Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). БЫЛЬ ОБ ИВАНЕ-ДУРАКЕ. Сатирическая проза

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

БЫЛЬ ОБ ИВАНЕ-ДУРАКЕ

Сатирическая проза

 

Солдат Збройных Сил Украины, Иван с утраченной фамилией, никогда не задумывался над тем, что слово «зброя-сбруя» куда уместнее по отношению к вьючному скоту, нежели к людям. Он никогда не задумывался, кто и зачем надел на него сбрую, вставив в зубы удила, потому что вообще ни о чём не задумывался.

– Как зовут?

– Иван…

– Как фамилия?

– Не помню…

Что-то это напоминает, вроде, выражение такое было – «Иван, родства не помнящий», но где и у кого? Мысли у Ивана, запряжённого в сбрую, были коротенькие, служебные, как у зверька, то ли охотящегося, то ли пойманного… Впрочем, велика ли разница? Разве мысли зверька меняются от того, поймали его или охотиться отпустили?

Один только раз что-то всполошилось в тёмной и разорванной изнутри в клочья голове Ивана-родства-не-помнящего, когда среди сослуживцев прошёл мрачноватый слух: американские инструктора потрошат раненых, уже неспособных носить сбрую. Мысль о том, что вослед утраченной от русни руке или ноге ещё и свои же вырежут тебе сердце, – показалась Ивану нестерпимой.

Но шерфюрер из числа бандеровских политработников попался толковый. Он хорошо понимал, как деморализуют массу под сбруей такого рода слухи, несомненно, запускаемые москальской пропагандой. И не только на словах объяснил всю вздорность кровавого навета москалей, но и водил группками в лазаретную палатку, показать, что делают американские санинструкторы. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать!

Трупы Иванов-родства-не-помнящих, действительно, вскрывались, как положено по уставу, опытными европейскими патологоанатомами. Но никаких сердец трансплантологии не вынимали – потому что, воочию убедился Иван без фамилии, и особенно без отчества (поминать отцов – гнусная москальская затея, она мешает смотреть вперёд), – никаких сердец в груди носящих гужевую сбрую не было.

Когда грудинку взрезали циркулярным диском, то в том месте, где религиозные мракобесы полагают сердце, – обнаруживался кровавый и мятый ком мелких долларовых купюр. Как будто бы белка трамбовала в дупло эти бумажечки, всячески прессуя их, чтобы побольше влезло.

Патологоанатомы из Европы вынимали этот пропитанный кровью макулатурный кокон, осторожно размачивали его в оцинкованных тазиках, похожих на цинковые солдатские гробы, стирали следы крови и развешивали купюры на бельевых верёвках: сушить отмытые деньги.

– Вот видишь! – сказал Ивану шерфюрер. – Никаких сердец никто никому не вырезает, это всё москальская брехня…

Говорить бандеровцу приходилось по-русски, потому что мову большинство солдат в части не понимало.  Москали брехали, что мовы эти сбруйные солдатики никогда не знали.  На самом же деле, как учат из центра, солдатики мову знали, но забыли, как и свои фамилии, и потому нужно просто восстановить утраченный навык. Имеется в виду мовнястый. Что касается фамилий – то, видимо, придётся выдумывать новые, старые они уже не вспомнят, да и не нужно. Все они – дети, умом дети, и в том смысле дети, что лучше им не вспоминать своих отцов. Память от отцах и особенно дедах могла сильно помешать делу европеизации этой несмышлёной, пластичной, покорной в руках хирурга-вивисектора биомассы…

 

***

Так и получилось, что Иван-солдат, без фамилии и тем более отчества, – никогда и ни о чём не думал. Вместо мыслей к нему стали приходить сны, потому что природа ведь не терпит пустоты, в том числе и в голове…

Ивану-дураку снилось, что когда-то, и вроде бы недавно, ему сулили изобилие всяческих «материальных благ» и свободу. Вроде бы потому он и согласился тогда надеть на себя эту конскую «зброю», и принять «таблетку храбрости» от доброглазого, лучащегося теплом и радиоактивной зыбью английского «консультанта»…

Потом почему-то и куда-то пропали и изобилие, и свобода. Вместе с памятью и логикой. Остались в голове только беспамятливость и покорность гужевого скота, собачья ликующая преданность хозяевам, вертящая копчиком при каждом их появлении:

– Хозяин! Охота? Да-да! Гулять? О да, да, гулять, хозяин!

Иван во сне понимал, что в новом его положении про изобилие или свободу смешно уже и думать, но счастье его, что думать он уже и не умел. У пса есть миска и есть палка, и чуткое ожидание команд, а больше псу ничего и не нужно…

Правда, если пёс двуногий – то ему иногда ещё хочется курить. И курить дают. Не звери ведь те, кто зверей дрессирует, – понимают, что за хлыстом и сахарок потребен…

Чаще всего Иван-солдат курил американские дешёвые сигареты по ленд-лизу. Но один раз ему перепали «трофейные», от русни. Казалось бы, ничего особенного, но немного удивила Ивана специфическая початость пачки…

Это ведь он, Иван, смолоду так делает… Он, когда пачку сигарет открывает, фольгу упаковочную надрывает спереди, а сзади козырьком оставляет… Причуда такая… И вот, получается, какой-то русский солдат тоже так же вот надорвал фольгу…

Закурил солдат Иван, и вместе с дымом стало проникать в него что-то тревожное, ненужное, что-то трепещущее в чугунном, литом, неподвижном мозгу неким жизненным трепетом…

«Не нравится мне этот мужик! – осознал вдруг Иван, сделав несколько глубоких затяжек трофейными сигаретами русни. – А чем – понять не могу… Но не нравится…».

Мысль соплёй тянулась, шла вовсе не о верховном, так умело совмещавшим образы фюрера и клоуна, и не о генералах, и не об офицерах… Мысль шла об одном из расстрелянных «сепаров», которых Иван вместе с другими, затянутыми в сбрую, недавно положил возле черёмухового оврага…

Обычно захваченных збройными силами убивали долго и мучительно, но этим повезло: армия Украины торопилась, и кончила их всех без долгих прелюдий, дедовским гуманным способом: вывели и очередями покрошили. И никаких тебе вырванных ногтей, ставших уже традицией бандеровской армии, никаких отрезанных ушей… Только маленькое пулевое отверстие, вот и вся мука…

Ивану совершенно безразличны были и женщины, и дети, попавшие в тот замес. Его нисколько не трогал встающий в разорванной лоскутной памяти образ белобородого старика лет восьмидесяти, перед расстрелом грозившего своей клюкой…

Всё это было привычно, понятно и обыденно – будни людей под сбруей, совершенно проходные эпизоды… Но один мужик, ничем не примечательный, средних лет, – никак не отпускал от себя Иванову память!

«Надо пойти и посмотреть! – решил для себя человек в конской зброе. – А то так и будет потом сниться… Надо посмотреть и понять – чего в этом мужике особенного мне глянулось».

– Эй, Стёпан, а где вчерашние жмурики?

– Да вон, под брезентом, штабелями лежат… Надо бы закопать, да хлорки ещё не привезли…

Солдат сбруйных сил Иван не поленился залезть под брезент к околевшей поленнице трупов, и почти сразу среди сизой, кисло-сладко вонючей укладки отыскал беспокоившего его остаточную память мужика…

– Блин! – сказал Иван на чистейшем русском языке. – Да это же я!

Он стал мучительно вспоминать – не имел ли в детстве брата-близнеца? Вроде бы нет, но после этих «таблеток свободы» ни о чём нельзя говорить уверенно…

Перед ним лежал, нелепо закинув голову, затвердев, как и положено трупу, всеми тканями, – его брат-близнец. Однояйцевый.

– Как же я сразу не заметил? – недоумевал збройный Иван. – Надо меньше этой дури глотать, с неё, конечно, гарно живётся, но память, блин, ни к чёрту стала… Видно, – пояснил Иван сам себе, – у меня был брат-близнец, который ушёл к сепарам… И был за это расстрелян… Причём, получается, мной… А как ещё объяснить сходство – моё и этого жмурика?!

– А ты пошарь у него в карманах! – посоветовали трофейные сигареты из пачки. – Вдруг документы остались! Сам же видел, как торопились твои начальники, может, не всех обшмонали…

Вняв этому разумному совету, Иван пошарил в карманах трупа, и во внутреннем отыскал… паспорт! Да, почти целый, только с угла пулей пробитый и кровью заплывший, однако ж вполне читаемый!

– Если у меня был брат-близнец, – нервно уговаривал себя Иван, – то у него непременно другое имя! Не могли же папа с мамой двух близнецов назвать одинаковыми именами! Если это мой брат-близнец, то его никак не могут звать…

– …Иван! – возразил документ, когда Иван сумел расцепить уже подсохшие, склеенные спекшейся кровью странички паспорта. – Иван Васильевич Москаленко…

– Господи, да это… Да это же… я! Вспомнил, вспомнил… Папу звали Васей, он был корабелом в русском портовом городе Николаеве… Строил суда… А меня Иваном… Как же? Как же такое может быть?! Я ж всё вижу и слышу, и вот чувствую пальцем – значит, не мёртвый я?! Или я – не я?

Имелось у Ивана маленькое зеркальце для бритья. Достал он это зеркальце и сверил физиономии: «Может, кого из нас двоих подменили?».

Нет, как на грех: что тот, мертвец, что этот, живой, – строго на одно лицо. Близнецы. Однояйцевые. Так бывает. Да, бывает – родятся два мальчика, с интервалом в несколько минут, и одного от другого родная мать не отличит…

Да только не бывает у близнецов одинаковых имён…

Не может быть этот мертвец Иваном – если ты сам Иван?

– Или я не Иван? – недоумённо спросил вслух у брезента вспомнивший свою фамилию Москаленко.

– Иван ты, Иван! – добродушно и успокаивающе ответил солдату чужой голос.

Оглянувшись, Москаленко из русского города Николаева увидел незаметно подкравшегося со спины бандеровского политработника, улыбчивую гиену, слюняво балдеющую от трупного аромата…

– Я – Иван?

– Иван.

– А он?

– Иван.

– И оба Москаленки?

– Оба.

– А как же…

– Послушай, дурачок… – ласково ворковал на чуждом ему языке бандеровский политрук. – Разумеется, ты убил самого себя! Почему тебя это удивляет?

– Но я же… говорю, хожу, стреляю… А получается, я… сам себя… вот… И труп передо мной, как же он передо мной, если он я?

– Слушай дурак, всему есть предел, и непониманию тоже! Задай себе простой вопрос: как бы ты мог резать русню, если бы сперва не убил самого себя?! Ты, Иван Васильевич из города Николаева…

– Миколаева, – поправил Иван.

– А давно ли он стал Миколаевым? Разве в твоём детстве он был Миколаевым?! Для того, чтобы убивать русню, – тебе пришлось вначале убить себя, и в этом нет ничего удивительного, Иван! Было бы удивительно, если бы ты делал то, что ты делаешь, – не убив себя… Вот это действительно вызвало бы изумление умных людей! Но твой собственный труп от твоей же пули – вот он, перед тобой, так что никто изумляться ничему не будет… Ну, я имею в виду – из числа умных людей! Дурака-то можно и пальцем удивить!

Бандеровец показал Ивану палец.

Увидев одинокий указательный палец, торчащий из волосатого галицийского кулака, Иван Москаленко стал неудержимо хохотать, впав в окончательный и безысходный восторг.

И смеялся он, пока его не начало спазматически рвать зелёной блевотиной. Воняющей трупным ядом – неизбежно накапливающемся в мертвецах, даже если они ходячие.

А армия мертвецов в зброе-сбруе вьючного скота – двигалась дальше, намереваясь истребить всё, что ни есть на свете живого…

18.09.2022