Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ТАК СРАСТАЕТСЯ ГИПЕРБОРЕЯ. Поэзия

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ТАК СРАСТАЕТСЯ ГИПЕРБОРЕЯ

 

МОНОЛОГ СОЛДАТА

Я жив, мама, я так отчаянно жив, Иван твой!

Так жив, что опять стал маленький.

В колыбели качаюсь. Кладёшь меня на диван ты,

помнишь, наш старый, рваненький?

 

Ты меня моешь в ванне, двухнедельного и послушного;

слоник розовый, мячик плавают с безделушкою.

А затем школа. Первая сигарета…
                                                                 Слушаю,

как ты плачешь там, на подушке рюшевой.

Да, ещё институт. Но я твёрдо решил: в душу их!

Эти стены, портреты, доклады и аудитории,

ибо воет страна моя хлеще Баховской оратории,

хлеще Масличной горки и Отче наш. Мама, солдат – я!

Ибо каждою каплей своею твои покидаю объятья.

 

Я так жив, что поёт обо мне ветер с листвою,

я так жив, что живее, чем надпись про Виктора Цоя.

Я так жив, что не тронет меня ковид, грипп, бронхит,

как Ван Гога отит.

 

Разгорелся костёр. Мама, это так здорово и горячо.

Если меня распнут, сожгут, вырвут моё плечо,

ты же знаешь, я – жив! Нестерпимо, пламенно! И ещё

я влюбился тут в девушку – алый румянец щёк.

Мы идём, и река расступается всей волной,

мы идём небом, солнцем и синевой.

Я так жив, что беру города своим острым мечом!

 

Ковыли поют. Таволги – ввысь. А зачёт

я приду и сдам в институте на все времена,

на отвагу, на братство, на честь.
                                            Будь привольна, страна!

Сколько нечисти возле тебя! Я – упёрт.

И нас много таких. Большинство. Против орд,

окопавшихся, въевшихся за пределы Карпат.

А мы – над!
                         И ты – над!
                                                  И все – над.

И я над нескончаемой родиной!

Слышишь, божественный гимн?

И без паники, мама. Мы победим. Победим!

 

* * *

Так срастается коллективная Гиперборея:

через рваные раны, через взрывы и сломы,

через зоны соляриса, как Балаклея,

через строчки Марины: «как мы вероломны,

то есть» – первое, наши поля не сдадим мы,

а второе, своих не бросаем, не бросим,

хоть со спросом, а хоть и без спроса не бросим,

это – осень товарищи, русская осень!

Это – русские песни и русские гимны.

 

Это русские стяги, полез, не сорвись ты

(глянь-ка, топчется укр на моём триколоре…).

И такое бывает. И больно нам втрое,

если взятый посёлок порой неказистый,

где в домах только тётки, чьи плечи обвисли

до кровящей земли, и лепечут на мове.

 

И цветов нам не будет: с повытекшим глазом

разве что василёк. И такое бывает,

что, где тонко – там рвётся. Прорвали как раз вы

прямо у Балаклеи фашистским спецназом,

и плюс натовским РСЗО брошен камень.

 

Трое суток, как бой идёт. Там бакалея,

овощной магазин и едальня с кофейной.

Но срастается общая Гиперборея

даже сквозь Балаклею разбитую. Тлеет

жёлтый натовски тигр со бронёю на шее.

 

Я Марине Цветаевой кланяюсь в пояс,

за её «вероломны, верны себе то есть»,

И за общее – как в этот час справедливы,

что своих не бросаем у речки с обрывом.

 

А они своих раненых бросили в острых

и кровящих ранениях, бросив двухсотых.

Потоптался на флаге? Отдай его в стирку.

Будешь век целовать его после слезами

и сдувать будешь после с него ты пылинку,

пусть сейчас не с цветами.
                                             Так после с цветами.

 

С целым лугом цветов и в футболке с сердечком.

Балаклея – загадочное местечко.

Ты изранил меня горестно под Балаклеей.

Я тебя осужу до тюрьмы подо Львовом.

Чтобы вправить мозги справедливо, сурово.

Так сшивается Гиперборея!

 

* * *

Матерям и отцам этот стих посвящается,

хоть я знаю, что не до стихов нынче им.

Вот в шкафу свитер старый, рубашка и маечка,

а дитя не вернулось по травам тугим,

по морям, по болотам. Страной всей горим,

а точней её краем, огромным закатом,

красным-красным, почти сумасшедшим, кровавым.

 

Я сама бы пошла, чем терять свата, брата,

медсестрой, волонтёром, в пальто мешковатом.

Говорят, что стара: всех, кто в шестидесятом

народились, не ждут нас у военкомата.

 

Что ж, тогда кровь возьмите, хотя бы грамм двести,

пригодится: дитю, старику ли, невесте.

Не могу непричастной быть, горя чужого

не бывает. Накладывать жгут и повязки

я умею с тринадцати лет без подсказки.

 

Но дитё потерять там, в войне, в поле, в горе,

я бы так не смогла. Я б орала да выла.

Я сама за него улеглась бы в могилу,

пусть не в этот же день, а вскоре.

 

Но я, глядя в глаза, им,
                                            детей потерявшим,

этой женщине нет сорока, в платье чёрном,

и мужчине, в такой же по цвету рубашке,

я одно лишь твержу: о расплате. Упорно.

 

А в ответ шепчет женщина, о, я не знаю,

как до мая дожить и опять как до мая?

Через год, через два, через три и четыре

просыпаться в пустой, как в холодной, квартире?

Тише, женщина, тише, я тоже не знаю,

как от мая до осени, снова до мая,

до зимы, до весны и опять до зимы.

Просто знаю, что здесь вы нужнее, все мы,

чтобы свечи зажечь так неистово, что

красный, алый её язычок станет ртом:

говорить о любви.
                                    Ибо небу

всё равно ходим мы, плачем, воем, живём.

Он был воин. Страну он не предал!

 

Мы для неба – все живы! Конечно, от слов

этих легче не станет, что сказаны вслух.

Но вас выбрала ваша большая любовь:

а любовь – это зрение, голос и слух!

 

* * *

Невозможная, страшная, только представлю пытку,

кровавая, нутряная, тёмная, как оскомина,

Украйна моя коллективная, «не совершай ошибку»,

Украйна моя забубённая, «не выходи из комнаты»!

 

Украйна моя Запорожская, ты не целуйся с НАТО и,

Галицкая, брось Бандеру ты, не выходи на площади,

не выходи ты с факелами, не выходи с плакатами,

не выходи ты с шахтами, драмами, дамами, рощами.

 

Не выбирай ты Ющенко, он ещё тот бандеровец,

он англичанами купленный, осповое лицо.

Вспомни начало: скреплены мы православною верою,

не выходи из комнаты к Польше да на крыльцо.

 

Бедная, бедная, бедная… Глупая, глупая, глупая….

Жадная, обманувшая, злобная до похвальбы.

Что есть страшней тебя, лютая?

Что есть убийственней, лупящей?

Это война. Это пагуба. Это гробы и гробы.

 

Это Украйна, душа моя, с вытекшими глазницами,

душащими, бомбящими, тело берёт в тиски.

С танками, англосаксами, прущими наглыми лицами,

с Францией жуткой, фашистами. Сердце мне рвёт на куски.

 

Птаха в груди моей, плаха.

Вот Краматорск, Волноваха,

бабушка в Константиновке,
                                         тётушка в Ясном одна.

Руки отбили и ноги, кости. Плюются с порога.

Мяса-то, мяса как много. Мясо – ты, я и она.

Не выходи из комнаты. Не покидай в себе Бога.

Прочь гони Кучму да Ющенко. Не выходи, страна.

 

Выход из комнаты жуток, выход – как жизни цена.

А во гробах твоих дети в белых рубахах из льна.

 

Как их собрать всех стрелявших, всех убивающих нас

в поле. Их тысячи тысяч.
                                               В балке их сотни и сотни.

Этого – в подворотне.

Этого прямо сейчас

в жовто-блакитной нашивке,

с синей повязкой на локте,

с красною раною липкой,

не выходи же из комнаты, не совершай ошибку!

 

Скоро. Да, очень скоро.
                                              С Запада белорусы,

с юга попрут приднестровцы,
                                           с севера Красный Китай.

Знаешь, народ – не капуста,

знаешь, народ – не моллюски.

Не победишь ты нас, русских, даже не помышляй!

 

ТЮТЧЕВ

«На Петровском молу, глядя в сторону солнца...» –

так писал накануне войны Крымской Тютчев.

А России предложено вновь расколоться

иль повеситься. Вены порезать. Вот – крючья!

 

Отрекись. От себя. От основы российской,

ей предложено – просто самоубийство...

Год, заметьте, не нынешний и не столетье,

век, заметьте, не нынешний, не двадцать первый.

А у Запада в бешенстве вновь сдали нервы,

снова Фёдор Иванович пишет: «...манеры

с каждым часом враждебнее...».

Сорваны цепи.

И по всей вероятности схватка до гроба,

и «по всей вероятности с целой Европой».

Да когда же насытится злая утроба?

И когда же насытится эта особа?

(Вырви крик ей из горла, из слова, из зоба!)

 

...И эскадры вошли в море Чёрное наше,

в море Белое, Баренцево, атакуя,

взяли Керчь, а затем окопались в Кронштадте,

в Петропавловске...
                                   бомбы ложились вплотную.

 

(Простирай в небеса ошуюю, одесную!)

Восклицал горько Тютчев. Скорее, вопил он,

было чёрное солнце и рваные тучи!

Как от взрывов солдат был распорот – все жилы,

а война – это горя могилы, могилы.

Не предательство это, а заговор, Тютчев!

 

Это лживое, подлое, наглое действо,

никому не желаю такого соседства!

Никому не желаю такого я свойства,

никому, никому! Ни врагу, ни волчаре.

Эти Запада штучки – в жарчайшем угаре.

Надоело до колик нам ваше «херойство»!

 

Я совсем никогда не хотела в Европу.

Не хотела в Америку. Здесь у нас лучше.

Простирал он ни лёгкие песенки – вопли

Фёдор Тютчев!

 

* * *

От Парка Культуры и до Московской,

от сотворения мира – ноябрь был.

Напомнит об этом значок: уколоться

до крови мизинцем, до слова – карябать.

Метро в Нижнем-граде, как будто бы праздник!

мы с мужем детишек забрали из сада –

аж пар от затылка! – родных, лупоглазых;

решили, прокатимся нынче хоть разик.

Спустились по лестнице, песню «Лаванда»

иль что-то цветное там пела Ротару.

И три музыканта, они под гитару,

под скрипку, баян пели после «Ламбаду».

Я помню их светлые, светлые, светлые

под кепками пряди, и денежки летние

в футляре блестели, как росы жемчужные.

…В метро что-то есть от семейного ужина.

Стремят эскалаторы вверх, поцелуи

влюблённых. И бабушка тонкоголосо

прибавкою к пенсии,
                                         о, Аллилуйя,

про море, про Волгу, Оку, про откос и

своё одиночество пела, мухлюя

на звонких, на гласных,
                                   на мягких, негласных.

Жетоны медяные жёлтые в кассах,

завидую тем, у кого проездной есть:

открыты врата, вихрь и мчащийся поезд.

Мы – славные, славные, мы – молодые;

метро, словно чувство моё к малой бездне

и к родине малой. Ветвятся живые

во мне её ветви, во мне её песни.

Во мне солнцепёки её и провалы…

Не плачет по ней кто – тот вовсе без сердца!

О, сколько здесь раз с чемоданом я, сумкой,

да вместе с толпой поднималась к вокзалу.

Моя Комсомольская станция! Куклу

купила для дочки в твоём переходе,

от Автозаводской народ валит валом,

мы вместе с народом, мы в этом народе.

Со светлыми, светлыми, со скрипачами,

монетой, монетой в их старом футляре.

Распятье моё у меня за плечами –

из скорости, звука, из меди и стали.

 

ЗАРАЙСК. 1237 год

Монолог княгини Евпраксии

Ноябрь течёт дождями стылыми, снегами.

Не ходи, не ходи туда, одумайся!

Кто говорит: «Ноябрь – мой месяц!» – застынет в камень,

в ветки растений, в иглы ежей, кости русские.

Кто говорит так, кому полномочия дадены?

Так прижимает княгиня Евпраксия сына Иванушку:

– Как мне отмыться от сих наговоров, от гадины?

Горе заесть как? Какую испечь с маком шанежку?

Чем мне запить, то ль водой ключевою, колодезной?

Тьма наступает.
                                 Метели колючие розданы.

Кто говорит, что ноябрь – это их месяц, розгами

все их слова!
                           Как мне душно!
                                                    О, как нынче поздно мне,

что-то исправить! И время вернуть, что утрачено.

…Сына пригрудно обняв, подхожу к краю терема,

на колокольню, повыше взбираюсь. И снег, точно ячневый,

белый такой, повдоль улицы крошится, дерева.

Бабы кричат, громко лает у лавки собачина.

Девки за мною. И ключница. Старица. Матушка.

Руки слабы – удержать меня. Тельцем я скрученным,

лисьим, как будто лежу, сын со мной тоже, рядышком!

Слева! Родимый! Разбились мы оба – мы пятнышки.

Не побеждённые мы! Не склонённые! И неразлучные.

В плен не сдались хан-Батыю – татарскому своднику.

Не продала своё тело я в рабство и родину.

«Патриотизм» – это слово из века не нашего,

а из осьмнадцатого, посчитай как, столетия.

Но есть огромный свет.
                                        Есть воспитание княжие.

И времена для познаний.
                                              …Кормила бы кашею

сына. По ложечке – кушай, дитя малолетнее.

И молоком бы поила. Ржаные колосья бы

нам подарили хлеба, что по пояс – медовые!

Птиц бы кормить нам с сыночком, что возле окосья,

белых зигзиц и орехи крошить бы кедровые.

Но нет! Лежим мы, телами прижавшись, бедовые.

И голоса слышим, что прорастают часовнею,

башней растут! Белой музыкой. Музыку слышишь ты?

Кренится, рвётся по небу над кровлей, над крышею.

Музыка тоже пропитана словно бы кровью

да над Зарайском, Рязанью, над всею Москвою.

Так вот погибнуть за родину, в пекло, в нутро её,

в шар весь земной мне погибнуть назначено.

В Русь мою! В звезды погибнуть! И снег нынче ячневый.

Этот ноябрь в меня словно бы весь вколошмаченный.

 

Плакать не надо, народ мой, лежу, вижу небо я.

Синее-синее. Чистое. Небо победное.

Здесь родничок из земли, где икона, поднимется!

Чудотворящий! Лечебный! Вам пить – не насытиться.

Руки прикладывать к вещей земле. Течь вам именем

да по реке, где глубины да красные рыбицы.

Щуки да окуни, язи, плотва, ловля знатная.

А я – история, крест и судьба моя ратная.

Так на костёр нас возводят, хотя не колдуньи мы,

на поруганье бросают, хоть телом мы светлые.

Но не бывать тому! Не победить вам Корсуни и

не захватить Херсонес. Наяву, в яви, всуе ли.

Ни в ноябре. Ни зимой. Ни весною. Ни летом ли.

Брысь, окаянные! Пальцы свои уберите вы.

Солнце целую очами своими незрячими.

Быть нападавшим не трудно. Трудней победителем,

небом медлительным,
                                           правды молителем,
                                                                         веры носителем.

Как поступить мне иначе? Но нет, не смогла бы иначе я!