Анатолий БАЙБОРОДИН. ДАЙ УДРАЛ В КИТАЙ. Рассказ

 

Анатолий БАЙБОРОДИН

ДАЙ УДРАЛ В КИТАЙ

Рассказ

 

Голодный, холодный, отчаянный закат прошлого века, но Ивану Краснобаеву выпала радость: обрёл домишко на окраине села Култук. Рядом озеро Байкал, от избы заход в кедрачи, брусничники, черничники. Но усадьба в холодном таёжном распадке; солнышко в узкой щели скупое: всплывёт из-за южного хребта да тут же виновато и спрячется за северным. А ежли солнышко скудное, земля в гору, да и каменистая, суглинистая, то лишь картошка-моркошка мало-мало и родится, да успевает созревать чёрная смородина, приваженная к стылым ручьям и мрачным распадкам. Ежли в таёжной пади земля бедная, солнца мало, коль рядом ни выпасов для скота, ни покосных лугов, то обитал в пади народец бедный, и чем уж кормился, чем голь прикрывал в нищие девяностые, лишь Богу ведомо. Вроде, перебивался сезонными поживами – черемшой, грибами, брусницей и черницей, кедровым орехом, байкальскими омулями и хариусами, сплавляя добычу здешним дачникам и проезжему люду. Иные, вечно хмельные, грабили дачников, меняя барахло на поганый спирт, коим промышляли здешние шинкарки. Дачники горестно вздыхали: белые придут – грабят, красные придут – грабят; не жизнь, а помирай ложись.

Эдак и жили здешние поселяне; жили-поживали, добра наживали, добро же – ребятёшки, кошки да собачошки, по-свойски шныряющие в огородах дачников, в одичавших дворах, заросших дурнопьяной травой.

Долго не ложилась Ивану тропа в таёжное жило – суета кружила; но прибежал вешним деньком …решил поправить частокол в ограде… и лишь взялся за топор, чтобы заточить починный кол, соседский кот нарисовался – чёрный, шерсть в колтунах и к сему одноглазый – глаз, как смекнул Иван, ему, шатуну и варнаку, выцарапали в драке боевые коты. Бравую кошурку, поди, не поделили… Кот по прозвищу Кошмар привалил на пару с мелкой собачонкой, у которой …похоже, в дальних предках… водилась французская болонка, а после сего сплошь «дворяне» – дворняги, хрипло, прокурено лающие из подворотен. Лохматый, от горшка полвершка, пёс имел внушительную кличку – Дядя Сэм, хотя родился на белый свет не чёрным, а сивым; но слонялся по култукским улочкам и переулочкам вечно чумазый, словно беспутый сельский тракторист. Впрочем, прозвище Дядя Сэм дали псу здешние грамотеи дачники, а собачий хозяин, безработный култукский тракторист, кликал пса Дизель.

Иванова жена Арина по-бабьи всплеснула руками, по-мужичьи сплюнула, когда семья Краснобаевых поселилась в распадке, и Дядя Сэм по-соседски привалил знакомиться. Арина шуганула нежданного, нежеланного гостя, в сердцах обозвала ходячей помойкой, и строго-настрого наказала меньшой дочери Дарье: «Даже близь не подходи, схватишь заразу!..».

И вот Кошмар и Дядя Сэм, воровато, опасливо косясь на меня, деловито шмыгнули по ограде и через щель в заборе попали в огород. Хорошо, что нынче не сторожила усадьбу рыжая ирландская терьерша Байра, по дешёвке обретённая Ивановой женой, а то бы задала трёпку вероломным пришельцам.

– Э, друзья, куда вы лыжи навострили? – спросил Иван, и коль друзья промолчали, стал подглядывать за прыткими пришельцами.

Кошмар и Дядя Сэм по незримой нити запаха пробились сквозь буйную траву к мелкой яме, куда Краснобаевы сливали кухонные помои и куда Иван намедни выплеснул остатки омулёвой ухи вместе с рыбьими костями. На краю ямы пришельцы драчливо встали друг против друга; потом долго топорщились, воинственно похаживали, как два петушка перед схваткой, но вдруг кот Кошмар круто выгнул спину, сверкнул жутким пиратским оком и разбойно зашипел. Дядя Сэм, несолоно хлебавши, трусливо поджал хвост, спрятался в траве и уже издали, облизываясь и ворча, травил душу – глядел, как, спрыгнув в яму, сладко и певуче урча, Кошмар доедал-грыз рыбьи кости.

Хотя мужики в сердцах говорят, что жалко у пчёлки, Ивану жалко голодного Дядю Сэма, а посему пошёл и шуганул Кошмара из ямы, затем попробовал заманить собачонку в сию харчевню. Но Дядя Сэм от приглашенья отказался – то ли стеснялся, то ли боялся мести кота Кошмара, то ли привык воровать, а угощаться – гордыня не дозволяла. Пуще поджав хвост, Дядя Сэм посеменил из огорода в улицу.

Жалко Ивану голодающего пса, который однажды жадно, аж за ушами пищало, уплетал картофельные очистки, выброшенные Ариной в огород. И Байра не избалована, не жила в холе и неге, но чтобы есть картофельные очистки... Впрочем, и у людей подобное случалось; вспомнилась библейская притча о богатом и нищем Лазаре, что «лежал у ворот [богача] в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача; и псы, приходя, лизали струпья его».

Иван видел: полуголодные, безработные соседи плюют в телевизор, где кажут рекламу, как породистые псы с жиру бесятся, лениво нюхая дорогие собачьи закуски. Рухнула подточенная короедами рабоче-крестьянская держава, и отныне безнадёжно бедные враждебно глядели на свору безумно богатых, ухитивших веком нажитое народное добро. Иванов приятель, писатель Анатолий Горбунов, о том и поведал в отчаянном стихе:

Словно чёрная борзая тройка,

Не давая опомниться нам,

Пронеслась по стране перестройка,

До небес подняла тарарам.

Кто зашёлся от криков победных,

Кто зловеще притих до поры…

Не помирят богатых и бедных

Никакие цари и пиры!

Верно говорено… Помнится, старинный товарищ, башковитый учёный-геолог, оставшись без работы и науки, пахал грузчиком, таскал на горбу кули сахара и муки. Однажды учёный в мясной лавке брал на ужин ливерную колбасу; и тут бабёнка, в пух и прах разнаряженная, возьми да и брякни:

– А моя чихуахуа брезгует... Вы же собачке ливерную колбасу берете?

– Ага, собачке…

Приятель по-собачьи оскалился, зыркнул на бабёнку звериным оком, и бабёнка отшатнулась с перепугу – укусит ведь.

Словом, Иван жалел Дядю Сэма и подкармливал горемычного. Случалось, видел, как поутру пёс деловито пробегал мимо Ивановой избушки, правя на другой край села. Вечером возвращался домой и, усталый, довольный, словно мураш травинку-былинку, тащил в пасти здоровенную кость. Однажды, когда дядя Сэм с костью в зубах очутился возле Ивановых ворот, из открытой калитки, лениво переваливаясь, вышла рыжая Байра и преградила дорогу псу. Бедолага замер посреди улицы, потом бережно опустил кость наземь и, обречённо вздохнув, поковылял дальше. Байра осторожно обнюхивала кость, потом упихала носом в подзаборную траву и, оглядываясь, чтобы хозяин не присмотрел заначку и не украл кость, пыталась закопать добычу.

Иван думал поучить рыжую терьершу берёзовым прутом, чтобы не обижала бедного Дядю Сэма, но махнул рукой, не стал соваться в собачьи дела.

Впрочем, Дядя Сэм, хотя и трусливый, а не дурак набитый, каким по первости чудился. Голь на выдумки хитра... Однажды гляжу, чешет Дядя Сэм под вечер с добытой костью, которая при его малом росте бороздит землю. Следом трусит на тонких ножонках, похожих на прутья, и вовсе мелкий пёсик с высокими ушами, чёрной шерстью и черными глазами навыкат. Когда парочка добежала до Ивановой усадьбы, из прорехи в частоколе выбралась Байра и преградила путь… Но Дядя Сэм, странно осмелевший, вовсе и не думал прощаться с костью. Похоже, нашла коса на камень… Дабы проучить, Байра ощерила пасть и, грозно ворча, пошла на дерзкого пса. Но вдруг, захлёбываясь злобным, визгливым лаем, вылетел пучеглазый чёрный пёсик; и тут, пуще осмелевший, глухо пролаял и Дядя Сэм.

Иван думал, сцепятся собаки, придётся разливать свирепо рычащий клубок ключевой водой, но Байра, хотя и уродилась задерихой, нынче вдруг сникла, стихла: то ли оробела, то ли уважила свирепую храбрость крохотной собачонки.

Дивясь собачьей смётке, Иван решил, что Дядя Сэм обрёл надёжного заступника; но, увы, пёсик оказался сукой, а значит, мог ли Дядя Сэм перед барышней ударить мордой в грязь?! Хотя, ежели разобраться, барышня его и защитила, но и кавалер не посрамился, не бросил кость.

Дядя Сэм привёл барышню в родную ограду, и хозяин, безработный тракторист, звавший кобелька Дизелем, обозвал сучонку Тракторина. От сей парочки забегали в траве крохотные, с мышь, пушистые щенки; а чуть подросли, Дядя Сэм навещал Иванову помойную яму со всем семейством, словно в старинной потехе: позвал кот кота посреди поста: «Поди, кот, возьми пирог в рот…», а кот привёл с собой кошурку и сел с ней в печурку.

Псарня гостила у Ивана, если тот приезжал без Байры, хотя Дядя Сэм, он же Дизель, отныне даже без Тракторины не робел перед рыжей терьершей, не боялся кота Кошмара; и когда одноглазый бродяга привычно шуганул пса от помойной ямы, где семейство Дяди Сэма добывало пропитание, пёс сурово рыкнул, и кот Кошмар сел на задние лапы, удивлённо округлил разбойный глаз.

Отрадно Ивану вечерами сидеть на завалинке под сенью черёмухи и, умиляясь, смотреть, как вольно резвятся в цветах и травах потешные щенки, а Дядя Сэм с Тракториной ласково следят за выводком.

Собаки, особо комнатные, породистые да и беспородные дворяне и дворянки с годами всё более и более похожи на хозяев – характером, а иногда и обличкой. Напротив Краснобаевской избы – дача пианистки, и её собака Оливия …вроде, породы лабрадор… упитанная, как хозяйка, и поведения вальяжного. Художник Алексей Минеев, закадычный друг Ивана, будучи в запое и безденежье, приволок Оливию в Иванов двор, а волок снизу улицы высоко в гору.

– Ваня, это же лабрадор, породистая сука. Я счас позвоню, товарищ придёт, купит. Выпьем, закусим…

– Ага, выпьем и закусим… Оливию сроду на руках в гору не носили. Она же внизу хозяйку встречала с электрички. А хозяйка – соседка моя… Да, эдакую свинью в гору заволок…

 

* * *

Кот Кошмар и Дядя Сэм удалились, Иван затесал починный кол для частокола и вдруг спиной учуял: кто-то пытливо глядит на него, по-зверушечьи скрадывает. Обернулся, высмотрел – из подворотни следят за ним две пары детских глаз, сияющих любопытством. Иван смекнул, ребятишки глазели, лёжа на земле, и когда догадались, что хозяин их заметил, отпрянули. Потом стук в калитку и просьба:

– Отклой.

Иван открыл тяжёлую, тесовую калитку, и в ограду прошлёпал чумазый, как Дядя Сэм, и лохматый, как драчливый кот Кошмар, парнишка лет эдак четырёх, босой, в майке и трусах. Следом робко проскользнула девчушка, босая, в платьишке, долгом, сером, – похоже, с чужого плеча, и, видимо, отдали донашивать. Хотя на улице сушь и печёт солнышко, ноги у ребятишек по щиколотки, а руки по запястья в засохшей грязи, словно дети в башмаках и перчатках. Форсистые ребята, прикинул Иван, и, вглядываясь, гадал: кажется, видел их, но где и когда?..

Не упомнив, снова взялся за топор; и парнишка, запихав палец в нос, задумчиво смотрел, как Иван чесал осиновый кол, вроде хотел присоветовать, как сподручнее держать топор и ловчее на чурке чесать кол. Пришлось отложить топор и принимать нежданно-негаданных гостей. Поздоровались.

– Как звать-величать? – спросил Иван девчушку.

– Настя, – пролепетала та и смущённо, почти по-девичьи опустила синеватые глаза, опушила белёсыми ресницами.

– А тебя? – потрепал Иван чумазого за нечесаные лохмы.

– Туйка, – ответил тот на тарабарном поговоре.

– Кто-кто? – переспросил я.

– Чуйка.

– Не понял... Чурка?

– Сам ты чуйка, – парнишонка вынул палец из носа, потом досадливо, заправски сплюнул.

Настя перевела с тарабарного:

– Артурка... Турка.

 Иван подивился: похоже, предки из простой поселковой семьи, а гляди-ка ты, какое потомству имечко вырыли: Артур.

– Сестра? – кивнул в сторону Насти.

– Невеста, – ясно проговорил Турка.

– Невеста без места… Жених и невеста поехали по тесто, теста не купили, деньги… – Иван спохватился, не досказал, что деньги пропили, и переиначил: – Деньги забыли, теста не купили… Невеста, говоришь?.. Лихо-о-ой казак... А не рано ли ты, парень, пошёл женихаться?!

Парнишка то ли не понял, о чем речь, то ли не удостоил ответом и опять засунул палец в нос. Пришлось испугать жениха:

– Я маленький, помню, тоже в носу ковырял и, видишь, палец сломал, – Иван показал переболевший палец, у которого деревенские коновалы отчекрыжили ноготь.

Турка испуганно выдернул палец, спрятал ручонку за спину, а Иван, всмотревшись в ребятишек, вспомнил тихую прошлую осень, а следом – тоскливую электричку, блуждающую в таёжных распадках, выбегающую на вершину хребта, откуда видна байкальская синева. Позже Иван …худо-бедно, сибирский сочинитель… запечатлел встречи с ребятишками в коротких, как вздохи, осенних сказах.

 

«Сливаясь синью с туманно голубыми, горными отрогами и снежными гольцами, Байкал – ласковый и блаженно ленивый. Протяжно и счастливо оглядывая море, вдыхаю прибрежный ветерок с омулёвым душком, и дальше благодатно бреду по шпалам, правлю в селение, где заждалась меня моя сирая избушка, все окошки насквозь проглядела, поджидаючи. Напеваю привычное: «Это русское раздолье, это родина моя…»

Пересекаю московской тракт, что жмётся к Байкалу. Заперт железнодорожный переезд, подле которого хищной сворой сбились визгливо пёстрые заморские легковухи – пучеглазые лягухи. К переезду ковыляют беспризорные дворняги и, уродливые, с полу вылезшей и закуделившейся шерстью, глядят старчески слезливыми, гнойными глазами. Из черной лягухи выглядывает мордастый, бритый парень, кидает на обочину хлебную корку; собака подхватывает, грызёт на грязной, прокопчённой машинами обочине.

Небо над Байкалом блаженное – высокое, по-сентябрьски синее…

Матерясь и зло дёргая покорную девчушку, шатко бредёт иссохшая, испитая, рябая тётка, нахально лезет к машинам, беспрокло христарадничает; не подают – пьяная. Девчушечка – худая, бледная, ангельски смиренная, цепко держится за пьяную материну руку – больше ей не за что держаться в безрадостном мире. Мама, хоть и во хмелю, – един свет в окошке. А папу, ежли водится, повесить бы на осиновом суку.

Отгремел длинный состав, волокущий в Китай строевой сибирский лес; взлетел полосатый шлагбаум, машины тронулись, и пропала с глаз горе-мамаша с худенькой девчушкой Настей, как нынче выведал.

А потом встретил в электричке и парнишку, прозванного в посёлке Турка… Помню, в тамбуре накурено, хоть топор вешай; измождённая, чернявая жёнка с жалкими отсветами былой, цыганистой красы, торопливо и жадно курит терпкую, трескучую «Приму», воровато и опасливо оглядываясь – не застукали бы легавые, иначе ссадят на первом же полустанке, коль штраф не заплатишь. В ногах у бабёнки жалкий узел, на котором сидит чумазый малый – оказывается Турка. Просом просит:

– Мама, мама… дай пряник?

Мама тоскливо и зло:

– Дай удрал в Китай. Беги, догоняй…

А Байкал – тихий и синий, сливается с небесами, а с небес льётся величавая, молитвенная песнь об ангельской любви…»

 

И вот Иван вновь свиделся с Настей, с Туркой, да и кот Кошмар, а потом и Дядя Сэм вновь нарисовались. Парнишка глянул на Ивана через оценивающий прищур и вдруг властно велел:

– Посли в дом. Ись хочу.

Иван покачал головой от эдакой бесцеремонности, но все же повёл ребятишек в избу, куда попытались проскользнуть Кошмар и дядя Сэм, но сих друзей пришлось Ивану шугануть, грозно топая ногами, словно догоняя.

Перед тем как чаевать, Иван велел ребятишкам под рукомойником вымыть руки с мылом; Настя …дева же… согласилась, а Турка, сколь Иван ни упрашивал, упёрся рогом. Пришлось силком подвести малого к рукомойнику и силком же вымыть ему руки.

Потом Иван вытащил жаровню с гречневой кашей, что прела в челе русской печи, а из старинного, резного буфета, что достался от бывших хозяев, вынул тушёнку Анкл Бенс …Дядя Бенс, по-русски… и мимолетно усмехнулся, глядя на лицо старого негра, нарисованное на банке. Если тушёнка из говядины, на банке – корова, из баранины – баран, из конины – конь, из свинины – свинья, а что в банке с головой старого негра?.. Но вспорол, смешал тушёнку с горячей гречкой и выложил на тарелки.

У Турки плохой аппетит – нежёвано летит: быстро выел тушёнку из чашки, и тут же по-хозяйски сунулся ложкой в Настину чашку. Невеста захныкала, и пришлось Ивану урезонить прожорливого жениха. Тот поворчал на чудном поговоре и стал доедать кашу, да так, что за ушами пищало.

Иван шутя упредил обжору:

– Пузо лопнет…

Парнишка отмахнулся: дескать, пузо лопнет – наплевать, под рубахой не видать. Намявшись от живота, запив ручейковой водицей, Турка увидел висящую на стене балалайку.

– Дай гиталу, иглать буду.

Взял балалайку, по-свойски забрался на кровать и так яро заколошматил по струнам, что Иван испугался за несчастную балалайку. Дабы утихомирить Турку, спросил:

– А петь-то умеешь, жа-аних?

– Умею, – отозвался парнишка и взревел. – Комбат – батяня, комбат – батяня!.. – дальше слов не помнил и забазлал на тарабарном наречии невесть что.

Той порой на калитка брякнуло кованой кольцо, и хозяин с ребятишками вышел в ограду привечать и других нежданных-негаданных гостей. Явились, не запылились, соседские мужики, похмельные, судя по лихорадочно горящим глазам и опухшим красным лицам. Видимо, вчера нажрались поганого пойла, прозванного палёнка, коим барыги затаривали шинкарок, а ханыги …бедолажный народец, прости, Господи… брали за копейки либо выменивали на ворованное добро.

Мужики чинно расселись на лавочке, засмолили крепкие сигареты, потянули азартный разговор. Советовали, как поменять в бане подгнившие венцы, балки и перестелить пол, как опилками либо шлаком засыпать завалинки на зиму, чтобы утеплить избу, чтобы венцы не жрала гниль. Обещали при случае подбросить дров, жердей на изгородь и ещё с три короба насулили. Мужики исподволь, хитромудро подводили Ивана к тому, чтобы купил у шинкарки палёного спирта и выпил с ними или занял грошей на опохмелку, а потом, как в поговорке: займёшь мне, возьмёшь на пне. Бойкий на язык, бичеватый мужичок заговорил с Туркой и выяснил, что тот знает все заглазные прозвища соседских мужиков. Те встрепенулись и стали пытать мальчишку.

– Ну и как меня дразнят? – спросил один, подобострастно заглядывая в Туркины глаза, словно выманивая добрую кличку.

– Миска – хитлый глаз, – ответил Турка.

– А меня? – улыбнулся другой.

– Кабан.

– А меня? – спросил Иван

– Андельсин.

– Кто, кто? – Иван склонился к Турке.

– Андерсен? – вместо парнишки отозвался Кабан.

– А меня? – с нарочитой сердитостью рыкнул бичеватый.

– А тебя – Ханыга.

Бичеватый обиженно поджал губы, смачно матюгнулся:

– … А ежли я тебя Чурка обзову, браво будет?.. Бери-ка ты свою невесту и дуй отселева. Чо за моду взяли, взрослые разговоры слушать.

Мужики после ханыги увяли, поскучнели, да к сему огорчил их Иван: мол, в кармане блоха на аркане, а рубли на опохмелку не растут в огороде.

 

* * *

Давно уж продал Иван избушку в таёжном распадке на окраине байкальского села, и за пятнадцать лет лишь трижды мимолётно навещал Култук. Эдак однажды летом по пути на Байкал завернул в село; погулял по щербатой улице, где щербины – заросли березняка и осинника, похоронившего былые избы дачников и здешних жителей. Доживала век и его дачная усадьба, где давным-давно потешался, глядя на Турку, умилялся, глядя на его невесту Настю. По-старчески слезливый, опечаленный, спустился с горной улицы на широкую приречную, ныне застроенную добротными и даже хоромными избами, завернул в придорожную харчевню. На площади перед лавками, перед харчевней стаились легковушки и микроавтобусы: видимо, путники спешились на обед по дороге в Монголию либо на целебные воды в Аршан и Нилову пустынь.

У входа в харчевню остановился, любуясь тонким, звонким курсантом мореходного училища: фуражка, лихо изогнутая белая тулья, ладно подогнанная матроска и черные, слегка расклешённые брюки.

И вдруг мореход подошёл ближе, улыбнулся и спросил:

– Вы же Иван Петрович Краснобаев?

– Да…

– А помните меня?.. Мы жили рядом с вашей дачей… Турка, помните?..

– Турка!.. О, Господи, сколько лет, сколько зим!.. Сроду бы не признал. А ещё, помню, Настя в соседях жила… Где Настя?

– Настя?.. Здесь в Култуке. В детском саду воспитательница. Педучилище окончила. В пединституте заочно учится…

– Ого, здорово… Замужем, поди?

Ивану страсть как хотелось услышать: Настя и Турка ныне взаправдашние жених и невеста либо муж и жена, но увы:

– Настя замужем… Двое детей…

– Ого, уже двое детей. Быстро…

– Учитель истории, здешний, у него жена погибла. Машина сбила… Остались две дочери, двойни… К Насте в детский сад ходят… Сошлись… Недавно венчались, я на венчании был…

– Чудеса творятся… Да, Настя – отважная… – Иван не досказал, додумал: юная же, и тяжкий хомут напялила. – А ты, вижу, в мореходном училище?

– Но… В Хабаровске, в мореходке, на судовождении. Нынче закончу…

– И куда?

– Не знаю… Может, по Байкалу буду ходить…

Сумрачный народец, скривившись, вздыхает притворно: дескать, не родит сокола сова, а такого же совёнка, как сама, и яблоко от яблони не далеко укатится – нет, далеко укатились Турка и Настя от хмельного порога; и вышло, словно в русской сказке с красивым счастливым концом.

Начало XXI века