Сергей ЛУЦЕНКО 
Сергей ЛУЦЕНКО
ПОЛЕ ПЕСНИ
Памяти Юлия Таубина (1911-1937)
С воронежской землёй связано немало интересных художников слова. Одни прожили здесь всю жизнь, другие соприкоснулись с ней на более или менее длительный срок. Кому-то был отпущен долгий путь, кому-то отмерено очень короткое время. Были звëзды первой величины, были и менее заметные. Некоторые основательно забыты, и их имена ныне известны лишь узкому кругу литературоведов.
Говоря о воронежской литературе, нельзя обойти, пожалуй, единственного поэта Беларуси, не просто посетившего наш край, но родившегося здесь и прожившего не один год. Его имя – Юлий Таубин (иногда звучит как Тавбин, Товбин). Он привлекает внимание и печатью несомненного юношеского дарования, и своей трагической судьбой.
Юлий появился на свет в Острогожске 2 сентября 1911 года в семье аптекаря, и самые первые, жизнеопределяющие десять лет своей жизни провëл здесь, на воронежской земле. Думается, и рифмы начали слетать к нему именно здесь…
После Гражданской войны семья Таубиных переехала в белорусский Мстиславль, где Юлий завершает семилетку. Тогда же, на школьной скамье, и начинаются его первые публикации. После школы юный поэт оканчивает мстиславский педагогический техникум. Во время учëбы у него появляются друзья, будущие классики белорусской литературы Аркадий Кулешов и Дмитрий Астапенко. Троица объединяется в творческую группу «Мстиславцы». Они входят в «Молодняк», часто печатаются и выступают. Юлий увлекается Гейне и читает его со сцены.
Вот как описывает его Сергей Граховский: «Среди писателей Таубин был примечательнее всех: зрачки бархатно-чëрных глаз, казалось, смотрят навылет, выразительные полные губы чем-то напоминали Пушкина, в свои девятнадцать лет он ходил немножко сутулясь, словно только встал из-за стола».
А вот портрет от Алексея Зарицкого: «Пухлогубый Юлий Таубин, с виду всегда хмуроватый, будто немного заспанный, был весь во власти поэтической стихии. Он то писал свои стихи, то в свободную минуту потихоньку напевал на разных языках чужие, и так в старосветском доме на минской окраине звучали строфы то Купалы и Богдановича, то Пушкина и Мицкевича, то Беранже и Верлена, то Байрона и Шелли, то Шиллера и Гейне...».
В начале 1927 года в «Молодняке» прошла перерегистрация; от неугодных, в том числе и от Таубина, избавились. Говорят, увлеченный поэзией Юлий не сильно расстроился. Когда в 1929 году Мстиславский педтехникум закрыли, трое друзей-«мстиславцев» отправились в Минск, где вступили в БелАПП – Белорусскую ассоциацию пролетарских писателей. Таубин поступает на литературный факультет пединститута.
Как это часто случается, успехи показали свою оборотную сторону. Осенью 1930 года, после выхода первого сборника «Огни», на Таубина обрушивается критика: его обвинили в рабском отношении к старой буржуазной литературе.
В конце февраля 1933-го Юлия арестовывают и ссылают на два года в Тюмень. Предлог – письмо тëти, эмигрировавшей в Америку. Опальный поэт настойчиво изучает иностранные языки, особенно английский, занимается переводами (в течение своей недолгой жизни он переводил Хаусмена, Йейтса, Синга, Честертона, Мейсфилда, Гейне, Чехова, Маяковского...).
Таубин сочиняет исторические поэмы на русском языке. Пытается пристроить их в «Октябрь», но, как говорят, помешала резолюция Суркова: «Талантливо, но рыхловато». А вот режиссер тюменского театра Владимир Масс, такой же сосланный, вспоминал о Таубине: «Когда я услышал его стихи, они меня поразили. Поразили прежде всего тем, что были отмечены печатью зрелого мастерства и безукоризненного вкуса... В этом небольшого роста, тихом, невзрачном, очень удрученном и потому печальном юноше я сразу ощутил человека очень высокой культуры, тончайшего интеллекта, редкого поэтического таланта».
4 ноября 1936 года Юлия повторно арестовали и отправили в Минск. Через год, в ночь с 29 на 30 октября, поэта расстреляли. Уже после гибели Таубина его незаурядные переводы были опубликованы в «Антологии новой английской поэзии» Гутнера, правда, под другой фамилией… Через два десятилетия поэта реабилитировали.
Интерес к Таубину в последние годы возрастает. В 2017 году в Минске выходит его «Избранное» (составитель Андрей Хаданович). Нельзя не сослаться на обстоятельно и тепло написанную статью «Поэт и время» Людмилы Рублевской в «Советской Беларуси»…
К сожалению, переводы Таубина на русский язык весьма редки. Хотя, повторюсь, интерес есть: в журнале «Новый мир» не так давно вышла подборка в переводе Сухбата Афлатуни. А на сайте «Век перевода» опубликованы, соответственно, переводы самого Таубина….
Да, лакуны заполняются. И это неизбежно: поэзия Таубина находит отклик в сердцах читателей, потому что в ней – любовь к историческому прошлому, любовь к родному краю, его природе, любовь к девушке, светлая дружба. Мудрость наступающей зрелости и запальчивость ещë не отошедшей в даль юности. И – вызовы времени, его крутые виражи, не отделяющие, не изгоняющие главное – дух поэзии.
============
Юлий ТАУБИН
Перевод с белорусского Сергея Луценко
* * *
Люблю я край, где вечера
Убранства стелют золотые
И зори ясные с утра
Посëлки будят молодые.
Там грудь кормилицы земли
Не мрëт от дымного дурмана,
Там буйны ветры размели
Следы забытого кургана.
Цветут сады… Синеет высь…
Струится семя звëзд родное…
Как хорошо тут, славя жизнь,
Зарыться в сено с головою!
Или под вечный звëздный бег
На необъятном синем стане
Свой разложить костëр-ночлег
Меж стройных сосен на поляне.
Колосьев спелых грустный звон
Уловят люди, крепки, пылки,
Плод будет добрый принесëн
Зубцами жëсткими косилки.
Потом нагрянет листопад –
И осень смуглая приметит,
Как будет ветер, теша сад,
Играть на яблоневой меди.
Ах, этот край низин и круч,
Рвы, да суглинистые пашни…
Нет, не напрасно – «Беларусь»
Тебя назвали предки наши.
* * *
Панорамы лесов и болот,
Моховые пейзажи низин…
На все стороны сердце поëт! –
Я и край мой – один на один.
Будь здоров!..
Полюби свой родной,
Край свой в липовой неге ночей…
Слышишь сердца встревоженный бой?
Видишь жаркое пламя очей?
Я из каменных вышел домов,
Из асфальтовых стëжек и троп.
Я принëс тебе радость-любовь
И в напевах – железный настрой.
Я пришëл на просторы полос
Полюбить и сказать, что я сын
Милых сердцу лесов и болот,
Моховых живописных низин…
* * *
Мой мохнатый Дунай бьëт хвостом у порога,
По завалинке вьëтся бокастый горох…
За заборами в даль убегает дорога,
А за далью есть много пригожих дорог.
Среди них есть одна – той раздвоенной тропкой
Я иду с детских лет и несу этот крест…
Буду долго ходить и мечтать неторопко
Под зовущим и чистым простором небес.
Много канет годов… Будет славного много…
Я вернусь отдохнуть от тяжëлых дорог…
Будет снова Дунай бить хвостом у порога
И взбегать на завалинку щедрый горох.
* * *
На улицах – мороз и лунный лик,
И стук колëс – всë знаю хорошо я…
Осыпанный снегами почтовик
Ступает тихо на крыльцо чужое…
Я у окна, задумавшись, приник,
Мороз узоры пишет предо мною…
На улицах – мороз и лунный лик,
И стук колëс – всë знаю хорошо я…
* * *
Вечер… И в городе вечер… Снега посинели…
И дрожит телеграфная сеть…
Только шаги на тëмных широких панелях
И в ночи не устанут шуметь.
Месяц по небу бродит бескрайне, бесстрашно,
А на улице шум, балаган…
И у ближней от нас трансформаторной башни
Электрический просверк-дуга…
Где-то слышится песня, фабричная песня,
Где-то дышит могучий мотор…
Вечер… И в городе вечер… Над городом месяц…
А за городом снежный простор…
* * *
Доверчивый – совсем не скептик –
Всему я верю, всë ценю…
Как только ночь накинет кепку,
Ловлю и шум, и тишину…
Мне всë тут любо…
Всë знакомо –
Старинной выделки фасад,
И сад, и тайная истома
Аллей, сплетëнных наугад…
Проулков тишь и улиц громы,
Недостижимой сини гладь,
И этот дом, и синий номер
На нëм: 16/45.
ВАСИЛЬКИ
Шли по площадям пригожим,
По проспектам городским…
На углу ты всем прохожим
Продавала васильки. .
Люди мимо проходили
И не возвращались вновь…
Их сердцам не говорили
Звëзды-очи васильков.
Только я, с душой поэта,
Видел, стоя на углу,
Как роняли те букеты
Лепестки в ночную мглу.
ОТКИНУВ ЗАНАВЕСКУ…
Откинув занавеску,
Слежу сквозь дым и гром
Я за подводой сельской
На камне городском.
Витрины и афиши
И трубы в высоте…
Здесь воздух дымом дышит,
И дым, и крик везде.
И вот, опережая
Манто все и пальто,
Спокойные трамваи
И дерзкие авто,
Средь уличного сброда,
И в дым, и в пыль, и в зной,
Бежит моя подвода
Брусчаткой городской.
СИРАНО ДЕ БЕРЖЕРАК
Всë мгла да мгла – застилает свет.
Размытый дождями тракт…
С разбитою лютней идëт поэт
Сирано де Бержерак.
Земное прошло, словно дым шальной…
Могила была так темна…
Не угощают поэта давно
Бодрящей бутылкой вина.
Годов кавалькады никто назад
Не может направить бег…
И месяц смеëтся, как толстый аббат,
Над торбой поэтовых бед.
Всë мгла, да мгла – застилает свет,
Как смерть оспяной барак…
С разбитою лютней идëт скелет –
Сирано де Бержерак.
Он старое пенье заводит своë,
Ступая на мой порог.
И вот он такую песню поëт
Возле моих ворот:
«Я много изведал и узнал,
Я жил, как живëт менестрель,
Пока не иссякла моя струна
И в гроб не свела дуэль.
Гонцы из дворца за мной мчались, как шквал,
Я шпагою их колол…
Да, женщин немало красивых я знал,
Но больше – красивых слов.
Я спал сотни лет, под землëй простëрт,
И мне надоел покой…
Я встал и стучусь у твоих ворот
Израненною рукой.
…Пусти, пусти меня, брат поэт,
Я очень устал, хоть и прах,
Так сильно сей изменился свет
И всë потонуло в веках.
Я видел – поэты теперь уже
Не слышат гармонии слов.
Они скрываются от дождей
Трухой канцелярских столов.
Немало наш мир знал пятен и ран,
Но души поэтов цвели,
А тут поэт выполняет план
Своих прозаичных былин.
Пусти, пусти меня, брат поэт,
Я скоро уйти готов…
Покину ужасный, как оспа, свет
И лягу в могилу вновь…
Вот утро сгоняет далëко туман…
Пусти меня, милый, – так
Ещë не просил поэт-дуэлянт
Сирано де Бержерак…».
……………………
Туман расплывается над землëй,
Ткëт солнце огнистый шнур.
С укором взирают на угол мой
Очи старых гравюр…
У них озорной и привычный взгляд…
На плечике лютня… Что ж! –
Их вырвал из книги два дня назад
Мой безжалостный нож.
Я вызов бросаю и говорю
Соратникам на стене:
«Вы только коллеги мне по перу,
По убеждениям – нет!
Давно отошли ваши вирши, быт,
Давно позабыл вас свет…
Отдайте на кладбище ваш кондуит,
Сударь заштатный поэт!
Сегодня поэт –
совсем не такой,
Особый имеет он ранг…
Я сроду не колот ни чьей рукой,
Не знаю дуэльных ран.
Не шпагу – лишь тросточку, погляди,
Недавно в Крыму купил,
Я не из породы кудлатых витий,
Смешон мне их сорт, немил.
Я ведаю твëрдо, кому я пою,
Каким громогласным годам,
Я песню –
крепчайшую шпагу свою –
Великой борьбе отдам.
Теперь же, когда припомнил я вас,
Так это просто так…
Ведь смëл твоë имя всевластный час,
Сирано де Бержерак!».
БЛИЗКОМУ
Мне сквозь шум и гомоны столицы,
За широкой далью полевой,
Снова, снова наяву приснится
Так нежданно близкий образ твой.
Там, вдали, где шорохи и ветры,
Где октябрь ольшаник оголил,
Может, пишешь городским поэтам
Ты письмо, что полно светлых сил.
Жизнь свою рассказываешь вкратце:
«Был пастух… Теперь колхозник, да…
Стих в журнал ваш досылаю, братцы, –
Результат упорного труда».
За моим окном шумит столица.
Друг ты мой! За далью полевой
Много неизвестных вас таится –
Потому и близок образ твой.
Верю, это сбудется, послушай:
Поле песни труд большой пахать…
Но затронешь не одну ты душу,
Дорогой последователь, брат.
Ты услышишь голос мой приветный?
Где-то там, вдали, средь сжатых нив
Октября гуляют, ходят ветры,
По пути ольшаник оголив.
ПИСЬМО
Я.П.
Морозный вечер палит щëки
У пешеходов молодых…
Простор ночной, простор широкий
Все краски исчерпав, затих.
Ряд тополиный – блеск ли, мгла ли –
Стоит на страже вековой…
Колокола из дальней дали
Доносят тихий голос свой.
Ещë снуют повсюду люди,
Ещë фонарь ночной не гас,
Но уже скоро, скоро будет
Владеть землëй полночный час.
На перекрëстках слышу разных
Слабеющий далëкий звон,
И шалый ветер неотвязный
Дурит, и снег бросает он.
Навстречу некто – вот приятно! –
И церемонии все вновь:
Он что-то мне мычит невнятно,
А видно, выругать готов.
И вот такой дохнуло прозой,
Что мрут от этой кутерьмы
И чары пьяного мороза,
И хмель прелестнейшей зимы.
И вот ещë свершилась песня.
Я одного б сейчас хотел:
Чтобы в далëкое Полесье
Мой зов приветный долетел.
Мстиславль, 25.XII.1928
ТЫ ПОМНИШЬ
Дм. Астапенко
Ты помнишь, помнишь, друг мой милый,
Былую ночь и тот настрой,
Что властвовал с единой силой
И над тобой, и надо мной…
Дрожали провода и пели,
И месяц грезил в полусне,
И линии собора млели,
Так чëтко млели в вышине.
Чуть слышно шелестели листья,
Сребрились звëзды, ткали нить…
В ту ночь с тобою поклялись мы
Жить и любить…
Любить и жить.
И жили мы… И мы любили…
Несли мы жажду и любовь…
Мгновенья детских снов-идиллий
В сердца не возвратятся вновь…
Судьба вести нас дальше станет,
Надарит новых песен-дум,
И крепкой зрелости желанья
Уже печать на нас кладут.
Но не вернëтся то, что было, –
Ни наша ночь, ни тот настрой,
Что властвовал с единой силой
И над тобой, и надо мной.
КОГДА НАШ УКРЕПЛЯЛСЯ ШАГ
Дмитрию Астапенко
и Аркадию Кулешову
Когда наш укреплялся шаг,
Когда рассвет пылал над нами,
Мы юности вздымали флаг,
Мы были буйными парнями.
Пусть под ногами пыль и сор,
И городов дорожный камень
Или ромашковый убор –
Везде лишь радость мы искали.
Давай благодарить зарю,
Пока нас не лишили света,
За тайну творчества свою,
За счастье радостное это.
У жизни будем мы просить
За пережитые невзгоды,
Чтоб вновь могли мы пережить
Единой молодости годы.
Чтоб в сердце вьюжный пел простор,
Чтоб жили страстью мы единой,
Чтобы надежд былых костëр
В нас не горел наполовину.
Заря поднимет гордый флаг
Опять над нами без печали,
И вспомним: жизнь была светла,
Когда мы юностью дышали,
И в тихом шорохе дубров
И в отзвуках приветствий дальних
Услышим гаммы дивных строф
Для песен светлых и печальных.
Весëлый ветер для других
Заколыхает травы луга,
И песню мы споëм для них
В последний раз перед разлукой.