Александр БАЛТИН. СЕНТЯБРЬ ЛИТЕРАТУРНЫЙ

 

 Александр БАЛТИН

 СЕНТЯБРЬ ЛИТЕРАТУРНЫЙ

 

Алексей ТОЛСТОЙ. 205-летие

 

 Мистически-таинственный «Дракон» Алексея Толстого – поэма, стоящая несколько особняком в пантеоне российской классики: поэма, точно демонстрирующая возможности иного сознания, иного, духовного, зрения, позволяющего видеть существа иных миров – и как уравновешивается сей Дракон знаменитыми колокольчиками…

 Колокольчики мои,

 Цветики степные!

 Что глядите на меня,

 Тёмно-голубые?

 И о чём звените вы

 В день весёлый мая,

 Средь некошеной травы

 Головой качая?

 Нежность и грусть, объединённые тонкой мелодикой стиха, раскрываются одновременно и подлинными символами метафизики.

Толстой – поэт разнообразный, но при том никогда не изменяющий строгой мелодике и жёстким формулам мастерства; история, песня, баллада, интимная лирика, философские раздумья – крепчайший взвар всех возможных тем и жанров составляет собрание стихотворений Толстого.

 Илья Муромец не уступит боя никому, а князь Михайло Репнин сделает что должно, какие бы препоны не вставали.

 И мотивы разочарования – пустого дома – уравновешиваются в недрах творчества Толстого великолепием поэтического строя и стоического отношения к реальности…

 Украшают ли её стихи?

 Или служат способом постижения оной?

 Сложно сказать – но многое вмещают в себя, организуя по-своему пространства слов и смыслов.

 

 * * *

 «Князь Серебряный» погружал в атмосферу времени настолько далёкого и от девятнадцатого века и от – когда было множество юных и пламенных читателей – двадцатого, что колорит, созданный и воссозданный Алексеем Константиновичем Толстым, завораживал…

 Обилие деталей, собираемых в волшебные ёмкости страниц, превосходило, казалось, современность: и действие, захватывающее невероятно, и переживания героев – и за них – не позволяли оторваться от книги.

 Мистический элемент был присущ графу Толстому, что в поэзии его ярче всего сказалось в «Драконе», живописанном звонкими и звучными терцинами, сквозь которые прорастают как будто потусторонние картины – этого дракона и выпустившие…

 Но и в таких привычных напевах, связанных с «цветиками степными», ощущается нечто, просвечивающееся сквозь печаль, разлитую в стихотворении…

 И снова возникает проза: мистическая и таинственная, базирующаяся на сказках и легендах, прекрасно сделанная, завораживающая, не позволяющая оторваться – пока не доберёшься до конца.

 …А вот мистические струи словно приподнимают, играя златой небесной синевой, восьмистишие, посвящённое «Мадонне» Рафаэля:

 Склоняся к юному Христу,

 Его Мария осенила,

 Любовь небесная затмила

 Ее земную красоту.

 А он, в прозрении глубоком,

 Уже вступая с миром в бой,

 Глядит вперед – и ясным оком

 Голгофу видит пред собой.

 Видит ли за Голгофой воскресение – остаётся загадкой, как и всё почти в жизни Христа, но соприродность дара Толстого космической тайне очевидна…

 Надмирная сущность слова была открыта ему, и та запредельная отчизна входила важной частью в поэзию Толстого, часто являвшую собой откровение:

 Меня, во мраке и в пыли

 Досель влачившего оковы,

 Любови крылья вознесли

 В отчизну пламени и слова.

 …Длинно развернётся сатира «Сон Попова»: играя психологическими изломами, собирая пригоршни разных казусов, высветляя тёмные стороны внутреннего человеческого естества.

 …И тайна, покрывавшая Её черты, покрывает и соответствующее хрестоматийное, ставшее знаменитым романсом стихотворение: покрывает великолепной вуалью той поэтической силы и подлинности, которой отмечено всё, созданное Алексеем Толстым, чьё наследие, поднимавшееся и поднимающее души по световой вертикали, слишком значительно для алчных времён, гораздых пожирать большинство людских дел.

 

 

Владимир АРСЕНЬЕВ. 150-летие

 

 Арсеньев вместил в себя как будто несколько жизней, исследовав – венцом своей деятельности – дальние районы России.

 Дух, движущий им, не давал покоя, играя на струнах благородства и любопытства: пути Арсеньева уводили дальше и дальше; мелькали ленты изысканий, записей, лица сменялись, как в калейдоскопе.

 Вырисовывается – в чём-то монументальный, лесной и национальной субстанцией пропитанный, Дерсу Узала; дневник неутомимого путешественника повествует о нём.

 Об очевидном литературном даре свидетельствует художественность изложения.

 Хотя… интерес географа и этнографа первоочередной: местность в конкретное время, следы миграции животных, капризы погоды – всё это складывается в своеобразнейший литературно-научный текст.

 Быт, обряды и поверья людей, слишком далёких от «цивилизации», вырисовываются колоритно, в чём-то даже с теплотой и нежностью.

 И Дерзу Узала – сопровождающий постоянно, упорно, грамотно: вводящий европейца в свой неповторимый мир.

 И поют леса.

 И слышен их торжественный гимн.

 Охотник на пушного зверя, Дерсу знает все сопки, всё тропки, не говоря о повадках зверей; он делится щедро, охотно, и знания, обретая литературную литую форму, становятся частью дневника…

 Ему не нужны синоптики: он и так знает, какая будет погода, и носит одежду из оленьих шкур.

 Но та необычная гармония с природой, которой живёт Дерсу, передаётся и неутомимому Арсеньеву – великому путешественнику, значительному учёному, яркому писателю…

 

 

Борис ЖИТКОВ. 140-летие

 

 Детское, нежное, доброе, про животных…

 Так ярко мелькали страницы Житкова в советском детстве: и словно выпархивали со страниц пичуги, а зверушки, которых так любят детишки, ласково заглядывали в их маленькие комнаты.

 И тут – громада «Виктора Вавича», точно противостоящего всему этому детско-нежному космосу.

 Он стреляет в сердце – роман: жестокий роман об обыденной жизни, но жизни – в период революции 1905 года.

 Роман о жутковатой человеческой метаморфозе: как простой, и в общем довольно неглупый Иван-дурак (Виктор Вавич) может, запутавшись в узлах обстоятельств и собственных петлях неправильных выборов, превратиться… в сволочь.

 Роман-метафизика: превратился ли?

 Или – изначально гнилья в недрах души было больше, нежели светового естества, как ей полагалось бы…

 Много героев: даже своеобразное нагромождение их, и не сказать, что они равноправны.

 Они то выглядывают из нор, чтобы пересечься с другими и рассказать о себе, то проваливаются в них; снова выступает Вавич, вляпывается в очередную историю, чтобы двигаться… ниже и ниже; затем проступает иной персонаж, концентрирующий на себе внимание.

 Роман двадцатого века: он калейдоскопичен.

 Написанный очень специфично: жёстко, рвано, точно наждаком водили… или водят, но прямо по сердцу, дабы проза действовала сильнее.

 Роман импульсивных, достаточно кратких фраз, иногда кажущихся хаотичными, но вдруг – стягивающихся такой суммой, что дух захватит от возможностей Житкова-стилиста.

 Язык, почти лишённый эпитетов: отчего не делается хуже.

 Короткие, словно прыгающие на одной ножке, главки.

 Внешние события, монтируемые с внутренними монологами вполне кинематографично…

 …Во время революции 1905 года Житков, ещё студент физико-математического факультете Новороссийского университета, состоял в боевом отряде, перевозил в Одессу из Румынии и Болгарии оружие для революционеров.

 После революции делал карьеру моряка, освоил несколько профессий.

 …Он красиво воспевал их в своих рассказах, делая акцент на компетентности и трудолюбии. Чувстве ответственности.

 Сколько бы ни попадали герои Житкова в экстремальные ситуации, они выходят из них благодаря этим качествам.

 Он прелестно плёл детские рассказы – и любознательный мальчишка Алёша-почемучка, прототипом которого был сосед писателя по коммуналке, запоминался детворе.

 И снова колыхался и взрывался огненный «Виктор Вавич»; и снова околоточный проходил тропами нравственной деградации, и снова плыло марево глухой, уездной, провинциальной России…

 

 

Георгий АДАМОВИЧ. 95-летие

 

 Строгость, изящество, благородство линий – таковы характеристики поэзии Георгия Адамовича, и сумма их определяет космос насыщенный, дышащий, благородный…

 Без отдыха, дни и недели,

 Недели и дни без труда.

 На синее небо глядели,

 Влюблялись… и то не всегда.

 

 И только. Но брезжил над нами

 Какой-то божественный свет,

 Какое-то лёгкое пламя,

 Которому имени нет.

 …Сквозь реальность проступают свечения: волшебные, таинственные, и если не ощущает их поэт, создаваемое им остаётся в определённом земном силовом поле…

 Адамович ощущал, и ощущал с ясностью, хотя формулировка и допускала неопределённое «какое-то»…

 Зыбкость и лёгкость этого пламени запредельными лучами пронизывала образы и картины, которые предлагал реальности Адамович, вводя в неё свои стихи.

 …Сухая, библейская, жёсткая мудрость пересыпает его стихи белой солью Екклесиаста:

 В столовой бьют часы. И пахнет камфорой,

 И к утру у висков еще яснее зелень.

 Как странно вспоминать, что прошлою весной

 Дымился свежий лес и вальдшнепы летели.

 Как глухо бьют часы. Пора нагреть вино

 И поднести к губам дрожащий край стакана.

 А разлучиться всем на свете суждено,

 И всем ведь кажется, что беспощадно рано.

 Верная беспощадность формулировки: и беспощадно рано уходящие все будто мистическим образом оборачиваются, благосклонно взирая на поэтическое речение Адамовича.

 Казалось, для него ослаблены были перегородки, преграды между мирами: и потустороннее, сложно мерцая, вливалось в явь, разнообразно известную поэту, ощущаемую им так остро.

 Адамович-критик, кажется, шёл от своей поэзии: сухие строчки точны, и, словно с оголённых проводов, бьёт из них ток мысли.

 …И мысли кажутся разноцветными огнями, освещающими путь грядущего, каковое станет более приближаться к разочарованию, нежели очаровывать.

 Меланхолия вызревала в недрах стихов поэта:

 Есть память, есть доля скитальцев,

 Есть книги, стихи, суета,

 А жизнь... жизнь прошла между пальцев

 На пятой неделе поста. 

 Но логика ощущения столь закономерна в дебрях логики жизни, что поспоришь едва ли: просто вглядываясь в алмазную грань строк, сияющих глубиной.

 Красивое наследие Георгия Адамовича переливается столькими огнями, что чутким сердцам и душам грядущих поколений многое предстоит осознать лучше, вчитываясь в стихи, эссе, вглядываясь в их смысловые орнаменты, сверяя собственное сердце с часами минувших лет…

 

 * * *

 Острота грани блистает в каждой строке: все они столь возвышенно-просты, и отличаются одновременно ясностью и живописностью:

 Уже не плакала и не звала она,

 И только в тишине задумчиво глядела

 На утренний туман, и в кресле у окна

 Такое серое и гибнущее тело. 

 Стихотворение «Болезнь» завершается ли выходом из тела и взглядом со стороны на него?

 Или – это ложное ощущение?

 Поэзия Адамовича словно пронизана токами высот, она – просвечена иными мирами, кажется – отсюда:

 Под чёрным невидимым небом

 По тонкому первому льду,

 Не встретив нигде человека,

 Не помня дороги, иду.

 И вижу широкую реку,

 И тёмную тень на коне,

 И то, что забыла Россия,

 Тогда вспоминается мне.

 Пламя не определить, но только следование ему определяет подлинность жизни, биение пульса, всё совершаемое…

 Адамович – отчасти жрец поэзии: знавший, как сухими строками возжигать величественные костры.

 Его поэзия, как правило, печальна.

 Его поэзия словно закруглена небесными мотивами, раскатывающими в недрах созвучий, близких к совершенству.

 …Есть ноты отчаяния, разрывающие сознание:

 Мне было шестнадцать, едва ли

 Семнадцать... Вот, кажется, все.

 Ни оторопи, ни печали,

 Но мертвое сердце мое.

 Есть память, есть доля скитальцев,

 Есть книги, стихи, суета,

 А жизнь... жизнь прошла между пальцев

 На пятой неделе поста.

 И, сопоставляя со своим опытом, подсказывающим, что жизнь длится секунды, понимаешь, какая боль может пронзать…

 Болезнь не снижает высоты поэтического действа, а оно таково у Адамовича, что именно высота и диктует, кажется, весь созидаемый им словесный мир.

 Мир, жар, элегические мерцания.

 …Нервно срываются ощущения с обнажённых проводов боли.

 Вспыхивает, заливая пространство, таинственный свет.

 Много совершенно невероятных ассоциаций пробуждает поэзия Георгия Адамовича.

 

 

Геннадий ШПАЛИКОВ. 95-летие

 

 Глобальное и общечеловеческое выражено – выдохнуто – вдвинуто в поэтическую реальность Шпаликовым с особенной силой:

 Желанье вечное гнетёт –

 травой хотя бы сохраниться.

 Она весною прорастёт

 и к жизни присоединится.

 Кто б ни был и как бы ни прожил, и что бы ни было дано – желанье это заложено в каждом как ощущение собственного бессмертия, как… движение травы, про которую Шпаликов обещал:

 Я к вам травою прорасту,

 попробую к вам дотянуться,

 как почка тянется к листу

 вся в ожидании проснуться…

 Обаятельный, солнечный, лёгкий – такие эпитеты выстраиваются в ряд при воспоминании о Шпаликова: сценаристе, поэте, режиссёре…

 Поэтическое дело – самое тонкое: квинтэссенция души, это определение подходит поэзии больше, чем какому-либо другому виду искусства.

 Но… гражданское жило в поэте не меньше, чем лирическое и метафизическое; он декларировал:

 Я жизнью своей рискую,

 С гранатой на танк выхожу

 За мирную жизнь городскую,

 За все, чем я так дорожу.

 Я помню страны позывные,

 Они раздавались везде –

 На пункты идти призывные,

 Отечество наше в беде.

 Декларировал жёстко и ясно, с тем синевато-стальным высверком, который характеризует мужество.

 …У него было и строки-прозрения: философия черпалась из опыта, чтобы отлиться строкой:

 Безусловно все то, что условно.

 Он умел насытить строки и подробностями, теми, что отличают жизнь, не спутаешь…

 И он оставил прекрасное, лучащееся, выразительное поэтическое наследие.

 

 

Владимир ВОЙНОВИЧ. 90-летие

 

 Любая модель будущего условна: сокрытое от нас, вполне допускает оно множество вариантов даже на небольших временных отрезках: люди из восьмидесятых годов прошлого столетия сильно были бы удивлены жизни, бушующей в нулевых двадцать первого, но, что однозначно, любые – художественные или научные – варианты будущего базируются на сегодняшнем.

 Так, «Москва 2042 года» развивает худшие линии жизни в СССР до искромётного, захватывающего в полон абсурда, причём сделано это на уровне художественности столь мастерски, что кажется и впрямь попадаешь в душную, смрадную – во всех смыслах – атмосферу, из которой не вырваться, не сбежать уже в такую родную, уютную явь.

 Смех лечит.

 Он целит – такова одна из основных его функций; и смех – раблезианский, пышный – дан в романе тоже пышно, ядовитыми цветами.

 Роман, в сущности, есть исследование человеческих душ, чем Войнович занимался на протяжении писательского пути пристрастно, маскируя свои исследования под сатирические, иронические и проч.

 В ранней повести «Путём взаимной переписки» показана, по сути, страшная панорама: сообщество людей, чьи души недоразвились до человеческих.

 Тут – души-зародыши, когда не уродцы: и у женщины, обманом завлекающей солдата, и у солдата этого: примитивного, с убогим умственным скарбом, с пустым выхолощенным сердцем…

 Тут воистину: простота хуже воровства…

 В знаменитом Чонкине метафизика причудливо вплетена в смеховое, отчасти карнавальное (если вспомнить Бахтина) повествование; и нити её отливают антрацитом, увы…

 В монументальной «Автобиографии» Войнович, прослеживая историю десятилетий, пропущенных через опыт собственного миропонимания, рассыпает столько колоритных подробностей и показывает такое разнообразие человеческих персонажей, что становится очевидным: под маской сатирика-ирониста всю жизнь скрывался метафизик.

 Метафизик-писатель, блестяще организовавший собственный стиль и сделавший столько ценных наблюдений, что книги его, замечательные в литературном отношение, являются ещё и документами осмысления времени, в которое пришлось ему жить.

 

 * * *

 Космическая песня Войновича ворвалась в реальность на лёгких полётных крыльях ясности, надежды…

 Она трепетала тем светом жизни, который подделать невозможно, и стала знаменитой так быстро, как могут делаться только яркие вещи литературы…

 Войнович-прозаик затмил своё поэтическое дело, что, вероятно, справедливо, тем не менее, стихи его могут рассматриваться как интересное дополнение к прозаическому наследию.

 Все то, что было молодым,

 Стареет. Может статься,

 Умру почтенным и седым

 И поглупевшим старцем.

 Меня на кладбище снесут

 И – все равно не слышу –

 Немало слов произнесут

 И до небес превознесут,

 И в классики запишут.

 Есть обаяние ясности, и правильность простоты – о! не той, конечно, что хуже известно чего, но – благородной, за которой стоит своеобразная философия: принятия жизни, к примеру, какой бы она ни была.

 Есть и стоическое отношение к себе и судьбе – мол, будет только то, что будет, а что грядущее расходится с нашими планами, так повлиять не способны никак…

 Мысль о том, что борьба есть закон,

 Человеком усвоена рано.

 И в баранину с древних времен

 Человек превращает барана.

 Но издревле баран как баран

 Размышлял примитивно и глупо:

 «Люди могут забыть ресторан,

 Обойтись без овчинных тулупов».

 А вот за простой мерцает философия, рядящаяся в мысли баранов: ведь можно же жить добрее.

 И стоит жить именно так, жизнь переустраивая согласно световым законам, а вовсе не громоздя зло на зло, жестокость на жестокость.

 Можно.

 Не хотим.

 Или – физиология мешает, а мы зависим от неё полностью.

 Стихи Войновича игривы и серьёзны, философичны и нежны…

 В любом случае – они и приятное и питательное чтение.

 Стоит к ним обратиться – хотя бы потому, что, скреплённые добрым юмором, они вполне могут поднять вам настроение, если вместо него – яма.

 

 

Вячеслав БОГДАНОВ. 85-летие

 

 Вот возвращение домой: вот оно, отмеченною грустью и украшенное воспоминаниями, расцветающее поэтическим цветком:

 К дверям забитым я зимой приеду,

 Замочный ключ до боли сжав в горсти.

 И улыбнусь хорошему соседу,

 И попрошу мне клещи принести...

 Я в дом родной вернусь не блудным гостем!

 Я, словно ключ, любовь к нему сберёг...

 И под рукой застонут длинно гвозди,

 И упадут, как слёзы, на порог...

 Великолепие метафоры: гвозди, уподобленные слезам, так действуют на сознание, что, сопоставляя свой опыт с опытом поэта, непроизвольно ощущаешь поэтическую правоту…

 Вячеслав Богданов создавал стихи густой ясности и насыщенной простоты: стихи чистые, как упомянутые слёзы, как родные родники.

 …Деревня уходит: картины её, медленно растворяющейся в пространстве былого, начинены многими сожалениями, но голос поэта остаётся стоическим: времени сложно противостоять:

 Вечер звёзды огненные выткал,

 Тишину вспугнули соловьи,

 Но молчат скрипучие калитки,

 И не слышно песен о любви.

 Молодёжь покинула деревню,

 Заманили звоном города…

 И об этом шепчутся деревья,

 И луна сгорает со стыда.

 Дом, хлеб…

 Коренные понятия бытия выделялись поэтом, и, толкуемые по-своему, словно открывались новыми гранями метафизического осмысления.

 Хотя тропинка зарастёт сюда,

 Не забивайте окна в нашем доме,

 Пускай он зрячим будет,

 Как всегда!..

 Так завершается стихотворение «Дом».

 И надежда, окрашивающая строки, согревала поэзию Вячеслава Богданова всегда; и что бы ни создавал он, какая бы горечь ни пропитывала иные строки, великолепная радуга надежды не угасала, окрашивая всё творчество в превосходные тона…

 

 

Мигель де СЕРВАНТЕС. 465-летие

 

 Задуманная пародия развернётся лентами такого словесного величия, что синеватая бездна света будет мерцать над нею века.

 …Сервантес, участвовавший в битве при Лепанто, был серьёзно ранен.

 Как разыгрывалось сражение? – Огромные, как башни, галеоны сходились, приближаясь друг к другу, летели абордажные крюки, громыхали пушки, стлался, белея, курчавый дым.

 Объединённая Европа выставила много кораблей против турецкого могущества, которому приходил конец…

 Сервантес был солдатом; он был определён в полк морской пехоты Испании, базировавшийся в Неаполе, и пробыл там около года, прежде чем приступил к военной службе…

 Пули свищут, неся смерть: впрочем, если вы слышите свист, то не погибнете, а та пуля, что убьёт вас, не подаст своего голоса.

 Сервантес в битве при Лепанто был трижды ранен – два раза в грудь и один в предплечье.

 Он болел лихорадкой, и мог оставаться в постели, но предпочёл участие в бою.

 Излечившийся, он возвращался из Неаполя в Барселону, но галера была захвачена алжирскими корсарами, и Сервантес оказывается в долгом плену.

 Он был выкуплен матерью, и 2000 дукатов были доставлены под видом товара, чтобы даровать ему свободу…

 Он служит дальше, собирается отплыть в Америку, совершает – по приказу короля – поездку в Оран.

 Насколько пышен двор?

 Настолько же, насколько придворные не считают остальных людьми…

 Роман зреет в сознанье, туго наливаются гроздья его шаровым соком смысла…

 Дон Кихот…

 Дон…

 На рисунке Пикассо тема кажется окарикатуренной, но… приглядитесь: вот же он – подлинно неистовый воин под таким детским солнцем.

 Солнце Дон Кихота было отчасти детским – кто ещё способен поверить в триумф добра, изведавши столько зла, буквально чувствуя, как переполняет оно мир…

 Дон Кихот резко меняет судьбу.

 Судьба Сервантеса менялась много раз, и каждый опыт давал новую зрелость великолепному повествованию.

 Забавный Санчо не очень понимал, во что ввязывается.

 Дон Кихот смешон?

 Он величествен и великолепен, он значителен и могуч, он проезжает века на своём Росинанте, чтобы века дивились дерзновению одного – решившего ратоборствовать многих.

 И века взирают на рыцаря снизу вверх: ибо, сколько бы ни громоздилось зла, всегда готов вступить с ним в схватку величественный, великолепный Дон Кихот…

 …Он особенно близок русским: есть свой, русский вариант Дон Кихота – и благодаря великому переводу Николая Любимова, и потому, что сострадание было на протяжение веков отличительной чертой русского характера (сейчас едва ли так: десятилетия торжествующего эгоизма-прагматизма не могли не сказаться)…

 Сострадание – ко всем: малым, обиженным, несправедливостью, как клеймом, отмеченным.

 Пусть колодники – но ведь каждый человек; пусть глупцы – но ведь они не виноваты.

 Сострадание – порою в ущерб себе, как у Дон Кихота, так остро ощущающего глобальную несправедливость мира.

 Такого играл и Черкасов – с точным рисунком роли, с некоторой сумасшедшинкой, остро, ярко…

 Времена Дон Кихотов прошли: мир всё больше подчиняется технологически-технократическому безумию.

 Но образ остаётся – не тускнея.

 

 * * *

 Ядрёный крепкий народный юмор Санчо: всё должно быть раже, сытно, потно, и… сосед, мол, заявляет – глупо и дерзко: «А с какой стати я?».

 А Санчо ему логично – «А я с какой стати?».

 В общем, канава так и осталась незакопанной.

 Санчо, которому челюсти уже выворачивает от скуки бытия, Санчо, уставший от всей солнечной пресноты своего бытования, уверенный, что путешествие с Дон Кихотом посулит ему нечто…

 Нечто великолепное.

 Потом… он ещё станет губернатором острова.

 Санчо не предполагает путешествие от собственной калитки в вечность: его же не предполагает и Дон Кихот, решивший ратоборствовать зло, чьи объёмы избыточны в любом социуме…

 Юрий Толубеев, исполнявший роль в советской экранизации, острохарактерный актёр, был великолепен: какая густая лепка характера – словно используется сразу несколько материалов: мрамор народности, глина тщеславьица, гранит верности.

 Всё к делу, и каждый штрих, каждая краска дополняли вечный образ, насыщая его плотью, силой, яркостью.

 

 …Они едут и едут: в недрах и дебрях человечества, несколько подросшего теперь – в духовном плане (всё-таки казни на городских площадях не производятся ныне), однако по-прежнему барахтающегося в вязкой субстанции зла…

 Её не переплавить алхимическим путём в лучистое драгоценное золото; её можно только убрать – вычистить, как Геркулес некогда конюшни Авгия.

 Но Дон Кихот больше полагался на рыцарские образы, и солнце, бликовавшее в тазике, ставшим шлемом, не было таким, что способно переплавить его в другой материал, или изменить форму.

 Образцовый русский перевод, выполненный Николаем Любимовым и вышедший в 1951 году, показывает языковую густоту и необыкновенную плотность письма: чудо, завораживающее языковыми самоцветами, начинается с первого абзаца, с описания села Ламанчи: которому предстояло стать знаменитым, быта, даже еды: олья подрида – ах, как хороша…

 И смак жизни ощущается за каждым фрагментом её, за каждым словесным пассажем.

 О жизни Дон Кихота до начала странствий известно мало: в них отправляется он уже пятидесятилетним, много передумавшим и пережившим: хотя ни психологию, ни мировосприятие тогдашних людей мы не представим целостно, очень уже отличаясь от них.

 Вероятно, Дон Кихот чувствовал чужую боль так же остро, как свою: на сцену выступает Достоевский с рассказом о слезинке ребёнке, и он был бы близок Сервантесу, жизнь которого была далека от тишины и покоя.

 Вероятно, Дон Кихот чувствовал именно так – иначе не начал совершать бы свой путь.

 …Кстати, образ рыцаря использовался впоследствии много раз в литературе: иногда шаржированно, иногда мистически, достаточно вспомнить рассказ Борхеса «Пьер Менар, автор Дон Кихота»…

 Или «Житие Дон Кихота и Санчо» Мигеля де Унамуно.

 Не только испаноязычные авторы обращались: Грэм Грин написал своего «Монсеньора Кихота» в 1982 году.

 Образ, беспокоящий века: не дающий им зарастать жиром тотального равнодушия.

 …Задуманная Сервантесом пародия удалась – она вылилась в один из самых знаменитых романов человечества.

 Архетип человеческой природы, истолкованный как психологическая категория: и появляется понятие «донкихотство»…

 Честь – донкихотствовать! – в мире, закрученном вокруг жёстких стержней эгоизма, прагматизма, предельного себялюбия…

 Дон Кихот отказывается от себя?

 Нет, он расшифровывает суть своей судьбы и несёт идею свою, как драгоценную чашу, наполненную к тому же великолепным содержанием.

 Остро прочерченные иллюстрации Гюстава Доре: человечество увидело Дон Кихота глазами знаменитого художника-иллюстратора: он, как и в большинстве своих иллюстраций, точно попал в самый нерв восприятия образа большинством…

 Худ, брадат, с копьём…

 Невыразимо неповторимый: как и Санчо, припавший в приступе отчаяния к морде своего Серого.

 Скорее даже – к лицу ослика.

 Иллюстрации выстраиваются в своеобразный художественный пантеон: они трактуют отдельные моменты повествования с сухою силой – а другой и не нужно.

 Они показывают тогдашний мир ярко, на предельной грани выразительности и, будучи чёрно-белыми, воспринимаются цветными.

 Даже – необыкновенно цветными: словно лучшее, определявшее суть рыцаря проступало сквозь страницы, заражая всех, кто видел, воспринимал…

 …Конь и ослик, великаны, мельницы, трактиры, дороги, колодники, знать, дворцы, где интриги и низкопробные чувства банальны; копьё и меч, разнообразие приключений – огромный космос Дон Кихота продолжает вливаться в действительность пёстрой, великолепной плазмой: настолько яркой, что непонятно, как человечество жило без неё.

 

 

Русский О. ГЕНРИ. 160-летие

 

 Ревматизм, как известно, такая зараза, что клещом может вцепиться в плечо, даже если проходишь мимо театра, где дают слезливую комедию, а уж стоит только показаться облачку…

 «Родственные души» сильны своею неожиданностью: горизонтом схожести, проявившимся совершенно внезапно, и во внезапном же антураже; и то, как родство боли становится сильнее жажды обогащения, показано с тем юмором, который скрывает определённую мудрость.

 Не говоря об опыте – соли которого надо много съесть, чтобы писать рассказы на уровне О. Генри.

 Биография его была бурной: точно для того, чтобы черпал из неё бесчисленные комбинации судеб и судьбишек, творя свои невероятные, искромётные, лучащиеся всякой жизненной энергией рассказы…

 …Вождь краснокожих изведёт кого угодно: он такой по задорной природе мальчишества, возведённой в квадрат или даже куб: но злодеям – двум взрослым мужикам, затеявшим дело в другом штате, на которые необходимы стартовые деньги, – в голову не приходит мысль о проигрыше.

 Он становится столь же очевиден, сколь и смешон: и не до денег уже – убраться бы…

 Никакой морали: голый костяк повествования, на который натянуты уморительный подробности, и множество их застревают осколками в памяти, вызывая смех, как послевкусие.

 Жизнь О. Генри была настолько пестра и полна событиями, что некоторые из них приводят его в тюрьму: в свою защиту он мало что мог сказать, был обвинён в хищении и подведён под статью о растрате. И тюрьма открыла ему свои корявые объятия; впрочем, будучи лицензированным фармацевтом, он мог работать в заключение в качестве ночного аптекаря.

 Четырнадцать рассказов, созданных в тюрьме, были опубликованы под самыми разными псевдонимами: выиграл О. Генри, тот, что и остался потомкам.

 Единственный роман – «Короли и капуста» – в сущности является романом в новеллах; и грустная ирония над обществом, буксующим во всех известных пороках, вечно путающим чёрное с белым, настолько виртуозно звучит, что и мелодика рассказов, их музыка отличаются сочной неповторимостью.

 Стиль О. Генри прост: человек рассказывает истории; но каждое слово кажется качественно обработанным камешком, поставленным на единственное место.

 …Деньги не утрачивают своей власти: более того: набирают обороты; деньги – с точки зрения О. Генри, слишком соприкасавшегося с ними в разных ситуациях собственной жизни, – и являются подоплёкой революций, госпереворотов, коррупции…

 Деньги – и характеры: ибо большинство людей жаждут иметь деньги, но только некоторые способны утолить тянущую жажду.

 Ирония превалирует: бывает легка, как облачко, вызывающее приступ ревматизма, бывает резка: но она – основной составляющий элемент космоса О. Генри…

 …Четыре миллиона людей достойны внимания, или четыреста?

 Четыреста миллионеров, против исключительного внимания к каким протестует О. Генри, – и второй сборник рассказов так и назывался «Четыре миллиона»…

 Каждый достоин внимания: и персонажей, проходящих по страницам О. Генри, бессчётно: они растерянные и деловые, вялые и жуликоватые, смешные и грустные, нелепые, напоминающие клоунов, всякие; и само коловращение жизни показано им столь пестро и многообразно, что рассказы не ветшают, привлекая всё новых и новых читателей на совершенно ином историческом антураже…