Александр БАЛТИН. АВГУСТ ЛИТЕРАТУРНЫЙ

 

 Александр БАЛТИН

 АВГУСТ ЛИТЕРАТУРНЫЙ

 

Александр ВАМПИЛОВ. 85-летие

 

 Ангел-то кто?

 Неужели Хомутов, ни разу не навестивший мать, таскавший в кармане большие для тогдашнего времени деньги, решивший их отдать тому, кому нужнее всего.

 Катастрофично, что деньги нужнее всего мающимся похмельем: мол, низина жизни выигрывает.

 Но Вампилов выстраивал пьесы по законам высоты: в них звучал катарсис, отливал медью вечности, играл солнцем духа.

 …Ах, как страдают похмельем двое командировочных! Как известно всё и всем, долго живущим в России, как нудно и непонятно разворачивается дальнейшее.

 Но пьеса динамична.

 Более того, кажется, порой, что иные реплики пылают, призывая… к тотальному постижению жизни и банальности доброты.

 Банальности, которая никогда не сотрётся.

 …Таёжный райцентр, местная чайная, героиня, влюблённая в следователя…

 Будничность: та великая будничность, что и определяет жизнь; но такая она повседневность, что за ней необходимо обнаружить нечто высокое, световое, иначе – кранты.

 Бездна пустоты затянет, рутина всё съест.

 Шаманов не обращает внимания на Валентину, потом внезапно проявляет к ней интерес, обретая новый мир, как пьяница, выходящий из запоя…

 …Многие сцены Вампиловских пьес залиты алкоголем: национальный колорит?

 Да нет, большее – острота, с которой души, спрятанные в кожаных мешках, воспринимают реальность. Острота такая, что только с алкоголем и можно жить…

 Много налито в стаканы и в «Утиной охоте»…

 …До которой не доехать, из которой не выбраться.

 Точно…

 Точно жизнь – своеобразная охота на собственную сущность, ибо поиска уже мало.

 Плох ли Зилов или слаб?

 И то и другое в нём смешано, да ещё и хорошего, тонкого добавлено: точно каждый человек – смесь в алхимическом сосуде судьбы, и ничего уж с этим не поделаешь…

 Но кто определяет пропорции в сосуде?

 Александр Вампилов унёс тайну эту в глубину вод, а ведь кажется – знал ответ…

 

 Ступени «Старшего сына»

 «Мир в доме Сарафанова» – черновое название пьесы «Старший сын» – изменялся в зависимости от обстоятельств, в которые попадали герои, ведомые автором, или…?

 Сложно сказать, если речь о незаурядных произведениях литературы, – кто является ведущим, а кто ведомым; но, очевидно, что в неменьшей степени, чем Вампилов живописал своих персонажей, они влияли и на него: заставляя меняться незримым образом: о чём мы уже вряд ли узнаем.

 Вечер весны холоден, что неприятно уже само по себе – от этого периода времени ждёшь другого; в кафе познакомившиеся Бусыгин и Сильва провожают домой подруг, рассчитывая на продолжение отношений, однако, точно подтверждая неуют весеннего вечера, судьба распоряжается иначе.

 Всё обыденно: люди, обстоятельства, железнодорожная платформа.

 Всё подчёркнуто заурядно.

 Но вдруг выламывается из этой повседневности вектор, уводящий к выявлению душ героев – через напряжение чувств, обман, становящийся – отчасти – роковым…

 Уж очень хочется простоватому, доброму Сарафанову поверить в наличие у него старшего сына – это же радость радостей!

 Об этом поэмы писать!

 А ведь дом Сарафанова разваливался, ведь мир, который был вынесен в черновое название пьесы, был так хрупок…

 И вот… в общем-то проходимец Бусыгин становится чуть ли не опорой и надеждой!

 Тут сама идея «старшего сына» спасительна, тут нельзя медлить, только верить…

 Реплики, характеризующие персонажей точно и ёмко, будто и анализируют их.

 Пожилой музыкант, блаженный неудачник, вмещает лучшие человеческие чувства, дыша чуть ли не детской чистотой – а её так не хватает миру: никакому, как бы ни устраивали социум…

 Не сын становится сыном.

 Нечто выравнивается.

 Конфликты ослабевают.

 …Больно изломистыми, часто с заострёнными краями тропами выводил Вампилов к катарсису: ведь без оного пьеса – просто набор фраз, хоть и связанных сюжетом…

 Но к свету выводил всегда.

 

 Впереди утиная охота…

 Шутка шутке рознь, и мальчик, появившийся в квартире Зилова с похоронным венком, на лентах которого значатся его имя и фамилия, не в курсе ритмов розыгрыша.

 Сны во многом определяют реальность, то ли причудливо искажая, то ли дополняя её (не даром «Бег» Булгакова вместо действий оперирует именно снами), и Зилов, воображая себя умершим, подчинён сновидческой стихии больше, чем реальности.

 Небрежность, скука, уверенность в своих силах причудливо мешаются в Зилове, организуя орнамент его личности; решая вместо статьи сдать проект реконструкции завода, пылящийся второй год, Зилов одновременно получает письмо от отца, в котором тот сообщает о скорой своей смерти: но Зилов отмахивается – мол, пишет не первый раз.

 И – впереди утиная охота…

 Она всегда впереди. У всех, ибо все чего-то ожидают, ибо человек не может, не умеет не гнать время, ибо, оказавшись в пункте ожидания, получает новую порцию разочарований.

 В общем, «Утиная охота» Вампилова достаточно безнадежна, чтобы позволить светиться розовым шарам оптимизма.

 Конечно, принесут телеграмму: отец умер.

 Конечно, будут сборы и суета, не венчающиеся ничем – ведь впереди утиная охота.

 Она впереди у всех: мужественная игра или щемящее приключение, нечто, бушующее радостью или искривляющее состав дней.

 Когда друзья, позванные Зиловым, приходят в кафе «Незабудка» (название вполне символично: большую часть своей жизни не следует забывать, хотя хочется), Зилов уже пьян.

 Он начинает бушевать, разоблачая гостей, цепляясь к ним.

 Он нехорош.

 Неприятен.

 Вместе – он не положительный и не отрицательный: он своеобразный… разорванный персонаж: веско подходящий к нашему времени, когда пятидесятилетние и старше люди, прожив изрядный кусок жизни в Союзе, оказывались в каком-то фантасмагорическом, непонятном мире.

 Но Зилов целиком из советского времени.

 Звучат реплики, хлещут, играют, сталкиваются.

 Впереди – утиная охота…

 

 «Прощание в июне»

 Прощание будет исполнено грустно: следует из названия, пусть июнь, пусть лето, которое кажется бесконечным…

 Она добрая – пьеса Вампилова «Прощание в июне», она трогательная, она несколько наивная, но как хороша эта детская наивность, отчасти – растерянность перед миром.

 Прощание, однако, нелегко – настолько же, насколько сложен выбор, особенно тот, что должен оказаться правильным.

 В драматургии Вампилова много поэзии: она мерцает зыбкими серебристыми отливами в недрах реплик, вырываясь в действительность, выплёскиваясь, обжигая порой.

 Грустно.

 Грустная поэзия: густая, как скорбь.

 В пьесах Вампилова жалко всех: или – почти; он высоко пронёс факел сострадания: обязательный, коли речь о большом литературном даре, для русского пантеона.

 Выбор, нравственная дилемма – всегда чётко, водяными знаками, проступают в сочинениях драматурга; но преподносится сие без дидактики, через образный строй повествования, через суммы реплик, конечно.

 Колесов и Таня, Букин и Маша – столь разные пары, но, как у всех влюблённых, у них есть и нечто общее: тонкий горизонт сходства, прочерченный остро, однако, может поранить.

 …Счастливого финала не будет – он будет открытым: в жизнь: истолковывайте, как хотите, не забывая о мире других, не забывая, что вселенная – единый организм…

 Мы слабо чувствуем это, не имея возможности убедиться научно в правильности утверждения.

 Тем более – через мир наших чувств.

 …Зилов будет… как живой труп; но всё равно – через оптику и акустику Вампилова, через грани его экрана, направленного на мир, идёт свет, приглушённый порою, но отчётливый, ясный.

 Какое светлое послевкусие остаётся от «Старшего сына» – дерзкая хохма: мол, переночуем, а там… оборачивается драмой, многослойной и многоступенчатой, с различными ответвлениями; однако всё равно – к финалу собирается световая сумма, побеждающая невзгоды.

 Жизнь – слишком щедрый дар: она оправдывает собою все несчастья – с лихвой.

 …А вот – «Дом окнами в поле» – чудная сельская зарисовка: в нежно-акварельных тонах исполненная.

 Сельский учитель…

 Он возвращается в город, отработав несколько лет в тихой школе, и то, как прощается с односельчанами, овеяно грустью, и… кажется высоким: человечно-простым, хлебно-добрым.

 Пение под гармонику, или просто игра на ней.

 Персонажи, очерченные чётко, и снова – финал, открытый в жизнь: в ощущения каждого.

 Не самая известная, но такая характерная для Вампилова пьеса.

 У него очень характерный стиль, почерк построения образа.

 У него очень значительное, лучащее наследие – у драматурга и человекознатца Александра Вампилова.

 

 Он победил в борьбе с волокнами волн бытия; он выжил, чтобы создавать пьесы – с характерами ещё более глубокими, и ситуациями, какие ещё сильнее просвечивают характеры…

 Зилов – но осветлённый: Зилов, несущий в себе черты и чеховских героев и достоевских, становится страдальцем, выходит на новые рубежи осознания яви…

 Или нет: Вампилов пишет пьесу, где не нужны страдания, ибо все чисты и без этого: настолько, что сияния исходят от персонажей.

 Нет, он утонул.

 Так было – и отрицать факт столь же бесплодно, сколь нелепо отдаваться игре фантазий.

 Есть ли победившие в «Старшем сыне»?

 Есть необыкновенная грусть человеческих взаимоотношений: словно призыв звучит: надо быть добрее друг к другу.

 Призыв звучит, тонкая мелодия шутки двух балбесов оборачивается просвеченными разным характерами; и Леонов – легендарный Евгений Леонов – снова выходит с подушкой, обретя старшего сына.

 Растянется история с метранпажем: шаровая ли шутка?

 Или виртуозно выписанный водевиль?

 …Всё совершенно по-своему у Вампилова, но нечто чеховское мерцает всё же: таинственными разводами характеристик человека.

 От Островского или Булгакова-драматурга ничего не найти.

 «Прошлым летом в Чулимске», таёжный райцентр, узел любовных отношений.

 Натянутые нити вибрируют: окатывая определёнными волнами зрителей.

 Туго даётся жизнь.

 Она туго даётся всем персонажам Вампилова: страдающим и радующимся, грустящим и теряющим себя…

 И гроздь их, персонажей, свита столь значительно, что мелодии нежности продолжают звучать, вливаясь в сердца зрителей новых поколений.

 

 

ЮРИЙ КАЗАКОВ. 95-летие

 

Чудо, рождающееся как будто из ничего: в знакомом пространстве слов возникают такие их сочетания, которые дают эффект свечения изнутри: будто каждое слово иначе выявлено, стало крупнее, значительнее; словно получает новое звучание, и – значение…

 Именно такое впечатление производили рассказы Юрия Казакова: и ощущение нельзя было объяснить ни мастерством, ни огромностью дара – только тайной: тайной, что останется неразгаданной навсегда.

 От первого рассказа «На полустанке», где персонажи – и отвратный деревенский дурак, продемонстрировавший нутряную силу и вызываемый в райцентр, в секцию тяжёлой атлетики, и робкая девушка, и даже вокзальный служитель – возникали с такою ясностью, что реальные – по жизни – соседи – становились тусклее; до последних чудесных своих, самоцветных повествований Казаков не снижал уровня…

 Добивался ли он долгой работой такого результата?

 Или – слова озаряли его, представляя вроде бы обычную реальность волшебной?

 Тайна остаётся тайной…

 Вот… «Старики» – два враждующих чуть ли не полвека человека, один из которых был миллионщиком-купцом, второй наёмным рабочим, старики, вражду которых знает весь город: и город встаёт со страниц, специально не названный, ибо много таких на Руси, вплывает в сознание ярусами садов, домишек, нагромождением старинных купецких построек с мезонинами и галереями; старики, яростно встречающиеся зимним вечером, когда снег блестит так, как в жизни не увидишь – хотя видел тысячи раз.

 Вот Лермонтов – из «Звона брегета»: Лермонтов, так и не встретившийся с Пушкиным, а когда уже совсем решился: оказалось – день дуэли.

 И Петербург рисуется густою масляной живописью слов, и гуляющие в отдельном кабинете ресторана гусары словно находятся в пределах физической видимости…

 А деревенские рассказы Казакова!

 «Ни стуку, ни грюку», «Некрасивая», «Странник», «В город» – непарадная деревня, совсем не социалистическая, должная процветать, но такая живая, с ароматами, красками, плазмою жизни – уж какая есть…

 Самоцветы, рассыпаемые по страницам, не тускнеют, и пейзаж Казакова – совсем особенный: аналогов не найти, но так легко войти в ельничек, живописуемый им, или посидеть у пруда…

 Какой мощью звучит «О мужестве писателя»: очерк, превосходящий иную монографию: всё сказано – о буднях писательских, о тяжести этого труда: что особенно важно в наши дни, когда писательство и профессией-то не считается.

 Север Казакова – отдельная область его наследия: и влюблённый в землю свою Тыко Вылка, и приглушённый пейзаж, и закаты, пепельно присыпающие море, и неяркие оттенки городов, и размытый рыбий жир белых ночей…

 Фонари – эти шаровые узлы перспективы – светятся…

 …Прозвучит финальный выстрел из трагического рассказа «Во сне ты горько плакал»; горько запахнет антоновкой отчаяния, и Дмитрий Голубков, не названный, но подразумеваемый, улыбнётся печальной улыбкой из неизвестной запредельности.

 «Адам и Ева» будут обживать свой край: Казаков показывает отношения на том уровне правды, который исключает любую пустую сентиментальность и ненужную романтизацию: хотя весь лад его прозы приподнят.

 Нет – просто необыкновенно высок: и тайна, тайна слов Юрия Казакова, их взаимодействий останется не разгаданной никогда.

 

 Крепкая кладка фраз Юрия Казакова – так основательно строятся дома, нет! великолепные, на столетия рассчитанные избы – в лапу, в чашу.

 Конский щавель буро мотается на ветру, и исхлюстанная тропа густеет отвалами серой грязи.

 Пресно живёт не парадная деревня, и бездельнику, принявшему вид странника, окрестившего себя Иоанном, только и привлекательно: молодая вдова...

 Нудьба однообразной работы, смешанная с родным: от запаха навоза до еды, добываемой библейски: в поте лица.

 Библейская же мощь простейших словес: любые сочетания их велики, как узлы прекрасно отлаженного агрегата.

 Оживают, встают со страниц люди: Некрасивая, Серёга из «Ни стуку, ни грюку», даже чуть мелькнувшая красавица Галька, из-за какой был зверски избит Серёга.

 Всё ли идёт ко «Во сне ты горько плакал»?

 Добрый, как дервиш, философ покончит с собой; долго стоял у окна дачи, прижавшись к чёрной прохладной глади лбом августовской ночью, мучительно взвешивал всё возможные «за» и «против».

 Всё ли идёт?

 Но – «Свечечка горит», и вырастает огонь её сначала в человечка, потом в человека, чудо из чудес...

 

 У Юрия Казакова крупные слова, каждое – точно обкатанная галька, и ощущение создаётся: прежде чем поставить определённое слово на место, писатель рассматривает его со всех сторон, ибо место у слова может быть только единственное, его.

 Запахи текут нежными струями: смолянистые, хвойные, или городские: жаркого, мягчеющего на солнце асфальта, пыли...

 Мир полон запахами, как и цветами, оттенками цветов и даже оттенками оттенков оных.

 Как начинается рассказ «Звон брегета» – о так и не состоявшейся встрече двух главных классиков русской поэзии: как льётся он картинами зимнего Петербурга, где фраза каждая – сама поэзия, и звук нежен и весом одновременно.

 Вынутые из жизни непарадной деревни куски жизни, вынутые с натяжением нервным плотности её – будь то «Некрасивая», или «В город», – при конкретике, зримости, плотности рассказов дают ощущение то же: перед нами поэзия.

 ...Тут перья жар-птицы: вспыхивает красный глазок, проступает зеленовато-синий веер, тонкая золотистая дуга охватывает картину, точно давая ключ к музыкальному тону фразы...

 С первого своего маленького шедевра – рассказа «На полустанке» – до последнего: сквозного, пронзительного, трепещущего от любви и грусти «Во сне ты горько плакал», Казаков не оступился ни разу и ни разу не погрешил против своего великого дара, создавая словесные чудеса: как возможно увидеть мир, лес, людей глазами медведя? Как возможно великолепие рассказа «Тедди»?

 А может быть, предназначение писателя в том, чтобы невозможное делать возможным?

 И Юрий Казаков справлялся с этим блестяще.

 

 

РУССКАЯ ГАММА ШЕЛЛИ. 230-летие

 

 Гонимый за идеи – но чувствующий себя защитником угнетённых; не находящий себе места в мире – Шелли…

 Нет, находит его – в Италии: чьи цветы и цвета всегда манили художников, какими бы смыслами они ни пользовались: словом, краской, камнем…

 Четыре года итальянской продуктивности: и Прометей вспыхивает огнём освобождения, становясь героем поэмы: столь же романтической, сколь и пылающей…

 Трагедия «Ченчи» словно расширяет эстетические пристрастия Шелли: или – вводит в их круг тягу к беспредельности – в столь конечном, столь ограниченном мире.

 «Адонаис» проникновенный: и Феокрит заглядывал через плечо быстро слагавшему строки Шелли, и… донеслись вести о греческом восстании.

 Поэт потерял сына…

 Поэт, плывущий на шхуне с одним моряком – и налетевший шквал, уничтожающий шхуну…

 Тело поэта, выброшенное на берег…

 …Где-то мелькающая мысль о самоубийстве.

 Свободолюбивый романтик, опрокидывающий старых богов, верящий в солнце разума…

 Просто вытягивающий строки, чтобы суммарно раскрылась бездна созерцания: в том числе просвечивающих через нашу реальность запредельных панорам.

 

 Ретроспекция: Шелли, рано проявивший мечтательность, склонность к созерцанию, и – противоположная: заставлявшая действовать.

 В поместье своего деда он ставил химические опыты, отдающие алхимией, стремлением добраться до тайны тайн…

 А Итоне он увлекается чтением готических романов…

 Самая странная и величественная архитектура – готика: сплошной полёт, оптическая иллюзия, нарушение пропорций ради большей выразительности…

 Шелли вновь занимается химией, однако, нравы Итона резко контрастировали с душою – израненной ещё до нанесения ран, повышенной нежности: Шелли навсегда запомнил издевательства, кулачные расправы, пригвоздив их в «Лаоне и Цитне», вспомнив своих врагов.

 Вероятно, для алхимического вызревания поэтических гроздьев в душе требовалось и такое.

 В Оксфорде он уже был автором двух романов: разумеется, написанных в готическом стиле: двух романов – тайн, ужаса и страхов, собравших, суммировавших всё пережитое поэтом.

 Мало впечатлений – и шутовские, ёрнические стихи; но – зачитывается античными классиками, прикасается к свободолюбивому миру Кондорсе, увлекается идеями политической справедливости, пылая прозелитизмом.

 Что бесполезно, конечно, понятие «справедливость» столь расплывчато и условно, что использовать его в практическом плане не получится.

 

 …Шхуна плывёт: Шелли и Эдвард Уильямс – отставной моряк и друг – на ней.

 Шхуна плывёт в Ливорно, оттуда в Пизу: Италия стала для Шелли второй родиной; она доплывёт – и Шелли примет участие в совещании Байрона с Ли Хантом по поводу новой затеянной газеты.

 А назад…

 …Туман будет наползать медленно, слоиться волокнисто, сгущаться в подобие творога.

 Трудно видеть.

 Голоса вязнут в мякоти природного естества, и налетающий шторм в щепы разбивает несчастного «Ариэля» – так звалась яхта…

 Взгляды Шелли укладываются в рамки Просвещения: он был вполне пренебрежителен к верованиям и учениям прошлого; разум казался ему всепобеждающим.

 «Политическая справедливость» Годвина была пропитана идеями революционного анархизма, и Шелли относился к ней серьёзнее, чем к Писанию.

 Его поэзия смелая.

 Очень искусная.

 Он красиво ткёт словесные ковры, и нити строк, используемые им, испускают сияние в пространство.

 Амбивалентность была присуща ему: рационалисту и романтику, проповеднику и художнику, и идеи, исповедуемые поэтом, не всегда становились образным строем его стихов.

 …Хрустальный мир идей, мерцающих прозрачными шарами: они сшибаются, и иные бьются, а осколки сыплются в людские умы и души.

 Шелли был мыслителем.

 Он чувствовал запредельность, но не хотел признавать её, противоречащую разуму.

 В Италии Шелли погружался в Данте, именую благословенную страну «раем изгнанников»; через её возрождение он, казалось, познал, глубже ощутил поэтов старой весёлой Англии елизаветинских времён, когда котёл творчества кипел, переполнен…

 Словно и Шелли участвует в этом.

 Его памфлеты предлагали реформы, и очерк, философически осмысляющий их, был смел, хотя, вероятно, написан под воздействием Годвина.

 Атеизм «Королевы Маб» перекликается с преклонением перед разумом: но форма, близкая к совершенству, когда бы его можно было определить, подразумевает иноприродный источник творчества.

 Шелли сходится дружески с Байроном, хотя многое в великом современнике и шокирует его; он знакомится с Китсом: того периода, когда написаны величайшие произведения последнего.

 Шелли захлёбывается: романтизмом, страстью жить разумом, поэзией, драматургией, философией.

 Он захлёбывается культурным космосом, а не водой: или вода – заливает тот мистический огонь, в котором горит великий романтик-творец всю жизнь, без остановки, без перерывов.

 Кажется, он сам не хотел жить в мире, где политическая справедливость невозможна, а песни, включая нежнейшие и самые глубокие, слышат столь немногие…

 

 

РУССКИЙ ШАРЛЬ ДЕ КОСТЕР. 195-летие

 

 Низвергнутый в мир насмешкой, сарказмом, зеркалом, дающим глобальное наше отражение, болью, весельем Тиль: Тиль – уникальный, не повторённый никем.

 …Будто опыт зрел гроздьями в сердце Костера, пока пепел Клааса стучал в другое сердце; будто человеческий опыт от античности до берегов нынешнего предела (да, да, сегодняшнего) отображён…

 Шарль де Костер окончил университет, служил в архиве, выпустил книгу «Фламандские легенды»…

 Вероятно, архив – глобальное хранилище человеческих деяний и заблуждений, свершений и ошибок – чрезвычайно помог ему: пропитаться соответствующим духом, и, соприкасаясь с древними хрониками, увидеть то, что не видел никто.

 …Веселье льётся через край; тени Гаргантюа и Пантагрюэля возникают на заднем космическом плане…

 Сколько вина выпьет Ламме?

 Сколько мяса сожрут попы, очевидно не имеющие никакого отношения к Иисусу?

 Церковь подвергается осмеянию – дикому, как того заслуживала; Уленшпигель, разыгрывающий из себя горбуна, совершает чудо: ложное, разумеется.

 А герцог Альба?

 Альба уже в Брюсселе…

 …Тропы, дороги, мелькающие города: неистовость живописных шедевров слова; ситуации, приключения, детально описанные пытки инквизиции: возведённые в садистическое искусство – уже перечисление их есть достаточное обвинение церковному миру тех времён.

 …Костеру главная книга его жизни не принесла ни славы, ни улучшения материального положения: в 1870 году его пригласили преподавать французскую литературу во вновь открывшуюся в Брюсселе военную школу.

 Неистовый в изображение мира, сам он жил предельно скромно: призрак нищеты маячил пред ним.

 Он умер рано: от болезней сопоставимых по тяжести: и обе они ломали его тело.

 Его душа, казалось, смеялась вместе с Уленшпигелем: неистовым и лукавым, добродушным и истерзанным инквизицией, разным, многоликим: вечным насмешником над мало внутренне меняющимся человечеством.