Эвелина АЗАЕВА. ЧУДО. Рассказы

 

Эвелина АЗАЕВА

ЧУДО

Рассказы

 

ПОЛУКРОВКА

 

В жизни полукровок самое главное – выбрать с кем ты. С папой, или с мамой. Ну, какой ты национальности. Нет, конечно, можно (в теории), быть в равной степени представителем того и другого народа, но практика показывает, что не во всех случаях это работает. Есть такие тяжелые случаи, что надо все-таки выбрать, и идти уверенно одной лишь колеёй.

Вот, например, ты помесь русской и чеченца. Обычаи и нравы этих народов настолько разные, что быть тем и другим одновременно просто-таки не полезно для психического здоровья. Чеченцы требуют строгого соблюдения своих традиций, и если ты уклоняешься, значит не чеченец. Русские, если ты вдруг начнешь проявлять чеченские замашки, тоже удивятся. Нет, они не станут к тебе плохо относиться – народ имперский терпеливый, но в твоем присутствии, как бы ты ни бил себя в грудь, что в паспорте написано “русский”, время от времени будут говорить: “Знаешь, а чеченцы – хороший народ. Вот у нас парень в армии был...”.

Однако, если ты выберешь одну сторону, и будешь следовать строго по ее пути, то всё, никаких проблем у тебя не будет. Чеченцы не будут обращать внимания на твою русскую кровь и признают за своего, русские забудут про кавказскую кровь, и тоже будут считать своим.

Другое дело, если в тебе намешаны еврейская кровь и какая-то иная. Пусть будет русская, для примера. Тут тебя не примет до конца ни одна сторона. Для евреев, если мама не еврейка, ты не совсем еврей. Для русских ты – “c прожидью”. Не для всех, но все же. Нет, никто не будет тебя обижать, а некоторые будут и любить, но в определенные моменты, моменты истины, так сказать, на тебя будут обращать пристальные взоры. И в итоге ты ощутишь, что до конца никому не свой.

Так грустно думал Тони о своей судьбе. Судьбе человека с ярко выраженной еврейской внешностью – от папы, и золотым крестиком на шее под рубашкой – от мамы. Той самой мамы, которая, по совету своей сестры, кандидата исторических наук, назвала его Антонием или, в просторечии, Антоном. В Тони он переделался, когда эмигрировал в Канаду.

Антон вырос с русскими мамой и тетей. Они его воспитывали вдвоем, отец где-то растворился сразу после его рождения. Соответственно, мальчик рос русским. Несмотря на советское время, его окрестили и учили обычным христианским добродетелям, которые удивительным образом (это он уже во взрослом возрасте заметил), совпадают с коммунистическими добродетелями: не ищи легких путей, будь честным и принципиальным, не лукавь, защищай слабых, не лебези перед сильными, деньги – не главное...

Тони рос шустрым, любознательным, любил играть с мальчишками во дворе. Однажды в разговоре сказал: “Мы, русские” (в войну играли), и один из друзей поправил: “Ты не совсем русский, у тебя папа еврей”. Без зла сказал, констатировал факт. Антон уверен, что дружок и не знал кто такие евреи, а просто слышал от взрослых, что у его мамы, Людмилы, был парень-еврей. Во дворе все знали, кто с кем встречался.

Антон стал искать информацию о евреях. Интернета тогда не было, но он нашел ее в библиотеке. И с тех пор читал и читал о них. Пока не превратился в законченного, домашнего “сиониста” (так он сам себя называл). А почему? А потому, что, во-первых, ему, русскому мальчишке (а он ощущал себя именно таковым, других перед его глазами не пробегало), было интересно, что он такой вот особенный, не как все – еврей, представитель Ближнего Востока – жаркого, экзотического. Во-вторых, он начитался о том, какие евреи талантливые, и что вообще это народ избранный, и... ну, приятно же было в это поверить! Кому не приятно знать, что он из ряда вон уже по самому факту своего рождения? А еще писали, что народ гонимый, и нуждается в постоянной защите.

Тринадцатилетний Тоша (так его звали дома) понял, что он – тот самый Давид, который призван сражаться с Голиафом.

И вот тут начались первые проблемы. Мама с тетей не разделяли его убеждений. Тетя говорила обидное: «Сколь волка ни корми...», и вздыхала. Дед ругался, не выбирая выражений. Мама тогда вступилась, ругалась, плакала. В общем, скандал был до потолка.

Мама вступилась, но потом говорила, что Тоша неблагодарный, что она его растит одна, без алиментов, а его отец где-то шляется по свету, Родину не любит, в общем – сволочь. И чем ей сын отплатил? Нет, говорила мама, в том, чтобы быть евреем, нет ничего плохого. Но это если у тебя мама и папа евреи. А если у тебя мама русская, тетя русская, дед русский, и все они тебя растят и на золотом блюде носят, а ты вдруг выбираешь вторую половину, которая “перекати поле” и неизвестно где обретается, о тебе не заботится, то это свинство.

Антон обнимал маму и чувствовал вину. Но желание быть особенным, так свойственное подростковому возрасту, все же возобладало. К этому располагала и внешность – ну не видел в ней паренек славянских черт. И дожив до девятнадцати лет (в армию не был взят из-за очень плохого зрения), он окончательно сформировался как еврей. Так он считал.

И тут объявился папа. Из Израиля. Он позвонил и сказал, что может сделать мальчику документы для переезда в эту страну.

Мама ходила в ОВИР, просила сына не выпускать. В квартире пахло валерьянкой и разбитыми надеждами, дед перестал с внуком разговаривать. Но Тоша уехал.

И с тех пор ни разу не виделся с мамой. Чего не может простить себе до сих пор. Все умерли без него, через семнадцать лет после его отъезда. Один за другим. Но пока были живы, любили его, не обижались, с любой оказией присылали весточку и подарки.

Антон же в Израиле приехал к отцу, в его новую семью, но быстро понял, что он там не нужен. Отец был ласков, но его жена и дочери тяготились гостем. Перебрался в кибуц. Там кормили, обучали ивриту... Потом попал в армию. И не просто в армию, а на войну. Участвовал. Несмотря на плохое зрение. И не сказать, чтобы чувствовал, что его за своего не принимают. Нет, внешность помогла, он не ощущал дискриминации. Там он еще больше укрепился в своем еврейском патриотизме. Который горел ярким пламенем до тех пор, пока он не захотел эмигрировать в Канаду. Израиль душил его своей жарой и маленькими размерами. У парня, выросшего в Питере, было чувство, что он перебрался в Ташкент. К тому же там постоянно происходили теракты, и женившись (на такой же полукровке), он решил, что лучше все-таки перебраться в более спокойное место – США или Канаду. Там можно не бояться за детей, а свой воинский долг Тоша исторической родине отдал, так что не о чем беспокоиться.

Он обратился в еврейскую организацию, и честно сказал, что он христианин и у него русская мать. Ему объяснили, что он в таком случае не еврей. Повисла пауза. Тоша осмыслял. Потом сказал: “Я воевал”. Ему ответили, что “это достойно похвалы” и посоветовали обратиться к христианам, дали телефон.

И он обозлился. Вдруг понял, что он – “русская морда”. И просто вмиг оценил все: и что в СССР к нему относились хорошо и никогда он не ощущал притеснений, хотя многие пишут, что притеснения были. (Но он вот не ощущал на себе, хоть убейте!) И что Россия – страна великая. Да, люди, как везде, есть хорошие и плохие, но страна – великая, и не о чем тут спорить! Огромная страна с великими достижениями и восхитительной культурой. И мать у него – русская красавица, и тетка – духовно развитый человек, кандидат исторических наук, а дед – воевал под Сталинградом.

Тоша вдруг понял, что быть рядовым, обычным русским – таким, как другие сто пятьдесят миллионов, вовсе даже неплохо. И стали выплывать в мозгу мамины да дедовы поучения из детства: “Выделяться надо своим трудом, смелостью, добротой, честностью... А кровь – что? Всяк кулик свое болото хвалит”.

Он обратился в католическую организацию, и католики помогли, переселили в Канаду. И стал после этого Антон русским.

Все, конечно, его принимали за еврея – очень уж колоритной была внешность, но Тоша окрестил своих двоих детей, а когда они подросли, даже стал возить их в церковь, где они пели в хоре.

В храме заприметили его, и стали приглашать “откушать”. Тоша с детьми трапезничал после службы и вскоре счел своим долгом отплатить храму за бесплатное питание – стал жертвовать деньги. Опять же, стоять в храме и слушать как поют твои дети и не поставить свечку – как-то странно. Антон, который до того религией не увлекался, хоть и был в детстве крещен, стал ставить свечки. За маму, тетю и деда. Он ведь у них один. Кто за них поставит? Стал плакать...

Он стоял, чернявый, с орлиным носом, черными глазами, и плакал. И в душе просил прощения за то, что покинул их. Нет, он не жалеет, что живет в Канаде, эта страна ему очень нравится, и не жалеет, что воевал за Израиль, но ему жаль, что нельзя было взять с собой семью. И что не смог к ним ни разу приехать. Советского паспорта его лишили еще при выезде, и в то время нельзя было эмигрантам свободно туда-сюда ездить. А когда разрешили, было уже поздно.

На него с любопытством поглядывали, и тут же опускали глаза. Тоше сначала было неловко, а потом он заметил, что он не один еврей тут, и на других не смотрят, значит на него глазели просто как на новичка. Познакомился с Исааком Львовичем, который был совершенно яростным христианином. Называл себя именем собора в Питере – “Исаакий!”. Он стал Тоше книжки разные давать... И вот на Пасху, на крестный ход, Исаакий с Антонием стали главными хоругвеносцами. Они шли впереди всех и несли святые лики. И были горды тем, что им доверили.

Потом Тоша стал ссориться со своими любимыми русскими друзьями. Они любили его и доверяли ему настолько, что при нем рассуждали о евреях-большевиках (нелестно), о евреях-олигархах (тоже нелестно), а также возлагали на тех и других вину за “гибель России”. В революцию и в перестройку.

Тоша крепился. Иногда он и сам был согласен, когда читал в какой-нибудь эмигрантской газетке антироссийские статьи, написанные людьми с еврейскими фамилиями. Тоша тогда звонил в газету и кричал: “Вы антисемиты! Вот такие как вы и заставляют русских не любить еврейский народ! Что вы привязались к этой России? Пишите про Канаду! Вы здесь живете или где?”. Антон рассказывал друзьям о том, как он заткнул за пояс русофобов, и его хвалили, обнимали, и пели с ним песни: «Ой, то не вечер, то не вечер, мне малым-мало спалось...».

Когда доходили до слов “налетели ветры злые, да с восточной стороны, и сорвали черну шапку с моей буйной головы”, Тоша начинал сильно волноваться. Думал: едрит твою! ведь какие слова простые, а как за душу берет! В такие минуты он ощущал себя внуком героя Сталинграда и сыном русской красавицы. Тоже пел.

А “едрит твою” – было любимым выражением деда.

Но иногда он начинал беситься. Когда, например, говорили, что хорошо бы казнить на Лобном месте Гусинского, Ходорковского, Смоленского, Чубайса, Коха и Авена.

– А Потанина? А Доронина? – вскидывался Антон. – А Ельцина? Он, конечно, умер, но гипотетически?

Все соглашались, что их в первую очередь. Но, говоря о “проклятой перестройке”, цитировали Бунина. Говорили, будто бы он написал, что “революцию совершили евреи и примкнувшие к ним русские дураки”. Так вот, мечтали друзья, русских олигархов казнить на Лобном в первую очередь. И даже сперва на кол, а потом казнить.

Но это Тошу не успокаивало. Он думал: а почему они сначала сказали только о нерусских? Он напивался от обиды и начинал привязываться ко всем последующим речам, кои, при трезвом слушании, были вполне безобидны.

– Вы за Асада? А вы хоть одного араба в своей жизни видели?

Все молчали и переглядывались. Тоша по-своему понимал этот взгляд.

– Да, я еврей! – орал он. – И что?

– А ничего, напился ты, братец, – ласково говорили ему. – Такое чувство, что ты не еврей, а эскимос, и у тебе нет ферментов для расщепления этилового спирта.

– У меня дети в церкви поют! А у вас – поют? – вскрикивал снова Антон. – Я хоругви ношу, а вы... вы... да вы в церковь никогда не ходите! На Пасху только яйца себе раскрашиваете...

Все хохотали. Говорили, что ему больше не наливать. Мужчины заверяли, что яйца у них природного, натурального цвета. Объясняли, что против евреев ничего не имеют, а имеют против олигархов, продажных журналистов, Россию хающих, против Сороса, Бжезинского, Ротшильда и Рокфеллера. А против него, Тоши, стопроцентно ничего.

– И я на парад Бессмертного полка хожу, мой дед под Сталинградом… – заплетающимся языком приводил Тоша последний аргумент и переходил со стула на кресло чтобы удобнее было вздремнуть.

Там он успокаивался и думал, что как же хорошо, что в Канаде столько всех – русских, евреев, украинцев, казахов, кавказцев. Ты будто в маленьком Советском Союзе. Том самом, из которого когда-то бежал, оставив самое дорогое. А сейчас, к старости, почему-то хочется там быть. И отмечать День Победы, 8 марта, и даже День пионерии. А что, она его учила только хорошему: защищать младших, помогать старшим.

Тоша видит перед собой стол, на котором остатки холодца, оливье, салата “Мимоза”, селедка с кольцами лука... Все, как у мамы. В его памяти она осталась молодой – в голубом кримпленовом платье, с высокой прической. Сколько бы ей сейчас было? Он мысленно подсчитывает... Ах, как поздно открыли границы! Сколько всего интересного он показал бы ей, какими вкусностями накормил, на Ниагару бы свозил.

И еще Тоша думает, что его жизнь была бы куда легче, если бы он родился просто русским, или просто евреем, а так – ни богу свечка, ни черту кочерга. А с другой стороны, тут же спорит он сам с собой, зато такой человек реже встречается! Он, Тоша, получается, особенный. Как пурпурный единорог. Смешение кровей делает детей талантливее. Вот у него дети – и поют, и танцуют, и рисуют хорошо. А что ему самому приходится воевать то за тех, то за других – за евреев с оружием в руках в Израиле, а за русских словесно – в Канаде, так и что? Его имя – Антоний – переводится как “вступающий в бой”.

 

 

ЧУДО

 

Все белым-бело. Снег и вихрь... Если смотреть сверху, глазами птиц, то можно увидеть большой город, протекающую через него Волгу, а на высоком ее берегу – храм. Большой, новый, красивый. Вокруг него – чисто поле. По нему с двух разных сторон движутся друг другу навстречу две черные точки. Это люди.

С одной стороны идет бомж. От храма к остановке автобуса. А может быть, к теплому подъезду.

С другой стороны идут Ирина с дочкой, шестилетней Викой. Обе они в пуховиках, на голове у девочки шапка с ушками и мордочкой мышонка. Мышонок серый, улыбается вышитой улыбкой, между ушками у него розовый бант.

Ирина и бомж поравнялись, взглянули друг другу в глаза. Женщина смотрела испытующе, желая за секунду прочитать жизнь, понять: виноват человек или нет в том, что с ним произошло? По разгильдяйству бомж, или его облапошили, квартиру отобрали... Она не хочет подавать разгильдяю. Она хочет подать хорошему человеку в трудных обстоятельствах.

Один раз лишь она пронзила его взглядом, и прошла дальше. Точки пересеклись и теперь уже расходились в разные стороны... Вот они прошли несколько метров и замерли. Остановились.

Ирина обернулась. Стало стыдно. В храм идет у Бога просить, а нищему не подала, так еще и секундному суду подвергла. А он в лохмотьях, лицо красное от холода, глаза слезятся. Голодный, поди. Что ж не подала-то?

Но удивительно было то, что когда она обернулась, он уже стоял лицом к ней. Тоже остановился и ждал. Как понял-то, что женщина вернется к нему и денег даст?

Они снова пошли друг к другу.

Ирина нашарила в карманах деньги. Мелочи было много, она высыпала ему всё в красную корявую руку. Может и не мелочь это. Просто рубли, но выглядят как мелочь. Ирина – она из Канады, эмигрантка, живет там почти двадцать лет, и отвыкла от российских денег. Все монеты ей кажутся мелкими. Потому, что пять рублей выглядят как пять советских копеек.

Бомж промолчал, и разошлись – каждый в свою сторону. Вика у мамы ничего не спросила. У нее аутизм, она почти не говорит.

 

* * *

Ирина с Викой приехали в Самару во второй раз. Лечиться. В Канаде аутизм не лечат. Говорят: “Любите и развивайте”. В России лечат. Не излечивают, конечно, но сильно детей продвигают. Самое лучшее – это и лечить, и развивать. Вот Ирина и совмещает. Ездит на родину.

Поездки недешевы, но приносят пользу и удовольствие. Целых три недели Ирина не работает, а проводит время с дочкой. И они гуляют, играют, завтракают и обедают в замечательных русских столовых. О, какой это восторг! Россияне и знать не знают, какое же это удовольствие – их столовки, блинные, пельменные. Как это все вкусно по сравнению с западным фаст-фудом, дешево на канадские деньги, и обворожительно по своей русскости.

Ирина любит Россию горячей, неизбывной любовью. Она уехала в девяностые, как многие другие. Из Казахстана. Российского гражданства не было, и в Канаду было уехать легче, чем в Россию. Заплати небольшие деньги за перевод документов, подожди пока канадцы просмотрят их, оценят образование и опыт работы, получи вид на жительство и кати в Страну Кленового листа... Ну, и смысла туда ехать было больше. В России уже вовсю буйствовал криминал, страна сотрясалась от дефолтов, обмана, разврата и всего прочего безобразия, принесенного перестройкой. Ехать туда означало – из огня да в полымя.

В Казахстане русским было несладко. Не так, конечно, как в Баку или Душанбе, до кровавых погромов не дошло, но с работы выдавливали, периодически в чем-то упрекали. Продав квартиру и имущество, Ирина набрала денег ровно столько, сколько требовалось показать канадскому правительству чтобы оно пустило ее в свою страну. Надо было доказать, что у тебя есть на что жить первые полгода.

В то время не думалось, что это навсегда. Когда люди бегут от опасности, они не задумываются о вечном. Бегут туда, где открыты двери.

Потом вставала на ноги, учила английский, работала на износ за копейки. Открыла свое дело. Вышла замуж, родила, развелась... В Россию не ездила. И не на что было, и некогда (в бизнесе подменить некому), и страшно: а вдруг поймешь, что зря эмигрировала? Поменять жизнь трудно – российского гражданства как не было, так и нет, и получить не грозит – правила какие-то странные придумали, получается что хоть ты и русская, а если жила не там где надо до такой-то даты, то шиш получишь. Так вот, поменять жизнь трудно, а потому смотреть на “Россию, которую потеряла” – это мазохизм. Ирина боялась ехать. Боялась, увидеть и умереть от тоски.

Но приехать пришлось. С больной дочкой. И сейчас уже было не до ностальгических переживаний и высоких чувств. Пришла беда.

 

* * *

Россия сильно обрадовала еще в первый приезд. Почти все было иначе, чем в девяностые. Стабильно, и не сказать чтобы бедно – люди одеты красиво, нарядно даже. В кафе и ресторанах полно народу. То же самое в музеях, театрах. Ирина сама в театр не ходила – дочку не с кем оставить, но проходя мимо отметила большую толпу у входа.

Разговаривала с врачами, массажистами, логопедами той клиники, в которую приехала. Люди не жаловались. Напротив, хвалили Путина. Восхищались им. Рассказывали, как побывали в отпуске в Тайланде, в Турции, в Египте. Говорила с таксистами – тоже не ругали власть. Признавали, что жизнь улучшилась. Вон, дружинники стали по улицам ходить, и теперь даже ночью гулять не опасно.

Ирина на себе это проверила. Из-за разницы в североамериканском времени и в российском они с дочкой первую неделю пребывания в Самаре ночи напролет играли, а днем спали. До обеда. Потом шли на процедуры, возвращались и снова падали спать. Просыпались к одиннадцати вечера, и шли гулять. По освещенным фонарями улицам. И действительно видели и дружинников, и других гуляющих.

Ирина была в упоении от того, что родина стала такой. Она именно Россию считала родиной, хотя родилась в Казахстане. И счастье ее при встрече с Россией было примерно таким, как если бы она ехала к больной и бедной, умирающей в мучениях матери, а оказалось, что мать жива, здорова, материально независима и даже замуж собирается.

Одновременно Ирина испытывала жесточайшее страдание. От своей личной беды.

Она ходила с дочкой по улицам, радовалась за Россию, и печалилась о себе. Душа беспрерывно плакала. А тут еще храмы да часовни понастроили на каждом шагу. И почему-то их невозможно было видеть, чтобы не заплакать. И Ирина плакала, беззвучно, пряча слезы от дочки и прохожих. Шла, натянув шарф до глаз – февраль все же, и слезы падали в его шерстяное тепло. А говорила с дочкой веселым, бодрым голосом. Научилась уже.

Как-то не вынесла, спросила у женщины в церковной лавке:

– Что со мной такое? В Канаде тоже в храмы хожу, но слез нет. А тут просто облилась уже. Аж стыдно...

Женщина не удивилась. Спокойно ответила:

– Потому, что здесь земля полита кровью праведников.

Ответ был неожиданным, но никакого другого объяснения Ирина так и не нашла. А земля эта, как она прочитала в купленной здесь же книжке, действительно, обильно полита кровью. От ногайских набегов, от двух восстаний, которые поддержали самарцы – Емельяна Пугачева и Степана Разина... А что творилось в революцию... Рабочие убивали полицию, полиция – рабочих. Гражданская война... Священников Самары в тридцатые годы почти всех расстреляли.

 

* * *

При пересадке в Москве у них было 10 часов. Ирина поехала на Красную площадь. С коляской, в которой спала дочка. Погуляла. Потом шла, куда глаза глядят, но так, чтобы недалеко от метро... Добралась до маленькой часовни. Зашла. Было темно и безлюдно. Только свечи горят. Ирина отметила про себя, что как хорошо, когда храмы работают каждый день. В Канаде русский храм, который она посещает, работает только по субботам-воскресеньям, ну и по праздникам. Он снимает помещение у Англиканской церкви, стоит это недешево, вот и не получается каждый день... А в России можно в церковь запросто, в любое время. Россияне не замечают вот таких маленьких удобств. Не представляют себе, что может быть иначе.

Она дала волю слезам, благо дочка спит, и помолилась около всех икон – Иисуса Христа, Богородицы, Николая Угодника, Серафима Саровского. А потом наткнулась глазами на Георгия Победоносца. Но уже и слезы высохли, и настроение переменилось. Подумала: “Что-то я ничего про него не знаю... На коне... Воин, наверное... Значит, ему нужно о солдатах молиться... Не для меня. Мне ничем помочь не сможет”.

И пошла с коляской из храма.

 

* * *

Прилетели в Самару, и встретил их риэлтор, как договорено.

– Вы извините, квартира, которую мы для вас намечали, сдана. Но мы вам предоставим другую, не хуже, – сказал он. – Рядом с клиникой.

– Хорошо, – согласилась Ирина. Риэлторское агентство сотрудничало с клиникой, и действительно хорошо размещало, заботилось о клиентах. Риэлторы были симпатичными русскими мужиками – большие, открытые, с чистыми глазами, вежливые. Они не знали, что гостья – из Канады. Памятуя о том, как в девяностые грабили иностранцев, Ирина на всякий случай отвечала, что она из Новосибирска.

Самарцы ей понравились. Природа, наверное, действительно накладывает отпечаток на темперамент и внешность народа. Ирина обратила внимание, что Волга как будто не имеет течения. Застывшая река. Спокойная, широкая, не движущаяся. Так и самарцы. Они спокойны, тихи и будто заколдованы-очарованы. В Торонто все спешат, говорят быстро, громко. В Самаре в маршрутках тишина, в столовых тишина, и если люди разговаривают – то приглушенно, чтобы не помешать другим.

Ирина восхищалась: до чего ж у нас культурный народ! А считает себя ниже низкого, все время какие-то дурацкие шоу показывают про российских туристов за границей. “Тагил рулит!”. А ведь неправда все это. Она отдыхала в Доминикане не раз, и было там немало туристов из России. Выпивают – да, веселенькие по пляжу ходят. Но ведут себя тихо, а мужчины – даже галантно.

Господи, и почему мы всегда на себя наговариваем?

Их, российских туристов, обслуга отеля вовсю облапошивает. Селят в плохих номерах, без воды, с плохой постелью, вымогая взятку. И русские идут, дают взятки. Ирина, конечно, не такова. Тертый эмиграцией калач. Скандал закатила, взятку не дала, номер хороший получила, россиян научила, чем грозить обслуге отеля...

Ох, жалко ей свой народ. Не знает он себе цены. Не знает, что является одним из самых, а может быть и самым культурным, духовно богатым, хорошо воспитанным, и близким к Богу в своем простодушии.

Встречала в Самаре Ирина не раз людей с очами. Не с глазами, а с очами, какие на иконах рисуют. Большие серые или голубые глаза, под ними прозрачная кожа, тени, в очах – нежная, широкая Волга. Мальчика с такими глазами в маршрутке видела, женщин таких...

Спросишь людей на улице, как пройти туда-то. Человек посмотрит на тебя кротко, откроет пошире вежды – как будто проснется от глубоких мыслей, и тихо ответит... И не полезет под кожу с расспросами, как некоторые эмигранты в Торонто. Мол, кто ты и откуда. Она оторопела, когда столкнулась с тем, как в Торонто старые эмигранты, приехавшие в семидесятые-восьмидесятые, раздевают тебя догола вопросами в первую встречу:

А вы из какого города? А статус иммигранта у вас есть? В каком районе живете? А дом у вас или квартира? А комнат сколько? Муж есть? А ребенок? Муж ребенка любит? А где работает? Сколько зарабатывает? А вы сколько? Родители с вами? Вы по какой линии документы получили – беженцы, специалисты, спонсированная жена? А в каком консулате?

Тем выгоднее смотрелся народ в Самаре. Один раз только мужчина, который помог ей коляску на высокие ступеньки затаскивать, разговорился с ней, и, видимо, заприметив в ее речи словечки вроде “окей”, а может и какое-то “whatever” мелькнуло, застенчиво спросил:

– А вы откуда?

– Из Новосибирска.

– Понятно, – и отвел глаза.

Догадался, но не стал прижимать к стенке. А в Торонто бы прижали. Эмигранты – публика ушлая.

Что неудивительно. Чтобы пройти всю эту войну, под названием эмиграция-адаптация, надо иметь железные нервы и боевой характер.

Ирина любовалась в Самаре своим народом и печалилась о нем. Он был так простодушен, что за него становилось страшно.

 

* * *

В тот день после процедур они шли домой. Останавливались у каждого ларька, покупали игрушки, книжки... Остановились и у церковной лавки, неподалеку от храма. И Ирина влипла глазами в книжки. Дочку крепко держала за руку... Осмотрела весь ассоримент и заметила книжку под названием “Непридуманные чудеса”. Попросила показать, полистала. Книга повествовала о чудесах, которые случаются с верующими.

Разозлилась. А она сколько слез пролила, сколько поклонов отбила перед иконами, и что? Не слышит ее Бог. Но узнать, как другим помогает, все же хотелось.

– Дайте вот эту, – попросила продавщицу, молодую девушку в очках и платочке.

Пока та доставала книжку и давала сдачу, Ирина с усмешкой произнесла:

– С нами чудес нет, так хоть посмотрим, как у людей...

– А вы молитесь? – спросила девушка.

– А то мы не молимся, – раздраженно ответила Ирина. И, положив книжку в сумку, отправилась мимо храма домой.

 Но домой не хотелось. И она направилась с дочкой через снежное поле в церковь. Там и повстречала по дороге бомжа.

 

* * *

В храме было почти пусто. Охранник, служащая в храмовой лавке, и какой-то расторопный дядечка, староста, может быть. Пока Ирина покупала свечку и разглядывала иконки на продажу, Вике стало скучно. А когда ей скучно, она развлекает себя доступными способами – начинает бегать, издавать радостные вопли... А если видит, что мама смущена, так вообще веселуха!

Служащие храма оторопели. Как правило, дети научены родителями вести себя тихо.

Ирина прикрикнула на дочку раз, два, но знала, что та не угомонится и лишь заторопилась зажечь свечку, чтобы поставить ее и уйти. Вика же как с ума сошла. Она носилась взад и вперед, кричала, хохотала, валилась на пол и хватала за ноги подбежавшего к ней старосту.

– Перестань, я сказала! – строжилась Ирина. Без результата! У Вики искры летели из глаз, она заливисто хохотала, повизгивая от удовольствия.

Ирина поймала на себе вопросительные взгляды. Обиделась. Да, конечно, они думают о бесах. Для них нет психических заболеваний, они верят, что все это – козни дьявола, сущности внутри. Тьфу, средневековье...

– Это аутизм! – пояснила всем. – Один из симптомов – гиперактивность. Центры возбуждения созрели, а центры торможения нет.

Объясняла так, как сказал ей врач в клинике. В России многие далекие от медицины люди считают, что гиперактивность – это новопридуманный диагноз, ненастоящий. Модный. А Ирина знает, что это действительно физическое состояние. Не избалованность, а проблема с мозгом... Видела в клинике мальчика, который мотался из стороны в сторону два часа, пока с мамой был в очереди. Туда-сюда, туда-сюда. Ребенка было жаль. Маму его тоже. Она боялась, что ее осудят, что посчитают не следящей за сыном.

– Ванечка, остановись! – просила безнадежным голосом. Знала, что не остановится.

Ванечка продолжал мотаться. Что-то в мозгу не давало успокоиться. Самое плохое во всем этом, что при гиперактивности ребенка невозможно обучать. Да что там обучать, накормить трудно. Ложку в рот сунул – и бежать. Да так быстро, что поймаешь его только на втором этаже своего дома, в самой дальней комнате. Вот и маются мамочки: каждый вечер делают ребенку ванну с мелиссой, с мятой, с лавандой... Поют колыбельные часами, рыщут по аптекам, стараясь найти успокоительное без побочки...

 

* * *

– Ребенок крещен? – спросил староста.

– Крещен.

– Причастие принимает?

– Принимает.

– Воду святую пьет?

– Пьет.

– Снимите с нее зверя.

– Какого зверя?

– Которого вы ей на голову надели.

Ирина сняла с дочки шапку с мышонком. Усмехнулась. Придумают же...

Староста взял Вику за руку и дал ей святой воды из ковшика. Та выпила, улыбнулась, и продолжила с гиканьем носиться по храму. Ее всегда впечатляли пустые пространства. Она и в моллах – торговых центрах – бегала. Ирина водила ее туда в будние дни, когда пусто. И Вика резвилась в свое удовольствие. В Канаде люди не так строги к детям, как в России. И никто не обращал внимания, не делал замечаний. Да и к аутизму там привыкли и всегда стараются поддержать родителей таких ребятишек, не глазеют, не осуждают, не предполагают, что они алкоголики или наркоманы, или что их Бог наказал за плохой поступок. Это один из больших плюсов страны – отношение к больным и их близким. И одна из причин, по которым Ирина, любя Родину, не чувствовала себя вправе уезжать туда. Надо жить там, где дочери лучше, а не тебе.

Вдруг сзади кто-то тронул за плечо.

– Вы ребенка с мощам Георгия Победоносца приложите, и все пройдет. Он защищает от темных сил, – сказала та самая молодая девушка из церковной лавки, которая продала ей книжку в ларьке.

– А у вас тут есть мощи Святого Георгия? – удивилась Ирина.

– Есть. Вон там, – указала рукой девушка в один из углов храма. – У нас и храм – в честь Георгия Победоносца.

Ирина поймала дочку, и подтащила ее, хохочущую и норовящую не идти, а волочиться по гладкому полу, к мощам – маленькой частичке, лежащей под стеклом.

И вдруг наступила тишина. Ладошка ребенка была прижата к стеклу. Сверху, придавливая, лежала рука матери. Девочка замерла, как остолбенела. Прошла минута, две, три... Минуты шли, девочка молчала, опустив головку. Стояла смирно, столбиком. Прошло, вероятно, минут пятнадцать, и Ирина устала. Взяла дочку за руку и повела к выходу.

Обернулась. Все смотрели на них. Тоже потрясенные. Ирина кивнула им и, пряча навернувшиеся слезы, вышла.

Все срослось. В Москве она не пожелала молиться иконе Св.Георгия, сочла его неспособным помочь. Вот и поменяли ей Высшие Силы квартиру – дали в Самаре ту, что рядом с храмом в Его честь. И доказали всю Его власть... Власть над невидимым и темным, что носится вокруг каждого человека. Пытается уловить его, соблазнить, смутить, расстроить, лишить сил...

Вика шла рядом с матерью – послушная, серьезная.

– Прости, мама… – вдруг произнесла дочка.

Ирина остановилась. Обычно дочь говорила только отдельные слова, и только если что-то хотела. “Гулять”, “сыр”, “тортик”, “спать”, “купаться”, ну и так далее. И еще она, самозабвенно любя мать, не называла ее мамой. Так у многих аутистов. Они очень привязаны к матерям, но слово “мама” – не из их лексикона.

Ирина присела на корточки и переспросила сдавленным голосом:

– Ты говоришь, “прости”?

– Прости, – повторила дочь.

– Доченька, мне не за что тебя прощать, ты самая лучшая! – произнесла Ирина, крепко обнимая фигурку в розовом пуховичке. – Ты очень хорошая, добрая девочка, ты мое счастье!.. Ты рисуешь хорошо, настоящая художница! Ты... ты красивая, умная!

Ребенок рисовал плохо, но верил, что рисует хорошо, радовался, когда мать хвалит. И запоминал с трудом. Стихи – быстро, наизусть целые поэмы. А цвета – никак. И цифры – никак.

Потом они пошли в “Блинку”. Девочка повеселела и уплетала блинчики со сметаной за двоих. А Ирина пила чай с чабрецом (вот ведь прелесть, что в России в кафе подают чаи с травами и ягодами, а не софт-дринки!), и впервые за долгое время была счастлива.

Поверила ли она, что аутизм, эпилепсия и другие неординарные состояния мозга – козни бесов? Нет. Так и глубоко верующие православные врачи и психологи многие не считают. Тем более, если всевозможные аппаратные исследования показывают вполне материалистические причины отклонений – внутричерепное давление, отеки, опухоли, травмы родовые и прочие... И особенно, если учесть, что медицинские препараты часто помогают улучшить состояние, а порой и вернуть человеку здоровье. С потусторонней силой вряд ли справишься таблетками.

Ирина увидела другое. Что Небесные Силы состоят с человеком в непрерывном общении. Если он сам того захочет. Они услышали ее неверие в одного из представителей Воинства... И – доказали ей. Значит, сочли ее веру в святого важной, не пренебрегли ею.

Жить стало не так страшно. Если Он, Бог, действительно есть, это все меняет. Это делает крест легче. Это наделяет его смыслом. И предвещает счастливый исход. Не здесь, на земле, так там... А если есть Святой Георгий, значит и «там» непременно есть.

Канада