крылья прозрачные.

Шкляревского стрекоза возвращает в счастливое детство.

А Попову нужна стрекоза как пророчица.

И всё-таки не удержусь от морального комментария. Очень красивая, эффектная концовка рассказа подтверждает глубокую симпатию рассказчика к Соне. Вчера он утешал её, высушивая ей слёзы, потому что она расплакалась во время разговора о своей семейной жизни. Просто ничего не смогла сказать, потекли ручьи. Вечером, в темноте она, притворившись пьяной, заманила его к себе, и он мог продолжить утешения, но память детства отрезвила и вывела на свет. С ним случился катарсис, и он понял, как ему жаль этих бедных, несчастных женщин. Жалость его не стала мужским лицемерием, он не воспользовался чужой бедой и женской слабостью. В этом его сила.

И всё-таки за этой лирической «стрекозиной» красотой рассказа не забыть бы, что своего «благоверного» Соня этой ночью чуть не потеряла окончательно, шепча другому: «Иди ко мне!». А она ведь любит его, скучает, как можно судить по её радости, что муж всё-таки беспокоится о ней, позвонил.

Внешне всё могло бы остаться неизменным, и духовную невидимую трещину на «брачном кольце» могли бы и не заметить. Но ощутить её всё равно бы пришлось. Потому что Бог поруган не бывает. Ведь неважно, что муж её, как явно из текста, не самый верный, плохо хранит семейный союз. Семья держится на мужестве и терпении жены. И распадается «брачное кольцо» только в том случае, когда женщина оскверняет свой брачный венец. Всё зависит от неё самой. Это давно заметил поэт:

У женщины в ладони,

У девушки в горсти

Рождений и агоний

Начала и пути…

 

Звездолобый

Мне, случается, говорят: никакой ты не критик, если пишешь только о некоторых, надо писать обо всех.

Я и не спорю. В критики не напрашивалась, другие назвали. Но напомню легонечко и библейское, что говорил Спаситель, когда жена-хананеянка просила Его о помощи. Ведь Христос ответил ей достаточно жёстко. «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам». Сердце сжимается, когда это читаешь. И думаешь: как, должно быть, было обидно хананеянке это слышать. А она ведь смиренно откликнулась: так, Господи; но и псы едят хлеб со стола своих господ. За это неслыханное смирение Господь одарил её своей благодатью. К чему я это вспомнила? А вот к тому, что и православным частенько говорят: не замыкайтесь на своих, любите и католиков, и протестантов, всех. Это тоже верно. Только мне, к примеру, при моей скудости духовной, ничего не остаётся, как любить прежде всего своих, иначе может оказаться, что «хлеб» моей любви и заботы будет «брошен псам», и вместо добра я умножу зло, оставив без хлеба «детей».

Оглядываясь на библейскую ситуацию, могла бы ответить на претензии тех, кто ждёт от меня всеядности: нехорошо мне писать о чужих, когда родные по духу нуждаются во внимании. Или ещё вот так я могла бы сказать: нехорошо искать родных на чужбине, когда родной отец оставлен в небрежении. Это последнее я часто совершаю, даже зная, что оно нехорошо. Но хоть сама понимаю своё нерадение и всё-таки не оставляю надежды когда-то поправить дело.

Может, и сегодня взялась за эти странные рассуждения не без оглядки на стопку книг, что дожидаются моего прочтения вот уже три года. Она выросла постепенно, эта стопка. Сначала одну книгу Михаил Константинович прислал, потом ещё две, как бы в пояснение предыдущей. Потому что идеи его развиваются от книги к книге, а иные образы, например посох, остаются значимыми и могут быть верно поняты в контексте всего творчества. Потому, например, книга 2009 года называется «Посох уходящего странника» (а фото на форзаце намекает, что и автор как-то уже настроился, развернулся идти к далёкому горизонту, и оглядывается на нас через плечо). А недавно изданная книга «Посох вечного странника» уже одним своим названием свидетельствует, что автор серьёзно переосмыслил свою прежнюю концепцию и расставил новые акценты. То, что раньше было «Книгой прозы» и включало в себя отдельные «авторские апокрифы» и «повести о временах» (при этом распадалось на две части: «Путь» и «Распутье»), теперь обрело цельность и смысл непрерывности пути, целой жизни, на земле уже представляющейся пройденной (отсюда рубрики «На росстанях» и «Обернувшись»), но духовно мыслимой в бесконечности Божьего Промысла. Потому и стало всё одним продолжительным «романом», каковой жанр и означен в аннотации издательства «Вече».

А бесконечность эта, как знают все христиане, может оказаться, в зависимости от земного наследия человека, полагаемого Богом на чашу весов, либо вечной жизнью духовной вблизи небесного Света, либо вечной ночью мучений вдали от чертогов Добра.

Так что, к кому ни приложи этот образ вечного странника: к самому ли автору, оглянувшемуся на длящийся земной век, или к его герою, вечно гонимому тоской, вечно скитающемуся страннику – Агасферу, этот объёмный художественно-философский концепт (да простится мне это не совсем уместное в ненаучных размышлениях выражение), являет ядро, стержень, становой хребет того гигантского живого словесного организма, того могучего мастодонта, что пытается сегодня обрести себе вольное место в современном литературном процессе – и никак не уляжется, не угнездится в пространство вот уже 30-ти напечатанных книг!

Это не его ли облик и глас отзывается гулким эхом в неслыханно величавой повести «Арап – чёрный бык»? Прочесть эту повесть без волнения, перехватывающего спазмом горло, без умиления и восторга перед этим чудным явлением природы – громадным чёрным быком с белой звёздочкой во лбу, никому, я уверена, не удастся…

 

…Уполномоченный зажмурился. Потом тряхнул головой, окинул взглядом заречные дали, лесную опушку, могучий пласт реки, почу, людей, собравшихся сюда – всех этих баб, детишек, стариков – и, как бы приглашая всё живое разделить свой восторг перед дивным творением природы, поднял глаза на быка.

– Откуда эт-то чудо?

– Арап-то? – переспросил Иван, прекрасно поняв, о ком идёт речь. – А земля дала, мил человек. – И было в его словах такое, точно и впрямь эти скудные подзолы да суглинки, напружившись, вытолкнули из своего чрева сгусток чернозёма, который потом обернулся быком.

 

У-ух, мощь! Грешным делом, я подумала даже, что эта повесть и есть то самое-самое, что не написал, не выдумал художническим взглядом, а, впитав из незапамятно-утробных и колыбельных материнских песен, былинно пропел, эпически выдохнул певец Русского Севера, мастер своего дела, христианин и послушник литературной обители, именуемой Русское Слово, Михаил Попов.

Как величава эта почти платоновская деревня, держащаяся, как держалась доисторическая земля на трёх китах, на одном могучем быке, без которого всё и рухнуло, и сгорело, как только крестьяне согласились, что мясо важнее, чем этот «сгусток чернозёма», этот кормящий, питающий всю деревню звездолобый бык.

Чем-то эта история напоминает библейскую притчу. Ту самую, что рассказал пророк Нафан царю Давиду. Напомню: когда послал Бог Нафана к Давиду, чтобы явить карающую волю свою, пришёл Нафан к царю и прежде спросил у Давида, что он думает по такому вот поводу – и рассказал историю. История том, как у бедняка была одна овечка, которую он любил и не мог съесть, даже если б и умирал с голоду, потому что она была единственным его другом, самым близким существом. Но вот пришёл богач и забрал у бедняка единственную овечку, и съел её с друзьями на пиру. Чего же достоин этот богач? – спросил пророк у царя Давида. И тот с горячностью ответил: – Смерти! – и так произнёс приговор самому себе. Потому что Вирсавия, которую он сделал своей наложницей, была женой и единственным другом Урии-хеттеянина, которого он тоже, хоть и не своими руками, убил.

Но Давид раскаялся, принёс многодневный покаянный плач Богу, и был помилован. А вот деревня, не уберёгшая своего кормильца, отдавшая родимый «сгусток чернозёма» жадным мясозаготовщикам, уступив давлению и хитрости начальства, не устояла на земле.

Никто не защитил Арапа. Не смог этого сделать и его хозяин, одноногий фронтовик Иван, вынужденный самолично пустить своему другу холодную свинцовую пулю в звездчатый лоб.

Повесть написана будто по живой дымящейся кровью ране…

 

…Шлёпнул второй выстрел. Иван споткнулся. Ударил третий. Иван упал. Свинцовая тяжесть тянула к земле, точно это в его плоть впивались заряды. Но он всё-таки оторвался, поднялся на четвереньки, потом в полный рост и опять кинулся вперёд.

Бык стоял на коленях. Иван увидел его сразу, едва вырвался из-за угла сепараторной – даже поверженный Арап был несравнимо выше той мелкоты, которая вилась вокруг него.

– Стой! – заорал Иван. Его голос потонул в обвале грома, который неведомо как возник на синем вечереющем небе. Но Арап услышал. Он встрепенулся, тягуче поднялся с колен, взбил копытом навозную жижу и так мотнул великой своей головой, что кольцо, за которое был привязан, разорвало ноздри. Кровь окрасила его зубы, брызнула на стенку сепараторной, где белела споротая жаканами щепа. Но очередная суетно пущенная пуля опять опружила быка на колени.

– Сволочи! – хрипя, выругался Иван. – Убить по-человечески не можете…

Он выхватил у пьяного Писунка ружьё и медленно обернулся к быку. Взгляды их встретились.

– Арапушка!

В ответ раздался булькающий нутряной хрип. Бык потянулся, словно моля хозяина о последней милости. И Иван не замедлил.

– Ну, – обведя глазами бригадира, районщика и браковщика, выдавил Иван. – Довольны? Или мало?

Он отбросил ружьё, засучил штанину и отстегнул грязный, заляпанный кровью и навозом протез. Окровавленный обрубок ноги уставился на районщика:

– На, ежели мало! Обгладывай!

Тот отпрянул.

– Что же ты воротишь, сука? – Иван скакнул следом. – Давай, не стесняйся. – Попытался сделать ещё один скок, но оскользнулся, потеряв равновесие и, хватаясь за небо, рухнул в навозную грязь.

– Мясо вам надо! – Горло его перехватили спазмы. – Мяса вам надо!! – Плечи его затряслись. – Мяса вам надо!!!

На небе, обмётанном первыми звёздами, неведомо откуда взялась чёрная туча. Она провисла над деревней и ударила светлым, тёплым дождём. Поток воды щедро окропил окрестности. И две крови – человеческая и бычья, – смешавшись, ушли вместе с ней в землю. Весной на том месте вырос шиповник. Но Иван его уже не увидел.

Иван помер под Рождество. Сестра Ольга говорила, что в последнее время он стал заговариваться.

– Всё на небо глядел, родимый, – месяц караулил. Увидит месяц-то – и плачет, и плачет… А пошто?

В ту ночь небо вызвездило. Народившийся месяц особенно близко склонился над Ивановым окном. И так, видать, натосковалось осиротевшее сердце, что поверило даже в невозможное. Ринулся Иван вперёд – навстречу черноте, увенчанной белыми рогами, – выбил переплёт окна, с размаху рухнул в сугроб да больше уже и не поднялся.

 

И у нас уже нет сомнения, что могучий Арап и его хозяин Иван – это величественная и трагическая аллегория русской деревни.

Повесть написана по-разному: и с горькой печалью, но и с улыбкой. И многое хочется процитировать ради блескучего её языка. Но раз уж заговорила про аллегорию, продолжу о том же.

Да, аллегория очевидна, и библейский мотив возвышает её до вселенского катаклизма, грозящего погибелью единственной из православных, всё ещё хранящей Христовы заповеди, стране. Это повесть-притча, повесть-предупреждение. Или повесть-пророчество…

Поразительно, что написана она в 1982 году. Просто не верится! В свои двенадцать лет я, конечно, мало что могла примечать вокруг, но в те годы, восьмидесятые, как я помню, деревня наша ещё была многолюдна, и о грядущей её погибели тогда вряд ли кто помышлял. Благо, стоит она до сих пор.

Но ведь на севере России совсем иное теперь. Там-то уже сбылись все пророчества, и чаша скорби давно полна.

Если перечитать повесть Михаила Попова внимательнее, то, присмотревшись, заметим, что сгорает деревня в Ильин день, 2 августа по нынешнему стилю, будто загоревшись от огненной колесницы пророка, исполняющего волю Бога над нерадивыми людьми. Мне почему-то вспоминается тут эпизод из «Детства» Максима Горького: когда возник в доме пожар, дед расценил это по-своему, крикнув бабке: «Ну, мать, посетил нас Господь: горим!» Пишу это по памяти, не прибегая к точным цитатам, но вспомнила это как раз потому, что пожар здесь расценивается как посещение Божье. И в повести Михаила Попова, кажется, тот же намёк. Мог ли автор в начале 80-х подчёркивать этот мотив? Думаю, вряд ли. Но случайно ли он выбрал эту дату? Название деревни вроде нигде не упомянуто. Но в тексте есть такая фраза: «Ильин день в деревне по привычке гуляли, хотя праздновать-то в том году было не с чего». Церковная память пророка Илии в народе широко не празднуется, как, например, Троица или Покров, если только этот день не престольный праздник для сельской церкви. Вот я, к примеру, родилась в Покровском, престольный праздник у нас Покров Пресвятой Богородицы, его празднуют особенно. Обычно в этот день приезжали к нам даже родственники из города.

Если в деревне, где происходят события повести, «по привычке гуляли» на Ильин день, то привычка эта осталась ещё с досоветских времён, а называлась деревня, скорее всего, Ильинкой или как-то в этом роде. А престол деревянной церквушки, колокольню которой однажды поколебала могучая грудь Арапа, слегка прислонившегося к лиственному срубу, был освящён в честь пророка Илии.

Так что, несмотря на советскую «прописку» повести, родилась она не в безбожной голове (а Ильин день дорог писателю ещё тем, что он в этот день родился).

Божья кара просматривается и в том эпизоде, когда Коля Писунок, то бишь Николай Пискунов, деревенский бригадир, во время пожара кидается к шлангу, пытаясь накачать воду из бочки, а вода бьёт фонтанами в разные стороны…

 

Весь хмель слетел с Коли Писунка… Кинулся к шлангу, пошарил руками, наткнулся на кусок металла, торчавший в гофре, – это был жакан, – и всё понял. Вот, выходит, как срикошетили те пущенные в сентябре пули!

Красная от огня вода хлестала из дыр в шланге, как кровь хлестала из бычьей аорты. Коля Писунок в страхе вытаращил глаза, а потом завыл.

Избы падали под огнём, как костяшки домино, поставленные в шеренгу. Рыжее пламя пожирало их с ненасытностью лютого зверя, изрыгая утробный рёв. Поминальной свечкой занялась колокольня. Колокол тонко запел, потом сорвался, точно капля ярого воска, и, ударившись о землю, раскололся.

Вскорости на месте деревни торчали одни лишь печные трубы.

 

Всё. Повествование на этом заканчивается. Божья кара свершилась. Скажете: не жестоко ли за убитого быка так наказывать всю деревню?

Может, и не было у автора такой идеи, это я ему приписала. Но в пределах созданной им аллегории тот случайный по видимости рикошет обернулся грозным возмездием.

Я вот думаю: если бы сегодня довелось читать в школе с детьми это произведение, стала бы я говорить им об аллегориях, символах, социальных пророчествах? Не спросила ли я их прежде всего бы о том, что они чувствуют, когда читают страницы повести, изображающие последние мгновения жизни звездолобого Арапа и целящегося из ружья в его лоб Ивана… Как ведёт себя их душа, что происходит с их сердцем, слышат ли они его встревоженный стук? И вот если кто-то из них ответит, что ничего не слышит, не чувствует, тогда я сделаю вывод, что возмездие по правде свершилось – дети стали черствее своих отцов, и оправдалось пророчество – охладела в людях любовь…

 

На крыльях стрекоз… через Афон

Как-то размышляла в своей «Сказочной истории о трёх Михаилах», какими путями знатный и громогласный архангелогородец Михаил Попов вошёл в литературную судьбу тихого и безвестного курского автора.

Пришла к выводу, что привёл его святой Архистратиг Михаил – предводитель небесных сил.

За какие заслуги такая честь?

Да дело тут, надо думать, не в заслугах, а в потребности духа страждущего и в снисхождении неба к падшему человеку, плачущему о погибели своей…

Да не красуюсь я, не лукавлю. Ну, плакала же о том, что пишешь, пишешь, а никто тебя и не похвалит…

А Михаил Константинович пришёл, увидел и… пожурил. Дескать, стыдно вам, Марина, на Бога роптать.

 – Ну-ка, назовите мне кого-нибудь, кто вас обидел, не по делу поругал, – будто даже с угрозой потребовал как-то он. А я и забоялась, и не назвала никого.

– Вот то-то! – сказал Михаил Константинович.

 

Известно, что неблагодарность большой грех.

Вот и повспоминала я сегодня, за что могу быть благодарна ему. И записки эти – мой благодарный ему поклон.

 

И ещё…

В книге «Дальняя обитель» автор рассказывает, как по приезде на Афон на первом же послушании он встретил паломника из Курска. И вся эта книга сразу осветилась для меня каким-то особенно тёплым, согревающим светом. Будто курянин Павел, неисповедимыми путями оказавшийся рядом с писателем на Афонской горе, стал тайным посредником нашего будущего знакомства с Михаилом Константиновичем. Ведь мы с Павлом дышим одним воздухом – курским, слышим по весне курских соловьёв, где-то пересекаемся на улицах города… Может, в маршрутном автобусе мы соприкасались с ним рукавами… Да ведь он даже принёс сюда на своих подошвах афонскую пыль, которая осталась и на обуви Михаила Константиновича!

А ещё я подумала, что это незримое дуновение стрекозиных крыл…

 

С днём рождения Вас, дорогой Михаил Константинович!

Мира и благополучия Вам и всему граду Архангельску!

1 августа 2022 года