Геннадий МАЛЕЕВ. КАКАЯ ПРЕЛЕСТЬ ЭТОТ КИТАЙЧОНОК! Стихи

 

Геннадий МАЛЕЕВ

КАКАЯ ПРЕЛЕСТЬ ЭТОТ КИТАЙЧОНОК!

 

ХЛЕБОРОБ

                                 Сафармаду Аюби
Он вылит был, казалось, из железа,

но – по металлу не специалист –
он хлеб ломал и никогда не резал

и даже в этом перед хлебом чист.
Всех угостил и сам кусок лепешки,

что серебрился брызгами золы,
съел с аппетитом – до последней крошки,

как будто – не зола, а соль земли...
И, не желая быть благообразным,

ещё жуя, сказал он от души:
"Бывает хлеб испачканным, но грязным

хлеб не бывает. Так и запиши".

(Вдруг вспомнился тот бабушкин обычай:

поднять с земли и, словно уголёк,
нести кусочек хлебушка – добычей

для божьих тварей – в дальний уголок...)

И я хочу, кивая не на случай,

а на сомнений вечные узлы,

чтоб стих мой был – по-хлебному насущный,

как та лепешка – с привкусом золы.
Мне б сладить с чертом да поладить с Богом...

А если нет уж пользы без вреда, –
пусть буду я оплеван и оболган, –

для божьих тварей – лишняя еда.

 

ЗЛОЕ

                           Я это никогда не полюблю!

                                                    В.Высоцкий

Мне говорят: "Веди себя иначе,
мужчин не красит ненависть и злость".

А я люблю, так зло люблю, что значит –
зело люблю. Как пес мой любит кость...

Я видел изгаляющихся сдуру,
толкающих друг друга вверх и вниз.
Я ненавидел партноменклатуру,
хотя вполне навидел коммунизм.

Я видел, как сося росли пиявки
и водкой запивали трихопол.
Я ненавидел голые прилавки,
чего бы не сказал про голый пол...

Я ненавижу этих "новых рашен",
что жрут вино, не чувствуя вины.
Я ненавижу всех, кто перекрашен,
хотя до хны мне, право, хоть бы хны.

Снопы лучей бросает солнце страстно,
и тьма веков глотает те снопы...
В таких неиссякаемых пространствах
нет ничего дороже тесноты!

Я ненавижу – с видом пиетета
подпольно ненавидеть, хая зло.
И всех люблю, кто ненавидит это,
и всех люблю, с кем тесно и тепло.

И, взвесив всё, на зло я не в обиде,
как на рубли, в которых не рублю...
Я много видел, много ненавидел
и, может быть, поэтому – люблю.

 

БЕРИЯ                

                       И воистину светло и свято

                      Дело величавое войны.

                                                  Н.Гумилев

Не ровня, но глядели оба в оба,
и каждый под одеждами был наг.
– Зачем тебе наган? – смеялся Коба,
и вынужден был весь ареопаг
от юмора такого прослезиться:
– Чтоб управлять страною, как женой,
помимо безымянных и мизинцев
есть двадцать первый палец – именной!..

---------------------------------------------------

…И мудрой шутке следовал он честно, –
рассчитывая больше даже, чем
на партии великой многочленство, –
на стойкий беспартийный одночлен.
Когда их жёны в страхе обмирали
от ласк его, –
                 лишь пальцем шевельнув,
обламывал он даже адмиралов,
Отчизну обожая как жену...

Пенсне, "создатель бомбы", не пахан, но
"не верь, – внушал, – не бойся, не проси...".
Смешно, зубодробительно, похабно
история гуляет на Руси!
Где каждый – от партийных раздолбаев
до нобелевской лагерной шпаны, –
интеллигентность вшивостью разбавив,
талдычит: "Лишь бы не было войны!".

Но лишь война – как истинная драка –
всех подняла, по-русски матерясь,
и честной грязью сапога и трака
втоптала в тракты подленькую грязь.
Война, где не навозными жуками,
а Жукову да Коневу подстать,
все генералы стали мужиками,
и потому взошли на пьедестал!

 

ЮРИЙ НИКУЛИН

Без всякого смешения
со следствием причины –
нет ничего смешнее
серьезного мужчины.

Когда живешь, насупясь
под шляпою всезнайства,
серьезность – это глупость,
одетая у Зайцева.

Несолоно бесслезной
растрепанности смеха
в его душе серьезной
всегда была помеха.

Любитель добрых песен,
как все – в дичайшей сложности, –
был невозможно весел
и прост до невозможности.

Он с рюмочкой банально
под телевизор кушал
и просто гениально
всю сложность века рушил.

От клоуна что проку?
Лишь баловство одно.
Но бревнышком в Европу
он прорубил окно...

 

Бодрюсь порой устало,
смеюсь, не хохоча…

Когда ушел – не стало
домашнего врача.

 

ТРУС

Он жил так незаметно,
что его не заметили
и оставили в живых.

И теперь он свидетельствует:
одни люди истребляли других людей.
Люди были одинаковы,
как волчата,
а костей не хватало,
и чтобы костей было больше,
одни стали питаться мясом других.

И костей стало много,
и все так увлеклись костями,
что он смог вылезти из кустов,
где притаился,
и его никто не тронул,
хотя он был серый и пушистый.

Они давно наелись другими,
и теперь их потянуло
в лоно послеобеденного гуманизма.
Ему говорили, чтобы он ничего не боялся,
брал любую кость
и грыз ее сколько душе угодно.
И то, что он не волк и даже не собака,
не имело никакого значения,
потому что они тоже перестали быть волками
и согласны дружить
на основе изобилия костей.

Но, взяв из вежливости одну кость,
он вновь приблизил тот момент,
когда костей станет мало,
и он вновь спрячется в кустах,
чтобы его не заметили
и оставили в живых, –

дабы он мог свидетельствовать
о бессмертии их подлости
и своей трусости.

 

* * *

                       Анвару Тавобову

Свернулся в калачик
в дыму сигарет
неправильный мальчик
тринадцати лет.

Весной конопатый,
зимой – без примет.
В нем что-то от папы,
которого нет.

И что-то от мамы,
которой давно
и солнечной самой
зарею
темно.

Давно ли из зыбки,
обшарпан и бос,
живет без улыбки,
но больше без слез.

Живет он и лишь бы
укрыться от глаз –
неправильно лишний
меж правильных нас.

Меж правильных – мимо
грохочущих дней,
меж правильно милых
детей как детей...

А ночью, не понят,
глядит он на свет,
где правильно помнят
и правильно – нет,

что рядом маячит
премудрый, как дед, –
неправильный мальчик
тринадцати лет.

 

НА СМЕРТЬ СЕРЕГИ

Почто так рано, не пойму, –
ни рак, ни мотоцикл...
Уходят даже те, кому
по старшинству я тыкал.

 

Пес жизнерадостный дрожит –
весь мокрый, а репья-то!
Собаки дольше стали жить,
по-моему, ребята.

И я готов собрать запас
и положить за баком,
чтоб мужикам жилось у нас
хотя бы – как собакам.

Чтоб не бутылка на троих
да на закуску – долька.
Чтоб веку век равнялся их,
а не полвеку только.

Пусть недород добра простят
и недостаток спаржи,
и что в неполных шестьдесят
уже в роду я – старший.

 

Прости, мой друг, что в цвете лет
бесцветьем дней остужен,
что был тебе и пистолет
для этого не нужен.

 

ДОНБАСС

На Донбассе нынче не до басен,

живность перепугана стрельбой.

На Донбассе каждый шаг опасен –

здесь не бой, а плановый забой.

Всё в крови – коровы и шахтеры,

обезлюдел край и отмычал…

 

Новый быт – пещерный и шатёрный –

словно бы начало тех начал,

от которых Русь пошла и Киев,

всей славянской братии – роддом,

от которых мы пошли – такие:

убивайте – заново пойдем.

 

* * *

Какая прелесть этот китайчонок!
А негритёнок!
Или карапуз
голубоглазый!
Или – в утончённых
чертах Востока – крохотный индус!
А этот арабчонок!..

Так слепить
мог только Он –
практично и утешно
предусмотрев их безопасность – тем, что
их просто невозможно не любить!

И я не знаю, в этом ли ключи
от мира в мире –
чтоб назло морозу
от розы и пиона получить
пионо-розу, или просто п-розу.
Разумно ль вавилонить и мутить
то озеро, где наши отраженья?
ломать великий вечности мотив,
не будучи глухими от рожденья?..

Но и как жить? – я спрашиваю Бога, –
не смешиваясь в бело-жёлто-чёрных? –
одних так мало, а других так много,
что как-то не слагается эклога...

Какая прелесть этот китайчонок!..
 

УТОПИЯ

Америку сносит в омут,

где черти со своими планами.

Утопия – это когда тонут,

а думают, что плавают.

 

ЗОЖ

                  Гл. санитарному врачу России посвящается
Бодрым утром, порой росистой,
клич летит по земле российской:
пойло пьяное, не коровье –
плохо действует на здоровье.
И не будешь, де, знать похмелья,
зелень кушая, а не зелье...

(Это общество потребления

осуждает употребление.)

Клич хорош, и согласны люди:
жизни нет – пусть хоть образ будет.
И, не прячась посредством ставен,
на него и молиться станем.
Перекуры забыв, запои
и привычку косить налево,
будем помнить одни забои
и ровняться всегда направо!
И про то, что – не мы ли немы
как рабы? – и не вспомним темы.
Ведь когда не бузишь: "Доколе!" –
рабство даже сытнее воли...

И припомнится ли начало
(преисполненное молитвой) –
этой трезвости одичалой,
этой здравости инвалидной, –

не умеющей в сушь и в слякоть
и грешить и вершить премного,
и смеяться навзрыд и плакать,
и прощенья просить у Бога;
и, не персы ж, в порыве пьяном
ехать в Хатангу за туманом,
в море Берингово – за качкой
и в Японию – не за тачкой;
не наследство копить – наследие
и другим отдавать последнее,
чтоб не только по первым средам
негодяем не быть последним?..

Не припомним, – без пития
мозг забит витамином Я,
и большие нашли умы –
дефицит витамина МЫ...

 

ЗИНКА

Ребро Адамово поставь ребром-ка...

Уже за 30. Хочется ребенка.
И вот идет – смешна и неказиста,
какого-то любить бульдозериста,
и говорят ей вслед в порядке шутки:
"Каракули в каракулевой шубке".

 

Ей наплевать, да вот и он про это:
нашлась, мол, тоже – юная Джульетта...

И падает огромная слезинка,
и говорит он: "Не ломайся, Зинка".
Но женщина ломается – как ветка,
тяжелая от солнца и от ветра,
на простыне чужой – во имя счастья –
рыдает и ломается на части...

А после, надоев усталым лапам,
уходит, провожаемая храпом.

 

Вы о любви?
Я видел: на рассвете
шла ломаная шлюха по планете,
шла белая душа по белу снегу,
и было что-то солнечное с нею,
и было что-то солнечное с утром,
невнятное подлунным камасутрам,
где с бесом или без
через бедро
ломается Адамово ребро...

 

ПРОСТРАЦИЯ

...среди алых облезлых гардин
я и сам выцветаю один
не холоп но и не господин
обретаем но не обратим

словно льдина вне лежбища льдин
посиневшая от холодин

как одна из редчайших картин
а в музее опять карантин

есть подвал из-под выпитых вин
есть тепло отпустивший камин
слаб до баб а точнее бабин
есть сосед из-под Харькова вин
есть друзья  но уже лишь один
из-под самых опасных лавин
есть и женщины – сто половин
не сложившихся в целое блин

и живу я один без перин
от склероза сосу аспирин
и лежу как бесчувственный дрын
и лежит на столе моем Грин
и о чем же мы с ним говорим
все о том же что в небе парим
то есть пламенем синим горим
но сорвать все годим и годим
алый парус облезлых гардин...

 

МОИ СТИХИ

                    Моим стихам, как драгоценным винам,
                                                     настанет свой черед.
                                                                    М.Цветаева
Пока на нарах, как бы на Канарах,
испепеляюсь в бдениях ночных,
мои стихи не знают гонораров,
и гонорарам как-то не до них.

Не возлюбя из всей цифири тыщу,
тюрьма которой пахнет и сума,
я как-то зарабатывал на пищу,
и это было пищей для ума.

Не латы у поэта, а заплаты,
не гроши у поэта, а гроши.
Я за стихи не требовал зарплаты,
стихи – не труд, а каторга души.

Мне хорошо в мерцании стожар,
мне в кайф долбить бездушные породы –
за просто так.
Любите каторжан,
которые не требуют свободы...

Пройдя путем сосудов коронарных,
однажды в кровь мою привнесены,
мои стихи не знают гонораров,

как будто бы и нету им цены.