Юрий ПАХОМОВ-НОСОВ. ОЗЕРО ВЕЧНОСТИ. Рассказ

 

Юрий ПАХОМОВ-НОСОВ

ОЗЕРО ВЕЧНОСТИ

Рассказ

 

Внуку Михаилу

                                                           

Своё прошлое, память о родных и друзьях я храню в старом саду. 

Утро. Ночью прошел дождь. Трава под деревьями усыпана опавшими яблоками. Среди зарослей малинника и девясила, здесь и там возникают зыбкие тени, тени обитателей сада, а в воздухе временами проступают очертания знакомых и незнакомых городов,  улиц, переулков, звучит позабытая музыка.

Обитатели сада разбрелись среди деревьев, одних я хорошо знал, с другими только встречался, иных видел лишь на фотографиях. Большинство же и вовсе мне незнакомы. Кто, например, этот величественный старец в сюртуке с орденом Святой Анны второй степени на шее или плотный, бородатый мужик в поддевке? Тени их обозначились и тотчас растаяли среди яблонь. А это что за южный городок у моря: беленные известью дома с окнами, прикрытыми ставнями, сады, обрывистый берег, с которого видно море, полуденный зной, стрекот цикад на пустыре, белая башенка маяка? А вот деревня на взгорке, внизу, у подножья, широкая спокойная река. Отчего вдруг сладкой тоской отдается в сердце это видение? Ведь никогда я там не был, но деревня  часто приходила ко мне во снах, видел я двухэтажный деревянный дом, скользил по его комнатам и даже запах запомнил – запах только что испеченного хлеба и сушеной травы, пучки которой висели в углу просторной кухни. Я ни разу не ездил верхом. Откуда же тогда ощущение упругой твердости седла и то пьянящее чувство, что возникает при быстрой езде. Генетическая память или память многих прожитых жизней?

В зарослях одичавшей малины начинается едва приметная тропинка. Пропетляв среди сосен, она ныряет в низину – мелкий овражек – и начинает карабкаться вверх, на взгорок, по обе стороны плотными зелеными стенами стоит цветущая крапива, к её резкому запаху примешивается тревожный аромат каких-то светло-желтых соцветий.

На вершине взгорка слышен отдаленный гул Минского шоссе. По-видимому, оболочка, отделяющая параллельный мир, здесь истончается, и тяжелый, мерный звук напоминает о другой, земной жизни. Там по оплавленному асфальту угрюмо несется поток автомобилей, ворочается, одышливо всасывая задымленный воздух, огромная столица. Но это там. А здесь, на взгорке, куда ни глянь, синими увалами откатываются леса. Я спускаюсь по каменистой тропе. Становится прохладней, сочные хвощи матово светятся в сумерках, где-то взбулькивает ручей, лес всё гуще и гуще, глохнут звуки. Деревья дышат мне в лицо. Я слышу их приглушенные голоса – это они переговариваются друг с другом.

Сумерки падают незаметно. Из леса я выхожу уже затемно, хотя это и не ночь, даже в полнолунье воздух не бывает таким прозрачным и серебристым – эффект рождает поверхность озера, в его воде отражаются огни костров,  светящиеся точки ярусами рассыпаны над озером, они вспыхивают, гаснут, перемигиваются со звездами. Им нет числа, и все же я узнаю свой родовой костер, точнее, несколько костров – они разложены полукругом у самого озера. Неверный, колеблющийся свет выхватывает из темноты узкую полоску пляжа, вода на мелководье прозрачна, видно ребристое песчаное дно. От ближайшего костра поднимаются трое и идут мне навстречу. Крайний слева дядя Павел, на нем мятая порыжевшая гимнастерка, погоны подпоручика, Георгиевский крест на груди. Сапоги его не касаются земли, но я слышу мерное позвякивание шпор. Рядом с ним мой отец, в черных петлицах танкиста отсвечивает «шпала», на левом рукаве – звезда. Старший политрук странно смотрится рядом с белогвардейским офицером. «Здравствуй, сын», – говорит отец. Мы обнимаемся. От отца пахнет болотной травой. Из-за его плеча мне радостно улыбается Жорик, шлем он снял, ветерок растрепал волосы. Все трое молоды: отцу – самому старшему из них – тридцать три, дяде Павлу едва перевалило за двадцать, а Жорику восемнадцать. Разные судьбы. Брат матери дядя Павел погиб в пустыне Каракумы, когда отряд белых офицеров уходил от преследования красных конников, отец сложил голову где-то под Пинском, мой двоюродный брат Жорик сгорел в штурмовике над Прохоровским полем.

У них нет ни могил, ни надгробий. Здесь, у озера, собраны воины, тела которых так и не были преданы земле. За соседними кострами объединились несколько наших родов. Это только те, о ком я знаю. Как-то я набрел на костер, у которого грелись татарские воины. Ближе всех к огню сидел молодой хан, от которого побежал скудеющий ручеек нашего рода по отцовской линии. Иногда из темноты выходили и садились к огню совсем незнакомые воины: скифы, печенеги, древние русичи. Всех их унесли бесконечные войны, и тела их не были похоронены по обряду, а остались на поле брани. Я здесь, на берегу озера, выгляжу стариком. Но ведь я только гость. И кто знает, уготован ли мне сад или волею Судьбы я займу место у родового костра на берегу озера – время тревожное, а я еще способен держать в руках оружие.

Я подхожу к костру, усаживаюсь на обрубок бревна. На всем печать вечности: пламя жарко бьется в костре, искры светляками уносятся во тьму и гаснут, но березовые дрова никогда не сгорят, никогда не увянет высокая, отяжелевшая от росы трава, скрывающая соседние родовые костры, никогда не обмелеет озеро. Не изменится и тема бесед у костра.

– Хуже нет, когда умираешь медленно, один – ни единой живой души вокруг, – говорит отец. – Тишина. Редко чвыркнет птица, и отдаленный, откатывающийся на восток гул. Вся прожитая жизнь перед тобой, как на ладони. Меня ранили во время последней попытки вырваться из окружения. Две недели блуждали по лесу, голодные, оборванные – горстка красноармейцев, я старший. Нас предал лесник, вывел прямо на немцев. Немцы потом еще полчаса обстреливали болото из минометов, никто не уцелел. Как я выбрался на островок, не помню. Островок – метра три в поперечине, трава, кочки, лозняк, березка – вот всё, что выпало мне увидеть напоследок. Да ещё небо. Никогда я ещё так близко не видел неба. Боль вскоре ушла, осталась тоска. Я ведь был убежден, что ты и мать погибли там, в Кобрине. Один боец из штаба дивизии, прибившийся к нашей группе, сказал, что в штабной автобус с эвакуированными женщинами и детьми на мосту через речку Мухавец попала бомба. Тяжело умирать с сознанием, что не смог защитить семью.

Отец выхватывает из костра уголек, подбрасывает его на ладони. Ветер шелестит в траве, где-то вдалеке слышится песня, мотив её мне незнаком.

Я, в который уже раз, слушаю рассказы отца, брата и дядьки об их гибели и думаю, что моя жизнь тоже могла оборваться много раньше. Скажем, тогда, под Кобрином, или во время бомбежки в Могилеве – бомба угодила в сквер пятью минутами позже того, как мы с мамой встали со скамейки. Я мог погибнуть под обломками во время ашхабадского землетрясения. По-видимому, провидение для чего-то берегло меня. Я и профессию себе выбрал не очень спокойную, став военным врачом. Судьба, словно выполняя некую программу, швыряла меня из одной «горячей» точки в другую: Гвинея в канун государственного переворота, сомалийско-эфиопский конфликт, война в Эритрее. В 1987 году я семь раз  перелетал линию фронта – на нашей базе на острове Нокра в Красном море шла тяжелая эпидемия тропической малярии, а у повстанцев, окруживших Асмару, на вооружении уже появились «стингеры». И у меня была возможность стать «неизвестным солдатом», например, в тот день, когда из блокированного повстанцами порта Массауа я вылетел на крошечной авиетке и над горами нас обстреляли из крупнокалиберного пулемета. Дымчатая трасса прошла в метре от пропеллера. Если бы самолет сбили, нас с пилотом, точнее, наши тела никогда бы не извлекли со дна каньона…

Судьба благоволила, как я теперь понимаю, ко мне лишь потому, чтобы остался хоть один человек из семьи, который своей памятью смог бы продлить жизнь ушедшим…

– Все мы здесь мечтаем об одном: обрести покой, – тихо говорит отец. – Некоторым везет. В последнее время вон на том мысу – видишь, слева! – погасли сотни костров, тогда молодым поисковикам удалось найти и похоронить останки красноармейцев и командиров, погибших под Мясным Бором.

Я опустил голову:

– Ты знаешь, мы искали тебя. Куда только не писала мать. Да и я…

– Знаю, сын. Но шансы мои невелики, Пинские болота не скоро осушат. У Павла и Жорика положение не лучше. Видно, нам вечно придется сидеть у этого костра. Сегодня прекрасная ночь, пойдем пройдемся. В жизни нам ведь так и не удалось вместе погулять.

Мы идем молча. Я уже рассказал отцу о жизни, прожитой без него, рассказал, стараясь не опускать детали. И ко мне самому возвращается то, ушедшее время – я как бы заново проживаю его, поражаясь, сколько добрых людей встретилось на моем пути. В голубоватом, светящемся воздухе вспыхивают и гаснут картины, от которых щемит сердце. И когда мне становится совсем невмоготу, я чувствую на плече твердую руку отца, и мне становится легче.

Отец сегодня чем-то огорчен, недоволен. Внезапно с померкшего неба срывается звезда, оставляя светящийся след, она описывает дугу, падает в озеро, вода разом вспыхивает синим спиртовым пламенем, и откуда-то издалека доносится медленный, тягучий удар церковного колокола. Длится это какие-то доли секунды, но вот пламя гаснет, колокол умолкает, и озеро обретает прежний вид.

– Что это? – спрашиваю я.

Отец вздыхает:

– Ещё один воин не обрел покоя. Иногда бывает целый звездопад.

Отец останавливается у самой кромки воды, под его ногой сухо хрустит раковина моллюска, тяжело всплескивает рыба, от воды пахнет тиной, где-то рядом, в темноте, поскрипывает камыш.

– Видишь горстку огней вон там, слева, у оконечности озера? – спрашивает отец. – Нет-нет! Зарево – это костры афганцев. Возьми ещё левее. Дай твою руку, я покажу. Вот так. Ну, видишь?

– Да.

– Там солдаты последней, чеченской войны. Что случилось с армией, сын?

Я молчу. Что я могу сказать отцу? Армия развалилась у меня на глазах, но мне повезло, я застал армию Победителей ещё не расчлененную, не приниженную хрущевскими «реформами», я помню удивительное время, когда моряки, встречающиеся в Москве, приветствовали друг друга: «Здорово, браток!», а курсанты военных училищ считались престижными женихами. Разве тогда могло прийти в голову, что наступят времена, когда офицеры будут стесняться появляться на улицах в форме и приезжать на службу в разношерстых курточках и плащах, чтобы скрыться среди серой, наполненной энергией разрушения и ненависти толпы. Я помню учебный корабль «Комсомолец», битком набитый курсантами военно-морских училищ. Нашими наставниками были старшины и матросы, дядьки, служившие в ту пору на флоте пять лет. Никто из них и не думал издеваться над нами, мальчишками. Держались они с нами строго, даже сурово, но по-отечески справедливо. Лживую формулировку «неуставные взаимоотношения» придумают в конце шестидесятых, когда страна уже подернется гнилостной болотной пленкой, как загаженный водоём, и армия с годами всё больше и больше станет напоминать сточную канаву, в которой среди пузырящейся ряски будут догнивать русские военные традиции. Флот продержится дольше, пик его развития падет на конец семидесятых, когда с американских военных кораблей частенько принимали семафоры: «Восхищён морской выучкой вашего экипажа. Командир». А потом и флот сдаст свои позиции под ударами политиков-разрушителей. Разве я мог рассказать обо всём этом отцу? Но, похоже, он понял меня без слов.

– Видишь справа огни? Это у костров греются моряки из экипажа погибшей подводной лодки «Комсомолец». Их не всех похоронили, и потому они здесь. …И всё же времена начинают меняться. Здесь мы не раз уже видели Красного всадника на красном коне, в руке у всадника копье. Георгий Победоносец уже в столице. Это знамение, сын! Армия и Россия возрождаются!