Валерий БОХОВ 
Валерий БОХОВ
ХИМЕРЫ
Рассказы
ГОНЧАР
Второе лето подряд я в составе международной комплексной экспедиции работал в Узбекистане, под Самаркандом.
Нас привлекали Голубые купола Самарканда – ровесника Рима, Афин и Помпеи тем, что много артефактов сохранилось в землях этой столицы империи Тимуридов или другое название её – Турана, насчитывающей свыше 2500 лет и занимавшей ключевое положение на Великом Шёлковом пути из Европы в Китай.
Так как экспедиция была международной, то быт был организован образцово: биотуалеты и, что особенно ценно при жаре, – каждые два дня цистерна со свежей водой. Действовала даже передвижная баня. Был медпункт. Имелись свои автомобили, которые повара и заготовители использовали, в основном, для поездки на базар, в город, за продуктами.
Над раскопами простирались натянутые навесы, дававшие желанную тень.
В комплексную экспедицию входили археологи, биологи, географы, почвоведы, художники и фотографы.
Я, молодой археолог, ранее побывал на раскопках в Египте и в Италии. Находки – изделия майолики – керамики из обожженной глины с использованием расписной глазури, покрытой непрозрачной эмалью.
Здесь же, под Самаркандом, всё было мне знакомо: серебристые тополя, растущие вдоль пыльной дороги; арык, в желтых водах которого мы иногда купались; дувал, окружавший несколько домиков в отдалении; меланхоличные ослы, изредка пылившие мимо наших раскопок с восседавшими на них сонными хозяевами в цветастых халатах. Автомобили и автобусы по этой дороги почти не ездили.
Интересно, многое ли изменилось здесь со времен Тимура? – в воздухе повисал вопрос, который я сам себе мысленно задавал.
Жара была обычным явлением для этих мест. Мобильники здесь «оживали», если отойти от наших палаток метров на 300-400. Если нас спрашивали, «как погода», а спрашивали про погоду всегда, то мы лаконично отвечали «сплошной ташкент». И тут «ташкент» не был названием города – это было сленговое определение состояния климата.
– Смотрите, верблюды, верблюды, живые верблюды! – это звонко закричала молодая лаборантка Лиля. Она приехала с нами из Москвы и раньше встречала кораблей пустыни только в зоопарке. Она отвечала за нумерацию экспонатов экспедиции и описание их. Мы называли её «наш нумеролог».
Пяток вялых верблюдов вёл мимо нас погонщик.
– Не шибко-то они живые, скорее сонные, – ответ Лиле нашёлся сам собой.
Долгое время ничто не отвлекало нас от работы. Но вот какие-то звуки сначала неясные, потом заунывные стали долетать до нас. Наконец, мы увидели три длинные фигуры, которые шли по дороге и всё время наигрывали печальные мелодии. Это был оркестрик с флейтой, бубном и местным струнным инструментом. Одеты оркестранты были в яркие бухарские халаты.
Впереди музыкантов неторопливо шел ослик, который диктовал всей процессии (так мне казалось, а, может быть, так и было) темп ходьбы и задавал темп музыки.
Толстяк, сидевший верхом на осле, держал обеими руками огромный барабан. Он не играл на инструменте, а только удерживал его. Ноги толстяка висели, не касаясь живота осла. Веревочные стремена, подвязанные высоко, петлями свисали по бокам скотины.
Ослик подошел совсем близко к нашему раскопу, вместе с ним весь оркестрик подошел к нам. Вот они остановились возле раскопов и, не переставая играть, смотрели на нас. А мы смотрели на них. Все три музыканта были неотличимо похожи друг на друга. Одинаковой расцветки тюбетейки были на них. Сидевший на осле толстяк был стар, сед и слеп. На голове у него высился огромный тюрбан. Осел с любопытством смотрел на нас, хлопая огромными ресницами. Так они стояли минут семь-десять. Потом ослику надоели наши скучные неподвижные фигуры и он двинулся дальше и унылые музыканты, не прерывая игры, отправились за ним.
Здесь, при раскопках, в прошлом году, нам встречалось много изделий из глины. В этих местах сырцовый и жженый кирпич был распространенным материалом для постройки крепостей, храмов, жилищ.
Часто мы находили остатки глиняных печей – тандыров, служивших для изготовления лепешек.
Ещё находили много остатков медных кубганов – кувшинов; среди них попадались и целые. Мне же несказанно повезло: я раскопал фаянсовую вазу сказочной красоты. И очень тонкой работы. Необычная форма вазы вызывала восхищение. И эта ваза, к нашему удивлению, была целой. Она была расписана белой глазурью с синими узорами. Раскопанная находка была упакована в хорошо сохранившуюся в сухом песке деревянную тару. Внутри этого ящичка, вокруг вазы было много сгнившей бараньей шерсти, как позже удалось определить.
При подробном осмотре всех поражала необычная для этих мест форма вазы. Показанное экспертам – видным искусствоведам, гончарное изделие было признано несомненным шедевром.
В одной упаковке с вазой хранилась глиняная дощечка, на которой сохранились древние письмена. Дощечка была отправлена ученым Узбекистана, а слепок с нее и фотографии были в Москве переданы на расшифровку криптологам-лингвистам.
И вот в один из обычных раскопочных дней пришла телеграмма, в которой давалась расшифровка текста древних письмен.
Вот содержимое телеграммы: «…мой единственный сын, вот этой рукой (отпечаток руки) сотворил сию вазу. Больше он ничего не успел слепить. Жизнь его оборвалась. А было ему всего… девять лет. Узнав, что наш бай – представитель рода султана Маверанаха – астролога Улугбека, властитель наших земель, арыков, скота и людей, а также всего произведённого здесь, обещал отрубить обе ладони гончару, создавшему сию диковину, если он продолжит ваять подобия, мальчик покончил с собой. Ваза была собственностью бая до того момента, пока он не скончался. А произошло это вскоре после смерти моего сына. Вазу мне удалось получить от вдовы бая, волей Аллаха, моей родной сестры. Усто Тотр Оханов».
НА ОСТРОВА
Костя редко ко мне приезжает. Так уж получается. С ним мы в далёкой юности служили на минном тральщике Беломорской военно-морской базы Северного флота. Живёт Костя не очень далеко от меня – в Полярных зорях. Это на Имандре, рядом с заброшенным военным городком Африканда. Приезжает и всегда первый вопрос его:
– На острова едем?
– Конечно!
Я ведь сам люблю бывать там. Там, где никого нет, где блага цивилизации на время забываются, а рыбы и лесной продукции полно. А ещё природа – красивее я не видел. Острова наши – сказка. Некоторые на картинки из сказки и похожи: горбатые туши китов, покрытые лесом… Пляжи есть – с песочком, как на юге… Цветение вересковых зарослей и морошковых кочек на болотах… Пёстрые ковры мха, красками повторяющие радугу… Розовые туманы летним утром… Робкие ночи, часто называемые белыми... Очарование лунной дорожки… Крикливые чайки, разносящие печаль над водой… А закаты и рассветы у нас – специально приезжают люди поглядеть… И не только художники и фотографы. И не только из столиц, издалека, а из Мончегорска, Апатит. Мурманска…
Как сюда прибываю, так ощущение такое, будто пребываю совсем в ином мире, в ином измерении, и будто я становлюсь другим… Всё какое-то потустороннее… Не люблю говорить об одной особенности, об одной странности островов: иногда некоторым людям видится нечто призрачное. Так Славке Егорову приснилась полярная акула, которую он на следующий день долго вываживал и выловил… Мне привиделся как-то пожар в селе. В страхе метнулся домой: действительно – у ближайшего соседа от бани дымок да угли остались… А Сеньке Комарову привиделся вдруг брат, а тот в это время сидел за драку. Когда вернулся с островов в село, то увидел Митьку. Того по УДО отпустили… Много похожих случаев интуитивного прозрения ещё было… Вот такая особенность этих мест. Не мог не сказать, хотя это свойство не найдёт в нашем рассказе дальнейшего продолжения.
Да на островах наших и тишина особая. Можно слушать часами. Не надоест. И ветер слушать, и дробь дождя, и шум прибоя – всё в удовольствие…
Рыбалка на островах веселая. Рыба дерзко берёт. Только закинешь самодур, а она тут как тут. У нас всякая водится: селёдка, треска, навага, зубатка, камбала… Сёмга попадается… И лесные дары – весь сезон. С июня по ноябрь. Из ягод: сначала морошка, потом черника-голубика, малина и земляника, смородина дикая, дальше по времени брусника бордовая, а в конце сезона нежнейшая клюква… Ягодников тут – бездна. А грибов на островах – бездонная пропасть… Кто разбирается, тот на зиму заготовки только на островах делает. На островах ягоды крупные, грибы крепкие, большие, красивые. О чём хочешь спроси – белые, красноголовики, лисички, маслята, опята, грузди… Там и подберёзовики, и сыроежки не склизкие и рыхлые, а крепенькие, как из дерева вытесаны…
Острова я знаю с детства. И как только бываю свободен – всегда рвусь сюда. И сейчас, когда я на пенсии и обязанностей у меня меньше. И занятие себе придумал – собираю плавник на дрова. Много его по островам раскидано. Раньше на островах, на Кривом, на Плосконьком, на Высоком и на Седьмом, много было заводов. Лесопилки да кирпичные заводы… О кирпичных я так, вскользь… Лесопильные – те до сих пор напоминают о себе. Реек раскидано по всей акватории Кандалакшского залива – как костей выбеленных… Так вот добывают плавник... Не простое это дело. Деревья встречаются в обхват. С Терского берега привозили. На нашем берегу, на Кандалакшском, такие стволы сейчас редки. Вся кора с них уже сбита временем, камнями, галькой, морской волной… Древесина морёной стала. Солью морской пропиталась. Потому и горит как спичка. Одно неудобно – песком заносит так, что вспотеешь, пока вытащишь. А песок плотный, слежавшийся. Хорошо ещё, если не глина. С глиной вообще беда. Надо потрудиться, чтобы освободить ствол. Затем надо его на воду скинуть. Тут прилива ждёшь, если поможет… Слегами как рычагами работаешь, орудуешь. Спихнёшь на воду – тогда только можно считать, что добыл колоду. Вбиваешь костыль в плавающее бревно, чтобы тянуть по воде можно было. Принайтовал и буксируешь к дому… Я старикам – старожилам села, раздаю эти дрова. Без денег, конечно, даром. Дачникам же, тем – за деньги. Особо не нуждаюсь, потому и отдаю за гроши.
Костя приехал, и на следующий день мы собрались на острова. А чего тут собираться? Хлеба да картошки взяли. Соли. Чай-сахар. Бензиновой смеси набрал полный бак. Две канистры запасные. Я всегда беру – стихия приучила. Карбас у меня в лодочном сарае на воде всегда. На ходу. С мотором в двадцать пять сил. Брезентом мой Меркури укутан. Сарай я так обустроил, чтобы не зависеть от приливно-отливных явлений. В любое время вывожу лодку на воду. Топор, пила, снасти всегда в лодке. Сетей я не использую. Не практикую. У меня в лодке и палатка на всякий случай имеется. На всякий случай. Вдруг до места из-за погоды не доберусь… Добыча наживки не заботит, на месте её всегда вдоволь. Позже расскажу.
Отправились. Погода – благодать, солнце, море тихое. Отчалили. Изредка пучки водорослей встречаются да надутые пузырьки медуз. Вот только открытое место у Старцевой губы пройти надо. Тут всегда, в любую погоду, свежо, брызги в лицо, ветер, пенные барашки по воде гуляют… Пересекли это место, а дальше – мы закрыты от ветра, идёшь от острова к острову, не прячась в капюшон. Часа три идти. Курс – на маяк. Цель – остров Дальний. Там наше с Костей место – заброшенная тоня.
Вглубь острова ведёт канал. Да и как ещё назвать водную магистраль, ярко выраженный профиль которой – канал. Кем он выкопан и когда – загадка для всех местных жителей. Шесть сотен лет селу, но устные предания не сохранили эту тайну. И дно, и берега канала облицованы камнем. Кому это понадобилось? А кто-то ведь трудился. Представляю, как собирали люди камни, ждали отлива… Современные жители добираются сюда крайне редко. Из-за дальности пути. Рыба и ближе есть… И потом особенность, ну я вам говорил…
Поэтому тут пустынно. А я и не люблю, когда рядом незнакомая компания рыбаков. Да и никто из поморов не любит, по-моему, тесноты.
Помню, давно я рыбачил с дочкой. Ей было тогда лет десять. Где-то среди островов ловили. Пальчики у дочки тонкие, чуткие. Чувствует, когда рыба леску дёргает. Да что дёргает? Она, похоже, чувствует, когда только подходит рыба к наживке. Дочь вытаскивала рыбины одну за одной, одну за одной. Раз у нас такое богатое на рыбу место, то тут же собралось вокруг много лодок… И откуда собралось столько? В наши места много народу приезжает. Окружили нас. Ближе подойти неудобно, а метрах в десяти – это вроде бы и сами по себе… Мы на виду. Все смотрят… Нам немного не по себе. С тех пор, думаю, активно невзлюбил я массовки. Кругом рыбаки – закинули самодуры, спиннинги, удочки. Подёргивают леску, дразня рыбу. Но таскала одна только дочь.
Вот и прибыли мы с Костей на остров. Добрались. Сразу чувствуешь, всё осталось позади. Все заботы, проблемы, трудности – всё позади.
Знаете, что такое тоня? Это постоянное или сезонное место у поморов. Рыболовецкий стан или хутор, рыболовецкая база… Наша тоня обустроена – баня есть, изба, дровник, сетник, лабаз, коптильня. Все эти сооружения я поддерживаю. В полном призоре они. А как иначе? Иначе всё развалится, сгниёт. От соли, мороси, от влаги… А клёв здесь – конвейер. Раз людей нет, то рыба тут непуганая. Только успевай дёргать! Подсекай и тащи. Подсекай и тащи. На уху, на копчение, впрок, запасы на зиму – мигом наберётся.
Подошли мы по каналу к нашей тоне. Лодок нет. Значит, будем одни наслаждаться полной свободой. Как и рассчитывали.
Выгрузили всё, что надо в дом занести, – продукты, спальники.
Заносим. По деревянной дорожке носим. Сам доски обстругивал, а потому босиком тут хожу обычно без опаски. Нравится так.
Вдруг, слышу, к нашей избе по этой самой дорожке со стороны бани звонкие шаги.
Неожиданно.
Вижу женщина. Поначалу не узнал, потом пригляделся – Тонька, продавщица наша. Обычно она аккуратная, причёсана всегда. А тут – расхристана, неубрана, взлохмачена... Вспомнил я, что в селе её хватились. Ведь пару дней никого за прилавком в сельмаге нет.
– Здравствуйте, Дмитрич! А я слышу, мотор стучит. Верю и не верю себе. Сюда ведь редко кто затягивается… Звук какой-то обманный: то пропадает надолго, то комаром пропищит, то нарастает ...
– Здравствуй, Тося! Среди островов всегда так слышится. Тут звук прячется...
– Дмитрич! Что там в селе обо мне говорят?
– Ясно, что говорят. Говорят, что загуляла Тоська. Бросила прилавок. Подалась на острова с приезжими… – Правда, в селе ещё прибавляют: «Совсем с катушек слетела после гибели Анатолия». Но не буду я ей это говорить. Не могу упрекать. Права не имею. – Так ведь всё, Антонина? – спрашиваю.
– Всё так. Этих мужиков двое – знакомые мои. Ещё в прошлом году в Анапе познакомилась. Ну, ладно… Сегодня в село хлеб привезут – раскупят, думаю. И молочко раскупят. А там и я вернусь…
Помолчав, Тоня пояснила:
– Надоедает, Дмитрич, всё время за прилавком торчать. Товары, накладные. Товары, накладные… Однообразие… Хмарь… По сути – та же полярная ночь… Одно и тоже. Да и состояние угнетённое… Как заведённая крутишься…
– А ты, Тоня, ещё долго куролесить тут будешь?
– Теперь уже нет, Дмитрич. Водка кончается. Долакаем – тогда уж.
– А на чём же добрались сюда? Лодок не вижу.
– У нас лодка резиновая. И моторчик пять сил. Ямаха. Резво везёт. За баню лодку отнесли. Чтобы не отсвечивала. А вон и знакомцы мои идут.
К нам подошли два заспанных мужика. Познакомились. Их имена Павел Ильич и Матвей Петрович. Из Питера. Я их с Константином Сергеевичем познакомил.
– Вы рыбу хоть ловили тут, братцы-ленинградцы? Как ловится? Расскажите.
– Не-а. Так и не собрались по рыбу пока. Отходим от городской суеты…
– Ну ладно. А мы отправимся. Вот за червём только сходим. Вы топор-то нашли? А то без дров тут – никуда!
– Нашли под крыльцом. Колем понемногу.
На этом мы расстались.
Я и Константин перекусили наскоро. Пошёл отлив и надо было торопиться. Потому мы и спешили. В сарае взяли вилы и ковшик для червей. В глубину острова ведёт тропка и выводит на другой берег. По лесу надо идти. Потом встречается небольшая каменистая гряда. Перевалив через неё, вышли к песчаной косе. Этот песчаный мыс далеко выступает в море. И при отливе он обнажается и становится видно, что он покрыт тонкой слизью морской тины и весь усыпан вулканчиками. Каждый вулканчик – домик, прибежище морского червя.
Я обещал пояснить, как у нас наживка добывается… А вот вулканчик и находящуюся возле него ямку надо вскрыть лопатой или вилами. И тут не зевай – червь ждать не будет – уйдёт вглубь и его не достанешь… Копать тяжело, а потому делаем это поочерёдно: один копает, другой собирает червей. Черви здесь, на острове, как калиброванные, каждый сантиметров по пятнадцать длиной.
Надо сказать, что не всякая лопата годится для копки. Не всякий заступ. Грунт тут тяжеленный. Морская глина, водоросли, трава, слежавшийся песок, камни… А потому много сломанного шанцевого инструмента можно встретить по берегам… Одно время работающие на заводах Кандалакши умельцы и несуны снабдили многих рыбаков лопатами и вилами из титана… Вот из титана подходящий инструмент получается. Прочный. Долговечный.
Добыв червей, рыбак, выйдя в море, насаживает наживку на крючок; причём на крючок с коготком, удерживающим червя и не позволяющим ему сползать… Понятно, что снасть-самодур имеет грузило и леску длиной до двадцати метров…
Часто рыбаки стараются приобрести японскую леску. Бесцветную или цвета воды. Тонкую. Из полиамида. Привозят и хвастают:
– У меня жила толщиной три десятых миллиметра, восемь кило нагрузки выдерживает!
А хвалиться тут нечем. Рыбе всё равно, какая толщина лески. И какого она цвета. А толстая, как у меня и всех местных, в два миллиметра – это то, что надо. Главное – такая леска не путается, если скинуть её на воду. Кругами ляжет, вот и сматывай без узлов… Не то, что тонкая японская…
Итак, мы накопали наживку и снасть у нас при себе. Идёшь на знакомое тебе место лова. У всякого рыбака есть свои любимые места. Места уловистые, места с чистым дном, где якорь не зацепится за рейки, за коряги, водоросли…
А можно выбрать новые места для ужения. Ведь есть же ещё различные признаки прихода рыбы. Это: игра рыбьей мелочи на волне, скопище кружащих и истошно орущих чаек выдаёт присутствие стаи рыб, цепочка круглых голов тюленей, гонящих селёдку или треску…
Чтобы не зависеть от ветра и течений, и лодку не сносило бы в сторону, сбрасываешь якорь, и в натяг крепишь якорный шнур к носовому рыму.
Закидываешь наживлённую снасть и ждёшь клёва… Рыба хватает добычу, дёргается, подсекаешь её и тянешь, по возможности не допуская слабины лески… И мокрую, затрепетавшую выхватываешь из воды, выбрасываешь на пайолы. Она ещё долгое время пытается освободиться от крючка, бьёт хвостом, подпрыгивает, разбрызгивает кругом капли воды, наматывает на себя леску…
В первый же день мы дорвались и наловили рыбы вдосталь. Угостили, конечно, неожиданных соседей, позволив Антонине набрать любое количество трески из нашего улова.
На следующий день я решил разобрать мотор. Последнее время мне не нравился звук работающего Меркури. Звук был какой-то натужный, надсадный. Пока это было не явно, а лишь слегка, намёком, на мой придирчивый слух. Но лучше заранее осмотреть подвесной двигатель, перебрать его; заменить, если надо, благо запас деталей есть; смазать маслом…
Костя решил побродить по острову. Но каждые полчаса он возвращался: на нём было копчение рыбы – подбрасывал дровишки, смотрел за процессом копчения, менял положение рыбин …
На берегу, расстелив клеёнку, я занялся мотором. Не спеша разобрал его и осматривал детали. Такую работу и надо проводить неспешно, вдумчиво.
Вдруг частый стук каблуков по деревянной дорожке. И тревога внезапно охватила меня.
«К чему бы это? – подумалось мне. – Что это может быть?».
Ещё издали раздался крик Антонины:
– Дмитрич! Дмитрич! Беда! Выручайте!
Гляжу – она сама не своя – глаза шальные, странные… Наверняка что-то из ряда вон случилось…
Оказалось, обоим ухажёрам стало вдруг плохо. Один топором нанёс себе сильное увечье. Застрявший в пеньке топор он выбивал, нажимая рукой на рукоятку. Топор выскочил и остриём попал в сгиб руки. А топор, я знаю – сам точил, острейший.
Другой с утра держится за сердце. Тихо стонет. Жалуется. Говорит, что к врачам бы надо.
– Дмитрич! Скажи, что делать?
Тут подошёл Костя и вместе мы пошли осмотреть соседей.
Возле бани валялись поленья и топор. Тут же сломанная поперечная пила.
В предбаннике был беспорядок – разбросанные по полу бутылки, рядом скатанные спальники, на столе открытые консервные банки, стаканы, одноразовые тарелки и вилки, ножи, трёхлитровая банка с солёными огурцами… Посередине помещения брошены веник и совок…
Стонал Павел Ильич, держась за грудину. Он лежал на спальнике.
– Как ты, Павел Ильич?
– Мужики! Жжение у меня внутри. Невозможная боль. К докторам надо. Далеко тут медики?
– В селе не стало медбрата, убрали медпункт. В посёлок отправимся. А у тебя, Матвей Петрович что?
Раненый разогнул руку, был виден глубокий разрез, в котором белела кость. Тряпка, пропитанная кровью, соскользнула на пол.
– Дезинфицировали?
Внятного ответа я не дождался.
– У вас водка осталась?
– Вроде всё выпили.
Константин сказал, что у нас есть, и он сбегает. Принесённой водкой мы полили рану Матвея, щедро полили. При этом Матвей кричал криком.
Костя комментировал крик так:
– Раз так кричит, то реагирует на болевые импульсы, а это значит – всё хорошо. Где-то читал, что это нормально.
Какую-то рубаху я увидел на табуретке. Разорвал её на широкие и длинные полосы. Перебинтовал раненому руку.
– Ребята! Вижу, что надо ехать. Мы отнесём Павла Ильича на берег. На свежий воздух. Аккуратно отнесём. На спальнике. К нашему причалу. К лодке. Можно сразу и в лодку поместить, это как удобней. Матвей Петрович сам дойдёт. Тихонечко. Поможем, если надо. Я быстро соберу разобранный мотор. И все отправимся в посёлок. Тося, собирай, что сможешь. Что не сможешь – после заберём.
– Дмитрич! А как с нашей лодкой? – поинтересовался Матвей.
– Заберём, на буксире потащим. Если будет опасно прыгать на волнах, то утяжелим её кем-нибудь.
Костя предложил:
– Да я могу сразу в резинку сесть. Вам же будет свободнее ехать.
– Ну и хорошо!
Минут через семь мы все пятеро были на берегу. Я смазал детали и собирал мотор. Я понимал, что у обоих приезжих тяжёлое состояние и надо действовать быстро, но при этом не допустить спешки.
Погода была тёплой и тихой, и мы все по очереди отметили, что хоть в этом нам повезло.
Константин принёс пяток здоровенной копчёной трески:
– Это хорошо бы докторам вручить. Как думаете?
– Конечно, – мы и в этом были единодушны.
Потом надолго воцарилась тишина, которую прервал Костя:
– А вы, ребята, терпеливые.
На это откликнулся Матвей Петрович:
– Вы не представляете насколько. Мы с Павлом служили вместе. Это было в Грузии. Помню, там все селения начинались на букву «А». Сейчас ни одного названия не вспомню. Память – никуда… Служили в радиолокационной части. Небо стерегли. Кто пролетал – наши или натовцы – о любом могли сказать, кто это, куда направляется, откуда, с какой скоростью, на какой высоте… Многих летчиков знали по фамилиям…
Часть наша располагалась на горе. С неё мы не спускались по полгода. Мы очень терпеливы. Снег на высоте, пурга, мы – ни шагу. Продукты нам завозили вертолётом. На несколько месяцев. Воду же добывали из снега. Снег топили и на питьё, на готовку, на мытьё… Я, когда по кухне дневалил, открывал окно, оно внутрь открывалось, видел стену снега. Прямо кастрюлей черпал…
– Ты расскажи, Матвей, про альпиниста турецкого, – Павлу Ильичу трудно было говорить, но он смог подсказать товарищу какой-то им обоим известный эпизод.
– А-а, ладно. Как-то старослужащий один дал нам бинокль. Говорит, смотрите на турецкую сторону, на самую высокую гору. Там альпинист ихний несколько месяцев лежит мёртвый и никто его не спускает. Как так можно? Увидели. Действительно лежит. Так он ещё долго лежал. Мимо него цепочки альпинистов проходили. Поразительно. Потом он исчез. То ли лавина засыпала или снесла, то ли всё же спустили его турки…
Просидели мы зиму. Перетерпели. Мука кончилась. Без хлеба тяжело терпеть. И вот весной – в начале марта, шесть человек отправились вниз, в долину. Там селение. Магазин.
Отправилось шестеро, потому что было всего шесть пар лыж. Лыжи широченные, охотничьи. А палок лыжных не было совсем. Кататься же не собирались. Решили так: берёзовый дрын, как наиболее крепкий и пружинистый, – на него садились верхом. Еловой же палкой помогали рулить. Кроме берёзы и елей там и не росло ничего.
Спускались лихо. В горах ещё снег. Тает. Становится ноздреватым. Но лежит ещё без проплешин. Ручьи бегут… Спускались без проблем. Один миг – и всё. Только снежные брызги в стороны!
Спустились. И вот картина.
Жара. Все местные – грузины, осетины – в белых шёлковых рубашечках. Ботиночки блестят, носочки… Брючки отглажены… Сидят в кафе, на террасе, под тентом… Пьют, едят…
Жара, а шесть солдат в телогрейках, в зимних шапках-ушанках, в валенках. В руках лыжи, палки нелепые. За плечами пустые рюкзаки. Идём по асфальту. Нам кричат:
– Ура нашим доблестным защитникам!
А с нас градом пот… И в валенках хлюпает…
Без всякого перехода Матвей Петрович вдруг вскрикнул:
– Белка! Глядите! Белка! Как она оказалась на острове?
– Видно, по льду. Может, напугал кто? – высказал догадку Константин.
Тут Матвей опять оживился:
– А помните, ребята, в учебниках фраза встречалась: «Якутский охотник, чтобы не портить шкурку, одной дробинкой всегда попадает белке в глаз»?
– Помним.
– Так вот, на самом деле всё не так. Не может этого быть. Дробь из ствола винтовки вылетает и разброс её или кучность составляет примерно метр на метр – это на дистанции в пятнадцать метров. Нельзя одной дробинкой попасть в глаз зверьку. Это может произойти лишь случайно. Видите, белка прячется за ствол? Вот когда она так прячется, а из-за ствола виден лишь один любопытный глаз, тогда охотник и стреляет…
Разговорился я... Но, заметил, когда говоришь – боль чувствуешь меньше.
Мотор я собрал, залил бензин с маслом, все погрузились в обе лодки, как и наметили. Нас ждал трёхчасовой переход до посёлка, до причала лесовозов, а там и поселковая больница. Машину скорой помощи Антонина вызвонила. Её подали прямо на причал.
ХИМЕРЫ
Бесстрастно облила сиянием луна
Болота топкого зыбучие трясины,
Окно бездонное покрыто пленкой тины,
И посреди его, взгляни, – озарена
Серебряным лучом, виднеется одна,
А дальше – две других… О, если б миг единый:
Побыть близ этих дев! Пусть шее лебединой
Подобны ноги их! Но что за белизна
У тел, прикрытых лишь волос волною темных,
И лиц, исполненных желаний неуемных!..
Вон та шевелится… Внемли: она поет.
Как песнь ее звучит среди ночных болот,
Огней блуждающих и бесенят нескромных,
Что плещут лапками, из черных выйдя вод!
Александр Кондратьев
Витальку с сыном я высадил. Теперь успеют на автобус до Зелёноборска. А я никак не мог завести мотор. Мой «Вихрь» успел остыть на этом сумасшедшем ветру. Дёргаешь, дёргаешь пускач, а тебя опять прибивает к берегу. Берег у Глинянки каменистый. Булыжник на булыжнике. Да и булыжники эти с добрую печь. Того и гляди, чтобы гребной винт не сорвало. Поднимаю мотор, снова сажусь за вёсла. Ветер не даёт головы поднять. Согрелся, прыгая с вёсел к мотору и обратно. Вот удалось отплыть от берега. Пусть вёсла алюминиевые гнутся! Отплыл. Попробую завести. Снова метнулся к мотору. Опустил его в воду. Дёргаю пусковой шнур, обмотав им диск магнето. Дёргаю, дёргаю. Не заводится.
Когда я понял, что завести мотор мне не удастся, решил вывести свою дюралевую «Казанку» на мысок. Пусть там ветренее, но зато меня будет видно для тех, кто за мной придёт из села. А то, что за мной придут, я нисколько не сомневался. Жена знает, что я должен уже вернуться, а потому поднимет кипеж.
На берегу всё так и было. Видя, что я не возвращаюсь, а буря разыгрывается всё сильнее и сильнее – вот уже белопенные барашки разошлись по всей поверхности, – Ирина металась из дома в дом. Всё происходящее на берегу я знаю с её слов. Сначала она обращалась к соседям, стучалась в дома на нашем берегу реки, в Запани. Ей говорили:
– Сейчас на море стихнет и сам придёт, а то и снимем…
Кто-то даже видел будто бы меня, разглядывая в бинокль острова и берег Оленьего. Это может быть так и было, потому что я, несмотря на сильный ветер в мою сторону, надёжно поставив свою посудину так, чтобы порывами ветра её не било о камни, встал на берегу и распахнул тёплую куртку с тем, чтобы был виден издалека мой красный свитер.
– Не волнуйся, Ирина, ничего не будет с твоим. Скоро штормяга устанет бушевать. Да уже успокаивается.
Видя, что тут у нас никто не идёт в море, Ирина побежала в село. Там в первом же доме, Афонином, жена его, выслушав Ирину, бросила:
– Подожди. Сейчас разбужу. После бани он выпил и заснул.
Спустя очень короткое время из дома вышел Афоня. Серьёзный взгляд, смотрит прямо перед собой, сжатые губы. Подошёл к Ирине, протянул ей руку:
– Афоня, – проговорил он. – Твой, что-ль, мужик в море? Куда он двинул?
Ирина всё объяснила.
– Тебя в Запань забросить? Ведь мимо пойду.
Ирина, видимо, растерялась или застеснялась. Она сказала, что она здесь пока….
– Ну, тебе виднее, – сказал Афоня и пошёл вниз к лодочным сараям.
Прошло время и уже я услышал однотонный стук Афониного стационара. Лодочка шла медленно, волны швыряли её как игрушку. По белым гребням волн лодка шла как по снегу. Сначала она была маленькой-маленькой, но постепенно стала вырастать в размерах. И шла лодка прямо на меня. Видимо Афоня издалека меня заметил.
Порывы ветра были такими сильными, что, казалось, собьют меня с ног.
Подойдя к берегу, он вылез из своей длинной деревянной лодки, строго посмотрел на меня. Это был типичный помор. Здоровенный малый с широченной грудной клеткой, с мощными плечами. Без кепки, в одной клетчатой рубахе. Густые русые волосы трепал ветер. Лицо открытое, располагающее к себе.
– Афоня, – отчеканил он, представляясь.
Я назвался.
– Тент опусти. Якорь давай-ка мне, – последовали точные и короткие приказы.
Я опустил тент своей лодки. Передал якорь, который Афоня зацепил за одну из банок, вытянул, сколько смог, якорный шнур, оставив расстояние между нашими посудинами два-три метра. Замотал шнур и завязал узел. Всё это он делал, придерживая боком свою лодку. Протянул руку под её днище и вытянул «ногу» с винтом своего стационара. Затем Афоня одним рывком сдёрнул мою казанку с камней, на которые посудина села при наступающем отливе.
– Садись! – снова скомандовал он, показывая куда.
Я сел к нему в лодку. Афоня запустил мотор и успокаивающийся «топот» стационара стал перекрывать завывания ветра.
На берегу нас ждал накрытый Ирой и дочкой Аней стол. Тут была привезённая нами колбаса, хлеб бородинский, лук и консервированные огурцы, какие-то ещё консервы. Мы ведь всего пару дней назад приехали в село. Так что запасы, привезённые с собой, были. И главный продукт – венец стола – спирт. При своих отпускных приездах в село я всегда старался взять, как мы с приятелями называли его между собой, «абсолютное оружие» – спирт. Этот напиток был в то время безотказной валютой. Все материалы для дома, все услуги можно было получить, имея «абсолютное оружие». Не могу сказать, что я человек ловкий и оборотистый. Нет. Далеко нет. Но вот вписаться в эту схему деловых отношений мне удалось.
Афоня пил много и пил с удовольствием. Это сказывалось на его лице: чем дольше шло застолье, тем шире была его улыбка. Я старался не сильно отставать от Афони, но всё равно такими большими дозами я не мог пить, да и в отличие от нашего гостя я разбавлял напиток.
Анька и Ирина благодарно смотрели на Афоню, я же старался расспросить его о жизни села, о рыбалке, о видах на урожай грибов, ягод.
Узнал, что Афоня работает стропальщиком на лесозаводе, для чего каждый божий день на своём стационаре добирается до Оленьего, по каналу идёт в Банную губу… Там его друг имеет гараж. Зимой Афоня передвигается на снегоходе.
Меня интересовало много ли рыбы в этом году, об особенностях лова… В «Науке и жизни» я прочитал статью одного биолога о крабах в Белом море: мол, перебрались они сюда из Баренцева, куда их переселили с Дальнего Востока. Все рыбные запасы Белого эти новосёлы подчистую извели. Я не мог не спросить Афоню так ли это.
– Слышал я об этих дальневосточных хищниках. Что они всех наших мальков, всю тресковую икру подъели. Я крабов не встречал. Ну, была пара задохликов. Таких, что я удивляюсь, почему их треска пожалела? Как они выжили? Нет, крабы у нас так и не появились. Рыбные запасы сами по себе уменьшились. Всего – селёдки, зубатки, наваги, трески, камбалы – стало заметно меньше. Иначе и быть не может. Травят её. С ферм все отходы, всю нечисть в воду спускают… А вот что изменилось у нас – попёрли вдруг русалки. Или сиренами их ещё называют. Помните, моряков они манят? Песнями завлекают? Меня они чуть ли не преследуют. Я на удочку давно не ловлю. На рыбалку с того лета стал ходить с сетями. Небольшие сетки, крупноячеистые. Две штуки у меня. Закидываю их возле Красных камней. К столу и в запас всегда рыба есть. Даже сёмга на днях попалась. С твою дочку ростом. Несу домой, как зеркало от трюмо. Блестит на солнце, глаза жмуришь. Вот последнее время возле сеток меня и караулят русалки. Вроде бы одни и те же. Хорошо, что сети не рвут. Только это и радует. И так уж от тюленей жизни нет. Те как повадятся рвать, так не отпугнёшь. А русалки? Иной раз на работу идёшь, а они на островках на камнях греются, загорают. Такое впечатление. Увидят моторку – сразу в воду соскальзывают. Плавно так, без всплеска.
Дочка и жена смотрели на рассказчика, открыв рот.
– Может они вас, Афоня, поджидают и вы им как мужчина нравитесь? – спросила жена.
– Может и так. Всё может быть. Но они меня не привлекают. И даже наоборот – отталкивают.
– А почему так?
– Не привлекают! Потому что ног у них нет. Хвост вместо ног. Грудей тоже нет, одна чешуя. Кому это надо? Противно даже!
Я слушал Афоню и понимал, что он ничего не выдумывает про сирен, русалок… Всё же я могу отличить, врёт человек или нет. Так вот, Афоня не врал. Надо будет ещё соседей поспрашивать. К Афоне же я обратился со следующим вопросом:
– Откуда же они взялись тут, Афонь?
– С мужиками мы думали и решили, что, скорее всего, Гольфстрим завёл их сюда. Гольфстрим то затихает, то вдруг усиливается и загибает сюда, к нам. Вот и завёл русалок год назад. Они даже зиму одну уже перезимовали. Так что и к холоду привыкают. Есть ещё мнение. Рабочие с лесовозов говорят, что кто-то из мореходов, из мореманов, завёз их из тёплых морей …
– А вот, похоже, их развелось много, как же они размножаются?
– У меня в доме биологи снимают комнату. Они говорят о каких-то болезнях, отклонениях, о мутации генов… Я не могу определённо сказать. Одно отмечу, много у нас химер разных развелось. И это неожиданно. Вот сосед на днях ходил в лес за морошкой. В этом году рано созрела. Прыгал он с кочки на кочку, маячками горели спелые ягодки. Манили его. Заводили. Болотный дурман и солнце ударили в голову, закружили его. Опьянел он от болотных запахов… Сами знаете: багульник, вербейник, аир, прочее, пахучими парами охватывают тебя… И несут. Вот и его понесло. И будто кто зовёт его:
– Эй! Мужичок! Считай! Считай!
Может и не «считай», а другое слово. Но так ему слышалось. То тут его зовут, то с другого места… Слышит он нежный-нежный голос, а смотрит – никого. А он чувствует, что вот рядом кто-то, рядом. Совсем голову потерял, угорел в чаду…
А ещё сосед говорил, что плутал он по болоту тому и вдруг увидел он девицу нездешнюю. Глаза – цвета незабудок. Большие и вместе с тем хитрые. Кожа у наяды, он так думает, что их наядами зовут или болотницами, жемчужной белизны. Как у речного жемчуга. Волосы соломенные и по плечам рассыпаны. Улыбка у неё чарующая, а голос – сладкий, зовущий. В самую душу проникает.
Лежала эта бесстыдница на стволе поваленного дерева. Возлежала и манила пальчиком Афониного соседа… Это дерево все в селе знают. И диваном называют. Много лет оно там пребывает. Отдыхать больно удобно на нём… Но вспомнил вдруг сосед, что последнее время корзинки и бидоны стали встречаться на ёлках. Висят, а хозяев этих ёмкостей нет. Пропали… кто домой не убежал.
Афоню мы провожали всей семьёй. Должен сказать, что с Афоней мы подружились и с этих пор виделись всегда, каждое отпускное лето, до его переезда в посёлок Лесозаводский. Теперь видимся, но видимся реже.
А то поваленное дерево-диван даже мы знаем… Оно и было как диван – широченный ствол, удобный, располагающий прилечь на него.
Тему русалок, тему сирен, тему наяд, в разговоре с местными мы поднимали при каждом удобном случае. Как-то все жались, уходили от этих разговоров. Но наличие нечисти подтверждали.
По мурманскому радио я слышал обсуждение вопросов пребывания за Полярным кругом и плодоношения, так это было названо, болотных и морских существ, сходных по некоторым внешним признакам с гомосапиенс… Диктор обращался к эксперту, видимо, специалисту по лукавым, а тот отвечал. При этом говорилось о нехромосомном наследовании, плазменных клетках, генетических корнях этих привлекательных, говорил, существ, многохондриальной ДНК, о свободных ДНК, вирусных частицах, внутриклеточных симбиотантах…
Узнал от местных, что гнездятся русалки в мелкой, легко прогреваемой бухте на острове Васька Кривой. Едят, похоже, кроме рыб, звёзд, медуз. Балянусы щёлкают как семечки. Кто заплывает туда, интересно же, слышат мелодичные песни моря…
И вот спустя несколько дней я отправился на рыбалку. Заготовил червя, приготовил снасти, пошёл. Погода была тихой. Бросил якорь. Нашёл, кажется, подходящее место. Дёргаю рыбу одну за другой. Размера приличного. Таз для рыбы забыл взять, а потому бросал её прямо на пайолы. Вот на деревянных сланях пойманная рыба и прыгала, оставляя мокрые следы, потом затихала. И тут… я заметил среди толстых ленивых чаек, которые постоянно попрошайничают возле каждой рыбачьей лодки и которым все скармливают ненужных кирчаков, появилось какое-то постороннее движение воды. Какие-то волны, водяные бугорки. Это вначале. А потом пошли… всплески, удары хвостов по воде и сладкие-сладкие голоса. Ну, вот и появились наяву сирены эти голосистые, русалки… Привлекательные… Но вся их привлекательность вмиг исчезла, когда они с перекошенными от ярости лицами, да-да, у них лица, а не морды, с искажёнными лицами, стали свирепо гнать чаек.
Лишь одна из этих пловчих вызывала совсем иные чувства. Симпатию испытываешь, когда видишь её – рыжую улыбчивую девчонку. Может быть, из-за этой улыбки её ненавидели товарки. Так казалось. Ненавидели, ведь они гонялись за ней, преследовали её, и нещадно лупили. Лупили. Когда удавалось нагнать ловкую рыжуху.
Иногда рыжуха пыталась найти убежище в моей казанке. Она хваталась руками за борта лодки, беспомощно висела и просительно смотрела на меня.
Мне стало жаль эту девчонку, и я решил, по возможности, оградить её от других русалок. Я свернул рыболовные снасти. Стал вытягивать якорный шнур, но тут заметил мощное противодействие. Мельком я подумал, что якорь зацепился за какую-то рейку, которыми было усыпано дно. Но потом уловил, что шнур тянут с той стороны. Я поднапрягся, преодолел сопротивление морских пугал, и вытащил якорь. Подхватил рыжуху, чтобы вытащить её из воды. Она оказалась гораздо длиннее, чем я представлял. Хвост её казался бесконечным. Как бы то ни было, но в конце концов рыжуха была в лодке. В момент мне удалось завести мотор, от неожиданности окружавшие посудину сирены отпрянули, казанка рванула, и мы пошли к берегу.
Сарай у меня построен на сваях. Так что прямо с причала в море выхожу. Вот в воде, что в сарае, я её и высадил. По весу как детеныш тюленя – белёк. Держал однажды. На руки поглядел – в крупной чешуе. И рыбой пахнут.
Смотрю: гостья моя довольна. Лопочет что-то непонятное. Улыбается. Хихикает.
Чтобы её подруги не приплыли к ней, не побили, не поцарапали, я опустил в воротах сетку-рабицу. Так рыжая наша в безопасности будет. Кинул ей несколько рыб снулых.
Болело за неё сердце. А потому я, да и Ириша с Анькой ночью навещали её. Ночи белые ещё стоят, светло. Всё видно. Плавает она, наслаждается – так казалось. А под утро я услышал песню, исполняемую рыжухой. Мелодия песни была тягучая, без слов. Это, как я понял, была жалоба на жизнь, стон, тоска по чему-то далёкому…
Наутро мы прикидывали, где её определить. Чтобы безопасно было. В колодце? Нет, холодно. Да, и кому это понравится? В сарае? Тут могут достать её враждебные сирены. И решили отвести её на болота. У нас село приморское, река разделяет его. Если идти вверх по реке, то встретятся каналы, торфяные канавы. А они ведут в болота. Отвезли туда. Выгрузил я рыжуху. Стали ждать, смотреть, как ей здесь. Смотрим, а она в окружении двух зелёных существ с белыми волосами и хвостом, болотницами, резвиться стала и играть. Ну, раз так, то мы оставили их одних. Пару-тройку раз ещё приезжали. Видели. Весело им. Ну, и слава богу!
Каждый свой отпуск мы дня на три приезжаем в такой же приморский поселок Териберка. Это уже на берегу Баренцева. Там, если повезёт, можно увидеть следы Полярного сияния, можно почувствовать дыхание Ледовитого океана, увидеть, как киты и белухи гоняют селёдку, побывать на красочном празднике саамов или иных народов Севера, поглядеть на кладбище кораблей, увидеть пляж драконовых яиц, поесть морских деликатесов... Вот и в этот год мы отправились…
А вернулись в село и встретили Афоню. От него мы и узнали, что накануне в селе появился огромный трейлер. Такой большой, что возле моста полдня разворачивался. Его прислал Крымский океанарий. Два мужика с автомашиной – ловцы животных. При них бумага областного Минприроды о содействии.
– Короче, наняли они меня на день. Но они ловкачи, быстрее управились. Видят, эти прыгают, хвостами по воде бьют. Сачки у них громадные. Заарканили, захомутали и снотворное вкололи… В лодке моей рядком лежали. Одна рыжая среди этих была, а четыре, поменьше, – белобрысые. Я их спросил, чем кормить будут. Так они ответили, что у них ферма уже есть, где разводят лягушек.
Хотим выкроить время – в Крым сгонять, посмотреть на нашу подопечную.