Елена РУСАНОВА. ТАК ПЫЛАЛА АЛАЯ ТРАВА… Поэзия

 

Елена РУСАНОВА

ТАК ПЫЛАЛА АЛАЯ ТРАВА…

 

* * *

Этот город стрижей, свиристелей

и туманов, и мглы над Турой

по утрам, как дитя из купели,

под простынкой небес голубой

так безгрешен и нежен, и кроток,

беззащитно, беспомощно мил,

соткан весь из мгновений и тропок,

по которым ты с детства ходил.

Но уже не похожий на прежний,

а цветущий как новый цветок,

этот город мечты и надежды

от рыданий незримых промок.

Плачет он, что не все его дети

осчастливлены жизнью вполне

и что даже при мирном рассвете

на невидимой гибнут войне.

 

* * *

Нежных лилий теплятся лампады,

засветились мальвы фонари.

И не хуже город мой Царьграда –

в лепестках изменчивой зари.

 

Царского Села отнюдь не хуже

город мой в аллеях буйных лип.

Так же он по-питерски простужен

и за всё хвалить Творца велит.

 

За косые ливни, за ознобы

летних утр, туманных и сырых.

И за тех, кто жизни отдал, чтобы

этот мир любить за шестерых

 

нам с тобой, насельникам Вселенной.

Город наш – и батюшка, и мать.

И не вправе этот дар бесценный

мы в чужие руки отдавать.

 

* * *

Мириады огней, вечер в городе.

И в реке расцветают огни.

Как мне золото это ни дорого,

но дороже осенние дни,

когда каждая веточка – солнышко.

То ли мастер Данила вложил

свою душу по самое донышко,

всю сноровку и юности пыл

в это чудо? Резные творения!

Здесь любую берёзку и клён

превратило в огонь вдохновение,

и весь город огнём окрылён!

 

НА СТАНЦИИ УСТЬ-КАТАВ

Из всех вагонов набежали.

Колечки крутит молодёжь.

Вся в сердолике и опале

душа – и ожерелий дождь.

Складные «бабочки», кинжалы,

на выбор – фляги и ножи.

И вдруг сама слеза и жалость

(неужто есть такая жизнь?) –

с клюкой, в немыслимых одеждах,

доисторическом джерси,

грязна, нечёсана, в надежде

рубля два-три идет просить.

«Два-три рубля…» – почти что детским

блаженным голосом пищит.

Да мне не много нужно, дескать, –

краюшка мягкая да щи.

Ну как так можно докатиться?

В галошах, с треснувшим ведром…

И кто послал такую птицу

на летний праздничный перрон?

Покуда рылись по карманам –

и наважденье унесло.

Исчез старушки призрак странный –

и снова призрачно светло.

 

* * *

Так пылала алая трава,

так светились солнечно берёзы!

Кто же этот лес поцеловал,

кто в тумане спрятался белёсом,

через все страну вдоль полотна

обгонял и охранял наш скорый?

Только Он – надежда и стена,

на подмогу действенную спорый.

Мы летим, как в тройке удалой

предки наши, верою хранимы.

Только мы – без веры крепкой той.

И над нами плачут херувимы.

* * *

Бледнеет осень… В простоте,
как Золушка в рабочем платьице,
нищ и роскошен вместе с тем,
вдали от городской сумятицы –
в свободных думах на ветру
рыжеет, дожидаясь инея.
Да, в свете он не ко двору,
зато краса невыносимая –
его плантаций здесь, в лесах –
вдоль рек, зарёй, туманом схваченных.
Плывёт тростник души во снах,
любовью Божьей обозначенных…

 

* * *

На берегу реки они сидели,
Ганс Андерсен и Мамин-Сибиряк.
И на листву, плывущую, глядели.
И в этой встрече был счастливый знак.

Ганс говорил про гадкого утёнка,
про птичий двор, мышиную возню,
о том, что всё прекраснейшее тонко
и нужно бы одеть его в броню,

о том, что настоящее не канет
в бездонность обывательских трясин,
и, если сам себя поэт обманет,
то всё равно он чести господин.

О «Серой Шейке» Мамин-Сибиряк
вёл разговор, лицо его смягчилось:
– Как русский добр, и вовсе не простак
старик, в его душе – любовь и милость.

– Смотри-смотри… – тут Андерсен шепнул: –
Вдруг появился из-за поворота
нежнее снега, крыльями взмахнул…
– Кто разрешил на лебедя охоту?!

 

* * *

Как осень, не будь одинокой,
но щедрою будь, как она.
Мы в зиму уносим так много
её дорогого сукна.
И всё оно светит и греет,
нам силы даёт до весны.
И даже нагие деревья
той радостью окрылены,
когда круговое веселье
разносит она по полям
и кубок кипящий осенний
от рук переходит к рукам.

 

* * *

Как византийский император,
стоит величественно лес.
А на душе покой и радость:
грибов мы ищем и чудес.

Заморосило. Ёж доверчив,
его мы в шапку загребли.
Но жаль беднягу: сыро, вечер...
Беги, а нам оставь грибы.

Лесное волшебство целебно,
и плоть, и душу лечит лес.
В лесу и горе по колено,
здесь недалёко до небес.

Под хвойным войлоком незримы,
но есть чутьё – они твои,
тугие грузди. Дарит рифмы
питает и животворит –
Лес.

 

* * *

Не тревожьте меня, я сегодня на царском балу,

мне шелка не дают сделать дерзкого резкого жеста.

Как давно, как давно я прозрачную осень люблю,

потому что она так добра и само совершенство.

 

Словно стайки мальков золотых разыгралась листва,

на паркете аллеи – всё блики невидимой люстры.

Расступились ряды кавалеров и дам – дерева.

Я иду по земле, где октябрь разгорелся, как утро...                

 

* * *

Пространство сузилось, и сдавлены виски.

И пустота шумит, как в раковине море.

Так хочется всех вас избавить от тоски,

от неразумных слез и от большого горя.

 

Все мы идем одной дорогой – вопреки

и несмотря на класс и марки лимузинов.

И нас в конце пути встречают тупики,

там бездна из огня пылает, пасть разинув.

 

Нам нужно обогнать самих себя в дороге,

нам нужно всем простить, и подлым, и друзьям.

Но это можно, можно, можно только в Боге.

Простите и меня, вас умоляю я…

 

* * *

Лейтесь, плещите, хлещите, дожди,

листья последние с веток сбивая!

Нас неминуемо ждёт впереди,

нежная ждёт, как жена молодая

в белом светящемся платье своём,

только что из-под венца, вся в смущенье…

Лейтесь, дожди, мы её подождём –

зимушку русскую – песнь вдохновенья!