Виктор ФРОЛОВ 
Виктор ФРОЛОВ
КАТОК – 1960
Рассказы
ВИЗИТ ВЕЖЛИВОСТИ
Фирменный экспресс доставил пассажиров из Вильнюса на Белорусский вокзал точно по расписанию. В начале десятого Григорий Павлович, везя за собой чемодан на колёсиках, уже пробирался к радиальной станции метрополитена лабиринтами проходов, оставленных посетителям вокзала для передвижения прорабами перманентной московской стройки.
С попутчиком в купе повезло исключительно: тот оказался тихим и неразговорчивым человеком, что вполне соответствовало настрою на спокойный отдых. Выпив чая, полистав «Lietuvos rytas», Григорий Павлович перед сном погулял четверть часа во время стоянки по перрону вокзала в Минске и затем мирно проспал до утра…
Он не приезжал в российскую столицу почти двадцать лет, хотя родился и провёл большую часть сознательной жизни именно здесь. Идея перебраться в Литву впервые посетила во времена начала горбачёвской «перестройки», когда вдруг, будто по команде, откуда ни возьмись, возникло и, крепчая изо дня в день, ширилось неведомое ранее национальное самосознание многочисленных этносов, до того братски, как единый народ, плечом к плечу проживавших в Союзе Советских Социалистических Республик.
Размышляя над воспоминаниями матери о предках, в середине девятнадцатого века переселившихся в центральную Россию с окраины, из города, ныне именуемого Шауляем, тридцатипятилетний научный сотрудник института биотехнологии Гриша Червинский всё чаще возвращался к мысли перебраться в Литву. Думы привели его в Борисоглебский переулок, где в уже примеряющем к себе статус посольства представительстве Литовской ССР на общественных началах организовались языковые курсы. Тогда же он затеял переписку с учёным секретарём вильнюсского института прикладной энзимологии, выясняя возможность перевода в это научное учреждение, близкое ему по профессии и профилю деятельности.
Вечером 14 января 1991 года во время просмотра в вестибюле представительства оперативно доставленного в Москву кинорепортажа о войсковом штурме телебашни литовской столицы, когда погибли невинные люди, подспудно вызревавшее решение о переезде на «историческую Родину» принято было окончательно. Взволнованный увиденными страшными кадрами, он оставил в памятной книге полную негодования запись о «новом преступлении агонизирующего тоталитаризма». В ослеплении призрачным сиянием иллюзии «нового мышления» ещё не ведал Григорий Павлович о безграничных возможностях манипуляторов сознанием. Лишь много позже стали известны ему некоторые существенные детали той кровавой трагедии, о которых не было, да и не могло быть сказано в фильме: о том, что вина советских военнослужащих за гибель людей в ту трагическую ночь впоследствии оказалась не доказанной; о том, что многих из убитых застрелили из винтовки Мосина образца 1891 года, давно снятой с вооружения Советской Армии, но популярной в среде боевиков Ландсбергиса; что причиной гибели некоторых жертв явились вовсе не пули, а пострадали они от наезда автомобиля; о том, что в ночь на 13 января 1991 года около двадцати снайперов националистической организации с крыш соседних домов стреляли по собравшимся у телецентра людям; о том, что в самой толпе работали боевики-провокаторы, а также прибывшие из Польши американские специалисты по боям в городских условиях…
Спускаясь по эскалатору, Червинский подивился чрезмерному количеству рекламных щитов на стенах. Скользнув по ним безразличным взглядом, он, пожав плечами, занялся более интересным делом – стал рассматривать москвичей, жадно прислушиваться к их разговорам.
Многое неприятно удивило его при первых же контактах с новой Москвой. Обилие вальяжно шествующего с манерами хозяев жизни смуглого, явно не славянского рода, пришлого люда. Чересчур громкая, не вполне внятная и перенасыщенная сорными словами и непечатными выражениями скороговорка молодых людей, указывающая как на их невысокую образованность, так и на недостаточную воспитанность. Странное идолопоклонство в отношении мобильных телефонов – многие постоянно, словно ожидая важного сообщения, шагали, держа их в руке. Разговоры о личных проблемах велись без всякого стеснения окружающих, что никогда ранее не было характерно русским людям. Сверкали оголённые, чуть ли не до лобка, животы даже не очень молоденьких женщин, презревших обязательную народную традицию ношения нижних рубашек.
Втиснувшись с чемоданом в переполненный вагон под неодобрительные реплики окружающих, Григорий Павлович вспомнил свою предыдущую, многолетней давности поездку в московском метро, как тогда казалось, последнюю. Проведя с приятелями прощальную вечеринку, переночевав у одноклассника, так как собственная квартира была уже продана, он направлялся к поезду, имея билет в одну лишь сторону, из Москвы, из России…
В девяностые слом хозяйства страны, затеянный реформаторами под лозунгами «перестройки» и «ускорения», как и следовало ожидать, вылился в вымывание из повседневного обихода всего необходимого. Тотальный дефицит не мог не затронуть и подземное хозяйство московского метрополитена, в результате чего один-два вагона в каждом составе, на которые не хватало достаточного количества ламп, передвигались едва освещёнными. Григорий предпочитал именно такие вагоны – в них, как правило, было ощутимо свободнее. Людской поток на платформах инстинктивно растекался влево и вправо от полутёмного звена состава, стремясь, как мотыльки, в другие, заполненные ярким светом.
В тот раз ему сильно повезло – нашлось даже место присесть. Рядом, посапывая и всхрюкивая, дремал дородный пожилой гражданин, распространявший при каждом выдохе характерный перегорелый водочный дух. Покорный неровному бегу поезда, беспокойный сосед при резком торможении или наборе скорости склонялся то в одну, то в другую сторону. Чтобы хоть как-то предохраниться от периодически наваливающейся тяжести безвольного тела, Григорию пришлось несколько оттопырить локоть и нацелить его в подреберье спящему.
В противоположном конце вагона, там, где сумрак особенно сгущался, стояла, прислонясь к двери, стройная молодая женщина в ярко-красном пальто. Всякий раз, когда она оказывалась напротив очередного фонаря, освещавшего тоннельное жерло, угол вагона огненно вспыхивал. Казалось, что разведённый кем-то и уже безнадёжно потухший костёр вдруг на мгновение разгорался с новой силой, оживлённый порывом свежего ветра. Эта случайная попутчица почему-то запала в память Червинскому и долгое время на чужбине нет-нет да и являлась ему в сновидениях одиноких ночей…
Сейчас Григорий Павлович направлялся на «Автозаводскую» к своему школьному приятелю Борису Рудику, в тот самый дом, откуда и уезжал в неизвестность тем осенним утром. Собственно, поддавшись настоятельным увещеваниям Бориса, он и приехал в Москву на встречу выпускников 1969 года, приуроченную к сорокалетию окончания ими средней школы номер 203.
* * *
Большой дом, в котором проживал Рудик, был возведён в форме буквы «П» в начале пятидесятых годов с присущими тому времени качеством и основательностью. Он выходил своими крыльями на две параллельные улицы. Чтобы попасть во двор, куда вели подъезды, с каждой из улиц следовало пройти соединяющим их узким, в ширину автомобиля, проездом вдоль средней его части, в центре которой находилась арка высотой в два этажа. Как водится, под аркой было сумрачно, а солнечный свет едва освещал лишь вход в неё и выход со стороны двора. Углубившись под своды, Григорий Павлович боковым зрением заметил впереди справа какое-то движение возле самого асфальта, машинально отстранился и замедлил шаги, полагая, что его напугала собака.
Когда зрение адаптировалось, он понял, что ошибся. Человеческий обрубок, подтягиваясь на руках, волочил по пыльному асфальту обезноженное тело. У инвалида не было ни подставки на колёсиках, ни даже кожаного чехла, которым иногда пользуются его собратья.
Задержавшись у выхода во двор, где было светло, он смог лучше рассмотреть несчастного. Тот был ещё не стар – лет тридцати-сорока. Давно не мытые пряди слегка вьющихся волос опускались на плечи. Зрачки тёмных, усталых глаз на загорелом лице, украшенном усами, зорко и настороженно следили за окружающим. Привалившись спиной к стене, калека достал пачку курева и зажигалку, но прикуривать не торопился. Бережно, опасаясь сломать, достал сигарету, размял её и ласково обнял губами. Наслаждаясь ароматом, втянул через табак воздух и только после этого, чиркнув, зажёг огонёк.
Из ближайшего подъезда вышел ничем не примечательный пожилой мужчина в доперестроечных джинсах «Лидер», куртке из фальшивой кожи и старой шляпе, наверняка Воскресенской фабрики головных уборов. Поравнявшись с инвалидом, которого он поначалу не заметил, мужчина случайно опустил взгляд и от неожиданности отшатнулся. Тут же взяв себя в руки, он пошарил в карманах, достал аккуратно сложенную сторублёвую купюру и, нагнувшись, протянул безногому.
Тот недоумённо снизу вверх окинул щедрого прохожего внимательным взглядом, но мужчина, подтверждая, что его поняли правильно, несколько раз молча кивнул и отправился своей дорогой.
Червинскому померещилось что-то знакомое и в фигуре, и в уверенно-упрямом выражении лица прохожего в шляпе, но разгадывать ребусы, напрягая память, желания не возникло. Войдя в подъезд, он вызвал лифт.
* * *
Хозяин отпер замок сразу же, точно находился на посту возле двери.
– А, Григорий, проходи! Хорошо, что всё-таки собрался и приехал.
Круглое, лоснящееся лицо сильно облысевшего одноклассника так и лучилось доброжелательностью.
– Ты не встретился с Осокиным, он только что вышел от меня. Живёт теперь в Твери, а приезжал за какой-то справкой в Министерство обороны. Об увеличении пенсии хлопочет, что ли. Допоздна пробегал по коридорам власти, вот и заночевал здесь. Мои-то на даче, места много, да и веселее так-то. Ладно, что это я с порога разговорами тебя кормлю. Раздевайся, завтрак на столе. Успеем наговориться.
Беседа старых приятелей продолжилась за столом в кухне, где Григорий Павлович с удовольствием уплетал традиционную московскую «глазунью», поданную Борисом.
– А хорошо всё же, что ты вернулся! – не мог нарадоваться хозяин. – Мы, москвичи, иногда, правда, редко, перезваниваемся. Встречаемся ещё реже, честно сказать, почти никогда. А вы, я имею в виду тех, кто уехал куда-то далеко, охотнее на контакт идёте благодаря интернету. Вот совсем недавно госпожа Губанова – помнишь ли такую особу? – уведомила о явлении на побывку из Штатов. Собирались организовать встречу класса, да так всё и заглохло на стадии обсуждения. Теперь ведь общество индивидов, разрушаются связи даже в семьях, что уж про приятельские отношения говорить!
– Боря, я не вернулся, а приехал в гости. Ты меня пригласил – я приехал. Охарактеризуем моё появление в России, ну, скажем, как визит вежливости, – прервал монолог приятеля гость. – Знаешь, даже если бы я очень захотел этого, то не смог бы жить здесь сейчас. То немногое, что удалось разглядеть по дороге, перемены, случившиеся в вашей жизни, принять и понять не в силах. Теперешняя Россия – не моя страна, а Москва – не мой город. Чужой и… и чуждый. Это уже не то место, где я родился, рос, учился, жил много лет. Если бы вдруг пришла фантазия вернуться в Россию, то уж точно не в Москве предпочёл бы я поселиться. Знаешь, в арке твоего дома мне встретился инвалид. Вот и былая страна наша, потеряв существенную часть территорий, населения, языков, в образе нынешней России представляется мне таким же калекой. Впрочем, довольно об этом. Не грусти, – успокоил он сникшего от его тирады приятеля. – Вот ты про Осокина вспомнил. Не он ли попался навстречу в чёрной куртке и шляпе?
– Ну да, – подтвердил Борис. – Точно! Как раз он должен был в это время находиться в подъезде. Не признали друг друга?
– Что-то знакомое показалось мне в прохожем, но столько лет не встречались, немудрено мимо пройти, не раскланявшись. А какое отношение он имел к вооружённым силам, ведь, по-моему, учился-то в Энергетическом?
– Это ты правильно вспомнил. Осокин поступил на вечерний факультет МЭИ. Но после второго курса ушёл в Академию бронетанковых войск. Он ведь у нас борец был, «классик». Помнишь, как на первенство столицы ездили болеть за него? Вот кто-то из приятелей по секции и переманил его на армейскую службу. Дослужился Шурик до подполковника, а во время развала Союза в Молдавии находился, в Бендерах. Там его подстрелил снайпер. Вчера он подробно поведал мне о своих злоключениях.
Представляешь, июнь 1992 года. Выпускной вечер в школе, которую как раз заканчивала тогда его дочь. Вдруг – звонок в часть и девушка со слезами сообщает, что кто-то обстрелял учеников, вышедших на крыльцо покурить. Трое ранены, а двое убиты насмерть!
Шурик сразу за руль и помчался к школе. А там уже самый настоящий «суд Линча»: местные поймали на чердаке соседнего дома женщину-снайпера, выволокли за волосы во двор и добивают. Рот порвали, тянут за ноги в разные стороны. Крики, слёзы. Жуть, в общем. А она, только что стрелявшая в подростков, снисхождения вымаливает: «Отпустите, люди добрые, у меня дома трое детей!».
Ну, люди увидели, что военные приехали, и прикончили убийцу, пока не помешали. А тут с другого чердака выстрелили, и Шурику пробило левую руку навылет. Оказалось, двое огонь вели, перекрёстный. Ну, другого-то стрелка тут же уничтожили бойцы, что были в машине с нашим героем.
Позже выяснилось, что женщина, извини уж, из Прибалтики, мастер спорта по стрельбе. Такие вот дела.
В том же году Осокин уволился из армии. Получил сертификат на жильё, по которому ранее обустроившиеся сослуживцы помогли обосноваться в Твери – вернуться в Москву средств явно недоставало.
Там и живёт теперь его семья. Жена на пенсии, но продолжает трудиться социальным работником. Дочь закончила медицинский. Сам он подрабатывает, когда есть возможность, в охране. Борется за права таких же, как он. И себе прибавку к пенсии вышибает. Затерялись в «перестроечной» неразберихе какие-то бумаги. Стаж что ли зачли не полностью – он ведь по всей стране мотался! Да и за ранение ничего не получает.
Но это не самое интересное. Представляешь, какая с ним метаморфоза произошла! Он же у нас всегда вольнодумцем слыл, критиком советской действительности. После того, на что насмотрелся в Приднестровье, записался в коммунисты. Одним из самых ярых активистов заделался, ни одного митинга не пропускает. Чудны дела твои, Господи!
Снова я заболтал тебя! – сконфузился Рудик. – О себе-то расскажи, как там, в объединённых Европах живётся?
– Да особо не о чем и рассказывать. Живу, как все. Работаю. Сначала меня приняли в научный институт. Потом директор завода ферментных препаратов, знакомый ещё по советским временам, пригласил к себе. Назначил на приличную должность. Работаем в основном по иностранным заказам, так что не бедствуем, как иные.
Квартиру, которую удачно приобрёл в девяносто первом в центре Вильнюса, пришлось срочно продавать: слух прошёл среди жильцов, что сыскались в Бельгии наследники владельца этого старого дома и заявили свои права на него. Купил другую квартиру в новом районе. Живу один. Не женат. О наличии детей никем не уведомлен. Вот, собственно, и всё.
Что же касается членства Литвы в Евросоюзе, то больших преференций жителям республики этот факт не принёс. Ни нас, ни латышей, ни эстонцев аборигены не признают полноценными европейцами. То же относится и к полякам, болгарам, румынам. По соображениям большой политической игры страны-основатели поспешили расширить ЕэСовские границы, а теперь сами в растерянности. А тут ещё Украина с Грузией стучатся. Цирк, да и только!
Так ты писал, что встреча выпускников у нас послезавтра. Предлагаю использовать мой визит плодотворно. Если у тебя не будет возражений, хотелось бы разыскать кое-кого и навестить. А именно, нашего учителя словесности Льва Соломоновича и, дабы не удаляться от преподаваемого им предмета, наше литературное дарование – Виталика Кириллова. Знакомился недавно в Сети с кое-какими плодами его творчества. Занимательное чтение, доложу. Договорились? Вот и ладно! Приму душ с дороги, передохну, и нагрянем сначала к педагогу.
* * *
Дверь отпер он сам – постаревший, осунувшийся, ставший ниже ростом, но такой же скорый и жизнерадостный:
– Гриша, Боренька, проходите, как я рад, что вспомнили старика!
Странно, что он так запросто узнал в свои семьдесят лет учеников, ничем особо не выделявшихся из общего строя, когда-то давно мелькнувших среди сотен других. Ни тени сомнений, удивления не отразилось на его изрезанном морщинами пергаментно-жёлтом лице. Словно они расстались только вчера, после очередного урока или литературного диспута…
Аскетически обставленное, по старческим возможностям опрятное жилище одинокого человека. Древняя фанерная этажерка с традиционным семисвечником. Книги. Конечно, Пушкин, Лермонтов, Шолохов. Но было и нечто, удивившее Григория Павловича: специальная литература по теории относительности, ядерному синтезу, строению мироздания, оккультизму. Учитель перехватил его удивлённый взгляд:
– Принято считать, что вселенная расширяется. Но как объяснить в этом случае явное и многими осознаваемое уплотнение времени? У меня на этот счёт своя теория, прямо противоположная. Вот, советуюсь с гениями, пытаюсь найти ответы, – озадачил он пришедших. – А что ещё делать пенсионеру-инвалиду? Выгнали меня из школы, друзья. Я ведь шизофреник, – уточнил он с горькой иронией.
Оставив Бориса с учителем, Григорий Павлович прошёл на кухню, открыл дверцу старенького холодильника. Как и предполагал – почти ничего.
– Ну, вы тут без меня поскучайте немного, – обратился он скорее к одному Рудику. – А я скоро!
Отправился в ближайший сетевой универсам достойного уровня, который заметил, когда подходили к дому. Там он набрал в тележку продуктов в количестве, достаточном старику, по меньшей мере, недели на две. Подумал и положил бутылку напитка Ереванского коньячного завода, пока ещё, несмотря на значимую долю французского участия в руководстве, державшего марку советских времён. С тремя увесистыми пакетами вернулся в квартирку и под смущённые причитания старого учителя разложил продукты по предназначенным им местам.
Спросив разрешения воспользоваться плитой и утварью, Григорий Павлович умело приготовил принесённые полуфабрикаты, в то время как Борис сервировал по его заданию стол.
– Я хочу произнести первый тост в вашу честь, Лев Соломонович, – обратился кулинар к учителю, когда все приготовления были завершены, и они втроём уселись за круглым столом в комнатке, служившей гостиной. – Вы для нас – не просто педагог, преподаватель. Преподавателей много. Вы – настоящий Учитель с большой буквы, каких ещё поискать! Я уверен, присутствующий одноклассник подтвердит сказанное, как бы поступили и все знавшие вас многоликие школьники. Будьте же здоровы!
Маленькими глотками, смакуя, он стоя выпил коньяк. Его примеру последовали Рудик с учителем, после чего за столом воцарилось молчание, как это бывает в компаниях не часто пьющих и потому спешащих закусить людей.
Раскрасневшийся не столько от выпитого, как от охватившего его блаженства общения, Лев Соломонович спешил выговориться. Он словно опасался, что нечаянные гости вот-вот засобираются и вернут его одиночеству, из которого так внезапно и так удачно извлекли в этот обычный, ничем не примечательный с утра будний день. Говорил, как все глуховатые люди, громко, но чётко выговаривал слова и начатую фразу заканчивал на одном дыхании, профессионально.
– Я, мы все старались научить вас тому, что знали сами. Нет, не только предметам – отношению к жизни, обычаям, культуре. Кто как умел, но искренне, поверьте! Тогда, в конце шестидесятых, когда вы, Григорий, и вы, Борис, являлись моими выпускниками, мне многое было не по душе в системе нашего образования.
Нет, я не хочу сказать, что плохим представлялось всё, напротив! Лучшие традиции российской академической школы оказались сохранены. Одинаковые знания предлагалось получать всем и бесплатно. Это главное! Но кое-что, безусловно, следовало бы изменить.
Что я имею в виду, спросите вы? Извольте: полагал и полагаю целесообразным разделить территориально младшие, скажем, до пятого, и старшие классы. Более того, почему бы не возродить женские и мужские школы для старшеклассников. Ну, нельзя, невозможно одинаково учить будущих воинов, защитников и хранительниц очага, матерей. Есть дисциплины и темы, которые просто неэтично обсуждать в смешанной аудитории! Что делать, если Господь сотворил людей неодинаковыми физиологически. Да что там неодинаковыми, кого нам бояться – неравными изначально! И что, таки отменим декретом пол?!
Я выступал на собраниях, писал в «Учительскую газету», в «Правду». Мне вежливо отвечали на каждое письмо: «Ваши мысли интересны. Ваши предложения будут учтены». И, что характерно, продолжал работать. Меня не уволили, не репрессировали, никоим образом не ущемляли, хотя, и я это сознаю, многим должно быть не нравилась моя назойливая активность!
Воспользовавшись риторической паузой, Борис вклинился в речь учителя и предложил вспомнить других учителей школы, большинства из которых уже нет на этом свете, подняв бокал за их память. Выпили не чокаясь, задумчиво помолчали.
– Когда же и почему вы ушли из школы? – спросил Григорий Павлович.
– Реформы, не рядом будь помянуты, реформы! Желал я перемен, призывал их – и, здравствуйте, вот они!
Нет, Гришенька, не я ушёл – меня «ушли». Не пришёлся старый балбес ко двору в новые времена. А я-то полагал: вот оно, наступило времечко! Ни диктата отдела образования, ни обязательных жёстких методических установок в преподавании! Ничуть, «сумбур вместо музыки». Вместо обновления – разрушение основ.
Я снова стал писать. Правда, ответы больше не приходили. Потом выступил на всероссийском совещании, куда занесла нелёгкая!
Нет, ничего такого не говорил, основы демократии не расшатывал. Поднял два вопроса. Первый по специальности: зачем уродовать программу по литературе, смещать акценты и насаждать изучение произведений, допускаю, что хороших людей, но писателей-то средненьких, в ущерб действительно великим. В качестве примера упомянул Солженицына – кто-то из выступивших до меня очень уж задел за живое, призвав учить по нему не только родную литературу, но также и историю – эк договорились – это по его фантазиям-то!
И второе: никак уж не мог промолчать о так называемом «сексуальном просвещении» школьников, а в самом деле – проповеди разнузданности, бесстыдства и половых извращений.
Вот тут-то меня услышали. Долго ответа ждать не пришлось. Директор предложила расстаться по-хорошему, в её понимании, конечно. Не пожелал. Тут родители, как сговорились, – написали несколько заявлений, в том смысле, что я не так и не тому учу их освобождённых от оков тоталитаризма деток.
Дальше – больше. Проводили в учительской среде новомодный психологический тренинг. Мероприятие, я вам доложу, жалкое и нелепое – но по заграничным рецептам и методикам, а значит – единственно верное!
Вывод инструктора оказался не в мою пользу: усомнился психолог в правильности моих реакций. В общем, не стану утомлять. Доупрямился до диагноза серьёзного. Уволили, как психически неполноценного. И живу не тужу теперь на пенсионную подачку. Вот так, дорогие мои!
Выпив за одноклассников и любимую школу, пришедшие кратко поведали старому учителю о своих жизненных достижениях и проблемах.
Борис, в прошлом инженер-авиаконструктор, сокрушался по поводу краха отрасли. В возрасте за пятьдесят ему довелось заново осваивать профессию, начав с рекламного агента и за несколько лет подняться по служебной лестнице до должности начальника отдела в солидном издательстве справочной информации.
– А по какой причине я ушёл из конструкторского бюро, сказать? – со слезами в голосе вновь переживал он давнюю трагедию. – Я ведь не рядовым работником был, руководил сектором! Но вдруг получил неопровержимые доказательства, что уважаемый мной директор, когда-то друживший с моим отцом, – элементарный вор. А как я ему верил – и тут такое! Подробности опущу, всё очень банально для нашего времени. Объяснились. Он и не оправдывался, сказал лишь, что только дураки теперь позволяют на себе даром воду возить. Он в их числе быть не желает и берёт, как все, когда есть возможность. И мне предложил поступать так же. Я тотчас написал заявление, хотя и не представлял, куда в пятьдесят четыре года пойду, чем стану заниматься, как смогу прокормить себя, домохозяйку-жену и дочь на сносях при зяте-аспиранте.
Помог случай. Встретил в метро старого знакомого, уволившегося несколько лет назад. Тот посоветовал попытать счастья в рекламном бизнесе и даже дал телефон, с кем обсудить вопросы трудоустройства. Как позднее стало известно, действовал знакомец не из человеколюбия, но зарабатывая определённые бонусы, рекрутируя страждущих. Поскольку иных вариантов не просматривалось, пустился в новую сферу деятельности, приложив весь опыт, сноровку и используя наработанные за многие годы личные и производственные связи. Дело пошло, и вместе с авторитетом в глазах работодателей повышались доходы. Вышло как вышло. Теперь имеются все основания снова быть собой довольным.
Дочь журналистка, зять – кандидат химических наук, пошёл в первый класс внук. Всё бы ничего, да только супруга прихварывает, – завершил исповедь Рудик.
Поговорив о политике, снова вернулись на стезю идеологии.
– А что они делают с русским языком, – негодовал Лев Соломонович. – Засорили речь всякими там «офисами», «менеджерами». Слышу как-то в автобусе разговор двух небритых: «Всё, возвращаемся в офис бизнес-план дорабатывать!». Сняли, понимаешь, каморку в подвале соседнего дома, стол притащили, табурет – «офис» у них! Ну, почему не контора, я вас спрашиваю? Чем русское-то слово не годится!
А тут недавно просматривал газетёнку – их задарма в почтовые ящики кидают: «Требуется ресепшионист» – объявление такое. Что за зверь, думаю. Расспросил «продвинутых» – оказывается, всего-то – дежурный администратор по-нашему. Ну и к чему вся эта мишура с «риэлторами», «префектами», «кастингами», кого дурят, значимости для щёки надувая? «Мы не хуже Запада», что ли? Почему, скажите на милость, все снизу доверху талдычат: «бизнес», «бизнесмен», а то и вовсе непристойное для русского уха – «бизнесвумен»? Речь-то ведут о деле, предпринимательстве, предпринимателях – ну так и говорите по-человечески!
Не понимают что ли: с исчезновением внятного, унаследованного от предков языка, корней, от которых пошли слова родной речи, с утратой традиций общества – и народу наступает конец!
А что вытворяют на эстрадных подмостках? Я ведь телевизор редко смотрю, – кивнул он на допотопную коробку «Темпа». – Однако полагаю необходимым держаться в курсе событий. Оставим за скобками многоликих хохмачей-похабников под водительством улыбчивого экс-конферансье. Но, так называемые «певцы»! Вакханалия назначенных артистами многочисленных безголосых и бесталанных стасовпьех и владовсташевских. С ними и несостоявшиеся оперные «звёзды». Ряженые степенные «батяни-комбаты», да «есаулы», возрасту вопреки мечущиеся по сцене в припадке показного патриотизма. Среди них и неадекватный хрипун, щеголявший когда-то в шутовском колпаке, а также дурацких портах с опущенной до колен мотнёй и бубенцами, вставленными во встречные складки штанин. И, наконец, – Сама, хамоватая мамка россиянской поп-тусовки с повадками бандерши. Любимица и кумир мещанско-обывательского сословия. Несмотря на многократные оповещения о завершении выступлений, она нет-нет да потешит слух торговых людей большого базара, в который превратили некогда великую страну, понятной и близкой им пошлятиной вроде «Настоящего полковника» или «Мадам Брошкиной».
Беда, дорогие мои ученики, большое несчастье обрушилось на наш дом! Да что это я, вы и сами всё видите, всё понимаете. Недаром в советской школе учились!..
Долго не отпускал гостей Лев Соломонович, уже далеко за полночь покинули они его дом, клятвенно пообещав навестить снова, и на вызванном Григорием Павловичем такси отправились восвояси.
* * *
На следующее утро, оставив полувменяемого Рудика, непривычного к поздним застольям, бороться со сном и головной болью, Григорий Павлович отправился на Стромынку. Там, в коммунальной квартире дома старой постройки обитал, по информации Льва Соломоновича, ещё один школьный товарищ – член Союза писателей Виталий Кириллов.
Он неспешно поднимался по давно не мытой лестнице грязного подъезда к нужному этажу, когда внезапно там, наверху, открылась со скрипом, а затем громко хлопнула с силой закрываемая дверь. Приближаясь, дробно застучали по ступеням каблучки и, едва не зацепив Червинского плечом, вниз стремительно метнулась худощавая светловолосая женщина в коротком платье с глубоким вырезом. Григорий Павлович успел заметить, что её ухоженное, миловидное лицо было покрыто красными пятнами гнева и искажено злой гримасой. «Всё, всё, что можно просрал, пьяница чёртов, старый идиот!» – явственно донеслись самой себе на ходу брошенные женщиной презрительные слова.
Он остановился у окна и наблюдал сверху за грубиянкой, которая размашистым шагом сильно раздражённого человека приблизилась к припаркованной на площадке автомашине, пискнула пультом, отключая сигнализацию, села за руль, шумно закрыла дверцу и, резко стартовав, выехала со двора. В подъезде ещё долго держался пряный аромат её дорогих духов…
Звонить в квартиру пришлось долго. Наконец послышались шаркающие шаги и, скрипнув, настежь распахнулась дверь:
– Да не заперто же, знаешь, что у нас никогда не запирают! – раздражённо пророкотал возникший на пороге высокий небритый мужчина в потёртом вельветовом халате непонятного цвета и шлёпанцах на босую ногу. – А я, было, подумал, что эта вернулась! Собственно, кто вам нужен-то? – нимало не удивившись визитёру, обратился он, подслеповато вглядываясь и не узнавая.
– Виталий, если нацепишь очки, то, скорее всего, удостоверишься, что к тебе приехал Гриша Червинский, с которым ты имел честь знаться в школьные годы. А уж коли сумеешь включить и память, то, наверное, припомнишь не самые плохие годы жизни, которые мы провели в дружбе и согласии!
– Ну, Гришаня, завернул! Да тебе не бациллы в колбе дрессировать, а спичи сочинять для богатеньких. Доложу тебе, прибыльное дельце! Но не каждый к той кормушке подход получить сумеет. Ладно, проходи, коли забрёл на огонёк.
Вслед за хозяином Григорий Павлович проследовал по длинному коридору с многочисленными дверями по обе стороны в глубину квартиры.
– Не суетись, – предостерёг Кириллов, заметив попытку гостя расстегнуть замок принесённой им сумки. – Всё, что надо, имею. Вчера получил гонорар и поспешил, пока не прибыл инкассатор, перевести его в твёрдую, а чтобы точнее быть, в жидкую валюту. – Виталий приподнял край свесившегося до пола одеяла и продемонстрировал, что всё пространство под кроватью заполнено коробками со спиртным. – Нет, закусь, конечно, тоже имеется в достаточном количестве. Сейчас всё организую, – пробасил он, оставляя гостя в комнате одного.
Пока писатель отвлёкся хлопотами по приготовлению закуски, Червинский внимательно оглядел его теперешнее жилище. Комната оказалась достаточно просторной по московским меркам – пять шагов в длину и четыре поперёк. Напротив двери – окно с широченным подоконником в озеленённый двор. Перед окном – большой дубовый письменный стол с монитором и клавиатурой. У левой стены широкая кровать с металлическими спинками и панцирной сеткой. Вся же правая стена отдана книгам. Застеклённые полки, поставленные одна на другую, образовали книжный шкаф от пола до высокого потолка. Одна из полок выделена под труды хозяина, Григорий Павлович насчитал более сорока изданий с фамилией «Кириллов» на обложке. Взял в руки одну из последних книг, полистал. За этим достойным занятием и застал его автор, появившийся с уставленным тарелками большим жостовским подносом на поднятой левой руке.
– Пр-р-рошу к столу, – пророкотал он, указывая на небольшой журнальный столик за спинкой кровати. – Кстати, выкати-ка его на свет божий! – Водрузив на поверхность столика свою ношу, он грузно опустился на постель, а товарищу указал на стул. – Придвинь поближе и располагайся. А начнём, пожалуй, вот с чего. – Виталий втащил одну из коробок с напитками, достал из неё бутылку тёмного рома популярной марки.
– Я так думаю, с чего начнём, тем и завершим: многовато для двоих-то! – ответил Григорий Павлович.
– Ну, это уж как пойдёт, гуляем ведь! А ты закуривай, не стесняйся, – поставил он на стол жестяную пепельницу, согнутую в форме дубового листа. – Или по-прежнему бережёшь здоровье?
– Нет, почему же. Иногда позволяю после еды.
– Ладно, давай со свиданьицем, как полагается, – потянулся Кириллов своим бокалом к бокалу гостя. – Будем!
– Ну, валяй, делись творческими планами, – закусив бутербродом, попросил Червинский. – Что нового в литературном сообществе, какие просматриваются тенденции? Гостю из-за рубежа всё интересно.
– Да ладно тебе, «гостю»! Все вы были нашими, хоть прибалты, хоть немцы восточные или болгары, к примеру, такими и останетесь. Другое дело – детки или внуки. Этих-то приберут к рукам и воспитают соответственно. Впрочем, и в России процесс очевиден.
– Успел оценить! Режиссёры талантливы.
– А что планы! – вернулся Кириллов к вопросу приятеля. – Планы, как и творчество, увы, не кормят! До пенсии – полтора года ещё. Книжек, сам видел там, на полке, сколько вышло. А доход – с гулькин нос.
– Хорош нос у того гульки, если позволяет так шиковать, – указал Григорий Павлович на подкроватное хранилище.
– Ну, это совсем другое! Тут, брат, мне повезло просто. Свели с одним чудаком, который желает слыть литератором. Словом, я пишу, перелагая на русский язык его фантасмагории, организую издание под его именем за его наличные. Сдав готовую продукцию, получаю за труды вознаграждение.
Из Союза я вышел ещё в девяносто первом. Поспорил на собрании с «дерьмократами», погорячился, отказался подписывать какое-то их открытое письмо, и публично порвав билет, швырнул им клочки.
Сейчас ситуация несколько изменилась. Кое-кто одумался, сняв розовые очки, прозрел, во что вляпались. С теми, кто всё ещё либерасничает, размежевались. Как говаривал светлой памяти Лев Соломонович,…
– Да не хорони ты его прежде времени, жив он, жив! Вчера, как сейчас у тебя, за его столом с Рудиком вкушали. От него твои координаты и вызнал. Кстати, как это ты здесь очутился? У вас же с родителями прекрасное жильё на Дмитровском, как помнится, было?
– Тут, брат, такое дело…,– замялся Виталий. – Уже после того, как родителей схоронил – они друг за другом ушли, в один год, – я познакомился с барышней. Как-то в книжном на Мясницкой встречался с читателями, подписывал своё новое творение. Она и подошла. Слово за слово, в общем, дождалась, когда освобожусь. Поехал проводить. Чем она меня подкупила – слушать уж больно хорошо умела. Нашему-то брату дай повитийствовать, не перебивай, гляди в рот влюблено-изумлёнными зенками, а потом и бери голыми руками!
Далее всё до тошноты примитивно. Расписались, я же в разводе давно был. Прописал. Она дочурку, о которой забыла ранее информировать, от тётки из Тулы привезла. Зажили втроём.
Слушать меня уже никто не желал. Напротив – крик стоял в квартире такой, что мне и слова не вставить. «Бездельем» попрекала – это меня-то, писателя! Я оставил им квартиру, бросил всё имущество, что нажили родители, и сюда перебрался к двоюродной тётке. После её кончины владею этими хоромами…
Кириллов налил себе целый бокал, хотел то же самое предпринять с «тарой» гостя, но Григорий Павлович остановил, ограничившись малой дозой.
– Давай, Гриша, за школьные годы чудесные, за те безоблачные дни!
Несколькими жадными глотками он влил в себя хмельную жидкость. Закурил. Как человек, выпивающий много, Виталий опьянел быстро. Глаза его осоловели, голос стал ещё более скрипучим.
– Помнишь, Гришка, нашу с тобой стенную газету? Ты ведь название своей рубрике такое чуднòе для того времени придумал: «Закуток советской поэзии»! И – ничего, проглотили. Не могу забыть строки одного из твоих первых любовных стишков, что возмутили всю женскую половину. Как там оно у тебя заканчивалось, напомни-ка! А, ладно, сам как-нибудь…
Язык его заплетался, но память была отменной.
– Во, нашёл в своих заплесневелых мозгах то, что их так задело: «Прошу об одном, ответь мне тем же, иначе не стоит жить!». «Подумаешь, сошёлся на ней свет клином! А и мы не хуже. Если не нужен ты ей – выбирай среди нас!» – возмущалась тогда Губанова.
Понимая, что пора уходить, Григорий Павлович всё же поинтересовался напоследок:
– А что твоя первая семья: кажется, у тебя была дочь?
– Была. Семья. Что с женой – не знаю. – Речь старого друга сделалась совсем уж бессвязной. Отхлебнув из бокала в очередной раз, он поморщился, понюхал корку ржаного хлеба и тяжело вздохнув, изрёк со слезой: – Моя любимая дочка, моя светлая девочка умерла… Ушла уже давно. То злобное, грязное существо, которое в течение долгих лет бесстыдно дурачило меня, прикидываясь ею, никогда боле не введёт в обман. Кончено! Я раскусил его происки… Инкассатор…
* * *
Сбор одноклассников организовали неподалёку от их бывшей школы, преобразованной теперь в новомодный колледж. Ресторан был стилизован под сельскую усадьбу: забор-частокол, огораживающий лужайку двора, несколько рубленых изб с просторными горницами-кабинетами на различное количество посетителей, просторная беседка для курящих.
Рудик с утра отправился на дачу за прихворнувшей там супругой. Григорий Павлович в одиночестве приехал одним из первых. Несколько позже начали появляться другие гости. Мелькали знакомые лица постаревших соучеников, некоторых трудно было распознать. Но многих он идентифицировал сразу: встреченного во дворе дома, где живёт Борис, подполковника в отставке Осокина, плотного белобрысого крепыша Сорокина, ныне профессора и декана одного из московских институтов, голубоглазого гитариста и походного запевалу Тропинкина, служившего какое-то время, по достоверной информации, в военной разведке. С появлением каждого из них возникала череда воспоминаний, чаще приятных. Червинский, всё ещё пребывая под тяжёлым впечатлением от состоявшейся накануне встречи с Виталием Кирилловым, который, судя по всему погрузился в многодневную пьянку и потому не явился, понемногу оживал, радостно приветствуя то одного, то другого. Вот Гиглаури по прозвищу Гиви. Странным тот был парнем. Сидел за следующей после Григория партой. Как-то во время урока ни с того ни с сего Гиви размахнулся и ударил его кулаком по спине. Потом расхохотался безумным смехом в разгневанное лицо повернувшегося к нему Григория. Лет через пять-шесть после выпускного вечера они случайно встретились в комиссионном магазине, где Гиглаури промышлял скупкой и перепродажей импортной электроники. Поздоровались, перекинулись парой фраз, но общих интересов не обнаружили. Сейчас он имел вполне респектабельный вид преуспевающего дельца. Подошли несколько женщин, узнать в которых бывших школьниц оказалось задачей не из лёгких.
Наконец объявился запыхавшийся, раскрасневшийся Рудик:
– Не опоздал? Ты сказал им, что я задержусь из-за болезни Марины? – горячо зашептал он в ухо.
Григорий Павлович почему-то был уверен, что в носатом и смуглолицем, сильно располневшем мужчине вряд ли сразу признают любимца класса, добродушного увальня Борьку. Он подвёл Рудика к оживлённо общавшейся под навесом беседки группе и спросил:
– Ну, и кто первым определит, кого я к вам привёл?
К удивлению, сразу несколько голосов, как ни в чём не бывало, приветствовали вновь прибывшего:
– Здорово, Борис, давненько не виделись!
Пора было рассаживаться за столы, но что-то не ладилось с освещением в арендованном организаторами встречи домике. Вокруг бестолково суетились монтёры.
– А вы направьте в окна прожектора с улицы, будет достаточно света, словно солнышко заглянуло, – пошутил кто-то.
Неожиданно для себя, ещё не осознавая причины происшедшего, Григорий Павлович почувствовал прилив радостного возбуждения. Голоса окружающих словно стихли и отдалились.
«Надо же!» – пробормотал он, не сдержав восторга, глядел и не мог отвести глаз от статной женщины, неторопливым, но уверенным шагом приближавшейся от ворот к беседке по выложенному мозаичной плиткой тротуару.
Длинное, ниспадающее широкими складками тёмно-вишнёвое платье не обтягивало, но удачно оттеняло достоинства её складной, чудесным образом сохранившейся фигуры. Иссиня-чёрные волосы струились по плечам. Высокие каблуки туфель подчёркивали стройность ног, увеличивая и без того немаленький рост гостьи.
Женщина вошла под навес, сняла затемнённые очки. Лёгкий прищур близоруких глаз придавал правильным чертам её милого загорелого лица своеобразное очарование. Вообще она выглядела значительно моложе любого из собравшихся.
Поочерёдно обойдя всех находившихся в беседке, с каждым приветливо поздоровалась за руку. Дошла очередь и до Червинского.
– Здравствуй, Гриша! – просто, будто и не расставались на четыре десятилетия, обратилась она к отчего-то смутившемуся вдруг однокласснику и обожгла его взглядом тёмных миндалевидных глаз.
С волнением и осторожностью пожимая узкую, но неожиданно сильную ладонь, он с радостным удовлетворением отметил отсутствие среди колец, нанизанных на длинные тонкие пальцы, обручального. При этом силился вспомнить, кто же это, и как её зовут. «Татьяна? Да, точно, Татьяна!». Но вот фамилия… совершенно выпала из памяти. Григорий Павлович поморщился, когда почему-то вспомнилось совсем другое – как за Татьяной в десятом классе назойливо ухлёстывал учитель физкультуры.
От приятного занятия – созерцания негаданно явившегося к ним прелестного создания – его отвлекла другая особа, но уж точно оставшаяся неузнанной – низенькая толстушка с редкими белёсыми, но заботливо уложенными волосами:
– А я часто тебя вспоминала, Гриша. У меня никого не осталось из близких. Проснусь иногда ночью, лежу и сокрушаюсь: «Ну почему тебя сейчас нет рядом со мной?!».
«Как некстати! – с досадой подумал Червинский. – И её не помню совсем, кто такая? Назвалась бы, что ли!».
В этот момент все собравшиеся гурьбой направились к домику, электричество в котором наконец-то отремонтировали.
– Подождите пару минут, не входите пока, – попросил загородивший двери официант. – Лучше послушайте, как они там поют! Сейчас артисты закончат репетицию и пригласим вас к столу.
Разговоры смолкли, и в наступившей тишине из помещения донеслось слаженное пение мужчин, на два прекрасных голоса исполнявших а капелла какую-то мелодичную балладу.
Наслаждаясь красотой льющейся мелодии, Григорий Павлович размышлял над тактикой, которая позволила бы ему «случайно» оказаться за столом рядом с притягательной одноклассницей, чтобы затем возобновить многообещающее знакомство…
апрель 2010 г.
ЕХАЛ ТРОЛЛЕЙБУС...
– Мань, так зачем ты-то села со мной, когда опять в очередь собралась?
Троллейбус, противно поскрипывая гармошкой сочленения двух своих составляющих, с трудом преодолевая круговерть бурлящего людского разлива, выруливал на брусчатку Кузнецкого моста.
– Так я у Рижского на встречный перейду и аккурат к двум возвернусь. Встану в «Сороковом» у мясного отдела часа на четыре – авось, что и ухвачу. Глянь-ка, глянь: во-он девка, та, что с парнем обжимается, сама в шубе, а сапоги грязные! Помыла б.
– Да что ты всё по сторонам зыркаешь, да к людям цепляешься! Помолчала бы чуток. «Грязные»! Может, с работы она. Где и помыть-то? Отстанешь ты от людей, нет? Всех бы тебе учить!
– С работы, ага. Эк, сказанула! Чёрта два – с работы!
– Ну, Мань, что это ты чёрткаешь все! И дома, и на людях. Не надо, Мань, негоже это. Грех. Нет, право, помолчи лучше.
– Ладно, ладно, уж и не скажи ничего. Нежная какая! Ответь лучше: зачем тому, носатому, шапку не продала? Ведь давал же двадцать пять, куда больше! Я б отдала.
– Твою бы и я отдала! А моя совсем новая – погляди, какая свежая. Нет, Мань, меньше чем за тридцатку не уступлю! Ещё выходной постою, не горит.
– Зачем это – мою? Свою я сама продам. Решила уже. В субботу пойду и продам чёрную.
– Чёрную? Это ты что ж! Я тебе подарила, а ты её людям продашь чужим? Совсем, Мань, нехорошо это! Подождала бы, вот уж помру. Обидно-то как!
– Ну, подарила, подарила. Помню. Подарила – значит, моя вещь, что с ней захочу, то и сделаю! Продам. Решила уже. Всё одно – не ношу. Вишь, вишь – на той стороне очередь! Да ты в окно, в окно гляди! Дают что-то в универмаге!
– Нет, Мань, это ждут, чтобы войти только. Там по приглашениям торгуют, я на неделе подъезжала. Значит, пригласили их – вот они и стоят. Эх, времени совсем нет. Ну что мы с тобой сегодня – два пакета молока да хлеб – ничего больше не купили. Ничегошеньки ведь больше! Вот дурёхи, работаем всё. Молодые, они похитрее нас: стаж выработают – и другими делами занимаются. В очередях вот, например. На буднях чего только не купишь! А мы, как заведённые. Зачем это, а, Мань?!
– Привыкли так-то. А в очередях ты много выстоишь, сестра? Им-то, молодым, с руки, а мы, обе-две седьмой десяток разменяли. Да и чего нам не хватает-то? Нет, ты ответь: чего?
– Чего-чего! Опять пристаёшь, покоя от тебя нет! Я вот думаю: как поступить? Тебя ждать или мыться пойти? Ты, может, позвонишь, как из магазина пойдёшь? Чтоб я знала.
– Я-то что тебе! Ты мойся, мойся. Подумаешь! Покатаюсь пока на троллейбусе. К гостинице «Турист» вот съезжу или в Останкино. Ты мойся, не жди специально. А звонить не буду, ну его к шуту! Не люблю. Ты вставай, сестра, вставай, пролезай к выходу-то, проедешь! А дамочка с большой сумкой пускай на твоё место сядет, так и разминётесь. Сейчас все с сумками!
– С сумками, а как же без сумки! Можете себе представить: продавали сок по госцене. Томатный сок – по госцене! Конечно же, я много купила. И кто меня за это осудит? – у пожилой женщины оказался на удивление по-молодому пронзительный голос.
– Зачем же – «осудит»?! Я не сужу, – Маня смешалась. – С сумками, говорю, теперь все. Вот и мы с сестрой...
– А вы знаете, по-моему, сумки всегда при нас были. Нет, в самом деле, вот, сколько себя помню – всегда женщина с грузом. Разве не так?
– Всегда носили, это точно! Я-то постарше вас, нет-нет – постарше, постарше – и то скажу: всегда так было! Идёшь куда, а сумка при тебе. Но раньше было, чем наполнить. А теперь нет ни шута. Избаловался народ, распустился. Никто работать не хочет. Мыслимое ли дело – картошка уродилась, а собирать некому! Вот, помню, после войны – всех нас на уборочную возили. И не спрашивали: хочешь, нет ли. Грузили на машины – и в Волоколамский район. К нему мы приписаны были. Другие заводы – к другим совхозам.
– По-вашему, это хорошо – что не спрашивали?
– Не спрашивали-то?
– Да, не спрашивали! Это по-человечески?
– По-моему, хорошо. А как иначе – уговаривать, что ли? Так до голодухи и проуговариваешь. Теперь балованный народ. А тогда – сколь надо, столько и работали. С песнями урожаи собирали. В мешки, а мешки – на машины. Уставали, конечно. Не без этого. Но всё – чин по чину. И порядок был в стране.
– Нет, знаете, так много не соберёшь, без сноровки-то. Глина же! Мы с мужем ездили, день копали. По сумке набрали – и всё. После дождя не поле, а болото какое-то! Вот, я думаю, если бы у поля хозяин настоящий был... То есть, не «наше» оно было, а «моё», конкретному человеку принадлежало бы, – вот уж тогда урожай подчистую убирали бы. И без «помощников». И всё было бы в магазинах. Без очереди...
Троллейбус завода имени товарища Урицкого, подвывая мотором при разгоне, всё катил по декабрьской Москве.
– Так раньше-то всё и было! И продукты не пропадали. Почти. Пойдёшь – и купишь. А вчера вот сестра за капустой по пяти магазинам бегала. Еле нашла завалящий кочан. Спросу, я скажу, ни с кого не стало.
Сосед был у нас, шофёр. Не кого-нибудь, самого председателя райисполкома возил. Как уборочная подходила – снимали его с легковой и на три месяца в колхоз. Ехал, как миленький! И все – так вот. Потому-то всё и было.
– Да нет же, и сейчас тоже посылают. Ну, не ваш сосед, он, наверное, пожилой уже человек, другие помогают. У нас из института ежегодно в совхоз сотрудников направляют.
Вы не думайте, будто повсюду внезапно плохо стало. Это не так! Я вообще-то домоседка, никуда не выезжаю. А несколько лет назад пришлось – так обстоятельства сложились. Побывала в Иркутске. Знаете, ужаснулась: пустые прилавки. Ну, решительно – ни-че-го! Потом родственники – они в Молдавии живут, там-то благодатный край! – пояснили: везде так. Мы в столице долгое время пребывали в неведении. Нас-то торговля обеспечивала товарами и продуктами. А сейчас и до нас дошло, становится, как везде. Только и всего. Там население привыкло к лишениям, а мы ещё удивляемся, нам это кажется диким.
– Да чего уж казаться! К штанишкам резинки не купишь. Нет нигде! На заводе прошу, прошу у девчонок – никто не даёт. И мясца кусочек неделю достать не можем. Вот сейчас снова стоять буду.
– Бывает резинка, бывает! Сама видела. Так что – ищите. А за мясом вам советую в Медведково поехать, или в Бабушкин. Много – все говорят – зарубежной свинины в северную часть города завезли. Конечно, не без очереди, но определённо купите!
– Нет, нам свинины не надо. Мясца бы!
– Ну, а с говядиной труднее. Вообще-то не отчаивайтесь! Ищите. Всего вам славненького. Мне выходить. До свидания...
По салону разлилось тревожное, угрюмое молчание, готовое в любую минуту разразиться скандалом, какое бывает всегда при вынужденном скоплении чужих озабоченных людей.
А троллейбус ехал и ехал дальше, разбрызгивая из-под колёс тяжёлые грязные струи солёной талой жижи. Он спешил к конечной остановке маршрута.
1990 г.
КАТОК – 1960
Та зима 2009 года – не чета многим предыдущим. Помнится, как выпал снег в конце декабря, так и держался, ни разу не подтаяв. А ведь уже февраль был на исходе! Полвека назад, году, для примера, в шестидесятом двадцатого столетия, такое явление вовсе не казалось удивительным и принималось за норму. Ни слякоти, ни мороси за всю зиму ощутить не доводилось. Ложилось белое покрывало на землю в ноябре, и до начала апреля, где не чистили, стояли сугробы по колено. Ровненькие, умеренные морозы бодрили москвичей, лишь временами красная жидкость в термометре за окошком опускалась ниже отметки «двадцать пять» – скажем, в январе, ближе к Святому Богоявлению, или в феврале на Сретение Господне, – но ненадолго. Мы, школьники, таких дней ждали с нетерпением, потому что по городскому радио передавали важное для нас сообщение о том, что «в связи с наступившим похолоданием занятия отменяются». Значит, можно не ходить на уроки, побездельничать на законном основании – но никто ведь не объявил, что гулять запрещается!
Нет, зимы были – не теперешние: многоснежные, морозно-бодрящие. И проводили их совсем иначе. Веселее, что ли, беззаботнее и дружнее. А основными центрами притяжения выпало быть каткам. Их создавали повсюду, где только возможно. Большие – в парках или на прудах, маленькие – во дворах. Конечно, нас влекло туда, где светили прожектора, и играла музыка. Где имелась возможность переобуться в тепле, поточить коньки у мастера, съесть бутерброд и выпить горячего кофе в буфете, а при необходимости обсушиться. Таким местом для нас, живших в северной части столицы, являлась Выставка достижений народного хозяйства, в июне 1959 года переименованная из Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.
Огромное зеркало катка заливалось прямо на площади между аркой главного входа и центральным, построенным в виде высотки, увенчанной шпилем, павильоном, где в цокольном этаже размещались гардеробная и буфет. Ледяными дорожками становились также прилегающие слева и справа к входу петлеобразные аллеи, на которых летом разворачивались прогулочные троллейбусы с тонированными стеклянными крышами – словом, места себя показать и других посмотреть хватало!
Каток никогда не пустовал. Более того, жаждущих посетить его находилось так много, что попасть на вечернее катание – а было это доступно всем, потому что билет стоил копейки, – представлялось делом непростым, а порой просто нереальным.
Мы, «владыкинские», прибывали на автобусе маршрута номер тридцать три и уже на подходе к прогнувшимся подковой кассам главного входа оценивали ситуацию. В зависимости от размеров толпы избиралась тактика. Впрочем, вариантов существовало не так уж и много: если желающие покататься смыкались настолько тесно, что растолкать их и, внедрившись «штопором», пробиться к заветному окошечку казалось не только невозможным, но и опасным – не задавят, так побьют, – использовался отработанный прием. Самого щуплого из нас, обычно им оказывался юркий, как ужик, немного придурковатый пятиклассник по прозвищу Пыня, взрослые поднимали на руках и забрасывали поверх стоящих. Он, резво отталкиваясь локтями, коленями, подошвами подшитых валенок полз вперёд по живому, неустойчивому, шишковатому пространству ушанок, «пирожков», «москвичек», крепко сжав зубами пятирублёвую купюру, на которую следовало купить билеты на всю нашу компанию. Риск провалиться между стоящими и упасть на землю практически отсутствовал: подходившие сзади напирали и людская масса перед ними спрессовывалась настолько плотно, что если бы вдруг с морозного звёздного неба на головы чудесным образом посыпались яблоки мичуринского сада, достичь заснеженного асфальта под ногами им бы никак не удалось. Сейчас, по прошествии многих лет, это кажется странным и диким, но метод срабатывал, и не припомню случая, чтобы мы остались за бортом рассвеченного огнями праздника. А вскоре я, найдя очень простой выход из положения, вообще избавил наш маленький коллектив от необходимости предкассовых баталий. Дело в том, что вечерний билет отличался от дневного незначительно – лишь наличием прямоугольного чернильного штампа, содержащего одно-единственное слово: «вечер». Как-то вооружившись острой бритвой и резинкой для стирания написанного, именуемой ластиком, я без особого труда воспроизвёл очень близкое к оригиналу зеркальное отображение вожделенной надписи. Теперь дело оставалось за малым – отправить гонца днём за билетами, а вечером проштамповать их и ехать на ВДНХ.
Скольжение под музыку по зеркальной голубизне льда на «снегурочках», «гагах» и «канадах» не являлось для нас исключительно спортивным мероприятием. Сказать вернее, спортивная составляющая тогда вообще не бралась в расчёт. То было празднество общения, а каток служил местом знакомств, романтических свиданий, выяснения отношений, разрывов.
Конечно, случались и стычки, иногда групповые, между проживающими в разных районах. Их прекращали старшие, никогда не позволяя перерасти в бессмысленные побоища. Помню, как однажды кто-то из наших поссорился с парнишкой из Марьиной рощи. Тот, не долго думая, вытащил из кармана и раскрыл популярный в те годы ножик «лиса» с длинным фиксирующимся лезвием. По чьему-то своевременно поданному сигналу перед повздорившими, возникнув как из-под земли, тут же затормозил, выбрасывая осколки льда из-под юзом идущих коньков, высоченный Толик Кравченко, красавец в чёрном костюме и белоснежной рубахе с галстуком «бабочка». Следом, сопя, подкатил тумбообразный Лёва, один из вожаков «рощинских». Оттащив за воротник «своего» в сторону, дал ему для убедительности затрещину и тихо, но веско приказал:
– Спрячь «шоколадку» и никогда больше не показывай!
А Толик прибавил, обращаясь к обоим:
– Всё, мелюзга, разбежались, и чтобы вас вместе не видели!
Вот так, пресекая конфликты в зародыше, не привлекая внимание милиционеров, которые также на коньках обеспечивали порядок среди катающихся, наши более опытные товарищи разрешали время от времени возникавшие противоречия.
Согласно установленным правилам, на катке, как на улицах Москвы, полагалось двигаться, придерживаясь правой стороны, по кругу, в направлении, противоположном движению стрелок часов по циферблату. Так и поступало большинство посетителей, чинно, в одиночку или парами, взявшись за руки, циркулируя вдоль обрамлённого снежными валами края ледяного полотна.
Что запрещалось категорически, так это цепляться друг за друга, выстраиваясь «паровозиком», как в неведомом тогда танце «Ламбада», и скользить с шумом и визгом, выталкивая в сугробы зазевавшихся, вовремя не уступивших дорогу, и распугивая остальную, добропорядочную публику. Милиционеры-конькобежцы старались в меру сил и возможностей воспрепятствовать антиобщественным проявлениям, грозящим окружающим моральными и физическими травмами, однако, далеко не всегда им это удавалось. Более того, иногда против воли они оказывались вовлечёнными в самый водоворот событий.
Можете себе представить такую картину: с гиканьем и свистом на большой скорости извивается по катку змейка, да ещё против движения, сцепленная из двух-трёх десятков участников, а первый из них, сграбастав в охапку потерявшего ориентацию в пространстве блюстителя порядка, везёт его перед собой, бережно удерживая на лезвиях в вертикальном положении. Внезапно, как по команде, цепочка распадается, а составные элементы бросаются врассыпную, оттолкнув милиционера подальше в снег. Поди, сыщи потом зачинщиков!
Собираясь на ледяной праздник, кому было во что, хотелось соответствующим образом приодеться. Мне, например, несколько раз удавалось, улизнув от бдительного догляда родни, предстать перед честной компанией в своей первой, сшитой к двенадцатому дню рождения, настоящей костюмной паре из синего с искоркой сукна. Светка, постоянная спутница и с первого класса предмет безответного обожания, любила наряжаться «под мальчика» и обычно выпрашивала «на пока» ставшее мне коротким бежевое демисезонное пальто и такого же цвета кепку-букле, которую натягивала на самые уши. И только никогда не унывающий Пыня без комплексов щеголял в протёртой на локтях и коленях школьной форме, по эстафете доставшейся ему от многочисленных старших братьев. Но никому из нас и в голову бы не пришло потешаться над его нарядом или ржавыми полозьями, примотанными брезентовыми лямками к серым валенкам. Иные были времена и более человечные исповедовались принципы: «чем богаты, тем и рады».
Торжество подходило к финалу всегда внезапно, как и всё хорошее. Смолкала музыка. Потом постепенно гасили фонари. Немного оглушённые и притихшие мы привычной компанией брели к остановке с перекинутыми через плечо, связанными шнурками коньками.
– Тлидцать тлетий, тлидцать тлетий – плям до дома, плям до дома! – кривляясь и гримасничая, как мартышка, дурашливо верещал неугомонный Пыня, первым опознав подъезжающий автобус. Шутливо пихаясь, напирая и отталкивая друг друга от двери, с гвалтом вваливаемся в салон, торопясь захватить оставшиеся свободными места.
Отвоевав край заднего сиденья, я помогаю Светке втиснуться рядом. Обхватив мою руку и привалившись к ней грудью, она устало опускает голову мне на плечо и жарко дышит в щёку. Со скрипом смыкаются застывшие створки дверей, и машина, натужно гудя мотором, начинает движение по слабо освещённым улицам. На этот день праздник катка закончился…